Басурманка

Теплым августовским вечером пришел к Самуилу Дворкину его друг Павел Гусев. Поставил  на  стол  бутылку - мрачно,  горько и со вздохом тяжелым. 
Агнесы, жены Самуила, дома не было: она проводила в своем классе родительское собрание.
Павел разлил коньяк в стаканы. Выпили по стопке. Закусили конфетами.
- Только не смейся, Сеня! Я влюбился!
- Ты же скоро дедом станешь! Опомнись, друг!
- Я серьезно, друг! Влюбился я! - взвинтился Гусев.
- Вот дела! Рассказывай, только  без надрыва, - пожал плечами Дворкин.
- Не знаю, с чего начать, - смягчился его друг. - В общем, был  я в командировке. В Новосибирске.  Вечером иду в свой номер, а впереди такая славная фигурка женская. И вот дверь открывает молодая девушка,  симпатичная личиком. И.Глянули мы друг на друга, и как бы позвала  она меня без слов, просто улыбнулась. И я улыбнулся.
Мой номер – рядом. Захожу к себе, а мне места нет, мечусь, как тигр в клетке:  залезла в душу соседка.
- Уточним: в душу ли?

- Ты меня другим человеком знаешь: много баб я поимел, много; и всяких видывал. Сами же они лезут ...  Но эта именно в душу залезла: такого не было со  мной  никогда.  Захватило, крылья дало, понимаешь? Короче, захожу я к ней ...
- Не постучавшись?
- Какое там?!  Долго стучал,  объяснял ей через дверь,  что я сосед, мол, вместе заходили только что в свои номера. Говорю ей, что нет у меня иголки и нитки  пуговицу пришить. Просто хочу попросить у нее иголку и нитку. В самом деле мне надо было пришить пуговицу к пиджаку. Вошел. А она просто взяла пиджак, пуговицу - и давай пришивать.  И все мне мило: как взяла она нитку с иголкой, как ловко шьет, как откусила нитку. Красиво все делала, понимаешь?
- Понимаю. Но ведь это нормальное дело. Ушел бы, поблагодарив ее.
- Возможно, так и было бы. Да ... Но она меня чаем угостила с домашним  вареньем. Спросила, кто я. Ну, я кое-что сообщил. Рассказала и она о себе: инженер, как и я, в командировке. По национальности - татарка, Фатима Файзулловна, можно просто - Фатима.  Замужем не была, говорит, а с другом своим поссорилась давно. Любит русскую культуру,  много подруг русских,  свое - татарское -  тоже  любит. Все по-честному выдала. И так на душе тепло стало!
- И ...?

- Не было «И»,  в том то и дело! Я улепетнул в свой номер,  а заснуть не мог: слышу голос ее, вижу глаза, руки, фигурку, и плакать почему-то хочется ... Возможность была устроиться хоть где: мой сосед ушел к приятельнице на всю ночь, а Фатима была в номере на одного. Но я дотронуться да нее не посмел. Я-то!
Самуил посерьезнел: перед ним был не привычный  Павел Гусев, известный в  городе  бабник и задира.  Это был нежно любящий, робкий юноша. Разительная перемена!
- Ходили мы в оперу, на симфонический, в театр драмы - и я сказал на прощанье,  что не забуду ее никогда.  Поехал провожать ее на вокзал. Когда поезд тронулся, я не сдержался, поцеловал ей руку - и слезы покатились у обоих. Представляешь? Побежал я,  как школьник, за вагоном, и тут она крикнула  мне,  что напишет. Я ей еще раньше адрес дал: на главпочтамт, до востребования. И вот оно, письмо. Читай, читай, нет у меня от школьного друга секретов.
"Дорогой Павел Сергеевич,  - читал Самуил, - не знаю, что произошло со мной: все думаю о вас. Возможно, это любовь пришла ко мне.  Хочу вас видеть, слушать вас, пришивать вам пуговицы ... "

Много сотен  диктантов,  изложений  и сочинений ученических проверил Самуил.  Он без труда мог представлять внутренний мир писавшего - не только по содержанию написанного,  но и по почерку. 
Здесь почерк был ровный, четкий - и в то же время круглый, гладкий. Это был почерк человека жизнелюбивого, цельного и уверенного в себе.
 А содержание письма, казалось, шло от влюбившейся восьмиклассницы, лишь редкие всплески мягкого юмора выдавали человека взрослого и умного.
- Что  тебе  сказать?  - помолчав,  произнес Дворкин.  - Письмо - теплое,  трогает. Но кто она как личность и что у нее в душе на самом деле, не мне решать. Но главное – не это: ты женат, поэтому любовная переписка с другой женщиной,  извини меня,  не  совсем порядочна.
- А если я разойдусь с Людмилой? И буду холост? Тогда будет порядочно?
- Не знаю, друг. У тебя взрослые дети. И вдруг ты любишь ... э-э ... Фанию?
- Фатиму! Сеня, я первый раз полюбил! Клянусь тебе! Да я без нее, наверно, и жить не смогу теперь.
- Сколько ей?
- Двадцать четыре. Почти двадцать пять.
- А  тебе - сорок один.  Шестнадцать лет разницы.  Сегодня она не так ощутима, но через десять лет все может быть иначе. Не торопись. Поразмысли.

- Шмулик,  что случилось? Почему ты пьян? - спросила Агнеса, вернувшись из школы.
- Заметно? Жаль. Стар становлюсь, Агнец милый. Павел приходил, просил совета. У него возникли трудности. Ну и …
Так уж повелось между ними:  Агнеса Гермогеновна, внучка расстрелянного чекистами священника, выйдя замуж за Самуила Вениаминовича Дворкина, внука зарубленного красными конниками раввина, звала его дома Шмуликом, а он ее - Агнцем.
Фанатично влюбленные в русскую  литературу, оба преподавали ее в школе и известны были в городе как любимцы учащихся,  хотя методы их казались прямо противоположными: ее козырем было артистичное чтение вслух и пробуждение эмоций слушателей,  его – глубокий, почти вузовский анализ форм, пробуждение осознанного любования красотой написанного слова.
Павла Агнеса недолюбливала за его дурную славу, которая, как ей казалось, ложилась тенью и на репутацию его друга, Дворкина.
- Ну,  зачем тебе Павел? Четверть века прошла с тех пор, как вы окончили школу. Пора отдалиться от этого человека: его развратное поведение ...
- Агнец милый, он мне как брат. И я его альтер эго.
- Ты это придумал. Ладно,  попей чайку и вздремни.  Знаешь, я злюсь, но за эту твою житейскую наивность еще больше люблю тебя, мой князь Мышкин.
Самуил нежно  поцеловал  ее,  они  застыли в  объятии  - и  он вспомнил, как пятнадцать лет назад встал перед ним страшный выбор: сохранение жизни еще не родившегося плода или любимой  жены. Тогда Дворкин,  не колеблясь, сохранил жизнь подруги, которая склонялась к сохранению жизни еще не появившегося ребенка. Об этом же подумала сейчас и Агнеса. Из-за тяжелейшей операции она больше не могла рожать, но и брать на воспитание чужого ребенка не решались супруги, хотя время от времени мысль об этом приходила к ним.

После  августовской  встречи Самуил все время получал как бы отчеты от Павла Гусева: тот приходил к другу с письмами от  Фатимы, которые  становились все теплее.  Она не просила от него никакого решения, но оно пришло к нему само: после одной особенно тяжелой ссоры с женой ушел Павел из дому.
Жил в  огромном благоустроенном гараже, где стояли его "Жигули", а потом, после затеянного Людмилой скандала, покинул и это помещение. Принял его на постой холостой сотрудник.
Дважды приходил к нему Гусев с тяжелыми, горькими сообщениями: приезжала Фатима, они с Павлом ложились в постель вместе, но он  доходил до оргазма, едва обняв и поцеловав ее. Это его сильно беспокоило ...

Посетил Самуил по просьбе друга унылое судилище, где разводившиеся  Гусевы делили имущество. Павел по совету друга не опровергал обвинений в свой адрес, хотя обмолвился, что и он мог бы тоже ...  Действительно, соседка Гусевых, сидевшая на суде рядом, шептала громко о том, какая Людмила змея подколодная, какие скандалы учиняла ему, хотя и сама она мужу изменяла, но втихую.
Все совместно нажитое и  в  том числе квартиру присудили Людмиле, а гараж и "Жигули" достались Павлу.
- Я тебя порешу, проклятый предатель! - погрозил отцу худой и лохматый Гусев-младший, восемнадцатилетний, но уже женатый, пронзая того горящим ненавистью взглядом. Как врага. Павел опустил голову, но не ответил.
Замужняя дочь, переводчица «Интуриста», приехала до суда, два дня безрезультатно отговаривала родителей  от развода,  потом вздохнула и  пошла на процесс, а после него уехала, успев обозвать отца кобелем облезлым,  мать - змеей подколодной, а брата – еще более обидно.

Унизительный процесс не выбил из колеи Павла. А затем были не простые две  беседы.
Одна из них - со стариками Гусевыми.
- Мы не допустим новой женитьбы! - кричал отец. - Проклянем! Отступник!
- Сыночек, опомнись, - плакала мать горько.
Павел был мрачен и тверд:
- Я Фатиму люблю! Поймите вы это, родители! Дадите благословение - спасибо.  Не дадите – прощаемся мы с вами.  Проклянете  -  на  свою голову. Но от Фатимы я не откажусь никогда.
- Фатимы ... Имя-то какое! Басурманку сыскал, мало ему в городе, да что там, в России, православных русских девиц!
- Не надо,  не надо! Я вообще не верующий, для меня религия - не причина.  Вы-то сами и не православные, вы же – староверы! Но пусть, веруйте на здоровье! А мне свою судьбу решать надо, судьбу!
Рванул воротник  рубахи.  Сдернул галстук,  взмахнул им, будто градусник встряхивал.
- Двадцать лет я мучился с Людкой. Дочку и сына прижил с этой идиоткой,  а толку-то в детях? Одна за моряка в семнадцать лет выскочила, целый год ждет, пока он соизволит заявиться на пару дней, другой – старуху с каменным домом нашел, опаршивел с ней, и оба только меня ненавидят. Это православная Людмила русская их настрополила против отца!
- Да и она же,  Людмила твоя, - не  православная.  Стерва она, безбожница окаянная, и ведьма, прости, Г-споди.

- Слушаю я вас и не понимаю: в каком веке вы живете, милые родители? Ведь двадцатый век кончается, а вы все в семнадцатом. Или того древнее. Сказано: люблю  Фатиму. И все тут!
- Ладно, хватит, - угрюмо произнес отец. – Тебе жить с женой, не нам.
Вторая беседа была с родителями Фатимы. По совету Самуила Павел съездил в Казань, познакомился с ними. Вернулся мрачный. Когда друзья снова встретились, рассказал о визите. Прошел-то он спокойно, без накала. Но ...
- Ее старики мне не рады, я чувствую, - завершил свой отчет усмешкой Павел, - но все же сказали, что решение не за ними, а за дочерью.
- Будем надеяться на лучшее.
- Что-то мне не по себе, Сеня. Надеяться? На что?

Потом долго не приходил  Павел.  Знакомые  поговаривали, будто загулял он, запил.  И вдруг Гусев снова объявился.
Без бутылки.
Тихий.
Торжественный.
- Вчера она приехала на день и ночь, - сообщал он, - вечером зашли к ее подруге, которая с ней в Казани в институте училась. С мужем разошлась,  а живет она на улице  Пушкинской. Ну, та сразу убежала:  на дежурство, мол. Остались мы вдвоем. Сеня, друг! Этого не рассказать! От нее такое желание ко мне идет! Удивительно! Она и нежная, и горячая ... В   общем,  всю ночь мы не спали ...  Сеня, друг, я до того не знал,  что такое счастье!   
Верзила Павел склонил голову на грудь почти такому же высокому другу, успевшему перенести два инфаркта, и заплакал  полудетскими слезами счастья.
Самуил улыбнулся:
- Что ж, Ромео, благословляю! А твои родители все равно сдадутся, когда вы поженитесь. Куда им деваться? Ты же один у них. Да и ее старики согласятся.

Так и получилось. Родители сначала косились на басурманку, не  верили ей,  но когда Павел продал " Жигули " и купил квартиру в новом районе, а молодая  жена  его забеременела,  свекровь первая пришла,  стала помогать невестке по хозяйству.
Фатима спросила:
- Можно, я буду звать вас мамой?
Глафира Осиповна улыбнулась:
- Зови, чего уж там. Не трудно будет вот так, сразу?
- Нет, вы мама Павла. Значит, и моя.

Родился мальчик,  его назвали Ренат.  В угоду  родителям Фатимы, которые  объявились в Заречье  и целый месяц принимали участие во всех заботах по дому.
- Ты знаешь,  Павел, - сказал старый Рахматуллин. -  У меня восемь детей, шесть зятьев и две невестки,  все - татары,  но такой любви, как у вас с Фатимой, даже у них, у этих славных ребят, нет. Жена моя, Бибинур, полюбила тебя за это, как сына.
- Спасибо,  Файзулла Абдулыч,  теперь, я думаю, надо вам как-то с моими родителями войти в согласие. Вы, по-моему, холодно познакомились.
- Опоздал, друг, опоздал: мы поняли друг  друга.  Одно  беспокоит: имя твоего сына очень им не нравится. Не говорят, но я чувствую.
Умные глаза старого столяра были тревожны. Гусев чувствовал, что  этот татарин ему близок и понятен,  что он мог бы даже назвать его отцом,  если был бы уверен в том, что тот воспримет такое обращение без возражений.

- Файзулла Абдулыч,  я не хожу в церковь, хотя верую. Надо,  чтобы люди просто  имели   Б-га в сердце. Вот у меня друг есть, еврей, вера у них, по-моему, даже смешная. Но мы дружим давно и крепко.
- Ты этого еврея спрячешь во время погрома ценой  своей жизни и жизни моей дочери и вашего сына? Спрячешь от бандитов?
- Ну вы даете! Во-первых, погромы были когда-то. Во-вторых, если и было бы такое,  я стал бы в  дверях с топором, а Самуила  спрятал бы.
- А его семью?
- Жена его - русская, детей у них нет, да ведь он и сам - патриот России. За что его громить?
- Верю тебе: спрятал бы. И это хорошо:  верный друг не может быть неверным мужем.
- Ну и хитрый же вы!
- Нет,  я даже не очень умный. Я, как и ты, Павел, - интернационалист:  воевал за  Союз нерушимый, до Берлина дошел.  Я за дружбу народов. Но вера отцов - это зов души,  нация – всегда в душе. Душу нельзя уничтожить, можно   обжечь, поранить, очень больно сделать душе.
- Я дал сыну татарское имя ради нашей любви. Сам я, конечно, не перейду ни в вашу веру,  ни в вашу нацию.  Но теперь мне каждый татарин - друг. И вера - уважаемая, как вера моих родителей. Будем  соблюдать у себя дома и ваши,  и  наши обычаи. А Ренат, когда вырастет,  сам решит: он  русский или татарин. Но близки ему будем все мы, близки будут и оба народа. Так я думаю.
    
Ренат карабкался,  сжав челюсти.  Павел не подавал вида, что волнуется. Но вот,  наконец,  они и  на  площадке.  Под ними  дивным, сказочным видением расстилается ковер далекого моря, ближе - ковер береговой зелени, рядом - громада серых скал.
- Видишь,  сынок? Мир прекрасен, а мужчина смел и силен. Так было всегда. Тебе уже девять лет, ты многое умеешь:  отлично учишься, храбро дерешься, честен с родителями. Сегодня ты доказал, что можешь быть альпинистом.
- А мама почему не знает,  чем мы здесь занимаемся? Разве  это честно?
- Приедем – расскажем. Не всегда женщина должна знать об опасностях. Так было и так будет. Только идя на войну, мы не можем скрыть от нее правду. Не имеем права: она должна молиться за воина,  и это  спасет его.
- Спускаться отсюда будет труднее, чем подниматься, так ведь?
- Нет,  мы сейчас поднимемся еще  немного,  а  там  будет  дорога. Поедем  обратно к морю на автобусе.
Они вернулись на турбазу,  приняли душ, пообедали и сели играть в шахматы.
- Мат вам, сэр! - радостно завопил Ренат.
- Поторопились, сэр!  Я  еще могу прикрыться вот этим  слоном!
- Верно, но я его срублю. Вот так. Теперь точно мат, мистер Гусев-старший.
Павел засмеялся: молодец, обгоняет отца.
- Ты не расстроился, папа?
- Обрадовался:  твой успех - мой тоже. Ученик должен идти дальше своего учителя.  Пошли на пляж, заодно и мороженым побалуемся, и маме позвоним.

- Вернулись, голубчики! Да какие же вы у меня загорелые, красавчики! И, конечно, голодные?
Фатима радостно угощала их: постаралась, наготовила.
На следующее утро однако же случилось нехорошее.
- В чем дело, Паша? - шептала Фатима, -  ты только приехал,  должен был бы наголодаться, соскучиться по жене, а ты после одного раза, всего одного,  спать  сразу  завалился и до утра храпел. Ты там кого-то имел? Признавайся!
- Ну что ты выдумала? Я  устал там,  волновался, потому что все время думал там об отдыхе сына. Практически не отдохнул из-за этого. То боялся, как бы мы в пропасть не свалились, то …
- Как это «в пропасть?»
Павел рассказал обо всем: и о шахматах, и о беге на километр, и о заплывах дальних, и о скалолазании, и о гадюке, которая едва не ужалила сына …
- Хорошо, что я ничего об этих опасностях не знала. Но больше так не закаляй его. Успокойся, Паша. Все у нас хорошо, все хорошо.
Однако он уже не мог успокоиться: она соскучилась по его ласке, ей еще хотелось ночью, а он уснул. Конечно, весь отпуск он фактически работал: был гувернером сына. Но это ли причина?
Воскресным утром он снова был у Самуила с бутылкой.

 - Павел,  зачем ты принес коньяк? - голос Агнесы Гермогеновны звучал резко и недружелюбно.
- Да ведь положено в таких случаях ...
- Ты знаешь, что у моего мужа было два инфаркта, и только враг может поить его этой дрянью …  
- Это же лекарство для сердца. Но если ты против, я бутылку не открою.
- Ладно уж, по пятьдесят граммов, а я сейчас устрою закуску, - смягчилась женщина. – И пойду в школу, у меня сегодня – литературный кружок.
- Да, брат, плохие мои дела, - сказал со вздохом Павел, когда Агнеса удалилась.
- Что стряслось? Ты на себя не похож.
- У меня импотенция. Фатима мною недовольна.
- Импотенция? У тебя?! И в чем же это выражается?
Павел рассказал о той ночи, когда жена его заподозрила в неверности.
- Но хуже всего то, что я и после того не могу два раза в ночь … любить ее. Да, брат, худо. Я ведь знаю, что другие ровесники могут и два, и три раза  за ночь. И больше.
Нахмурился Самуил.

- Никакой импотенции нет у тебя, просто ты выдумываешь. Ну и что из того, что другие могут больше! Ты забыл, как лет десять назад хвастал мне, что с балериной этой … забыл имя ...  побивал все рекорды?
- Не хвастал я, Сеня. Просто я тогда моложе был. Помнишь, ты меня предупреждал, что такое может случиться? Что через десяток лет ...
- Если ты можешь каждый  день ... Кто-то, может быть, в наши годы и одного раза в неделю не может. Вот им и в самом деле горевать стоит…
- Ей же надо еще, пойми ты, а я уже не могу! Понимаешь, чем это дело пахнет?! Рогами! Рога-ами!!
- Не выдумывай! Она не из таких. И потом  она же от тебя не требует!
- Но намекает! Ей нужно, я и сам это чувствую …   - Ты еще мужчина хоть куда, но если будешь так себя настраивать, то можешь впасть в импотенцию настоящую. Сходи к сексопатологу  …
- Причем тут сексопатолог?! Я ведь люблю ее! С тех пор, как женился, на других и смотреть перестал. Знаешь, что?! Приезжай ко мне в воскресенье, посмотри на нее, на меня, посмотри и сделай вывод. Ты же еще не видел ее.
Самуил не смог отказаться: друг буквально на коленях умолял.

Приехал Дворкин утром, около одиннадцати.
По дороге пытался представить «басурманку». А когда увидел, то поразился: Фатима действительно была зовуще хороша.
Павел перехватил его взгляд, улыбнулся невесело: что, мол, усёк, друг любезный?
- Да-а, - ответил ему вслух Дворкин.
- Павлик, сходи за сахаром в магазин, у нас нисколько не осталось, - сказала Фатима, от которой не ускользнули оба взгляда.
- Как это так? – сердито удивился муж.
- Сама не знаю, не уследили мы. Сходи, сходи, пожалуйста.
- Ладно. Сеня, займи пока ее посторонним разговором. Я быстро.
Едва за мужем закрылась дверь, Фатима обратилась к гостю:
- Самуил Вениаминович, я знаю, зачем он позвал вас. Я о вас много от него слышала, но вот сами видите: даже с вами не познакомил, хотя мог бы нас познакомить много лет назад. Он мне не доверяет, понимаете? Это не ревность, это обидно и оскорбительно. Я сама очень ревнива, но гоню недоверие, если оно подло закрадывается в душу.
- Видимо, вы неосторожно что-то сказали, рассказали ему, а он ...
- Я знаю, о чем вы говорите: Павел привык вам исповедоваться, даже и об интимном. Он не прав, он внушает себе страшные вещи. Я прошу вас, помогите нам остаться людьми. Я боюсь, что наши отношения могут …
Вошел Павел, она тут же умолкла.

Долгий разговор втроем все же состоялся. И - успешно: Павел успокоился, Фатима – тоже. Оба сердечно благодарили Самуила, провожая на автобус.
               
Прошло еще три месяца.
И снова пришел к Самуилу друг: мрачный, похудевший, потемневший как бы даже. Он был трезв на этот раз. Бутылку не принес.
- Сеня, плохо дело. Она мне изменяет. Я пришел неожиданно к ней в НИИ и увидел рядом с ней молодого татарина. Они любезничали. Я его изметелил, ее отругал по всякому, вызвали милицию … Еле-еле я отмазался …
- Подожди, подожди, ведь ты сам говорил, что к ним в отдел не войти, что фирма секретная, нужен особый допуск …
- Да. Но меня командировали помочь им расшить одно узкое место в цехе, но я и в ее отдел зашел. Сумел. Вот, думаю, обрадуется  жена, удивится – и обрадуется. А вышло вон как! Застал ее за флиртом.
- Извини, я не понимаю, почему ты решил, что они любезничают? Может быть, они просто обсуждали что-то производственное. И даже если любезничают, это ведь еще не измена. Женщины любят, чтобы им оказывали внимание мужчины, и это никого ни к чему не обязывает.
- Не надо, Сеня, брось, не надо. Я хорошо разбираюсь в таких делах. Слишком большой опыт у меня. Слишком большой …
- А ко мне, неопытному, зачем ты пришел?
- Потому что никто больше не поможет: ведь после того скандала она меня к себе не подпускает, разговор между нами только « Да », «Нет», « Хорошо » … Ренат, сынок любимый, на меня волком смотрит, ее родители приехали и сразу давай предлагать развод. А я люблю ее! О разводе и думать дне могу! Аппетит пропал, спать не могу, на работе хомутаю …

- Я уверен, друг, ты ошибся: между ней и тем … избитым … нет ничего серьезного. Она именно поэтому обижена, оскорблена недоверием. И я вряд ли сумею тебе помочь. И никто не сможет. Проси у нее прощения. Простит – твое счастье, не простит  …
- Поговори с ней, ты сумеешь.
- Но ты-то сам ведь ей не веришь! Ты доказал это своим хулиганским поступком. Как я сумею ей что-то доказать, если ты продолжаешь подозревать ее?! И где гарантии, что не устроишь новый скандал  из-за пустяка?!
- Я понял свою ошибку, я понял, что не надо мне ничего на свете, кроме ее любви и ласки. Как вернуть это? Слово даю, никогда больше не повторится такое.
- Боюсь, что ты  убиваешь ее любовь к тебе, если не убил уже окончательно!
Дворкин задумался. Вдруг глаза его повеселели:
- Вот что! Вам нужен еще один ребенок! И все наладится. Или – развод.
- Приди еще раз! Последний раз! Клянусь! Встретимся втроем.

Долго и уныло беседовали они. Самуил чувствовал, как то и дело обрывается ниточка туго воссоздающейся связи между супругами.
Ему  казалось, что Фатима уже не любит мужа. Что его миссия бесполезна.
Казалось, и Фатима прочитала по глазам его сомнения. Потому что, не лукавя,  сказала:
- Павел, я хочу поговорить с твоим другом один на один. Прогуляйся полчасика.
Безропотно удалился муж.
- А теперь я скажу вам нечто неприятное и для меня самой, и для Павла, и для вас, - сказала женщина, убедившись в том, что супруг не стоит за дверью. – Я больше не люблю мужа. Это непоправимо.
- Вам нужен еще один ребенок! И тогда все наладится. Я уверен.
- Совет опоздал, я не хочу от него ничего. Тем более – ребенка. Неприятно недоверие, да. Но здесь нечто худшее. Когда Гусев избил ни в чем не повинного сотрудника, оскорблял меня грубой бранью, мы перестали быть близкими …
Я не подала ни малейшего повода. Мой сотрудник – это однокурсник. Мы прочитали на полученном чертеже подпись другого сокурсника, большого чудака, вспомнили его и посмеялись. А Павел ворвался таким, знаете, беспощадным мстителем … Вернее, пещерным человеком! Или … или больным …

- Она хороша и в гневе! – подумал Самуил, поражаясь трепетным губам и выразительным черным глазам женщины. – Можно понять Павла. Но если она его не любит, то моя миссия провалилась. Мне пора домой. Бедный друг мой!
- Я все понял, Фатима, - тихо произнес он, вставая. – Я не волшебник, я всего лишь друг вашего мужа. Опечаленный друг. Прощайте!
- Нет, вы должны дождаться его. Я … я боюсь остаться с ним один на один, пока не пришел сын. Ренат будет буквально через несколько минут. Подождите, пожалуйста.
- Хорошо. Но он не сделает вам ничего плохого.      
- Спасибо, -  вы настоящий друг Павла. Но моя любовь к нему убита, - грустно выговорила она, подойдя со сложенными как в молитве руками.
Продолжила, подойдя еще ближе и глядя прямо в глаза гостю:
- Моя жизнь разбита. Он убил то, что было нашим общим счастьем. Клянусь, я ему даже в мыслях не изменяла. Вы мне верите? Верите, правда же?
Дворкин густо покраснел: ему показалось, что она вот-вот притянет его к себе. Какое-то зовное, знойное поле как бы обволакивало его.

– Извините, - покраснела она, почувствовав это. - Я не хотела смущать вас. Знаете, я не сразу поняла, что есть во мне женская сила, притягивающая мужчин. Ко мне приставали и знакомые, и незнакомые! Но меня воспитывали в строгости, и я никому не позволяла даже под руку взять меня. До поры до времени.
На третьем курсе института я влюбилась. И он – тоже. И вся строгость воспитания не помогла: на уборочной, в колхозе, в первый же день, когда все ушли на танцы, мы остались. И тогда произошло то, что стало моим кошмаром. На несколько лет. Павлу я, конечно, об этом не рассказывала. Мне и вам неудобно говорить об этом. Но раз уж вы с такой … миссией, то скажу. Мой друг, Ренат, как бы выразиться …  оказался чрезмерно горячим … с сильным воображением …  
- Случилось то же, что и с Павлом, когда вы с ним сблизились впервые?
- А-а, он рассказал вам … Да. То же. Меня это не смущало: я любила Рената, и я знала, что так сначала бывает: прочла уже кое-что … Я постаралась успокоить его. Но когда повторилось то же самое, Ренат бросил институт – и уехал куда-то! Если бы вы знали, что было со мной после этого! Я считала себя виноватой …

- И вы не искали его?
- Конечно, искала! Я нашла его адрес, но опоздала: он был женат, родилась  дочь. Я могла бы  разбить семью, но не сделала этого и долго страдала. Когда встретила Павла, он мне напомнил Рената: такой же русый, сероглазый. Такой же тонкобровый. Такой же сильный, смелый, уверенный в себе.
- Уверенный? Ваш Ренат ведь сбежал после ...?
- Вы же не знали его. До того случая он был совсем другим. Когда поначалу с Павлом случилось … то же самое … он расстроился не так ужасно, как Ренат …   - Извините. Вы же знали, что Павел  женат? И все же решились?
Женщина не смутилась.
- Да, знала, но я горела любовью, и он – тоже ... Правду говорят: на чужом несчастье своего счастья не построишь …

- Вы назвали сына Ренатом в память о том человеке, своем первом?   – Да. В память о первой моей любви. Но в этом нет ничего плохого.
– Не знаю, не знаю. А насчет чужого счастья – ошибка. Павел не был счастлив в первом браке. Полюбив вас, он впервые познал настоящую любовь и настоящее счастье. Он стал новым человеком. Вы сотворили чудо с ним. – Но мою любовь он убил! И этого уже не исправить никакими силами. Я себя знаю. Близость между нами невозможна. Как мне жить теперь?! А ребенку как это перенести? Он такой чуткий! Такой впечатлительный, ранимый!
Она рухнула на стул, закрыла лицо руками  - и заплакала горько.
Такой застал ее вошедший в квартиру сын.
– Эй, вы, не смейте обижать мою маму! – закричал мальчик. – Убирайтесь отсюда!
Тут же появился Павел.

- Папа! Этот … этот, не знаю, кто … маму обидел! – обратился Ренат к отцу.   - Дворкин! Гад! Ты приставал к ней? – зарычал Гусев грозно. – А я тебя другом считал!
– Ренат, сыночек, ты ошибся. Это Самуил Вениаминович, папин друг. Он пришел мирить нас с папой. Но зря старался. Он не обижал меня, нет!
Глаза мальчика потеплели.
- Папа рассказывал про вас. Извините, что плохо на вас подумал. Вы их сможете помирить? Я так хочу, чтобы снова у нас было, как раньше!
- Ренат, твои родители только сами смогут решить свои семейные дела. Наберись терпения. Попробуй им помочь. Желаю всем всего самого хорошего.
Он вышел. Павел его догнал, попросил прощения. Вид у него был убитый.    
- Вот что, Отелло! – мрачно произнес Дворкин. - Сходи-ка ты вместе с женой к сексопатологу. Причем немедленно. Я уже ничем не смогу вам помочь.               

Самуил рассказал Агнесе о своем тяжелом визите к Павлу. Ничего не утаил. Чертыхался. Но жалел обоих супругов, их сына. Агнеса вздыхала.
- Вижу, на тебе новая кофточка. Откуда? – спросил он. – Она тебе к лицу, Агнец. Купила? Подарил мой коварный соперник? Не сердись, я же видел, как ты вяжешь это произведение.
- Но не заметил, как я и тебе кое-что связала. Невнимательный вы человек, сударь.
Жена подала ему пулловер с красивым орнаментальным рисунком. Подарок оказался впору. Но Дворкин чувствовал себя не совсем хорошо: оказывается, он невнимательный супруг. В каждой шутке есть доля правды …               

В то декабрьское воскресенье Самуил после завтрака читал газету, то и дело подремывая. Агнеса вязала, слушая радиопередачу.
Вдруг муж закричал, теряя голос даже:
- Агнец, глазам не верю! Подвал на первой полосе: «Трагедия-загадка». Погибла семья Гусевых! Павел, Фатима, Ренат! Все конфорки газовой плиты были открыты. - Неужели кто-то из семьи мог решиться на такое?
- Слушай дальше: «Родители Павла Гусева утверждают, что всему виной его жена Фатима. Вот что говорила нашему корреспонденту мать покойного:
- Проклятая басурманка сперва его приворотила, присушила, семьи лишила, а потом и порчу наводила. Она, она сделала это».
- Какая чушь! -  выкрикнула Агнеса.

- А вот что еще пишут: « Родители женщины уверены в том, что газ открыл сам Гусев, так как жена в последнее время хотела уйти от него, в семье был разлад. Эта женщина никогда не решилась бы погубить сына. Да и мужа – тоже ».
- Как жаль их всех! Особенно мальчишку. Лучше бы они нам его отдали.  
- А не сам ли Ренат сделал это? Ведь мальчик впечатлительный, ранимый.
- Боюсь, что истины мы не узнаем никогда.