Сиреневая дымка

Уходя – уходи  дверь, закрыв за собой
Не живя - не живи и другим дай покой
Не любя не люби, но надежду храня
Уходя - уходи, позабыв про себя.
******

       Идет старушка по лесу, вдруг, откуда ни возьмись, ей на голову что-то «Шлеп!» Мокрое такое, вонючее…. Глянула она в небо – ничего. Ни тебе тучек, ни тебе птичек. Ничего! Вообще пустое серое небо. А надо сказать, что дело было в самом начале зимы. Мороз есть, а снега ещё нет. Под ногами сухие листья шуршат – шурх…, шурх…. Деревья голыми ветками тихохонько так поскрипывают – скрип…, скрип…. Сделала старушка ещё шаг и тут снова – «Шлёп!».
       Возмутилась бабка: «Да что же это такое деется – то? Я вас спрашиваю?» На её крик никто ей ничего не ответил. Да и кто мог бы ей ответить в пустом зимнем лесу? Постояла она так поозиралась, делать нечего, пошла дальше. Только пару шагов сделала – шурх…, шурх…, как снова «Шлёп!». Потрогала старушка это «мокрое, вонючее» и даже руку потом понюхала, голова всё-таки, и платочек вон весь изгвазданный теперь. Обтёрла бабка руку после этого об листочек сухой, дубовый, а рука все одно воняет! Гуано оно и есть гуано. Глянула она ещё раз вокруг – пусто, голо. Деревья стоят, как на подбор высокие, толстые, даже кустиков нет. Задумалась она. – «И чегой-то я сюда притащилась? За каким таким лешим?»
       А надо сказать, что забывчивая бабка, ужасно. То ли от возраста, то ли болезнь у неё, какая – неведомо. Вот стоит она озирается, и думает: «Чтой-то  я должна была здеся сделать – это помню! А что – не помню! Тут так пусто, что даже повеситься негде!» – Сказала она это себе и вспомнила. – «А ведь я сюда вешаться пришла!» – Как вспомнила, так и закручинилась. – «Жить нет никакой такой возможности! Так и повеситься негде, и на голову что-то шлепает…. Пойти што ли дальше, пока не забыла, зачем пришла?»
       Только старая она уж очень, ноги устали, отдохнуть хотят. Видит бабка возле трёх больших дубов пенёчек стоит, как есть для неё поставленный. Шурх…, шурх…. Дотопала она до него, села. Не, не прямо на холодный пень, котомку подостлала, в которой веревка у нее. Сидит, отдыхает, таким «макаром», а мысли снова в хоровод пустились.
       - «Нет, не могу я так больше жить». – Говорит она сама себе. – «Сил моих никаких не осталось. Пенсия маленькая, в квартирку, что с дедом тяжким трудом зарабатывали – дети, внуки, правнуки набились, как голодные прусаки на кусок смальца. Другой раз и полежать хочется, а негде. Жди ночи! Кинут тебе матрац на пол – «Спи! Бабка!», а когда и не кинут. Ковёр на полу хоть и старый, а всё ж не голые доски, только подняться с пола ой как не просто. Ненужная я теперь никому, обуза. Только и слышу – «Уйди, мешаешь!». Сидит бабка на пенечке, пригорюнилась, вспоминает своё житьё-бытьё, вслух вспоминает, а чего? Все одно вокруг ни души, а старые люди они любят поговорить, вот и она тоже любит. Только не с кем ей дома-то говорить. Семья большая, огромная просто, но все заняты собой и сварами друг с другом. Кто что взял, что сказал. Кто туалет занял, а кто в ванне долго моется. Она все их разговоры слушает, вместо радио, его давно уж отключили за неуплату. А телевизор-то сломался, да и как его смотреть-то, когда в глазах слёзы стоят, и текут, текут. Вот и сейчас текут, только вытрет, а они снова текут.
       Смотрит старушка и не видит ничего вокруг. Слезы застят. Только показалось ей, что прямо у ног дымка какая-то. Слезы сотрет – вроде нету. А как снова набегут – есть дымка, да еще, и подниматься начала, уже и до колен достает. Но бабка ничего не чувствует. Да и как тут почувствуешь, когда закоченела она от холода в своем ветхом пальтишке. Пока шла – еще ничего было, а вот как села, так и поняла - «повеситься не удалось, ну так что ж, тут и без вешанья холод убьёт».
       Бабка дымку даже рукой потрогать пыталась, а нет ничего. Только светиться стала, таким красивым,  вроде, как розовеньким. Она снова ударилась в воспоминания. В  далекие-далёкие дни юности, ей кавалер веточки багульника привозил. Цветочки на них нежные, сиреневато-розовые, краси-и-ивые…
       Старушка мечтательно закрыла глаза. А когда открыла, то обнаружила, что дымка поднялась до груди, и светится она уже сильно-сильно.  Вокруг почему-то темно сделалось, совсем темно, как ночью. Страшно старушке: то умереть хотела, а тут вдруг забоялась, так забоялась, что аж до коликов  в животе. А может, это просто голод? Ведь не ела она почитай три дня. Но сделать ничего не может. Руку там поднять, чтобы набежавшие слезы вытереть - еще может, голову чуть-чуть нагнуть, вправо, влево – может, а вот ноги и спина – как каменные стали, не слушаются её совсем. Чует бабка – пришел её смертный час. И говорит она сама себе:
 - Как хорошо-то, что не совершила я греха смертного. Смертушка меня сама заберет.
       Подняла она руку, слезы то вытереть, а заодно платочек потрогала.
 - Жалко вот только, что платочек теперь грязный. Как умирать-то буду в грязном? Зря люди бают, что коли тебе на голову какнули, то будет тебе богатство и «щасте». А тут так какнули, что платочек теперь грязный и стыдно мне, старой,  в таком умирать. Зря, что ли с утра все чистое на себя надела. Хотела, как положено во всём чистом, смерть принять.
       Снова задумалась, даже слезы вытирать перестала. Вдруг, ей шорох какой-то почудился. Сначала, она решила, что это ветерок с листьями сухими играет. Но ветра нет, тихо в лесу, а шорох есть, вроде на шаги похоже. Вынырнула из мыслей своих горестных, прислушиваться стала. Шорох повторился. Словно шагает кто. Легонько так, по листикам-то дубовым, шурх-шурх. Протерла она глаза от слез, благо, что рукой шевелить может, только темень вокруг, хоть глаз коли. Ничего не видать. А дымка как в одеяло теплое завернула её, спеленала и держит крепко-крепко. Ей уже и не холодно почти.
        - «Зверь, наверное, не очень крупный, раз так, легонько, ступает». - Думает бабка. – «Может покричать на него. Испугается и убежит».
        - Нет, - говорит она себе, - кричать никак нельзя. Вдруг это волки? Про волков говорят, что умные они. Им кричи - не кричи, они свое возьмут. 
       Совсем близко смерть подобралась. А я никакой молитвы не прочитала. Не вверила душу свою Господу Богу. Когда вешаться хотела, знала, не примет меня Господь. А сейчас, хоть бы, какую молитву вспомнить. Ничего на ум не идет. Да еще шаги эти… Может мимо пройдут?
       Прислушивается старая, старается понять, с какой стороны к ней смерть подбирается. Только почему-то с разных сторон шорохи раздаются. – «Как есть волки». – Думает она. – «Окружают». А сердчишко в груди стучит и бьётся громко-громко, как перепуганная птичка в клетке. Из-за его стука даже шорохи стали не так слышны. Не хочется бабке  на волчьих зубах умирать, а сделать ничего не может. Даже закричать было попробовала, но горло только писк какой-то выдало, словно мышь придушили. Сидит спелёнутая бабка, от ужаса, даже волосы на голове шевелятся. Замерла она, глаза закрыла и ждет гибели неминуемой. Воздух в стиснутое спазмом горло проходит с трудом, со всхлипом, как при рыданиях. Мгновения кажутся вечностью, но и вечность не вечна. Почему-то вдруг надоело ей бояться. Вот надоело и всё. Думает она: «И чего это я такая, заполошная? Может, и нету здеся никаких волков? А я сижу тут, пуганая перепуганная и от страха придумываю себе ещё большие страхи. Белки, наверное, желуди собирают, или вовсе мыши, а мне волки мерещатся. Вот щас, как встану и пойду…, посмотрю…».
        Только забыла сердешная, что не просто так она сидит, а случилося с ней чтой-то странное и непонятное. Подняла бабка решительно руки к глазам, хорошо потерла их, чтобы слёзы белый свет не застили, заодно рукавом и нос утёрла. И вдруг пахнуло на неё, чем-то таким невыносимо свежим радостным, словно и не зима вокруг, а самая что ни наесть весна, начало апреля и сугробы снежные, уже подтаяли и первые подснежники проткнули грубую корку наста.
       – «Боже, как хорошо то!» проговорила старушка, закрыв глаза и представив себя юной девушкой. Сразу же вспомнилось самое главное, самое важное событие жизни, свидание на котором Феденька признался ей в любви.
        – «Ах, какое это было счастливое время!»
        Бабка закопошилась, стараясь дотянуться до кармана, в котором лежит чистый носовой платочек. Но карман очень глубокий и дотянуться до платочка ну никак ей не удается. Спина то совсем не гнётся. А тут и слёзы набежали крупные, горькие, так и текут по лицу, как два ручейка, только успевай, вытирай. Морозец то вроде не большой, а всё ж щиплется, особенно по ледяным дорожкам слёз. Поняла она, что платочек достать не сумеет и снова утерлась рукавом. Пошмыгала носом и чувствует, что запах совсем изменился. Стал он похож на запах скошенных трав, к которому добавлялся сладкий запах малины, холодный – мяты, и очень нежный - березовой листвы.  Лето в тот год, когда родился её первенец, стояло жаркое, с частыми грозами. Воздух казался густым, и очень вкусным,  напоенным ароматами земляники, яблок, цветущих левкоев. Она выходила на веранду деревенского домика доставшегося им от умершей мужниной тётки, держа на руках младенца, и такая любовь, такое счастье было внутри, что хотелось ей плакать и петь одновременно. Хотелось обнять весь мир и прижать к своей груди.
       - «Спасибо, тебе Господи!» - Прошептала старушка, блаженно улыбаясь. – «Спасибо, что дал мне вспомнить столь счастливые минуты моей жизни». А тут и молитва припомнилась, слова сами на ум пришли.
       - «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится. Говорит Господу: «прибежище моё и защита моя, Бог мой, на  Которого я уповаю»!
       Шепчет бабка слова молитвы и чудится ей, вроде как повторяет кто-то за ней  каждое слово. Голос тихий и не разобрать мужской или женский. Запнется бабка на полуслове и голос молчит. Поначалу она решила, что это эхо, но когда спросила: «Кто здесь?» Никто не отозвался, ни эхо, ни кто ещё. Послушала она тишину и продолжила молитву.
       - «Ибо ты сказал: «Господь – упование моё»; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим.
       Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему.
       Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих.
       На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею».
       Как только сказала она эти слова, так услышала рядом вздох, да такой горестный, что сразу ей стало понятно беда у человека.
       - «Кто здесь?» - Снова повторила она. – «Выходи не бойся, видишь, я сижу, как параличом разбитая. Так что обидеть не смогу, а поговоришь со мной, глядишь и полегчает на душе-то. Человек он завсегда должен горем своим с кем-то поделиться, тогда и ноша будет не так тяжела. Ну что молчишь то? Выходи!»
       Темнота справа зашевелилась, задвигалась.   Там в ней, в темноте этой, кто-то  вздыхает протяжно и тоскливо. Немного  повернув голову и скосив глаза, бабка старалась рассмотреть неясную фигуру.  На человеке, а это явно человек, накинут большой  и  почему-то ей показалось, что очень неудобный плащ.  Полы его почти касаются земли. Вся фигура, оставаясь темной и неясной, по контуру подсвечена  слабым светом луны, которая ещё не поднялась высоко над   землёй,   но уже  даёт достаточно света. Лица не разглядеть темно больно, но плечи широки, да и рост о-го-го.
       - «Значит, мужик». – Решила бабка. – «И кто же тебя сердешного довёл до жизни такой, что зимней ночью ты шатаешься по лесу? Нет, чтобы дома сидеть и детишек тетёшкать, мужик в лес наладился».
       - « Нет у меня детишек!» - Прошелестел неясный голос.
       - «Ты пошто шепчешь-то. Нету здеся, акромя нас, никого. Так что не бойся, говори нормально. Глуховата я, к старости стала».
       - « Прости, Мария, сил не осталось».
       - « Откель ведаешь, что Марией меня зовут? Я сама уж о том забывать стала, «Бабка» да «Обуза» вот мои имена». – И она горестно вздохнула, почти так же, как только что вздыхал этот странный человек.
       - « Да ты Мария не только имя своё забывать стала. Ты и любить разучилась». – Голос понемногу набирал силу.
       - « И-и-и милай, о какой такой любви ты баишь? Нету её в целом мире. Как Феденька умер, так и любовь умерла. Светлый был человек, и любовь его, как солнышко грела, а как не стало Феденьки,  то и солнышко закатилось». – Бабка хлюпнула носом и протёрла глаза от набежавших слез.
       - « Что ж не сохранила ты в сердце своем, хоть частицу той любви? Не поделилась ею со своими детьми, не научила их любить?»
       - « Коли ты про сердце моё знаешь, чего ж вопросы то задаёшь? Как помер Феденька, не стало любви, и  жизня моя стала, тяжёлая и горестная. Только нету больше моих сил, терпеть её, маету эту».
       - « Ты же как-то жила все эти годы? Терпела. Почему сейчас решилась на такое?» - Голос незнакомца уже не был ни тусклым, ни бесцветным, он был очень строгим.
       - « Зажилась я на этом свете, а Господь забыл про меня и смерти никак не посылал. Вот и решила я, что чаша терпения моего не может вместить боле ни капли. Не могла я уже там оставаться. И мне плохо и им тяжко. Так даже смерть принять, по-людски не получилось. Птички на голову мою нашлепали, платочек изгваздали». – Бабка тяжело вздохнула.
       - « Не греши на птичек.  Это слезы мои».
Луна уже поднялась высоко, и фигура человека серебрилась в её лучах. Она уже не была такой беспросветно темной. То, что старая женщина в темноте приняла за плащ, оказалось огромными свернутыми за спиной крыльями.
       - « Я твой хранитель и когда ты приняла решение свести счеты с жизнью силы мои стремительно стали таять, а из глаз потекли зловонные слезы. Чтобы пробудить в памяти счастливые воспоминания, пришлось потратить почти весь свой резерв, так глубоко ты укрыла их под ворохом горестей и обид».
       Бабка во все глаза смотрела на странного человека.  Совершенно  забыв про текущие по щекам слезы, изредка смахивала их нетерпеливой рукой.
        - «Ты Ангел?» С недоверием спросила она, хотя уже понимала, что так оно и есть.
       - « Ангел. Ангел, который почти потерял доверенную ему душу». Он снова горестно вздохнул, чуть шевельнул сложенными крыльями. – « У меня осталось ещё немного сил и я могу исполнить одно твоё желание».
       - « Желание!» Она тотчас представила себе, как вернется домой, как обнимет своих внучат, как станет помогать невестке, давать мудрые советы дочери и сыну....    
       - « Светает!»
       - «Так может быть, останешься? Попробуешь исправить то, что не сумела раньше?»   - Всё тем же бесцветным голосом спросил он.
       - « Нет. Всё уже решено. Давно решено. Однажды Феденька прочитал мне несколько строчек из какого-то стихотворения. Он тогда сказал, что в них заложен глубокий смысл.    А я все никак не могла понять – где же он этот смысл. И только теперь мне всё стало понятно».
       Уходя – уходи  дверь, закрыв за собой
       Не живя - не живи и другим дай покой
       Не любя не люби, но надежду храня
       Уходя - уходи, позабыв про себя.

       - «Тогда дай мне руку. Нам пора!»
       Розовый рассвет осторожно тронул верхушки деревьев, потом опустился глубже туда, где на пеньке сидела маленькая скорчившаяся фигурка. Легкие пушистые перышки осыпались с небес, укутывая её  и все вокруг белым нарядным покрывалом.