Вечный Жид

Весна в этот год выдалась ранняя, с жарой и духотой, более напоминая середину лета.  Вот и сегодня – с самого утра дышится тяжело, натужно...

Однако народ спозаранку вывалил на улицы старого Йерушалайма, но не по поводу любимейшего праздника Пасхи.  Люди толкаются, галдят, гогочут почти непристойно: ведь ожидается-то совсем не веселое зрелище – собираются казнить трех злодеев... Но простолюдины любят кровавые зрелища, будто наслаждаясь вечно тем, что муки смертные пронесены мимо них, что они не коснулись тех, кто стоит сейчас в толпе.

Вот и сегодня – с самого утра дышится тяжело, натужно... Но это не помешало многим собраться у Претории Крепости Антония, где находилась резиденция прокуратора Иудеи Понтия Пилата.  Всем охота поглазеть, как из Синедриона, после допроса у первосвященника Каиафы, поведут этого сумасшедшего, который осмелился объявить себя Царем Иудейским!
* * *

И вот на балконе перед толпой жаждущих крови и зрелищ зевак появился Прокуратор Иудеи.  Толпа взревела, от восторга: Пилат был известен своим крутым нравом, а ведь народ любит именно тех, кто его сильно бьет! Потом на тот же балкон вывели и преступника Иешуа, позарившегося на Иудейское Царство! Сейчас, сейчас – Пилат покажет проходимцу, почем фунт лиха!

Иешуа, измученный долгим ночным допросом у Каиафы, смиренно стоял перед восседавшим на кресле с подлокотниками Прокуратором, не переча ему и не проявляя никакой строптивости. После короткой и, казалось бы, очень мирной беседы Понтий Пилат отдал какой-то приказ свои легионерам.

Когда  с Иешуа сорвали одежды, оставив только небольшую набедренную повязку, толпа радостно взревела и заулюлюкала:  стало ясно, что сейчас Пророк получит плетей по первое число!  Иешуа привязали руки над головой к заранее приготовленному для этих целей столбу и начали немилосердно бить... Толпа в такт каждому хлесткому удару дружно выдыхала, будто вкладывая и свою собственную силу в и без того сильные удары.  Иешуа же при каждом ударе плети только вздрагивал всем телом, не издавая ни единого звука, чем доводил толпу до исступления... Ведь тот, кто слаб, тот ненавидит сильных духом и не прощает сильному его силы...

А ведь это были те самые люди, которые, разинув рты еще вчера благоговейно внимали пророку, кто радостно приветствовал его как Царя Иудейского... Да нет предела подлости и лицемерию человеческим!
Тридцать девять ударов тяжелой кожаной плетью, на концах которой прикреплены маленькие свинцовые шарики... Тридцать девять ударов, каждый из которых  сдирал со спины Иешуа полоску кожи... Тридцать девять ударов, после которых спина Иешуа превратилась в сплошное кровавое месиво... Тридцать девять ударов...

После последнего удара Пилат велел солдатам развязать Пророка.  Он, будучи сам солдатом, причем хорошим солдатом, оценил стойкость Иешуа.  Ему даже понравился этот парень, который так мужественно держал боль...

Сделав несколько шагов вперед, Пилат обратился к толпе со словами: «Довольно! Он получил свое! Я милую ему жизнь...»  Но в ответ озверевшая толпа взревела: «Распни его! Распни! Распни! Смерть ему! Смерть!» Хотя большинство и не представляло, что за вина за этим тщедушным, измученным человеком...
«Я не вижу греха на нем...» – опять молвил Пилат. Но толпа опять неистовствовала, требуя казни.

Пилат ненавидел Иудею с ее вечными внутренними дрязгами, с ее лицемерными священниками, с ее тупым и жестоким народом, который если чего и боялся – так это плети.  Он, посмотрев с презрением на оголтелую чернь, попросил, чтобы принесли воды.  Когда один из легионеров принес воду в серебряном кувшинчике, то, следуя старинному иудейскому обычаю, Прокуратор  символически омыл руки перед народом, что означало, что он снимал с себя грех за убиение невиновного, на чем настояла озверевшая толпа...
* * *


На улице, ведущей от Крепости Антония до «Черепа» – холма, на котором распинали преступников, высыпало еще больше зевак: многие стояли на порогах своих домов, не рискуя, однако, выйти на улицу и попасть под горячую руку легионеров, расчищавших путь процессии.

И вот в толпе раздались крики: «Ведут!  Ведут!» Появились легионеры, сопровождавшие трех приговоренных...
 
Вышел на порог своего дома и Агасферош с малышкой Ханой на руках и четырехлетней Елишевой, которая прильнула к нему, обхватив отца за ногу.  Жена Агасфероша, Бат-Шева лежала с каким-то недомоганием, да к тому же она была женщиной сердобольной и не любила подобных зрелищ.

Да, сегодня с самого утра всем дышится тяжело, натужно... Но разве можно это сравнить с тем, как дышится тем трем, которые надрываются под тяжестью больших Т-образных крестов, которые они тащат на своих спинах? И хоть весь путь то от Крепости Антония до Голгофы, холма действительно напоминавшей по очертаниям человеческий череп, был всего-то стадии четыре, если не меньше, он был мучительно долог...  Как нестерпимо тяжело и натужно дышится!  О сколь же мучительна эта последняя тысяча шагов!
И вот они идут, осужденные: двое впереди, а один позади...
Н
о как же несоизмеримо тяжело и натужно дышится тому, третьему, который едва бредет под своей невыносимой ношей!  Его  мучения  несравнимы даже с мучениями двух разбойников – сотоварищей оправданного по воле толпы Вараввы.  Ведь этого третьего только что до полусмерти  избили плетьми. Спина Иешуа кровоточила, когда легионеры привязывали крест, боль была нечеловеческая. А легионеры,  издеваясь над «Царем Иудейским», нацепили ему на чело терновый венец, который впился своими острыми шипами в голову, создавая совершенно нестерпимую боль...

Прошли мимо дома Агасфероша два разбойника под улюлюканье безжалостной толпы. А вот и третий – Иешуа, приближается... Он идет качаясь, того и гляди ноги его подкосятся и он рухнет на землю.  И вот он уже приблизился к порогу дома Агасфероша, их взгляды встретились, и Иешуа почти неслышно что-то прошептал. Агасферош понял, что это была мольба об отдыхе и был готов помочь бедняге.  Но тот, споткнувшись о камень, потерял равновесие, и его крест, как таран, направился в сторону малышки Ханы, сидевшей на руках отца. Девочка благим матом закричала, увидев, как что-то страшное неумолимо летит на нее.  За ней заголосила и ее старшая сестричка, еще сильнее обхватив отца за ногу.  Агасферош, что есть силы, оттолкнул крест с привязанным к нему Пророком со словами:  «Иди, иди! Ты что, хочешь задавить моих дочерей?»  Шатаясь и пытаясь удержаться на ногах, Иешуа успел произнести: «Я-то пойду, но и ты пойдёшь и будешь ждать меня».

После этого ноги Иешуа обмякли, и он рухнул под тяжестью креста. Агасферош метнулся было помочь бедняге, которого, как ему рассказали и осудили-то вовсе ни за что, но тут подскочил легионер,  замахнулся на Агасфероша, хотя и не ударил, увидев малое дитя на его руках.  Легионер, убедившись, что Иешуа еще жив, ослабил путы, оттащил крест с лежавшего под ним ничком Пророка, потом поглядевши на стоявших в стороне ротозеев, поманил пальцем одного из них, что был поздоровее остальных: «Как звать?!» –  « Я – Симон Киринеянин, шед с поля, я тут случайно...» – начал лепетать, оправдываясь, тот. «Ну, вот бери крест этого преступника и тащи на холм.  Тебе ничего плохого не сделаем...»

Пара римских солдат подняла Иешуа и почти поволокла его за крестом, несомым здоровенным Симоном...
* * *

Сегодня  с самого утра дышaлось тяжело, натужно... Агасферош, возможно, и пошел бы с толпой на Голгофу, но посмотрев на небо он увидел всполохи дальних зарниц – при такой духоте это не иначе, как признак приближающейся грозы.  А грозы в это время года, если происходят, то бывают такими отчаянно беспощадными... Правда, после этого природа как бы оживает, даря, наконец, свежесть и прохладу...

Но в грозу нельзя оставить двух малых дочек на больную Бат-Шеву... И Агасферош остался дома тем более, что он тоже не особенно-то любил подобные зрелища.  И если только власти не отдавали приказа горожанам собраться к месту казни, он не ходил на казнь.  Он не пошел и ко дворцу, где Понтий Пилат вершил суд над Пророком, хотя гонцы от Киаифы пробежали по улице созывая народ во двор Крепости Антония.
Бат-Шева уже мирно посапывала – она так наматывалась за день, что частенько уже с закатом валилась в постель буквально полуживая. Дочки лежали рядом с ней, свернувшись клубочком, как котята.  Агасферош вышел на порог дома, и в тот же момент на него упала крупная капля дождя.  Он понял, что это будет не просто дождичек – такая капля, размером едва ли не с вишню, предвещала сильную грозу.  И он был прав: капли забарабанили по крыше, по пыльной дороге, по которой только что провели осужденных... А потом вдоль дороги пронесся ураганный порывистый ветер, подымавши за собой пыль и мусор..
 Мимо помчались, что есть мочи, с Голгофы к своим домам зеваки, громыхали своими доспехами поспешающие легионеры.  Буквально в мгновение ока улица опустела, а ливень стал настолько силен, что нельзя было разглядеть противоположной стороны улицы.

Какое-то неприятное, смутное чувство будоражило душу Агасфероша. У него перед глазами, как наяву, стояло лицо Иешуа с его мольбой... Ну, конечно, он бы разрешил Пророку присесть на пороге дома и хоть минутку передохнуть, но когда он увидел, как смертоносный таран креста направился в сторону его малышки, он, не задумываясь, что есть силы, оттолкнул крест вместе с привязанным к нему Иешуа.  А что он мог еще  сделать?

Все время на ум приходила та последняя фраза, которую произнес  тот, который нарек себя Царем Иудейским.  Что это – угроза? И куда я пойду?  И как я буду ждать того, которого через час уже не станет?
Агасферош несколько раз ходил на проповеди Иешуа, который был ему чем-то очень симпатичен.  Он учил любви к ближнему и добру. Он не называл себя Божьим Сыном, как называли его ученики, но в то же время и не возражал им, молча принимая эти слова.

Правда, дважды Агасферош был удивлен поведением Иешуа, когда тот отказался выйти к матери своей и братьям своим, хотя только что вещал: «Чти матерь свою».  А потом еще, когда он отказал женщине Хананеянке излечить дочь ее, ибо она не из дома Израилева... Но –  подумал тогда Агасферош – все же это простительно: все мы человеки! Кто из нас не ошибается? Кто из нас не делает необдуманных поступков в моменты гнева или отчаяния?
 
* * *

Шло время... Вот уже и старшая дочь Агасфероша, Елишева была на выданье – четырнадцать лет, тот возраст, когда пора становиться женой... Не зря говорят, что незамужняя женщина – это незаконченный сосуд.

И вот сыграли свадьбу... На послетрапезных танцах Агасферош так отплясывал, что оставил позади многих молодых: все удивлялись, сколько же сил у этого моложавого папаши! Бет-Шева любовалась своим мужем, но ей как-то даже взгрустнулось, что она-то уже не та: погрузнела, спина иногда побаливает...  Видать, взаправду, бабий век короток!

А вскоре и Хана выпорхнула из родительского гнезда...

А спустя несколько лет, Агасферош и Бет-Шева были окружены внучатами:  три внука от Елишевы и внук и внучка от Ханы…

Агасферош заметил, что с ним происходило нечто странное:  он сохранился таким же крепким и здоровым, каким был, когда его дочки были еще совсем маленькими.  Жена его, Бет-Шева последние пять лет была прикована к постели какой-то неизлечимой болезнью, она выглядела настоящей старухой, а Агасферош будто молодел: ему никто не давал больше лет, чем его собственным зятьям.

Агасферош все чаще и чаще задумывался над теми странными словами, которые изрек Иешуа перед тем, как рухнуть под тяжестью креста, который он нес на Голгофу... Дело в том, что многие вокруг него поверили в то, что Иешуа был Пророком какой-то новой религии, что он отдал свою жизнь, чтобы искупить первородный грех человека.  Почему эта его жертва имела какой-то смысл и для кого, Агасферошу было совершенно неясно.


Как это кто-то может искупить чужие грехи, грехи, которых он сам не совершал? Или же люди вновь вернулись к давно забытым человеческим жертвоприношениям?   Опять повторяется нелепая история про раболепного Иакова, который готов был заклать собственного сына, чтобы доказать, как он любит Господа?
Ведь вроде бы все эти ветхозаветные жертвы трактовались не более, чем иносказательные символы: евреи давно уже начали потчевать Господа «запахами жареного барашка с барского стола»!  А тут – на тебе! Грубо говоря, взял парень да и залез добровольно на крест...

Нет, много тут темного и неясного... Ведь ежели Иешуа и взаправду Сын Божий, ежели он знал, что делал, то что ж тогда было просить Господа: «Да минует меня чаша сия?» Ведь сам же напросился!  И ежели все творится по велению Господа, то что же Иуду из Кириафа клясть: не выполнял ли он воли Божьей?  Да и Пилат разве не помог Иешуа выполнить свою миссию: быть распятым и тем вдохнуть новые силы в начинающее чахнуть новое религиозное течение?

Нет, что-то здесь путано-перепутано...

А в то же время, ведь вот предрек мне Иешуа, что должен дождаться я его возвращения на грешную землю.  А все его ученики начали трактовать, что вернется он оттуда, откуда никто еще не возвращался, чтобы свершить суд над человеками... А ведь сам же учил: «Не судите, да несудимы будете»...

Ну, что ж, значит подарил он мне жизнь вечную!  Или же проклятие наложил?  Ведь с одной стороны, Бог праведникам обещает жизнь вечную после смерти, а с другой стороны, Каина наказал вечной жизнью!  Вот поди разберись в этих подарках и наказаниях!

Но похоже, что Бог устами Иешуа (или же тот – свят! свят! – и всамделишный Сын Господень?) наградил меня за то, что помог я Иешуа избежать греха  смертного – убиения младенца невинного своим смертоносным крестом-тараном...

Ну, что ж, спасибо тебе, Господи!
* * *

Прошло еще несколько лет... Жена Агасфероша умерла,будучи лет пятидесяти от роду, а ведь была она была она лет на семь-восемь моложе своего мужа... Время шло, умерла его младшая дочь Хана... Он горевал – что может быть страшнее, чем пережить собственного ребенка?

Это  был первый момент в его жизни, когда он впервые засомневался в ценности подарка, сделанного ему Господом. Значит, Господь не наградил его за спасение Иешуа от смертного греха, а наоборот наказал за то, что он оттолкнул смертоносный крест? Воистину, неисповедимы пути твои, Господи, впрочем, как и деяния твои...

Агасферош оставался так же молод душой и телом, как и все годы до этого, а было ему уже за шестьдесят.  Не зря говорят, что время лечит: оно действительно лечит, хотя и оставляет на душе рубцы, а то и буквально кровоточащие раны.  Но как бы не быки тягостны потери, как бы ни болели незаживающие раны души, надо было жить...

Росли внуки... Старшая из его дочерей – Елишева давно уже сама стала бабушкой И вот подружки его внуков стали «класть глаз» на их деда!  Это было нестерпимо: он чувствовал себя молодым, но он же понимал, что есть табу:  и одно из таких табу – невеста внука не может стать твоей женой!

И он нашел выход: он пошел однажды купаться и не вернулся домой.  Елишева с сыновьями обыскались повсюду, спрашивали всех, кто последним видел Агасфероша...  Но никто ничего не мог сказать им на их расспросы.  Вот ведь, действительно, как в воду канул!
* * *

Агасферош  уехал не очень далеко, но все же так, чтобы его случайно не встретили его бывшие знакомцы.  Он старался появляться в Йерушалайме, как можно реже.  Он предусмотрительно изменил свой облик до неузнаваемости: подкрашивался хной, бороду расчесывал в необычной для себя манере. Но скоро и узнавать его никто и не мог – все знавшие его друзья и знакомцы поумирали, а молодые так быстро менялись сами, что для них и весь мир менялся с той же скоростью. 

Агасфероша все время тянуло –  будто каким-то незримым магнитом – в город его молодости.  Он часто проходил мимо своего бывшего дома.  Теперь он уже не боялся, что его признают. Однажды из дома вынесли простой деревянный гроб. Агасферош спросил стоявшего в стороне мужчину, кого хоронят, на что тот ответил: «Елишеву...» За гробом молча шли трое уже пожилых по тем временам мужчин, в которых  Агасферош признал сыновей Елишевы, потом вышел старичок, которого Агасферош едва узнал – это был безутешный муж Елишевы.

Агасферош пошел на кладбище вместе со всеми и бормотал вполголоса каддиш – ту самую молитву, которую читают, кладя усопшего в могилу.  Рыдания душили его, но он держался, чтобы не выдать себя...

Когда же все разошлись, а расходятся на еврейских похоронах быстро, он вернулся к могиле, бросился на землю, стал царапать ее ногтями и почти в голос завыл, протяжно и безысходно, по-волчьи... Умерла еще одна его кровиночка...

И вот тут он задумался о своей судьбе. Он вспомнил, как Яхве проклял Каина за убийство Авеля и обрек его на мученье вечной жизнью... А собственно, не сам ли Яхве был виноват в этом убийстве? Ведь если и волос не падет с головы, не будь на то воля Божья, то как же могла без воли на то Божьей пасть вся голова? Значит, разрешил?  Более того, не направил ли сам руку Каина?  А потом за это же еще и наказать невинного?  А чего стоит этот дурацкий вопрос: «Где брат твой?»  На всей земле всего-навсего четверо людей обитают – Адам с Евой да два их сыночка, а он и не уследил? И это спрашивает Всевидящий и Всемогущий? А о чем же говорить сейчас, когда по земле расплодились миллионы каинов и авелей? Или же ты, Боже, водишь всех нас за нос – и никакой ты вовсе не Всемогущий?

Так что же, Иешуа – тот, который называл себя Божьим Сыном, – тоже проклял его, как его Отец – Каина,  и обрек Агасфероша на вечную жизнь? Не зря говорят, яблочко недалеко от яблоньки падает... Каков Отец, таков и Сын...

А где же милостивость ваша, про которую ежедневно талдычат прихожанам прислуживающие вам священники?
* * *
Р
ешил Агасферош, что переедет поближе к своим внукам: в Йерушалайме уж узнать его никто не сможет, а он хоть поживет по соседству со своими внуками и внучкой, которые сами уже обзавелись детьми... Но внуки, если вы их не пестуете, не умиляетесь сначала их забавными шалостями, а потом не учите их уму-разуму, остаются чужими... Ну, а если они Агасфероша даже и не знали вообще, то о каких отношениях могла идти речь!

Агасферош прожил в Йерушалайме до тех пор, пока не проводил к праотцам последнего своего внука... Но он заметил, что эти утраты не были для него столь болезненны, как потеря его собственных детей.  Это были уже чужие люди, связанные с ним только через его собственное сознание: никакие естественных чувств привязанности и любви между ними не существовало да и не могло существовать...
А правнуки и вовсе были Агасферошу неинтересны, а когда они взрослели, потом старели, то вызывали у Агасфероша только лишь странное чувство, напоминающее панический страх...
* * *

И Агасферош, наконец, покинул Йерушалайм и пошел скитаться по свету... Он не жил нигде больше двадцати, от силы двадцати пяти лет на одном месте: как только его дети достигали взрослого возраста и заводили своих детей, он исчезал с горизонта своей семьи...

А там все начиналось с начала... Агасферош был красив, и женщины льнули к нему. Здоровому мужчине нужна была женщина, и он себе не отказывал в любви или хотя бы в близости с женщиной, хотя и понимал, что все такие отношения ничто по сравнению с тем, что было у него с его первой и единственной женой...

Сначала любовные приключения его даже забавляли, он получал истинное удовольствие от каждого молодого женского тела, льнувшего к нему.  Но постепенно он остыл... Даже не остыл: у него просто пропало ощущение новизны, неожиданности общения.  Он заранее знал, что любая «она» ему скажет в ответ на его ласку, как «она» поведет себя в момент первой близости, как «она» начнет захватывать «бразды правление» в свои руки... Нет, конечно, каждая женщина была по-своему индивидуальна, но число типов различных женщин было весьма ограничено. 

Жизнь его была однообразно разнообразна: мелькали лица, мелькали города и страны, мелькал год за годом, мелькали века. 

Иногда ему начинало даже мерещиться, что на жизненном пути ему опять попалась та первая и желанная, которую он любил много-много лет назад... Да-да! Опять те же глаза, та же улыбка... Все вроде бы то. Но женщина начинала говорить и он с ужасом от нее отшатывался: это была не она, не его возлюбленная Бет-Шева! Да и не могла эта женщина быть Бет-Шевой...

Память у него была хорошая, но от этого становилось еще страшнее... Он помнил все-все, но чаще всего мысли его обращались к годам его той, давней жизни. И от этих воспоминаний ему становилось болезненно пусто и жутковато...

Все в его жизни повторялось, не было никаких серьезных перемен.  А ведь жизнь – это как раз и есть перемены, неожиданный поворот судьбы, познание чего-то нового... Без этого жизнь становится мучительной пыткой.  Так, наверное, ощущают себя неизлечимые больные, лежащие в больничной палате с пригашенным блеклым светом, когда их не тревожат внешние звуки, когда отключение сознания чередуется с медленным пробуждением. И так идет день за днем... Время теряет свой смысл... А что такое жизнь?  Это душа, распростертая во времени...
* * *

Да, самое страшное – это ощущение одиночества... Прошло уже лет пятьсот, наверное – Агасферош сбился со счета... Да и зачем считать нескончаемое? За эти полтысячелетия много промелькнуло людей,  были среди них и хорошие, и добрые, но все равно они были чужими. Было много милых, нежных и красивых женщин, которые беззаветно любили Агасфероша... Но все это было не то.  Он все равно возвращался в своих мыслях к своей единственной... Бат-Шева... И чаще возникал в его сознании не образ ее, а какая-то теплая эмоциональная волна, приливавшая каждый раз к его сердцу, когда он вспоминал ее.   И еще две его дочурки – Хана и Елишева.  Они так и остались в памяти его маленькими девочками. Иногда, когда он думал о них, его вдруг какой-то черной молнией погружало во мрак воспоминание о том, как их хоронили, а он стоял в стороне, боясь подойти и попрощаться с ними...

И опять ему вспомнилась эта нелепая щедрость Господа после искушений Иова.  Как мог Бог свершить это бесчеловечное деяние, вознаградив Иова новой женой и новыми детьми? И это милость Божья? Сначала убить жену и детей, а потом подарить другую, помоложе? Да разве не понятно, что такие утраты невосполнимы?
* * *

Агасфероша немного спасало то, что он продолжал мыслить. Чаще всего у него возникали мысли о Боге.  Есть ли он? Нет, видимо, есть – ведь иначе откуда у него эта вечная жизнь? А если Бог есть – то зачем?
Агасферош подумал: Вот все христианство зиждется на вере в вечную жизнь после смерти... С каждого амвона это звучит непременно по несколько раз на день...

А как же тогда Божье проклятие и наказание вечной жизнью?  Значит ведомо Господу, как и Сыну его первородному, что вовсе не благо – эта вечная жизнь. А если так, то чем же вы, Отец и Сын, заманиваете души в лоно вашей церкви, обещая вечную жизнь как благо?
* * *

В другой раз Агасферош подумал об этом дикарском обряде жертвоприношений, особенно, когда дело доходило до человеческих жертвоприношений.

Зачем Бог захотел, чтобы Авраам повел своего любимого сына Ицхака на гору, чтобы заклать его и принести в жертву?  Не должен ли был Авраам проклясть такого Бога?
А Иов?  Если Бог Всеведущ, то зачем испытывать преданность Иова?  Да и вообще не постыдно ли для Всемогущего попасться на удочку Сатане?

А вся эта непонятная история с Иешуа? Что он искупал? Чьи грехи? Да и что это значит – искупить чьи-то грехи?  Уж ежели и отвечать за грехи и искупать их – это делать должен тот, кто согрешил!
А если Иешуа искупил и мои грехи, то почему же я страдаю?  Боже милостивый, объясни это мне, грешному!

Да и было ли греховным мое искренне движение души защитить детей своих от удара смертоносным крестом, который нес Иешуа?  Или это было преднамеренное движение для проверки моей преданности Богу?

Нет, я не Авраам, я не Иов!  Я не принимаю идею о жертве ради нелепых капризов Вседержителя! Слышишь, Господи, если ты есть: Я проклинаю тебя за все то зло, которое ты сделал людям! И ты не сможешь умыть руки: они у тебя в крови того, который почитал тебя за своего отца.
* * *

Амен.