Леший

-Если бы ты знал, как мне хорошо с тобой. Когда забираешь в объятия, готова забыть все на свете. Твои прикосновения…
Голос женщины обрывается. Дыхание становится частым, а взгляд заволакивает истомой, когда его «рука» касается тела. Бархатистая хвоя струится по плечам, талии, бедрам. Ноздри женщины жадно втягивают терпкий лесной аромат, который вот уже несколько месяцев был ее властелином, богом. Слова счастья:
-Сводишь меня с ума. Я летаю! Я птица! Я твоя!
Женщина с трепетом и невиданной нежностью берет ветвь в руки, касается губами. Хвоя струится по телу, щекочет кожу, заставляя забыть обо всем.
-Мой мальчик,- выговаривает слова как сокровища. Щекой прижимается к жесткой, но вместе с тем, такой бархатистой коре, сладко мурлыкает, что кошка.- Никто из мужиков тебе и в подметки не годится. Мой герой, моя любовь. Ну, скажи, что любишь меня.
«Люблю».
-Еще.
«Люблю».
-Еще, еще, еще.
«Люблю, люблю, люблю. Мое семечко, моя веточка. Питаешь меня лучше влаги, греешь жарче солнца. Люблю тебя. Люблю».

Мужик подходит к окну. Ничего не видно. Дышит на оставленный ночным морозцем затейливый узор. Под напором теплого воздуха иней расползается в стороны. В избу проникает лучик света. Рукавом мужик растирает мокрое пятно, смотрит в получившийся глазок. И морщится, как от зубной боли.
-Да что ж эт… опять тож…- хочет по стеклу постучать, да на полпути замирает. Машет сокрушенно рукой. Зад падает на табуретку, а грудь выдыхает стонущий воздух. Взглядом находит половинчатый бутыль самогонки. Плескает жидкость в граненый стакан, подносит ко рту. Руки трясутся, и губы тоже, и ресницы, моргают часто-часто, пытаясь сдержать скупую мужскую слезу. Не получается. Падает капля прямо в стакан, расходится кругами.
-Э –э –эх.
Мужик залпом осушает склянку, утирается рукавом. На лице остаются разводы от капель горилки и вновь навернувшихся слез. Потом обхватывает голову руками, уперев локти в стол. Приходит в движение горло, рождая звуки песни, тихие, жалобные и неумелые:
-Что ж ты жинка меня кинула –а –а, на кого меня покинула –а –а. Что ж ты жинка меня бросила –а –а. Обменяла мужика на елку –кху –кху –у –у. Да ведь не бывает такого,- вскрикивает.
Очередной взгляд в окно. Морозец уже успел залечить нанесенные на стекле раны, но не настолько, чтобы не увидел мужик, как жена его, распластавшись на снегу, воркует с хвойной красавицей. Воркует, не шутя, а как с человеком любимым. И улыбка на лице, дурацкая. А если присмотреться, то не дурацкая вовсе – крупная дрожь пронзает тело мужика от продолжения мысли – а влюбленная.
-Что ж ты господь меня мучаешь? Что ж ты с жинкой моей делаешь?- начинает причитать. Пьяный, маяный взгляд вонзается в потолок бегая по доскам, как будто среди них прячется всевышний.- А? Молчишь. Все молчишь и молчишь, молчишь и молчишь. А мне помощь твоя нужна! Слышишь? Помощь твоя!- не выдержал, сорвался.- Что хочешь, тебе отдам. Ничего не пожалею. Ну, хочешь, душу мою бери. Бери!
На последних словах рвет рубаху, оголяя грудь. Так и стоит некоторое время, яро глядя в потолок. А потом разом весь обмякает, съеживается. Слова теперь не кричит, а лепечет, как бы оправдываясь, за дерзость свою:
-Я ведь уже и к гадалкам ходил, и ведунам, и лекарям разным. И ничего. Нормальная говорят девка. А какая же она с позволения сказать нормальная, коли за елкой бегает?
Не выдерживает. Губы начинают дрожать. Срочно хватает бутыль, делает глоток. Вроде как становится легче.
-Я ведь к ней и «ягодка моя» и «козочка». Может, говорю, помочь чем, может, случилось чего? А она улыбается, загадочно так. Ничего, говорит, дереву любовь нужна, говорит, ласка. А разве мне, мужу твоему, отвечаю, любовь не требуется? Разве я в ласке не нуждаюсь? А она: ты у меня большой, сильный, ты потерпишь. И как же скажите на милость так терпеть, когда за два месяца, ни разу. И вроде мужик нормальный, даже красивый по-своему. Молодухи по холостяцкой жизни толпами бегали. И силой не возьмешь, жалко. Потому что знаю – не виновата она, недужит просто. Да только что ж это за недуг такой бесовский, с которым сладить никто не может?
Взгляд снова касается окна. Мужик смотрит на жену, улыбается, добро, по-отечески.
-Ничего голубушка моя, потерпи сладенькая. Уж я, что-нибудь придумаю,- стискивает зубы. Ногти скрипят по стеклу.- В лепешку расшибусь, а придумаю.

-Что с тобой, любовь моя?
«Что?»
-Я чувствую, плохо тебе. Грустишь. Расскажи, что случилось? Что тревожит тебя?
«Все хорошо любовь моя, не тревожься о моих заботах. Незачем занимать себя чужими бедами».
-У тебя, беда? О, любимый, расскажи мне, поделись со мной. Своим молчанием только погубишь меня. Может помочь смогу чем тебе?
«Вряд ли. Беда в лесу. Браконьеры детей моих убивают. Лес стонет, дом стонет, меня зовет помочь. А я, не могу».
-Но почему?
«Ну как же я оставлю тебя, как уйду? Что мужу скажешь на то, что ель исчезла, а потом опять появилась? Совсем затиранит тебя, доймет расспросами. Люди подозревать начнут, что с нелюдем связалась.… А дети зовут, стонут!»
-Не надо, не губи себя. Иди.
«А как же…»
-Я за тебя побуду, постою. Помнишь, как по лету, ты меня в березку обращал ради забавы? Вот и сейчас обратишь. А мужу скажу, что к подруге погостить уехала. А ты иди к детям. Детей, беречь надо.
«Если бы ты знала, как люблю тебя. Солнышко мое, жизня моя».
-Люблю.
«Люблю».

Женщина заходит в дом. Взгляд обегает комнату, замечает фигуру мужа. Сидит за столом, неподвижный, что статуя. Губы шевелятся, видно что-то бормочет под нос. Рядом пустая бутыль и стакан. Опять напился.
Женщина скидает верхнюю одежду. Подходит к супругу, нарочито громко скрепя половицами.
-Мне нужно сообщить тебе,- начинает говорить. В ответ никакой реакции,- что я, уезжаю.
-А? Уезжаешь? Куда?- мужик спохватывается. Былую хмель как рукой сняло.
-В гости. Подруга весточку прислала. Хворает она, а я ее с детства знаю. Грех не навестить. М…,- женщина запинается.- Мне вещи собрать надо.
Мужик спохватывается мгновенно:
-А, так помочь? Это я щас,- говорит. Начинает, было вставать.
-Н, нет, не совсем. Мне еще попрощаться надо, наедине,- произносит. Бросает многозначительный взгляд в окно потом на мужа. Тупится, заливаясь румянцем.
-А?- былая резвость как сквозь землю. Она хочет, чтобы он ушел – горькая мысль. Мужик закусывает нижнюю губу, стоит так несколько секунд. Потом кивает сам себе: хорошо, уйду, не стану печалить любимую.
-П –пойду Ваньке снасти рыболовные отнесу, занимал,- выговаривает. Вскакивает быстро со стула. Ноги в валенки, шапка в руки, и за дверь.
Женщина приникает к окну. Взгляд провожает мужа, смотрит по сторонам. Вроде никого нет. Решительно проходит в спальню, раздевается донага. Прячет одежду в сундук, крестится:
-Господи, прости меня грешную,- говорит, и, выходит во двор.
Он уже ждет. В своем настоящем обличии. Красивый, как бог, без изъянов. Глаза зеленые и глубокие, кожа матовая. Голову украшают молодые побеги, что вьются вместо волос. Изящные кисти рук вершают гибкие пальцы-корешки, такие нежные и ласковые. Загадочная улыбка на спокойном лице, ни единой морщинки, складочки. Смотрит на свою богиню, женщину. Нигде не встретить больше такой. Одна для него на всем белом свете, как и он для нее один.
«Иди ко мне любовь моя, тебе холодно».
Женщина льнет к бархатистому телу. Тут же тысячи маленьких иголочек-побегов входят в нее, заполняя всю без остатка. И вот уже нет этого холода, волнения, боли. Только великое чувство умиротворения и покоя, присущее лишь деревьям и богам.

Мужик возвращается домой уже под вечер, когда солнце уходит на боковую, а ночь начинает ткать свою паутину, хрупкую и таинственную, как женщина. Ноги плохо слушаются, а в висках стучит молотом. Много выпили они с Иваном в тот день, заливая мужицкое горе, и так бы и пили до утра, не реши Ванька нарубить дровишек для печки.  И в тот миг ударило в башку, как дубиной. Прозрение. Схватил топор и к дому. И как раньше не догадался? Срубить ненавистную елку и дело с концом. Не будет ни проблем, ни забот. Избавится Марьюшка от злого наваждения.
Дом, пришел! Сносит калитку одним ударом, забегает во двор. Взгляд утыкается в Елку. Красавица. А в свете луны и снежного серебра, еще краше кажется. Слепит глаза. Что-то родное в ней.
-И меня заморочить хочешь? Не выйдет, не бывать этому.
Подлетает к дереву, заносит топор, и тут сердце схватывает, щемит так, что чуть не выпускают руки древко. Жмурится, кричит: «Не дамся, сатанюка!», и рубит со всей своей силушки, да так, что щепки летят во все стороны, оборачиваясь и падая на землю ошметками кожи. И сок, пахучий, струится из раны, расплываясь по снегу багровым пятном.
Крик. Пронзительный и такой знакомый, режет уши, режет сердце. И заплакал мужик.