Бабий век

БАБИЙ ВЕК

Анна сидела в госпитале у больничной койки мужа. Когда она пришла,часа два назад, он был в беспамятстве. Иногда только глухо мучительно стонал со стиснутыми до скрежета зубами.  Он умел терпеть боль. И, видимо, это в нем было настолько глубоко, что даже в беспамятстве он вел себя, как герой на пытке...

В Анне проснулось на мгновение даже подобие какого-то старого забытого чувства к мужу. Нет, не того естественного сострадания к чужой невыносимой боли и отчаяния от невозможности помочь, а какого-то почти теплого чувства.

... Василий вдруг, казалось, приоткрыл глаза, смотрящие в никуда. И все...
Анна выбежала из палаты и позвала медсестру.  Вскоре пришел и доктор, проверил зрачки и констатировал то, о чем Анна и без него уже знала.

Анна вышла из корпуса Боткинской больницы. До дома было недалеко – только перейти Ленинградский проспект, а там за гостиницей «Советской» буквально через двести метров был их дом. Теперь уже ее дом... Но Анна раздумала и решила немного побыть одной – была суббота, и ждали ее только к обеду.

Она шла липовой аллеей по Ленинградскому проспекту, опустив голову, задумавшись. Шла не спеша, шла так, как давно уже не ходила: ведь всю жизнь постоянная спешка, беготня – на работу, с работы, в магазины...

Под ногами ее шуршали жухлые листья. И она шла, шла, шла, впервые никуда не спеша. Были последние денечки ласкового московского бабьего лета. Легкий ветерок ласкал ее лицо.
Она шла, обуреваемая самыми противоречивыми думами... С одной стороны, – чувство утраты, ощущение пустоты, а с другой, – постыдное облегчение от того, что наконец-то все свершилось. И еще какое-то чувство горечи: ведь на самом деле Василий отравил ей всю жизнь. Oна ведь так и не узнала, что такое любовь, что такое настоящая семья... Да какая любовь? Какая семья? Хоть и нажили они с Василием двоих детей, а семьи-то ведь у них так и не было...
* * *

Нет, она его не любила. Никогда не любила. Даже в пору далекой юности, то вспыхнувшее в ее сердце волненье первых встреч было скорее дурманом, а не любовью. Конечно, все это могло перерасти во что-то большое и светлое, но для этого нужно было, чтобы он был другим, а он был таким, каким он был... Да и она, наверное, не была той, которая была нужна Василию.

Просто жизнь не сложилась... Но они жили вместе, как жили многие их друзья –  ежедневными хлопотами, перебиваясь от зарплаты до зарплаты. Да еще дети... Хотя, по честному, это были ее дети: она их пестовала, растила и, как всякая мать, любила.

Конечно, это была не жизнь... Но что оставалось – развод? Какой там развод? Во-первых, тогда это было не принято. А во-вторых, если и уйти, то к кому? Кому она была бы нужна – необразованная деревенская баба с двумя детьми?

А уж когда она раскрепостилась и стала «как все»,  то, как говорится, «ее поезд ушел»...
 Анна задумчиво шла, по-прежнему глядя перед собой под ноги. В ее памяти возникали калейдоскопические эпизоды прошлого. Нет, не как в кино – без картинок, без слов, просто эмоции, мысли, ощущения...
 ***

Анна приехала в Москву из деревни, когда все спасались от голода, обрушившегося на Поволжье. Она была молодая, растерянная, ничего не понимающая в жизни.  Как-то почти сразу ей повезло – без особых мытарств удалось устроиться на трикотажную фабрику. Дали место в общежитии – койку в комнате на четверых. Соседки попались языкастые, хотя и не злые. Но насмешек по поводу деревенских манер и приволжского оканья Анна наслушалась «выше крыши».
Она замкнулась и стала усиленно переплавлять себя в «городскую». Она буквально проглотила десятки книг Флобера, Стендаля, Бальзака, Толстого, Голсуорси, которые она брала в фабричной библиотеке. Она учила стихи наизусть и потом, ходя по уединенным переулочкам, бормотала их вслух, следя за  своей речью.
Ее стали замечать парни, говорили ей комплименты. Ей  приято было их слушать, но сама она в себя еще не верила. Однако, она стала больше уделять внимания себе, стала выходить с подружками на танцы, ходила иногда на дружеские вечеринки.  Иногда даже, поначалу сильно волнуясь, мусолила черный карандаш, подводила брови и слегка подкрашивала губы.  Тем не менее, она продолжала оставаться замкнутой молчуньей, что многими расценивалось как высокомерие.
 
Единственными отдушинами в беспросветной общежитской жизни, заполненной лишь ежедневным изнуряющим трудом, были кино да танцы в ближайшем клубе.  Танцевать Анна не любила, скорее всего, из-за того, что и не умела выделывать все эти фокстроты и тустепы – ведь у них в деревне только плясали под гармошку.  Но все же на танцульки Анна ходила за компанию, постоять в кружочке, поболтать с подругами.
На танцы приходили и ребята с авиационного завода, расположенного неподалеку. Среди них выделялся один – Василий. Был он видный парень, балагур и отменный танцор. Все девчонки просто липли к нему, как мухи к липучке. Если честно говорить, то он и Анне тоже понравился, но она, по-прежнему чувствуя себя скованной своими комплексами, ничего не допускала даже в помыслах.  Она даже боялась встретиться с Василием взглядом, хотя и наблюдала за ним почти неотрывно.

 Подружки в общежитии хвастались, как он посмотрел, как  он подмигнул, как он прижал к себе во время танца.  Было похоже, что идет прямо соревнование между девчатами, кто его в себя сильнее влюбит!   От этого у Анны внутри поднималась какая-то непонятная обида на Василия, хотя она и понимала, что он-то здесь вроде не при чем.

Приходя на танцы, Анна продолжала «не обращать внимания» на Василия.  Когда ее кто-либо приглашал на танец, она отказывала, либо ссылаясь на больную ногу, либо прямо отрубая: «Извините, я не танцую». Конечно, это было глупо – ходить на танцы и только «подпирать стенку».  Но тут уж Анна ничего не могла с собой поделать. Несколько раз Анну пытался пригласить потанцевать и Василий, но она мягко отказывала и ему, при этом даже как-то сочувственно улыбаясь.

Это ее пренебрежение ввело, видимо, Василия в «охотничий раж»: он не привык, чтобы ему отказывали.  Однажды, когда Анна, как всегда одна, возвращалась с танцулек в общежитие, ей послышались быстрые шаги сзади, а потом раздался голос Василия: «Девушка, вы не очень спешите?»
Анна вспомнила, как ёкнуло тогда ее сердце, как она вспыхнула вся – благо, что было темно, и он этого не заметил. Они шли, Василий молол какую-то обычную для парней в такой ситуации чепуху, а Анна лишь односложно отвечала, если Василий задавал какой-нибудь вопрос. Они подошли к общежитию, Анна, распрощавшись, юркнула за дверь. Пробегая по лестничной площадке между первым и вторым этажами, она увидела в окошко, как Василий продолжает недоуменно стоять перед подъездом...

Такие «провожалки» вошли у Василия в правило. Почти все Анины подружки по общежитию заметили это и начали подтрунивать надо ней, называя недотрогой и дурой, что она таким парнем пренебрегает.  А Василий, вроде, и впрямь, как говорят, втюрился в Анну!  Анна тоже была на седьмом небе от счастью, но виду не подавала.

Как-то летом, в выходной Василий пригласил Анну погулять в парк где-то в районе Петровского-Стрешнева.  Они поехали на трамвае, который болтало, как собачий хвост:  Анна то и дело буквально падала на Василия, который ловил ее своими сильными ручищами, нелепо при этом гогоча. Потом они гуляли по аллейкам парка.  Разговор как-то не клеился: Анна лишь позже поймет, что Василию просто в принципе говорить было не о чем.

Когда они уже порядком намотались, Василий нашел укромное местечко, достал припасенный заранее кулек, в котором было два бутерброда с колбасой, расстелил свой пиджак, и они уселись на него.  Заморив червячка, они продолжали сидеть, наслаждаясь тенью деревьев и щебетанием пичужек.  Анна блаженно прикрыла глаза и прислонилась головой к плечу Василия.  Именно, не положила голову на плечо, а лишь слегка прислонилась.

Тут Василий неожиданно властно обнял Анну за плечи, она попыталась высвободиться, но он развернул ее, прижал к своей груди и буквально впился в ее губы своим поцелуем.  Анна и ждала, и боялась этого момента... У нее «поехала» голова, деревья начали будто кружиться в глазах, она обмякла, потеряв силы и волю...

Когда они поднялись с земли, Анна не могла глядеть на Василия, ей было до слез обидно, что все произошло совсем не так, как она рисовала себе это в своем воображении. Ей виделось всегда только одно – таинственная брачная ночь, пусть не после венчания – в церковь она бы, пожалуй,  и не пошла, ведь все же комсомолка! – но после ЗАГСа и свадебного вечера с друзьями под их крики «Горько!» А тут все вышло все не так! Все не так! Как-то стыдно и даже грязно...

 Да и Василий, хотя и слыл беспардонным ловеласом, привыкшим лапать девок буквально у всех на глазах, был какой-то смущенный, не в себе. Потом он произнес нелепую фразу: «Не боись, это только по первой страшно...»  Эта фраза резанула Анну будто по сердцу... С этого момента у нее на Василия появилась глубокая обида, будто он растоптал грязными ножищами что-то святое, светлое.   

На танцы Анна первое время продолжала ходить, ничем не показывая, что у нее в жизни что-то произошло. Василий по-прежнему провожал ее до двери общежития, но она была холодно-безразлична.  Он же, безусловно чувствуя себя виноватым,  молчал и даже не пытался как-то объясниться.  Правда, он однажды подошел и предложил ей прогуляться в выходной, но Анна даже не ответила на его предложение.
Вскоре плохие предчувствия Анны оправдались: как говорили в таких случаях ее подружки, она «залетела»...  Тут она перестала ходить в клуб на танцы, всякие связи с Василием прервались.

Но вот однажды, когда Анна возвращалась вечером откуда-то к себе в общежитие, из темноты появилась фигура – это был Василий.  Он подошел и встал передо Анной, молча глядя на нее. Потом спросил: «Ты чо?»  Анна наклонил голову и, не глядя на него, пробормотала: «У меня будет ребенок...» Она так и сказала «у меня», а не «у нас», так как уже твердо решила, что буду растить своего ребенка сама. Она решила уехать к матери домой – чай не прогонит за то, что принесла ребенка в подоле.

Василий опешил, будто его пыльным мешком стукнули, но все же произнес: «Какой ребенок? Зачем? Сделай аборт! Хошь, я помогу найти бабку?» – «Нет. Будет ребенок». И сказав это, Анна распахнула входную дверь общежития и, не оглядываясь, вошла в подъезд.

При редких встречах Василий продолжал уговаривать Анну сделать аборт, но она была непреклонна: ведь аборт – это грех, это убийство невинного дитя...  Нет, она не была верующей: даже в церковь-то ходила, разве что в раннем детстве с родителями.  Но свое понятие греха у нее было, и она не могла его преступить.
Василий, видимо, тоже был воспитан в старых традициях: он понимал, что за все надо платить. А может, он просто боялся огласки и каких-либо последствий по партийной линии? А черт его разберет! Он предложил Анне зарегистрироваться. После долгих раздумий, она согласилась: все же лучше, если у ребенка будет отец, да и сраму перед родными не будет.

Через четыре месяца родилась Варенька...

Напряженные отношения с Василием началась у Анны почти сразу.  Хотя все, вроде, и утряслось, но обида так и не угасала.

Василию на работе дали жилье: комнатенку в густо населенной квартире. Плохонькое жилье, но все же лучше, чем ничего! Работал он как-никак в «оборонке», был на хорошем счету – передовик производства, комсомольский вожак и даже уже член партии. К тому же его только что повысили до техника-сборщика первого разряда. 

Началась тяжелая будничная жизнь. Денег вечно не хватало. Анна вскорости вышла на работу, устроив Вареньку в ясли.

 Василий подолгу задерживался на работе. Приходил часто какой-то взвинченный, вынимал из кармана пиджака четвертинку, молча наливал в граненый стакан и залпом выпивал, не закусывая, а потом бухался  в кровать и засыпал беспробудным сном.

Анна чувствовала себя будто вдовой при живом муже. Она совсем не так представляла себе семейную жизнь. Ей нужен был человек, которому она была бы нужна. Чтобы можно было сесть рядышком, чтобы муж обнял ее, чтобы можно было поговорить о жизни, о книжках, которые она продолжала читать взапой в редкие минуты покоя. Но Василий оказался наредкость неинтересным человеком, необразованным, почти ничего не читавшим, кроме «Краткого курса» перед политсеминарами.

«Семейная» же их жизнь ограничивалась нечастыми ночами, когда Василий – обычно подвыпивший – так же, как и в первый раз, внезапно грубой силой овладевал ею...

Однажды вечером, чистя пиджак Василия, Анна нашла в кармане пакетик с презервативом... Ярости ее не было предела, она растолкала Василия и наговорила тому разных злых и искренних слов, влепив ему заодно и оплеуху. В ответ он раскрытой ладонью так толкнул ее в лицо, что она отлетела аж к двери комнатенки и упала на пол у самой Варенькиной кроватки.

Василий, бормоча что-то грязное, снова грохнулся на кровать, повернулся лицом к стене и вскорости был слышен обычный храп пьяного мужика. Анна всю ночь не сомкнула глаз, слезы обиды о отчаяния душили ее.  Если  бы не ее понятия о грехе, она бы, наверное, наложила на себя руки...

Но потом, успокоившись, подумала: «А что я, собственно, так разбушевалась? Мы же с ним совсем чужие друг для друга люди!»

Варенька оставалась единственной отрадой в жизни Анны. Девочка росла здоровая, веселенькая. Лопотала что-то не переставая, на своем птичьем языке. Была шустрая – за ней только глаз да глаз. Конечно, жизнь у Анны была, как говорится, не сахар – утром до работы надо отвезти дочку в ясли (благо, что по пути на фабрику), потом из яселек забрать да еще и в продмаг по пути забежать. А там вечные очереди, народ хмурый, недобрый, усталый.  А дома – опять содом и гоморра – толчея на махонькой кухоньке в борьбе за свободную конфорку, постирушки в общей ванной в перерывах между соседскими помывками... Вот и весь день!

Слава богу, была у них добрая соседка – Екатерина Павловна, на которую иногда можно было оставить Вареньку, чтобы сбегать отовариться в магазин или оттащить грязное белье в прачечную.  Правда, Варенька своим детским умишком расценивала это как предательство со стороны матери, а Екатерину Павловну невзлюбила.  Та же, будучи уже старой и совсем одинокой – видать, никого близких у нее не было – привязалась и к Анне, и особенно – к Варенике. Каждый раз, когда Екатерина Павловна заходила к Анне за каким-нибудь пустячком, Варенька, будто предвидя расставание с матерью, ударялась в слезы, говоря: «Тётя Катя, топ-топ нозкой свою кому!» Екатерина Павловна заливалась в умилении хохотом, что быстро и Вареньку приводило в нормальное состояние.  Потом это у них превратилось прямо-таки в игру. Даже когда Варенька уже научилась хорошо говорить, она встречала Екатерину Павловну теми же словами, но с улыбкой, бросалась к ней и обнимала ее ногу...

Жили Анна с Василием, как чужие, только что – под одной крышей. Зарплату он приносил, молча клал на стол. Когда и куда уходил, никогда не докладывал. Они почти не разговаривали друг с другом, разве что на хозяйственные темы.

Варю, правда, Василий любил, иногда по выходным возил ее в зоопарк на Пресне, ходил с ней на детские сеансы в кино, даже книжки иногда читал ей перед сном.  Она отвечала на его любовь тем же.  Она вообще была ласковый и добрый ребенок.

Однажды Василий пришел со службы какой-то возбужденный – то ли обрадованный, то ли напуганный, и объявил: «Еду в длительную командировку в Крым».  Анна смолчала – может, с какой полюбовницей своей решил в отпуск поехать, кто его разберет. Собрала ему вещички, уложила все аккуратненько в чемодан. «Да не-е, я правда,  в командировку» – сказал Василий, будто догадавшись о мыслях Анны. «Но провожать меня не ходи. Не велено». Где-то через час в дверь постучали, это пришел напарник Василия, Додик Розенштейн, пожалуй, единственный порядочный человек из его дружков, не пьющий, не гулящий и тоже партийный. С Лорочкой, женой Давида, Анна почти дружила – та жила в соседнем подъезде, и подружки частенько забегали друг к дружке за солью-спичками. Да и Варенька училась с Лоркиным сыном в одном классе. Так что были эти две семьи едва ли не в родственных отношениях. 

Василий вышел к Давиду на лестничную площадку с чемоданом – даже не пригласив друга войти и присесть на дорогу. Оба они были какие-то взбудораженные, взъерошенные. Додик помахал стоявшей в дверях Анне  рукой, как это делают отъезжающие на перроне: «Ну, пока, Анка! До свидания или, может, прощай!»

Через несколько дней Анна узнала от сослуживцев Василия, что его почти со всей его бригадой послали в дальнюю командировку, а вездесущая Лорка по секрету сообщила, что получила тайное письмо от Додьки, о котором он просил, чтоб молчок! Их в Одессе посадили на пароход, отвезли чуток от берега, собрали всех на палубе  и объявили, что ехать они должны в Испанию, помогать воевать испанскому народу с фашистами. Будут прямо там, на месте собирать истребители для республиканской армии. Кто, мол, трусит – может сесть в шлюпку, и его отвезут на берег. Три каких-то идиота, решили сойти на берег, не понимая, что там их тюряга ждет!

Отношение Анны к Василию как-то потеплело: как никак, а поехал почти воевать за них с Варенькой! Ведь испанцы, думала Анна, наши братья по классу,  тоже пролетарии!  В это время в Москву уже начали привозить первых испанских детей, чтобы уберечь их от вражеских бомбежек на их родине.
Прошло время, Василий и Додик вернулись домой. Они были гордые и счастливые – их двоих наградили большими орденами:  каждому дали по боевому ордену Красной Звезды, который был тогда в диковинку. Всем было понятно, что боевой орден за просто так не дают! Они оба гордо расхаживали со своими боевыми звездами, привинченными к пиджакам. Однако за что им дали ордена, они молчали, как сейчас говорят, «как рыба об лед».

После Испании отношения Анны с Василием вошли в нормальную колею. Они стали жить так, как жили и остальные их знакомые: ходили вместе в гости, гуляли с Варенькой. Василий много рассказывал ей по секрету о том, как они работали буквально без передыху, какие замечательные испанские парни. Видно, ему хотелось выговориться, а говорить про Испанию, наверное, запретили. Когда Анна во время его рассказов спросила однажды, а как там испанские женщины, он без раздражения просто ответил: «Ну что ты, Аня! Нам было не до пустяков. А потом – это же заграница, там нельзя...»

Потом в один из дней оба – и Василий, и Давид – не вернулись со смены домой. Лорка прибежала к Анне вся всклокоченная, лица на ней не было, глаза безумные: «Я знаю! Я знаю... Их забрали в НКВД!»
Через неделю Василий вернулся: глаза впалые, под ними синяки, пальцы перевязаны, когда Анна помогала ему мыться под душем – сам он не мог из-за покалеченных рук, –  то увидела на его спине еще незаживленные раны...

О том, что с ним произошло, Василий не промолвил ни слова, и Анна поняла, что им запретили рассказывать о происшедшем.

Когда прибежала плачущая Лора узнать про мужа, Василий, не глядя ей в глаза, лишь сказал: «Лорочка, нас сразу же разделили, больше я его не видел...»

Потом Лора получила бумагу из органов, что ее муж Давид Ильич Розенштейн объявлен врагом народа и по статье 58 сослан в лагеря без права переписки...

Лора вскоре умерла, как говорили раньше, «от горя», а ее сынишку усыновила сестра Давида...
Василий замкнулся. Свой орден он с пиджака свинтил, завернул в тряпочку и спрятал в нижний ящик комода. Однажды, убираясь в комнате, Анна в том же ящичке нашла запрятанный  дальний уголок ящика маленький дамский пистолетик, видимо, привезенный Василием тайком из Испании. Она подумала тогда: «Наверное, из такого же вот стреляла эсерка Каплан в нашего Ленина!»  Когда Анна спросила Василия, зачем он держит наган дома, он грубо ее прервал: «Молчи, дура, и держи язык за зубами. Больше я им живым в руки не дамся!»

Пить Василий перестал совсем. Может, боялся в пьяном виде сболтнуть чего? Но зато начал курить, как теперь молодежь говорит, как лошадь: одну папиросу прикуривал от другой...

И опять отношения Анны с Василием, как инеем покрылись.  Да и с Варенькой Василий стал каким-то холодно-отрешенным. Словом, сломали человека... А ведь он привык быть первым парнем на деревне – и балагур, и перепить мог, кого хошь.  Правда, бабы на нем продолжали вешаться, даже не стесняясь Анны!  Да и он этому как-то нельзя сказать, что противился, хотя удаль прежняя с него слетела, как тополиный пух.
А потом началась война с Германией. В тот самый страшный день сразу после утреннего «Интернационала» из «тарелки», которая висела на кухне, раздались тревожные и страшные слова Левитана: «От Советского Информбюро. Сегодня, двадцать второго июня, в 4 часа утра, без объявления войны, германские войска вероломно напали на нашу страну...». Соседи высыпали из своих комнаток и застыли, не зная, что и сказать.  Только слышны были причитания Екатерины  Павловны: «Господи, Боже мой... Господи, Боже мой...»
Василия не призвали, хотя он и рвался на фронт – в военкомате категорически отказали: «На заводе вы фронту нужнее». 

Завод эвакуировали на Урал. И вот здесь, в эвакуации у Анны зачем-то родилась вторая дочка, Наташенька... Нет, она хотела иметь второго ребенка – все же еще одна отдушина в этой беспросветной жизни, но как-то это было не ко времени: жить негде, жрать нечего. Хотя, правда, возникала у нее потаённая мечта: вдруг второй ребенок как-то склеит семейную жизнь?

Потом возвращение в Москву. Учитывая, что у Василия двое детей, завод выделил ему комнатку побольше, хотя и опять в коммуналке. Жили Анна с Василием опять в том же районе – около трикотажной фабрики и авиационного завода. Опять пошла однообразная повседневная мутотень...

Потом был ужас: в марте пятьдесят третьего умер товарищ Сталин... На Анну, как и на всех советских людей, навалилась тяжесть страшного горя: трудно было даже представить, как же жить дальше-то без Сталина? Старушки воткрытую рыдали, мужики ходили хмурые.

Но вот прошло года два-три и Хрущев рассказал всему народу про сталинские злодеяния... Даже и не верилось! Не поклеп ли это все? Они ж там, наверху, что пауки в банке!
Но оказалось, что при Хрущеве жить значительно легче, вольготнее, чем при «отце родном», в магазинах продукты появились, страх пропал. Василий стал снова открыто носить свой орден за Испанию, а потом его даже показывали по телевизору – там собрали десятка три  интербригадовцев. Правда, Давида Розенштейна среди них не было...

 Вскоре Василию дали маленькую трехкомнатную квартирку в «хрущобе» около работы.  По радио долдонили, что не сегодня-завтра наступит коммунизм, хотя никто толком и не понимал, что это такое.  То, что тогда денег не будет – это никого не удивляло: у большинства и без коммунизма денег не водилось.  И смех, и грех!

Время мчалось быстро. Варенька уже институт закончила, замуж выскочила... Наташенька – только поступила... В малогабаритной квартире с совмещенным санузлом жили они все вместе: Анна, Василий, обе их дочки и Варенькин муж.
 
Василий с зятем не сошлись характерами. Очень уж разные были они. Василий обращался к Вариному мужу не иначе, как «Ну ты, интеллигент», на что тот иронично улыбался и отвечал: «Спасибо, Василий Кузьмич, за комплимент!»
* * *

Анна продолжала в задумчивости идти по аллейке. Потом будто от сна очнулась. Посмотрела на часы –  уже домой пора, пока зять – ее «сменщик» не вышел из дома: а то получится, что – ни сиделки у больного, ни самого больного...

Анна встала со скамьи, привычно одернула юбку, и на мгновение застыла... В ее голове мелькнула грешная мысль: «А что? Может, жизнь-то только начинается? Разве сорок девять лет – это возраст? Как это там говорят: Бабий век – сорок лет. Сорок пять – баба ягодка опять!»

 Анна расправила плечи, вздохнула полной грудью и бодрым шагом направилась в сторону дома.