Стрелы огненные

Вляпался я совершенно случайно.  Сам по себе я б никогда не влюбился, поскольку дело это глупое и постыдное.   А влюбился я за компанию.
Олег и Ярошка были не младше меня, но в школу пошли на год позже, и в ту осень они умели писать ещё только печатными буквами, а я уже прописными, потому что был во втором. Лариса была в четвёртом, и писать ей записки печатными буквами было неприлично.   Поэтому парни и задействовали меня.
 - Только ты красиво пиши!
 -  А чё писать?
 - Пиши: «Лариса, ты очень хорошая девочка!»
 - Олега, стой! А если она его по почерку узнает?
 - Ой, бли-ин!!!!
 Не думаю, чтоб Лариса могла где-либо видеть мой почерк . Это был совсем новый, только что появившийся почерк -  очень, очень корявый. Очень. Должен признаться, что с возрастом он красивее не стал. Ну да неважно. Важно, что  в принципе, по почерку можно узнать автора.  А в любви чрезвычайно важна конспирация. Интимность,  иносказание, анонимность, тайна...
 - Бери другой лист. Пиши печатными.
До сих пор не понимаю логики своего тогдашнего поступка. Ведь печатными они и сами могли! Но никому из нас это в голову не пришло -  яд любовного безумия уж проник в наши души. Да, проник!
«Лариса, ты очень  хорошая. Ты умная, красивая, хорошо учишься. Ты нам нравишься.»
Подписи  под тайными любовными посланьями -  это отдельное искусство.  Они должны быть изысканы  и замысловаты. Любой намёк на личность подписателя должен быть исключён категорически!     Так что мы скопировали автограф Марии Антоновны из моего дневника. В трёх экземплярах. Но каждый подрисовал к своему экземпляру индивидуальные завитушки. Я, кстати, изначально подписываться не собирался. В Ларису я влюблён не был, скорее немножко наоборот  потому что как-то подрался с её младшим братом…   
Но обидно же было отдать за просто так плоды трудов своих другим!  Я писал,  помогал сочинить,  образец подписи -  из моего дневника.  Так что не фиг пацанам одним подписываться,  делиться надо.  Вот  из этих соображений  подписался и я. Ну и за компанию, конечно.
И всё…  Назад пути не было. Моё участие в этом позорище было закреплено документально. И оставалось лишь пуститься во все тяжкие. Например, стоять на шухере у раздевалки, пока Ярошка подкладывает письмо в Ларисин капюшон. Никто из нас не был уверен что это именно её куртка… Но это неважно, неважно - это детали…   Далее ухаживанья обретали всё более нехороший характер, как то: стучанье ногою в дверь четвёртого класса во время урока и  последующее убеганье;  даренье этому козлу, Ларисиному брату,  пластмассовых солдатиков; написание слова «Лариса» красною пастою на  подоконнике.
Эх…  «Ибо сильна, как смерть, любовь, и стрелы её - стрелы огненные…»
Кульминацией стало целованье Ларисиной фотографии на доске почёта…
Это воспоминание терзает меня всю мою жизнь.
Доска висела высоко, с пола губами не дотянешься, поэтому один становился на четвереньки, а двое других  по очереди залезали к нему на спину и целовали вожделенный образ.
Мне выпало целовать последнему, а стоять - на Ярошке.  Фотография была липкая и пахла пирожком с повидлом.  Это был запах греха и отчаянья, запах сумасшедшей надежды и осознания тщеты…
 - И-и-иросла-ав!!!! Ты чего там творишь опять???
Сердце моё оборвалось и упало куда-то в живот, чвякнув, как маринованный помидор.
 Это была Ярошкина бабушка. Ежедневно она приходила забирать внука из школы и конвоировала домой. И правильно делала вообще-то. Ярошка и сам это признавал: «А иначе меня хрен загонишь до вечера!»
Но как же не вовремя явилась она сейчас!О, как не вовремя! Хотя, это  с какой стороны посмотреть.  Со своей стороны бабка видела  внука, стоящего на полу на карачках. Морда у внука была красна от натуги.  А спину его попирал – в буквальном смысле – ногами какой-то жлоб. То есть я. Грязными кедами  топча  почти совсем  новый пинжак.
- А ну слезай, сволочь!!!!
Я не думал, что могу  так быстро передвигаться на практически ватных ногах.  Это был даже не совсем бег - больше похоже на телепортацию.
Олега убежал, конечно, сразу  и сныкался на нашем месте -  за котельной, на  куче шлака.  Я сел рядом и какое-то время просто дышал, потом прислушивался к удаляющимся воплям Ярошкиного семейства. Потом Олежка тихонько запел, а я стал ему подпевать. Если чему и дано исцелить незримые страданья духа – так это музыке.
Мы пели нашу любимую:
 - Сидели мы у речки, у Вонючки,
Сидели мы в денадцатом часу
Ты улыбнулась мне
 Своей корявой рожей
 И чем-то ковырялася в носу…