Гений Кутузова. След змея на скале...

Перечеканиваю монеты. Диоген из Синопы.
Исаков Лев Алексеевич.
Дилемма Кутузова-Сталина. ГЕНИЙ КУТУЗОВА: След Змея на скале…
=========================================================   
Есть особое томительное состояние в канун большой работы, либо в осознании ее величины, ответственности, предельности полагаемого усилия, либо в особом предвкушении безотносительно-любопытного, светло-ожидаемого, душевно-притягательного, что манит и ускользает, роится и расползается в назойливой повседневности обыденных занятий, в то же время изменяя их ощущение, содержательность, надвигаясь на них вторым планом, который по слишком яркому, образному, влекущему тревожит опасением утраты этой приподнятости мысли и чувства , погружению их в серо-деловое, удручающе-вязкое при непосредственном его исполнении.
Да, заявляю сразу, я принимаюсь с удовольствием за эту работу , предчувствие погружения в мир людей столь отличных и близких, ровно-глубоких и просто-основательных вдохновляет не по одному познавательно-любопытному, по приязненно-личному; я не буду насиловать или даже ограничивать себя какими-то рамками прилично-академической чопорности, связностью текста более понимания вкладываемого смысла, укрытия пристрастий или антипатий ; я обращаюсь к иному веку и часу, но реалии Подлого времени будут побудительно врываться в текст о минувшем — я не стану их приглушать, хотя этого боюсь, не по выявившейся злободневной партийности — по потере того светло-приподнятого настроения, которое поднимает во мне эта тема. Тоска по возвышенному — желание ухода и шаги на его зов ;  обращение в нынешнее  их перерыв, но уйти-то можно только человечеством, на меньшее, самим к себе — нацией, все иное самообман... Да, я хотел бы уйти в эту тему как в сновидение — но тогда только сновидением она и будет...
В то же время есть и более значительные основания на проведение этой работы, которые следовало бы огласить — увы, более широкий дискурсивный текст на основе относительно нейтрального материала славяно-русской мифологии давно и безнадежно застрял в «Вопросах истории», к сожалению или к счастью, сказать затруднительно, скорее к последнему, как позволяющее заново к нему обратившись, снять все покровы, недомолвки, и убрать сохраняющие плоскую преемственность мазки и детали, оформив его в жесткой определенности вводимого представления, обратится ли оно против ак. Рыбакова, ак. Токарева, проф. Лосева — или иной, уже малопочтенной компании — хотя бы и против всех.
Уже несколько лет во мне складывается нарастающее убеждение , что Русь — Евразия — Монада Дуальностей, проходящая испытание огнем Дуальности Монад и раз в век-два-три встает перед ней великий Искус-Выбор, Выбор-Мука, Великая Евразийская Дилемма, и сумеет ли она его сделать, в уме гения, в сочувствии народа — живет и полнится, ошибается — гибнет, уклонится — пропадет, и ныне он стал где-то рядом с нами. Подобно тому как толкователь-герменевт из слов
Писания пытается извлечь замысел бога, а из миллионов живых языков смысл Жизни, и уже обращает на поиск истины толщи народных масс и национального опыта, отложившихся в языке и в нем присутствующих, я вглядываюсь в поле исторического, где вьются-переплетаются начала и середины того,чем мы являемся и где-то меж ними положен указатель-намёк на сторону наличия Великого Выбора.
В конкретной форме, исторически персонифицированной, проблемно-сходной она вставала в 1812 и 1941 году:
-- Что важнее, Москва или Армия? – ошибочно! ошибочно! – и герой моего повествования в сердцах напишет «мы меряли Москву не Армией, а Россией!»
-- Что важнее: Кадровая Армия или Военно-Экономический Потенциал Страны? – но этого никогда не оглашали… А решивший её проклят, как проклинают своих богов африканцы, если чем-то не угодили – вбивают в своих истуканов огромный гвоздь !
       Но книги не горят, боги бессмертны, если то воистину книги и боги! Богом становится и человек на гвоздях…
       Поэтому писать о второй части великой евразийской дилеммы 1812 – 1941 годов в чём-то профессионально легче – это была надчеловеческая драма событий, поднятая сумеречная тема богов, рвущих мир Апокалипсисом развивающихся космогоний: она завораживает, подавляет, возносит до проникновенности, рушит в тщете, но оставляет отстранённым по особой разнице оценки богов и людей. В этом смысле мне даже нравится переиначенное редакцией «Молодой Гвардии» название
вышедшей части работы «Гений Сталина» при условии понимания слова «гений» в том значении, которое оно имело в латинском языке, как смутно-стихийный прорыв неосознанной тайны души, сокрушающий порядок и строй бытия, взлетевший неистовый смерч, исторгнутый запредельной глубиной, воспринимаемый не в оценочно-уничижительном, отстраненно-эстетическом, свободно-созерцательном постижении, которое легче обеспечивает минимум беспристрастности, предохраняет от дурной предвзятости . Эпос слишком велик, поэтому отстранен и вне сопричастия , он может восхитить, но не ранить; гибель Валгаллы только величественна — и не ужасает; Валькирии прекрасны — но их не жалко.
В этом отношении демиург 1941 года весь отчеканен, выгранен в своем имени — Иосиф Сталин. А попробуйте вы испытать личное чувство к полированной стали, полюбить Александра Македонского, Юлия Цезаря, Кюль-Тегина как Сашу, Юру, Колю ... Ими можно восторгаться или ненавидеть по невыносимой тяжести их присутствия, но никогда не сливаться — тигр всегда держит в отстранении. Он весь в своем движении, и по его следам узнается цель его охоты. Его суть в совершенстве зримого. Он тигр, это его данность, он даже не может ее скрыть; он не таится — не верят явленности его натуры, предельную выраженность которой воспринимают как нарочитость; он не прячет сокровенного : ослепляет, завораживает, умопомрачает; он не обманывает — превосходит рамки представимого. Он бог, чья мысль — действие, но попробуйте вы охватить замыслы бога...
Здесь же наяву — Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов , сын инженер-генерала Иллариона Матвеевича Голенищева-Кутузова, племянник адмирала Ивана Логгиновича Голенищева-Кутузова, отец Прасковьи Михайловны Толстой...— уже само выписывание этих простых, без затей, по святцам, как бог положил имен и отчеств, этих фамилий несущих следы едва ли не «уличных рекл», как бы погружает в иную стихию, покойно-семейную, поместительно-уютную, где нет ничего затаённого, затенённого, загадочного; все сверх этого домашне -дородного «странность», а при чрезмерности «блажь» — как будто спустился с горных вершин, гранёно-ледяных пиков, сини, солнца, холода к прогретому сереньким набухающим душным летним днем озеру, неподвижной паволоке, заснувшей истоме. Как легко и бездумно входить в эти воды , как они мягко расступаются и принимают тебя, как послушно несут — несут ли, не остановились? — покачивающая тяжесть на плечах, облака под тобой .... как хорошо опрокинуться в него назад головой, все тихо, покойно, неслышно, чувствуешь ровные медленные вздохи раскинувшегося исполина, засыпающего вместе с тобой ...— Но что это? берег как-то сместился, какое-то неслышное течение подкралось, развернуло, несет не так и не туда…Э! да и под ногами открылась новая глубина, достающая холодом, не угрожает, но заставляет подобраться – недоступная, иная…Э! да оно большое, вон как развернулось, и совсем другое, не вокруг тебя – ты в нём, и всё меняется , растёт, охватывает… Э! да что это такое, его уже и не видно – да это уже какая-то раскрывающаяся бездна-пасть, сгущающаяся внизу и застилающая горизонт поднимающимися тёмными краями…Да что же это такое?!
-- Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, сударь, хлебосольный сосед-помещик по имению, снисходительный партнёр по висту, склонник к прекрасному польцу по театру, добрый начальник по Присутствию, терпеливый местозаниматель генеральской очереди на производство по Армии. Гулял, любил, воевал , терпел, блистал эполетами и тянул лямку-жизнь Как у Всех, не выбитых опалой, картечью, походной дизентерией или неумеренными обедами; как залоснившийся покойный старый кафтан : и хозяина не красит и сбросить лень, да и почто, голыми пришли – голыми уйдём, скоро уж ! он и сам становится распространителем навязчивой простодушно-бытовой стихии: когда приехал от Наполеона посланец генерал Лористон во всей Армии не нашлось пары пристойных эполет для Командующего: щеголь Милорадович был на аванпостах, аккуратист Барклай съехал в Петербург – воспользовались потёртыми регалиями, случившимися у Коновницына.
Чем дольше я всматриваюсь в Сталина, тем больше он сгущается в моём представлении, выдавливает из себя всё несвойственно-личное, всё привнесённое порывами обыденного переиначивания, изживает по капле всё, что не относится к его сути, что он СТАЛИН, возрастает в глубине и единстве плана, поднимается в сложности грандиозно-одинокого.
И в то же время все более множится, расплывается, распространяется, дразнит веселенькими бликами и ускользает между пальцев второй. Это же какая-то извивающаяся стихия-осьминог, во все стороны свой лик и глубина, одно имя чего стоит — Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов — и полное отсутствие великости, если понимать под ней обще-заявленое, сумрачно-отъединенное... Вот только слышится в конце фамилии что-то глухо звенящее:
— Гол енищев
         — КутуЗОВ!
— Голенищев
         — КутуЗОВ!
— Голенищев
         — КутуЗОВ!
Как точится сталь на оселке...
Все же остальное — одна и та же добротная извивающаяся кожа, барабанно-звенящая
— Ил-ла-ри-о-но-вич
и лакированно-сияющая
—  Голенищев!
Прямо таки физическое удовольствие потянуть эти вкусно пахнущие упруго охватывающие ногу офицерские сапоги. И чирк! лемешек по камушку
— ...ЗОВ!
и этак невидно, припрятано, прикрыто, обложено сверху темно-глухим пластом, как в отвале пашни
— Куту...
  а под ним
— …ЗОВ!
Наваждение какое-то.... А как же они начищены, наполированы, отсвечивают даже на батально-надуманых картинках, как бы переходя с фамилии в сознание художников — Постойте, постойте, и эти роскошные сапоги при мундире 3-го, 4-го срока, казачьей нагайке, бескозырочке?.... А Михаил — ... бархат, поле... далекое эхо МИ-ХА-ИЛ! — и неслышное вступление, шелест ночных крыл, вздох ветра... Архистратиг небесных сил!
Как много всего, это не один удар кованой стали — Александр Суворов! От втягивающего, с придыханием — Михаил —, к дробно-переливчатому, звонко-балалаечному — Илларионович —, до сумрачно-протяженного, в воронении — Голенищев —, с тупым завершающим ударом на конце — Кутузов!
А с другой стороны Наполеон--…Леве—выгнувшийся хищник, холодный отблеск моря, полированная стальная полоса, отрубленная одним взмахом—Бонапарт, пока разрастающаяся опухоль мелкотравчатой натуры не рассыплет всё это богатство в непередаваемую пошлость самовлюблённой номерной дроби—1-й, 2-й, 3-й…
Они прямо-таки были рождены для встречи-противоборства, даже своими фамилиями: Бо-на-парт! Ку-ту-зов!
--Бо-!
--Ку!
--На!
--Ту!
--ПАРТ—защёлкнул!
--ЗОВ-напильник!
С кем его сопоставить в тотемном олицетворении образа? Это не тигр-Тамерлан, не рысь-Ксеркс, не волк-Аттила…А покажи, Мишенька, как мужик с денежкой в кабак идёт…А покажи, Мишенька, как мужик из кабака в усталости бредёт…Кстати, как же близки их имена в просторечии: Михайло Потапыч—Михайло Ларионыч, только второй ндравней, поноровистей что-ли…И двусмысленность образа оттуда же, из корней, от пращуров: подтрунивание—с осторожностью, дружелюбие—с предостережением…
--Федул, что ревнул?
--Медведя поймал.
         --Так веди его сюда!
         --Да нейдет.
         --Так ступай сам!
         --Да не пускает.
       -------------------------
 --Ай, не прав медведь, что корову задрал!
          --Ай, не права корова, что в лес зашла!
Единственный из млекопитающих хищников, что с одинаковым «улыбчивым» выражением глубоко запрятанных глазок урчит-играет на поляне и рычит-скальпирует неосторожного охотника медведь, потому считается опаснейшим в дрессировке, более трудным, чем прямодушные большие кошки ; кстати этот увалень в прыжке развивает скорость большую чем лев - в каких-то отношениях медведь более подобен бесчувственным холоднокровным рептилиям, некоторым змеям и крокодилам, но в отличие от последних в устойчиво-народной традиции — добряк!
— Ми-шШш-ша, Ми-шШш-ша...,— как-то очень мягко начинается, да уж очень настораживающе кончается....
— …шШш-ша...
Ох, что-то я начинаю побаиваться вас, Михаил Илларионович...
Все так узнаваемо, доверчиво, простодушно-семейно, устойчиво-слажено, как обрядная кругооборотность быта — и вдруг шевельнется прошедшей волной скрытой энергии, зарябит иным, вне слов и предуготовлений, результатом.
Авторы драмы 1941 года во внешнем молчании несли его тайну — лицедеи 1812 только о ней и благовестили, извлекали ее на свет в кружевах слов и разъяснений, только и обращались к себе, миру и истории с монологами самопризнаний, напирали готовностью пролить истину, поднять покровы, рассеять недоумение от себя и своих действий. Наполеон, Александр I, М. Кутузов, А. Коленкур, А. Ермолов, К. Толь... ,да  каждый сметливый из офицеров, интендантов, военных чиновников : Бейль, Пеле, Глинка, Благовещенский, Петров — прямо-таки болеют от мысли, что нам, сторонним наблюдателям они в чём-то непонятны, прямо-таки выворачивают душу наизнанку, едва ли не приказали по армиям и уже точно многолюдно-штабными сценами, крылато-принародными словами, саморазоблачаются до предела, до крайности, до руссоистского эксгибиционизма — мемуары Сегюра и записки Толя чем не «Исповедь»— но когда за признанием должно возникнуть доверие, не к данности, факту, автору — к сути, вдруг пройдет по проявившейся картине-отражению медленная волна и заколебавшееся видимое вновь насторожит относительно прикрываемой им глубины. Что-то вздохнуло…
1941 год – драма Всеобщего.
1812 год -  драма Индивидуальностей, они впаяны в события а не вброшены в них, не захвачены, не погребены, в ней нет Неизвестного Солдата, хотя иные и пропали бесследно как юный Кутайсов…Она бежит отблеском от судьбы к судьбе, дросжит лучиком на сгибе эполет, останавливается уколом в прищуре глаза, скользит по мягкому переливу окружия щёк, прячется в раструбе краг, взлетает бешено занесённым копытом коня – её тайна в неповторимой прелести несводимого.
Это не симфония, не организованное пространство Мира-Театра – Ярмарка,народное гуляние, забытые ныне катки, где случаются, вьются, распадаются сотни коллизий во множестве встреч; и в каждом месте свой торг, счёт, надежды, крушения, смех и слёзы; и каждый участвующий проходит через неё своей собственной судьбой, своим миром, его целью и пониманием, и уносит часть её всеобщей Тайны-Истины в скобках своей личной Тайны-Правды.
Эту принципиальную несводимость Жизни-Войны фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова и унтер-офицера Сергея Яковлевича Богданчикова, генерала-от-инфантерии Михаила Богдановича Барклая-де-Толли и подпоручика артиллерии Гавриила Петровича Мешетича, корнета Иоганна Рейнгольда(Ивана Романовича) фон Дрейлинга и егеря-гренадёра Фёдора Алексеева, каждый из которых жил и воевал в своём пространстве-времени духа, чувства, строя души никому кроме него во всей полноте недоступного очень хорошо ощутил Л.Н.Толстой, вплоть до отрицания полностью Всеобщего в войне. Не будем спорить, эта сторона 1812 года его реальность и притяжение, физиономичность как его характерное свойство – подобно тому как 1941 год был потоком и его нельзя выразить омертвлением бетонных объёмов, как и вяловатыми перекатываниями Вечных Огней, наследием медленножующей Первой Мировой : пламя 1941 года было ревущее-тугое, мгновенно обращающее в пепел захваченные им судьбы, уносящее бесследно…
В то же время эта несказанная физиономичность 1812-1813 гг. была не всобщим, а частно-особенным явлением даже на фоне всей эпохи вочеловеченных немашинизированных войн 17-19 веков – всмотритесь  в её ближайших соседей: и войны 18 века от Северной до Русско-Турецких, и ближайшая за ней по значимости и последняя по совпадающим средствам борьбы Крымская имели более яркий характер слитности людей и событий вокруг некоего притягательного центра. В этом смысле «личная война» графа Л.Н.Толстого в 1854 году была только отражением его личной неприкаенности в общей войне генералов и офицеров, матросов и солдат – бар и мужиков, без суетливости и поз отдававших и принимавших свою долю свинца и железа; как частный случай неприкаенности всего слоя «бар в мужиках» и «мужиков в  барах», который уже отчётливо складывался.
Индивидуализированность войны 1812 года, не частно-ущербная, общая, была небывало новая и неповторимо особенная, преходящая; охватившая не отдельных лиц – всех участников событий. Это состояние просто и точно выразил безымянный русский солдат из Записок Ф.Глинки: «Тогда никто не ссылался и не надеялся на других, и всякий сам себе говорил «Хоть все беги – Я буду стоять! Хоть все сдайся – Я умру а не сдамся!»» Они делали её каждый обще-посвоему, что знаменательно именно для 1812 года ; хотя и в других войнах участники видят события по разному, как по разному видится поле боя из ячейки окопа, люка танка, кабины самолёта, или на штабной карте 1941 года – так по разному виделись одни и те же события в подзорную трубу поручику Дурново из штаба 1-й Западной Армии и беспощадному охотнику егерю-гренадёру Фёдору Алексееву за стволиной его штуцера; но чувство «Своей войны»,Не «справедливой», Не «нашей» -  «МОЕЙ»  было только там.
Во 2-й Отечественной, «Великой» как общего этого явления не было, там более ощущалась поглощённость личности событиями. Собственно, оно уже типологическая принадлежность другой войны, «Гражданской», или её разновидности «Партизанской».
Проблески этого чувства начинают возникать в сентябре-октябре 1993 года, когда в Москве стали складываться элементы гражданского противостояния и крайне редко в ответ на вопрос корреспондентов, сновавших вокруг Белого Дома:
      - Вы за кого? Ельцина? Хасбулатова?
раздавалось
               - Я за Себя !
      Закономерны и результаты: Пожар-Погибель Москвы и Нашествия в 1812 году заметаемое битое стекло и худосочная плаксивость обиженных дядей в 1993-м.      
      В чисто военной атрибуции выразителем этого отношения к войне является полное отсутствие пленных, т.е. сдавшихся , а не захваченных в бессознательно – беспомощном состоянии, как принесённый к Наполеону с Батареи Раевского 20-кратно раненый генерал Лихачёв, по гибели своей дивизии пошедший с обнажённой грудью на французские штыки; или те раненые русские солдаты, что кусались и плевали во французских санитаров по концу Бородинского Побоища. Генерал Бономи, получивший 22 раны  на той же Курганной Батарее и ради спасения жизни объявивший себя маршалом Мюратом окружившим его русским солдатом – пленный. Первый эпизод являет Личную Войну генерала Лихачёва с императором Наполеоном – Второй выражение воинской доблести и галльского остроумия солдата Франции.
     В бесчисленных колоннах советских военнопленных 1941 года трудно было найти даже оцарапанных – шли сотни тысяч потерявшихся здоровых мужчин.
     В ТО ЖЕ ВРЕМЯ 1812 год, год неистовой схватки, не рождает чувства отстранённого любования «войной в кружевах», 1 ОТЕЧЕСТВЕННАЯ, ещё не знавшая варварства   машинизированных цивилизаций, была жестокой в своих пределах; это была подлинно народная «дубинная» война без пощады и рисовки, вплоть до приказа Д.Давыдова своим казакам «впредь чтоб пленных было меньше», и того ослопа, которым приканчивали допрошенных военнопленных в отряде А.Фигнера.А какой дикостью, похвальбой опьяненного кровью мясника веет   от объявления Наполеона об уничтожении русских национальных святынь «Кремль, Арсенал, Магазины – всё уничтожено; эта древняя цитадель, ровесница началу монархии, этот древний дворец царей, подобно всей Москве превращены в груду щебня, отвратительную клоаку, не имеющую ни политического, ни военного значения». Но руины имеют уже собственную судьбу, неподвластную поджигателям, как и память Фигнера недоступна тощим сентенциям Н.Троицкого: поскребут – блеснёт кобра-лезвие хранящего закал клинка; как вне его и иже с ним критики те русские солдаты, что несколько недель после пожара Москвы не брали пленных – разбивали им головы прикладами.
      Но само оформление, запах, вкус, цвет событий, как бы подёрнутых умиротворяющим отсветом старых бронзовых часов, вид перенесённых на бумагу длинных периодов речей-размышлений авторы которых ещё уверены во внимании своих слушателей и читателей, рождает особый настрой в заочном к их эпохе обращении. Они сами являются к нам в своих бумагах, это их письмо, их слог, их понимание или непонимание событий – рисунок души, столь отличный в разном возрасте у одного и того же лица; и следы которого через остановившиеся  в отложившихся кусочками памяти воспоминаниях доносятся до нас уже на закате большинства этих судеб, по итогу и состоятельности их жизни, в цельности и завершённости характера-дали.
       Их приятно читать, с ними не хочется спешить, над ними хорошо и долго думается – можно сказать и в повелительной тональности : их надо вычитывать до конца, с ними нельзя, невозможно спешить, над ними необходимо думать. Вот глаз упирается в глыбистый оборот «В настоящее время число инженерных рот по числу прочих войск и по надобности к исправлению разных соответственно их званию работ недостаточно»-- да ведь прежде чем понять такое , не в оттенках чувства, в огрублённости смысла, его надо сначала весь  прочитать, а потом ОХВАТИТЬ ОТ НАЧАЛА ДО КОНЦА; а ранее, прежде чем написать, хорошо представлять, куда войти и где выйти т.е. быть в управляемой страсти, во владении рассудком и в сознании меры; а кроме того ,находиться в уверенности, что негромкая раздумчивая эта фраза будет прочитана и обдумана и при отсутствии завлекающих аларм и котурнов с той же почтенно-достойной внимательности, и родит ту же меру обеспокоенности, которая подвигает авторов записок.
       Между тем отсутствие раздумия, утрата склонности, а может быть и способности к замыслам, подмена глубокомыслия окрошечной информированностью, молчаливого ума трескучим остроумием разрастающаяся язва и проклятие России в канун 3 тысячелетия, мешающая ей слышать себя, подменяющая глубокое прочувствие к будущему истеричностью переживания момента.
       Эти люди знали слово как означение дел , искали понимания к ним в его неутраченном смысле, полагались на ответственность сказанного, поэтому относились к слову, особенно письменному, осторожно и предохранительно, не опрощая и огрубляя мысль до итога или обращая в непомерный пустоцвет на бездельном основании, но изъявляя и живописуя её в возможной полноте, передавая оттеночностью высказываний полноту смысла;  являя исследователю неутаиваемый мир души, на который накладывается и из которого возрастает уже и национальный опыт.
        Увы, из отечественной историографии, более того, из отечественной культуры и кладовой духа в 1960-е – 1980-е годы пропал целый пласт выдающегося содержания и значимости : мемуарная литература военно-политических деятелей 1941-1945 годов, который в результате анонимной деятельности сонма «отработавших» на ней «литредов» превратился в пустыню по полному уничтожению там личности Объявленных Авторов.
         Вот фраза, которая говорит больше о полководце-танкисте Рыбалко, чем все многотомия о нём: вызванный на учёбу в Москву в ответ на вопрос порученца, на что ещё надо научить Маршала, обронил
        - Наверно, на Царя.
        ……………………..
        Сталин гасит острый конфликт между тактичным воспитанным маршалом Рокоссовским(бывший драгун!) и критично-задиристым генералом Горбатовым(казак!), армия которого по его мнению используется неправильно:
         -Горбатова могила исправит…
         ……………………..
        Сталин признаёт правоту наркома боеприпасов Ванникова в довоенном споре о составе артиллерии против Жданова(ЦК), Молотова(Совнарком),маршала Кулика(Наркомат Обороны), приведшего того в тюрьму и косвенно оправдывается:
        - Я тоже сидел в тюрьме…
        - Вы сидели в тюрьме как Народный Герой, а я как Враг Народа!
        ……………………………..
        Одно слово, обрывок фразы, проскочивший зайчиком эпизод вырвется, звонкий. безоглядный, дерзко закрученный – и повисает в мёртвенной пустыне унылой паутины, сплетённой дамо-дурочками на уловление его.Эти люди столь разные, неповторимо-образные – а об этом мы можем судить в отличие от 1812 года не по одной парадно-риторической «Галерее Героев Отечественной войны» в Эрмитаже, по миллионам метров, увы, безгласной киноплёнки – после того как это бездушное стадо с жестяными ногами-перьями пронеслось по ним , совершенно пропали, оставив по себе памятники-монументы невостребованной мукулатуры в библиотечных отделах «Воспоминаний о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»
        Увы, они исчезли почти бесследно и мы даже в лучших образцах уже не будем иметь о них представления-знания, только колеблемый конъюнктурный миф…Исчезла неповторимость образа, языка, характера; исчезла исключительность воли, множественность осмысления небывалых стечений обстоятельств судьбы – и сейчас, когда прищёл срок воскликнуть «Чур меня!» т.е. «Пращур, Помоги!»,чем они могут помочь нам, бессловесные, бессмысленные, безликие, бесчувственные ? Была выхолощена целая эпоха Национальной Судьбы, утрачен громадный пласт Национально-Исторического опыта, рассыпан словесной шелухой, выпущен в пар общих мест – и нам сейчас легче восстановить строй души, ой какой извивистый, начальника штаба Первой Западной Армии Алексея Петровича Ермолова так как всё авторизованное его именем вышло из-под его руки; и обратиться к нему в приискании опыта и совета, нежели к его коллеге, Начальнику Генерального Штаба Советской Армии Антону Иннокентьевичу Антонову, от которого, если отбросить убогую одобрительную синонимию, нам осталось «вежлив , выдержан и брит».
         На общий рисунок-отражение войны 1812 года очень сильно влияет как раз то, что её творцы и авторы были очень и очень велики и их мнение встречало и встречает пристальное внимание Обществ со сложным меняющимся переплетением выносимых «плюсов» и «минусов».Громадность Наполеона,Александра, Стендаля, Кутузова, Клаузевица, Чернышевского, Толстого, Энгельса выносит на поверхность глубинные подосновы конфликта – столкновение материковых культурных плит: Громадность Католицизма, Православия; Тени Цезаря, Чингисхана; Равноапостольного и Равнодьявольского Святого Владимира; поднимает его в явления национального духа, раскрывающегося в новом обретении-постижении, что заставляет уже по новому взглянуть на его народ-носитель, о чём задумывались на материале этой войны глубоко Ф.Ницше и плоско Декабристы; возбуждает общественно-злободневный, политически-значимый, а не только академический интерес, живёт в канве текущего, а не застывает в антиквариате; обращает не только к истории – к историософии, национально-исторической Легенде-Доктрине, Легенде-Мечте.
      Другая особенность этой войны, нарушающая её устойчивое провидение – это война переломная, война Встречи-Прощания двух эпох, и особенно с Российской стороны, здесь как бы опускался в торжественном закате 18-й век от елизаветы до Павла, последний раз пятнали кровью свои клинки баловни и исчадья «столетья мятежна и мудра», выписывали завершающие росчерки своих блистательных судеб Кутузов, Сенявин, Гудович, Ростопчин, Аракчеев и поднималась новая поросль иных «исчисленных», «скроенных», «крепко сшитых» полководцев 19-го века, подобных Багратиону, Барклаю-де-Толли, Дибичу, Паскевичу, исполнительных администраторов таких как М.Орлов, Киселёв, Меншиков; война, где пересеклись и разошлись судьбы «екатерининских племянников» Ермолова,Сабанеева, Воронцова, Раевского-старшего и пионеров-пасынков нового века С.Волконского, Граббе, Пестеля, Якушкина. Последний раз здесь, в России, век Вольтера, Канта, Моцарта, Де-Линя и Солнца Вальми изящно, светло и чуть насмешливо раскланивался с веком Фихте, Гегеля, Бетховена, Паганини и Силезских Ткачей.
        Французская сторона в этом отношении высупала более однородной : полнеющий Капрал-Император, раскормленные Конюхи-Маршалы, и добрая серая скотинка из славных конюшен Франции, Германии, Польши, Италии. Овёс-Рационы-Водка, вычищенные тёплые стойла, обумневшие жеребцы которых ржали и скалили зубы в ответ на исполнение
        - ALLONS, ENFANTS DE LA PATRIE…
на поле Бородино (свидетельство Д. де ла Фриза).


В преамбуле заявления 2-й части Дилеммы Кутузова-Сталина мной утверждалось, что основной смысл событий 1812 года в общем ясен и достаточно установлен в видимости качества «ЧТО ПРОИЗОШЛО», но в то же время это не значит, что Война 1812 года как  выразительно великая женщина не имеет своей тайны. Уподобляя Россию и её Первую Отечественную войну великому озеру можно чисто внешне заметить, что в ней присутствует какая-то несообразность, какое-то бегущее противоречие, рождающее недоумение и бесконечно длинную полемику, едва ли не с начала 1813 года, с 29 бюллетеня Великой Армии Наполеона; а может и раньше, с бесконечных споров в штаб-квартирах обеих армий и колебаний самых прозорливых участников событий: ведь задержка Наполеоном на 3 дня объявления о Бородинском бое прямое материальное , а не примысленное свидетельство, что и он терялся в оценке смысла событий.
Такое чувство, что внезапно под гладью озера, уже известного ,промеренного, закалькированного с проставлением глубин вдруг появляется придонная волна и движется, разделяя поверхность вод на то, что перед ней , и то, что за ней; и всё что до неё – ясно, и всё,что за ней, тоже ясно, но то что происходит в ней самой совершенно непонятно, а при более внимательном рассмотрении оказывается, что предшествующее и пройденное, оставленное этой волной имеют вид чуть, несколько, как-то, и всё же иной, чем полагалось относительно бывшего: оно как-то сместилось, толи поднялось, толи погрузилось, или может быть наклонилось в отношении своего должного положения или нашего о том понимания.
Присутствовала ли эта несообразность, это искажающее нечто, эти скобки, попадая в которые события начинали приобретать непонятный вид, множиться в смысле с самого начала войны? Нет, пока боролись Наполеон и Александр, их соперничество, изощрённое, острое, умное, поединок итальянца-маккиавеллиста и византийца «фальшивого как пена морская» (на совести А.С.Пушкина) тем не менее доступно пониманию и объяснению.
Вызывает уважение глубина проникновения и широта замысла французского завоевателя, впервые признавшего невозможность поражения России средствами одной, пусть и самой сильной национальной военной организации Европы и планировавшего осуществить против неё комбинированный общеконтинентальный, а присчитывая к нему и некоторую степень вовлечённости ресурсов и других частей света и Мировой Поход с привлечением к нему:
1.Сателлитов Франции, от Италии до Дании, от Испании до Польши.
2.Политически зависимых держав (Австрийская империя! Прусское королевство!)
3.Исторических противников  России: Швеция, Турция, Иран;                с проведением вторжения в неё с Севера, Запада, Юга; с Белого, Балтийского, Чёрного морей ; с доведением сил вторжения до 1.2 -1.5 млн. войска при 2-3 тыс.орудий.; при одновременном поражении всех   исторических центров империи в Европейской части.
Вызывают восхищение контр-меры Александра, военно-политическими и преимущественно политическими средствами, не поступясь ничем из национальных интересов, выключившего самых больших и опасных потенциальных союзников Наполеона, кого из войны, кого из активного участия в ней (Турция, Швеция, Австрия, Пруссия) , сократив армию вторжения до 660 тыс. при 1200 орудий, а число военных театров до 3-х, с полным исключением морской угрозы ! Много позднее, на острове Св. Елены Наполеон признал ,что политически кампания была им проиграна еще до начала военных действий и это единственное поражение от людей, которое он признал под закат в «1812 годе»... Властитель слабый и лукавый? — Эх, Пушкин, Пушкин!
Это был первый, пока неудачный, опыт похода Объединенной Европы (если не принимать в расчет реминисценции по Карлу Великому и Фридриху Барбароссе); за ним будет удачный вояж 1853—55 годов; и наконец 3-я неудачная попытка 1941—45 гг. Следовало бы давно разгласить, разблаговестить эту закономерность — как только Европа объединяется, принудительно или добровольно, по какому угодно поводу, при Наполеоне, Пальмерстоне, Гитлере, она сразу отправляется в поход на Восток, в Россию; при этом «недоброхотные» союзы как правило терпят поражения, «доброхотные»... — один был как бы успешным. Сейчас Европа едина , добровольно едина, почти едина, от Киркенеса, Нарвы, Бреста, Керчи до Сиэтла — едина в подозрении, нежелании, нетерпении присутстия России, где вы, трубачи тревоги? Какая тень легла на ваши глаза — звездно-полосатая?  Какого цвета вата заткнула вам уши — зелёная?
Не прорастет ли российский двуглавый чернобыльский мутант Кондоминимумом двух одноглавых орлов-стервятников, Американского и Германского? Третью корону российского уродца, кстати, давно примеряет белая польская несушка уже семь раз в своей истории стелившаяся под чужие сапоги, маршировавшие в Россию. Эта антирусская кумулированность любого общеевропейского объединения, при том, что иные европейцы иногда (пруссаки в 1808-1814 гг.), а иные долго (датчане, болгары) испытывают личную симпатию к России — замечательная традиция, почему-то ускользающая от осмысления во всей полноте и общности, только Н. Я. Данилевский поднял ее в предположении Культурно-Ценностной несовместимости ; но вот совместились, распоясались, раскрепостились: жуем, сексапильствуем, конститутствуем, президентствуем — Чу! Опять лезут...
Разве неясно, непонятно, недоступно стриженным пуделям вдруг мгновенно обращающимся в баранов «Новых», «Общих», «Независимых», «Известных» газет, что Польша, Словакия, Румыния, Венгрия им, сытым европейцам, голодные блохи и если нужен покой, стабильность, безопасность, нерушимость границ — вот он реальный шанс: создать «нейтральный щит» между Россией и Европой; «оскандинавить», «обавстриячить», «обшвейцарить» русского медведя на всем пространстве от Нордкапа до Трапезунда, чтобы и носу не мог высунуть, и по итогу погрузиться в величественное священнодействие — самовоспроизводство западных ценностей. Нет же, лезут в Балтустаны, Окрайленды, ГУАМии, рискуя обратить в прах все итоги победы-сговора с гнилородной скотиной номенклатурного борделя, страшась получить здоровенную затрещину от встрепенувшегося русского медведя: сдох ли он,брюхом мается – никто толком сказать не может; не политиканствовать – в новом витке раскручивать «русскую рулетку», ведь ярость России может обрушиться и из Космоса…В совокупности это означает, что медведя положили добить, потому и проросли «Коммерчески»-Партийные. «Независимо»-Продажные змеи-медянки наивными агнцами – скоро значит !
Ох как далеко тянутся круги Первой Отечественной… Но сопровождающая их неожиданность вызвана только неразвёрнутостью и недочитанностью её страниц, невниманием к её урокам и следствиям, время обращения к которым придёт в другой работе, как и к урокам и выводам из её войн-продолжений: Крымской, Антанто-Гражданской, Великой. Пока ограничимся горестным замечанием А.С.Пушкина «Европа в отношении России всегда была столь же невежественной, сколь и неблагодарной»,   выделив в нём особенно одно слово ВСЕГДА.
Возникает ли эта несовместимость аберраций, эта непреходящая спорность участников событий и по их пятам исследователей 1812 года с самого начала военной фазы борьбы, с первых лучей солнца рассвета 24 июня того лета?
Нет!
Спорили и спорят о мотивах решений, удаче или неудаче их применения, прикидывают иные обороты событий, но те которые единственно значимы, которые состоялись отчётливы, самоговорящи, прояснены.
Логичность Барклая, Нетерпение Багратиона, Побудительные причины
Наполеона, Предпочтения Александра вскрыты, учтены и время остановило их в схваченной определенности момента. Есть поход 1-й Армии, есть поход 2-й Армии, есть столкновения, частые и неожиданные, есть Смоленское кружение — но нет непонимания-разрыва соотношения причин и следствий. Более того, можно даже утверждать, что эта первая фаза-прелюдия Отечественной, война в национальных окраинах, ограниченная Неманской переправой и остановкой у Царева-Займища , это как бы эскиз-набросок всей войны с ее Началом и Кульминацией-Смоленском, который являет и Бородино и Московский Пожар; но только «разумной», «обмысленной», «благонамеренной» в отношении решаемых задач и потребных к тому мер. Все тоже самое: и основной способ действий; и цели отступления ; и меры достижения полагаемого результата, вплоть  до организации «мало-народной» войны посылкой конного корпуса Винценгероде (партизанский вождь!) на коммуникации Наполеона — но все выварено в щёлоке рациональной прагматичности, взвешено на весах военно-политического академизма, все так серьезно-обстоятельно, совершенно разумно и разумно-очевидно, что скучно... В том числе и самим участникам событий, они ведь даже не обсуждают стратегии Барклая, с ходу принимают или отвергают ее – о чём спорить, ведь был же столетие назад знаменитый военный совет в Жолкве , который точно, ярко, выразительно сформулировал стратегию истощения Карла 12-го и тогда это было внове, свежо, смертоносно-неожиданно неприятелю — о чем спорить теперь, как «принимать-не принимать», ведь если принято, остальное, там, в 1706 году Великим Государем и его смышлёными сподвижниками всё уже прописано: и Барклаю, и Багратиону, и Ростопчину, и казакам — и Наполеону тоже!
Июнь — июль 1812 года это какой-то гербарий горячекровной Отечественной войны, который удобно принести на семинар (какой семинар? — в класс!) и раскладывать перед сту...бр! — учениками в выявлении генезиса событий . Портит дело только людская непричёсанность , несовместимость характеров, неранжированность воль, а так хорошая, точная война, которая бодрит и освежает знатоков этого дела : Наполеона (бесится, но понимает противника), Барклая-де-Толли (понимает и терпит), Багратиона (понимает, но не принимает), Клаузевица, Энгельса, Жомини  — профессиональным историкам остается только что-то уточнять или дополнять в фактологии, не более. Лишь В.Г.Сироткин вносит диссонанс, решив поучить Наполеона, предлагает ему свой план боевых действий на июнь-август 1812 года — вольному воля, и у Фоменки есть свои предшественники, полагающие себя в отстранении своих кабинетов и 150-летней дистанции от поля боя лучшими знатоками тактики колонн на пыльных дорогах Белоруссии нежели какой-то там Бонапарт! По удобному случаю как тут не вспомнить завет Ганса Дельбрюка: историк должен быть описателем действий Тюренна, а не полководцем вместо Тюренна!
В общем же существует устойчивое согласие относительно того, что происходило на военном театре Восточно-Европейской равнины с 24 июня по 17 августа 1812 года – разночтения возникают сразу, дружно с этой 2-й даты, когда к Армии подъехал в покойном возке впервые назначенный по особому Положению о Главнокомандующем новый водитель российских армий, Первый по производству «времён Очаковских и покоренья Крыма» генерал-от-инфантерии, граф и светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов. И с этого дня ушёл мир и покой из штабных голов русских и французских и покатилась волна недоумения ,и более она, как оказалось, не отставала ни от воевавших армий, ни от писавших о них исследователей: отныне она следует за каждым движением русской армии, по необходимой связи преследуемого-преследователя перебрасывается на французскую армию, переходит в национальные историографии, становится всемирной проблематикой. Здесь ломают копья в явных и заочных схватках Веллингтон и Пелле, Энгельс и Михайловский-Данилевский, Бескровный и Мадлэн , Жилин и Тарле, Клаузевиц и Толстой, Вальтер Скотт и Виктор Гюго, являют основательность своего образования офицеры Генеральных Штабов, и разнузданное оригинальничанье влюблённые разновозрастные дилетанты; здесь несётся 187-летний хоровод и как не удивительно, не теряет запала страсти и почти не приближается к средне-приемлемому, без демонологии и психоанализа, результату.Вот оценка Ф.Энгельса 1852 года «для нас русская компания 1812 года единственная где остаются еще не решенными крупные стратегические вопросы» — дословно справедливо и для 1999 года...
При этом оспариваемое в сути, но видимое в проявлениях движение событий то ближе, то дальше от нашего понимания: вся последующая канва целого-войны представляет собой как бы перекручиваемую по оси ленту, которая то раскрывается во всей полноте смысла, то поворачивается ребром, зрительно его утрачивая.
Можно сказать, что действия противников, задаваемые русской стороной, от оставления Царева-Займища до остановки при Бородино изображаются в нарастающей степени разномыслия, точнее, повременно разделенного единомыслия то в ту, то в другую сторону, т. е. коллективно-коньюнктурных шатаний:
— то бросаемся в одну крайность, Кутузов сражения не хотел, поэтому ушел с превосходной позиции (Барклай-де-Толли, Энгельс, Толь, Клаузевиц) у Царева-Зеймища, очень трудной к отысканию на равнинных ландшафтах, и вынужден был дать бесполезный бой под давлением общественного мнения на первом мало-мальски удобном, а скорее неудобном (те же лица минус Толь, плюс Багратион, плюс Ермолов) месте;
— то поворачиваем в другую крайность и заявляем об острейшем желании Кутузовым генеральной битвы, ссылаясь на мнение Наполеона, слова самого М.И., его письма Александру 1-му, а оставление во всяком случае серьезной позиции у Царева-Займища объясняем желанием приблизиться к резервам, корпусу Милорадовича — правда, по сверке дат оказывается, что он уже пришел за сутки до выхода армии из Царева, да и как-то странно двигать армию к резервам, а не подтягивать резервы к армии (т. е. идти вшестером к одному) — к Московскому ополчению, боевую цену которого очевидцы определяли в нуль; открываем даже план целой системы сражений, которая должна разрушить Наполеона, в руках его правда никто не держал, но это и так понятно, а если нам понятно, то Кутузову должно, тем более что он сам что-то там смотрел у Иванкова, у Колоцкого монастыря, перед Можайском, за Можайском, перед Москвой... Дано тем не менее только одно сражение, у Бородино!
Само Бородино — точка перегиба, тут уже полный разнобой:
— все российские и советские историки, от Д. Милютина до В. Сироткина убеждены в победе Кутузова и только пух и перья летят от тех паршивых птиц, которые в том на миг усомнятся, хотя бы от М. И. Богдановича в 1869 году или от Е. В.Тарле в 1944-м;
— все иностранные, от Жомини, Бернгарди, Клаузевица, Энгельса до Кальметта приписывают победу Наполеону;
—наконец,   присутствует  пульсирующей   жилкой   отечественное направленьице, которое по умонастроениям межеумочного интеллигентского слоя очень склонно к западному фактологическому объективизму, а протяжённостью души рвётся к Толстовскому Субъективизму оценок, в терпимой форме это присутствует у Н.Троицкого: Бородино у них Вещь в Себе, спрашивать страшно – обдадут русским духом.
В общем русские старательно оправдывают своё отступление после победы, французы своё крушение после неё же, рождая естественное подозрение, что ни те ни другие не проникли по настоящее время в смысл произошедшего.
Наполеон – …три  дня не оглашает факта боя…
Кутузов –…определённо доволен 5-6 часов, во всяком случае до доклада Дохтурова…
Соотечественники далее начинают славянофильскую мистику по поводу оставления Москвы…
Иностранцы впадают в спиритуализм, почему через 50 дней после «генеральной победы» Наполеон почти разбит…
От Бородино до поворота на Подольск общая специфическая форма непонимания, выжидание чего-то: угрюмое, радостное, настороженное, облегчённое – по душевной склонности или принадлежности к воюющим сторонам.По словам Ермолова, сказанным Раевскому»Армия надеется на Главнокомандующего, впрочем, без особой основательности», уже полагая в нём что-то необычное…
Кто сжёг Москву: Пьяный вестфальский кирасир, полоумный Ростопчин (на совести Екатерины 2-й) , выпавший из печки уголёк, мородёры-мазохисты, патриоты-шизофреники (терминология В.Лидина и «Огонька» в отношении Зои Космодемьянской) — полный разнобой. По приливам настроения, то все квасные патриоты, то пацифисты-одуванчики, хором кричим «Мы! — Не Мы!»
И вдруг в полдень собравшимся и начавшим писать диспозицию о движении через Бронницу на Рязань квартирмейстерам армии отдаются новые распоряжения, корпусные командиры получают приказ быть готовым выступить в полночь — без объявления куда... Из тьмы, как Афина в полном вооружении из головы Зевса, вышел Тарутинский маневр, который обнаружили через 10 дней, поняли через месяц, оценили через 10 лет. Наполеон на о. Св.Елены «Эта старая лиса Кутузофф все-таки здорово провел меня со своим фланговым маршем» — и только-то?!
Далее «почти ясность» до самого конца боя за Малоярославец. Можно как-то упрятать малопонятные узлы вокруг нападения на Мюрата (Тарутинский бой) — толи нападали, толи кому-то демонстрировали ,что нападаем...
А вот с Малоярославца какие-то странные зигзаги — Кутузов вдруг уходит к юго-западу, Наполеон, который вроде бы должен рваться на запад, по прямой дороге на Медынь поворачивает в отходящем направлении на Северо-Запад, на Смоленский тракт, разорённый летним прохождением 2-х армий — потом оправдывается. Ошибка! Далее Наполеон вместо своего обычного правила идти порознь — сражаться вместе, строит войска одной огромной 70-километровой колонной (2 дневных перехода), обрекая замыкающие части на вымирание и начинает отход к Смоленску — а Кутузов уподобляется старому драному коту, который все прикладывается к тёплой печке, да молодые котята не дают, подлетают — Тятенька, дай подраться! — Тьфу на вас! — Подлинный случай, однажды на 3-м или 4-м представлении Ермолова о каком-то решительном боевом действии старик-фельдмаршал так энергично плюнул, что «немалая часть того слетела на щеки и мундир курьера». Высочайший темп маршей тем не менее соблюдается неукоснительно, чем восхищен даже придирчивый Клаузевиц... Острое впечатление, что под поверхностью событий присутствуют сразу несколько разносоставленных планов и то, чем бесятся Ермолов, Платов, Милорадович, для старика просто раздражающая мелкая дурь, отрывающая от чего-то неизмеримо более важного! Так как внешность все же соблюдена, французская армия истребляется и самоистребляется, то боевые рубаки, крутя носами и ворча по неполному пониманию Главнокомандующего, делают свое дело, тем более, что при таком «покойном» начальнике легко выдвинуться.
На Березине — узел перегиба, в момент когда концентрическое движение русских армий создает прямую угрозу тактического окружения Наполеона, когда кампания должна завершиться эффектным финалом, гибелью завоевателя (никто не сомневается, кроме Чичагова , что живым он не сдастся) – Кутузов… Да что с ним? Он старик! Он болен! Он путает!
Был  у него планчик соединить все армии у Смоленска, обложив завоевателя в ощетинившийся штыками мешок при ведущей роли Главной Армии, палкой сбоку загонявшей породистого зверя в разверзающийся капкан, отшибая все его агонизирующие порывы от него отскочить ; но государь  с Захаром Чернышовым прислал свой, где сборным местом определена Березина, при главной роли подходивших с севера и юга Витгенштейна и Чичагова и вспомогательной Главной Армии, которая вместо параллельного следования французским колоннам, закрывавшего им доступ на тёплый, хлебный юг перенацеливалась на хвост (маршируя по теперь уже Трижды(!!!) Разорённой местности…М-да…) – согласился , Березина так Березина! Но своё предначертание марша выполнил неукоснительно, шёл сбоку, занозой впившись в наполеоновское войско…
Отечественные военные и гражданские историки очень похваляют вторую часть действий Кутузова, но оценил ли кто – из иностранных ни один: обязуюсь за Энгельса, Клаузевица, Жомини, Дельбрюка – так, немудряще, по житейски, что значит «назначить встречу на Березине» ? Где «на Березине»? Она ведь река и знаете 613 километров длины по энциклопедическому словарю; и дороги через неё идут преимущественно своими законами, малосвязанными на равнинах с речным руслом при доступными к переправе местами через каждые 20-30 км. : это же не Волга, не Днепр – приток Днепра. И поди-гадай , к какой из них ринется обожжённый опасностью остроумный корсиканец /Замечание Наполеона к Аустерлицу: план Вейротера был неплох, он только полагал, что я не буду делать никаких движений…/ В то время как Смоленск узел всех движений Наполеона по взаимному притяжению дорог к этому пункту, и надвигаясь на него концентрически, уплотняясь, занимая пространство, перекрывая все возможные большаки, шляхи, тропы, русские армии неизбежно ухватят-закогтят Завоевателя вследствие самой исторической предопределённости, заложенной в дорожную сеть – или столкнут его на поля и в буераки, в 2-х метровый снег, 20-градусный мороз, круглосуточную дневку под открытым небом, т.е. каталепсируют всякое осмысленное движение, обратят в агонизирующие судороги около тех же дорог.
Перемена «Смоленска» в «Березину» это на бытовом замоскворецком уровне назначение встречи вместо привычного «у памятника Пушкину» – «Давай  на Тверской!» Ну и встречайтесь – Тверская длинная…
И как поверить, что не понимает того Михайло Илларионович – он что, с кондочка по первоначалу назначил Смоленск? По тому, как сразу согласился с Александровым планом получается так… И это изощрённейший лис речных войн, так морочивший голову тому же Наполеону в Австрийской кампании 1805 года каждодневной загадкой, через какую переправу он прыгнет за Дунай; и только-только в прошлом году ,перехватывая Ахмеда-пашу ,тянул 300-вёрстную линию войск от Галаца до Букурешта ; но то Дунай, река-море без мостов с редкими паромными переправами у городов – здесь же Березина, летом кобыле по брюхо на любом плёсе…
……Но за 2 перехода до Березины вдруг вернулся полностью к букве Александрова плана, объявил днёвку по усталости Главной Армии, отпустив Витгенштейна и Чичагова на «волю» вершить дело самим…  Витгенштейн, бивший с Кульневым Ожеро, и битый без Кульнева Сен-Сиром , Чичагов-адмирал во главе сухопутной армии, немедленно окрещённый армейскими остряками «земноводным чудовищем» – мог  ли 67-летний дьявол, «хитрая лиса» ,  так на них положиться , что прировнять к Наполеону ? Да господи прости!
Слабел , не мог справиться? Вот писал Чичагову о зембинском дефиле – Не послушался…Когда умный твёрдый Барклай, облитый лубочной славой Платов, ограниченный, но жестокий и волевой Бенигсен становились поперёк чему-то, чаще всего окружающим непонятному, но для него важному – выбрасывал беспощадно, в неделю-две. Любимцу Коновницыну, как-то особенно настойчиво просившемуся в войска, гаркнул «Ступай куда хочешь – только с глаз долой!»
        И Чичагов — не слушается...       
Россия обогатилась крылатой фразой Екатерины Ильиничны Кутузовой «Барклай-де-Толли спас Армию, мой муж — Россию, Чичагов — Наполеона», русская словесность басней Крылова «Кот и Щука». А русская история? — Многословными объяснениями 3-х лиц, почему М.И. не оказался там-то и там-то, не сделал того-то и того-то, понадеялся, положился, доверил... — старого воробья на мякине провели!?
А Наполеон вдруг проснулся — короткими злыми ударами растолкал Чаплица, Палена, Корнилова, Ламберта и выскочил наружу — это была его стихия!
И завершение этого непонятного периода , смысл которого утаился среди десятков тысяч павших Березинской переправы — вдруг восставший толи от сна , толи от немочи фельдмаршал бодро выходит к границе с 80-тысячной армией, а за ней из глубины России мерно шагает 180-тысячная «2-я стена», которую он холил и пестовал почти самолично, после Москвы фактически отставив или переподчинив себе вмешательством, уроком, приказом, тонким обращением все промежуточные инстанции и значительных лиц по этому делу.
И наконец , до последней минуты своей жизни ни на миг не ослаблял своей власти над армией: «народный полководец» по определению Л.Н.Толстого, он приобрел такую «народность», такое влияние на Общество и Войско, что ему должно было только уступать или повиноваться, в том числе и Александру — в начале 1813 года Фридрих-Вильгельм III передал под его личное командование Прусскую армию, превращая его уже в Верховного Главнокомандующего, даже в отличие и над российским императором... Странно граф, а вы оказывается близорук — такое не заметить!
Наполеон перешел границу без...— так и хочется сказать, штанов —... армии: от корпуса Нея остались 2 человека, маршал Ней и генерал Жерар ; от корпуса маршала Даву один Даву, без маршальского жезла, захваченного казаками.
Русская компания вместо полагавшихся Наполеоном Бонапартом 3-х лет была закончена Михаилом Кутузовым за 4 месяца...
Через несколько месяцев он умрет , любимец Екатерины II и Павла I, светлейшего князя Потемкина-Таврического, и фельдмаршала Н.Репнина; выделяемый и ценимый, но не сердечно близкий с генералиссимусом А.В.Суворовым; восхищавший мадам де Сталь и вызывавший переполох в любвеобильных сердцах виленских полек; отстраненно-любезный с императором Александром I и бесчувственно-щедро награждаемый им. Он умел завоевывать приязнь самых разных людей, от Фридриха Великого до рейс-эффенди Рашида-Мустафы, от двоемысленного Ермолова до простодушного виршеплета Каретникова , был почти приглашаем в открытые двери дворца: после убийства Павла 1 назначен Санкт-Петербургским градоначальником над и против Заговорщиков – и почему-то не пожелал пойти навстречу авансам как и ниже его рыцарь-конногвардеец Саблуков. Какой-то оттенок иного всегда присутствовал на отношениях фельдмаршала и императора, может быть пролёгшая тень Павла, впервые огласившего его «великим полководцем моего царствования», и с которым он последним разговаривал за два часа до гибели императора, единственный свидетель последних часов жизни и Екатерины 2 и её сына…
Сохранилось глухое предание, что ночью у постели умиравшего Кутузова Александр 1, приказав всем удалиться, просил у него в чём-то прощения. Слуга Крупенников, готовивший за ширмой ледяные повязки, услышал явственный ответ фельдмаршала
– Я вас прощаю, и перед богом за вас просить буду – простит ли он…
Век 18-й отошёл…
Любопытно, что последних его эпигонов добивали скопом и «палачи» , и «жертвы» 1825 года. Ермолова одинаково подозревали и Николай 1 и декабрист Цебриков, Сабанеев был ненавидим и «первым декабристом» В.Ф.Раевским и великим князем Михаилом Павловичем; не срази пуля Каховского графа Милорадовича был бы отставлен в тот же день Николаем 1 – неповторимая живость, цельность, образность этих людей почему-то одинаково раздражала и коснеющую бюрократию и кучкующееся умничанье.

Я рожден для службы царской!
С вами век мой золотой
Сабля, конь, да ус гусарский,
С ними ты, товарищ мой!
За тебя на чёрта рад
Наша матушка Россия!
Пусть французишки гнилые
Препожалуют назад!
******
Итак, это непонимание, эта придонная волна, внешне малозаметная глазу, но тревожащая чувство равновесия, это подсознательно-настороженное ощущение неустойчивости видимого в отношении происходящего возникло и далее не прекращается с появлением и до смерти этого лица, Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Всмотримся в него повнимательнее.
Все изображения, аллегорические , героические, «Кутузов принимает экзамен у кадетов шляхетского, корпуса», «Кутузов на смотре добровольцев Санкт-Петербургского ополчения», «Кутузов встречается с армией у Царева-Займища», «Кутузов на Бородинском поле», перечисляю без авторов, только то, что стоит перед глазами, силятся и не могут преодолеть нестатуарности, неэстетичности, а наоборот, доносят рыхлость и бесформенность всего облика великого старика, сам этот эпитет выглядит так же внешне-приставленным к нему, как и его военная атрибутика: бескозырка, регалии, подзорная труба; он настолько не батальный, а бытовой, что в любом его изображении можно заменить эту подзорную трубу (о фельдмаршальском жезле уже не говорю — он ему онтологически противопоказан) на жареную куриную ножку , а в указующие персты вложить вилочку с грибочком, и ей же , это не покажется карикатурой «Кутузов салютует куриной ножкой почетному караулу у Царёва-Займища», «Кутузов через стопочку анисовой рассматривает французские войска у Шевардино», «Кутузов вилочкой с грибочком указывает направление рейда Платову и Уварову»— и это естественно, а не кощунственно, это от натуры, а не от непонимания или хамства.
Кутузов, выбросивший ногу на барабан, вперившийся сумрачным взглядом в даль заоблачную (скучноватое занятие — если вас не мучает гастрит) неестественен — Кутузов, довольно потирающий пухлые руки:
— А славненько мы им высыпали! По этому случаю не грех и отобедать, прошу отведать моего хлеба-соли, господа. Да полноте, до двух и не очухаются, тоже ведь с утра в этакой погонке!— тут как тут.
Его внешность настолько не поддается логическому трансформизму, при котором и бородавки есть, и залысины на месте, и уши лопухами, а нате ж, не хуже Аполлона Бельведерского и Георгия Победоносца – и вот уже дурноватый Александр Суворов сын Васильев Марс и писаный красавчик, почему-то в жизни не терпевший зеркал… Увы, в данном случае потуги художников безнадёжно и окончательно провалились и на школьно-памятной олеографии «Совет в Филях» он более всего напоминает расплывшуюся жабу, на которую рвётся честно разобраться взъерошенный фокстерьер Ермолов; и это не дегероизация нынешнего автора : в московском музее-мемориале Рерихов, вошедшая в род которых Елена Ивановна Рерих была родственницей полководца, хранится медальон-миниатюра : там эта жабистость ещё более выражена, до неприличной карикатурности. К середине 19 века выработался даже негласный канон изображений полководца для публичных мест: не рисовать Кутузова верхом на лошади дабы взгромоздившийся на неё комод не вызывал жалости к участи бедного животного; не ставить анфасно , чтобы не нарушать благопристойности видом изуродованного глазной раной лица; не рисовать его профильно в рост – увы, нарастающие объёмы; аккуратненько разворачивать в три четверти здоровым глазом на зрителя, повязка означена от него и чуть укрощён объём – в этом повороте по грудь или в половину корпуса, и хватит с вас!
И в Эрмитажном портрете в Галерее деятелей 1812 года, и в монументе перед Казанским собором в Санкт-Петербурге есть какое-то несоответствие, какое-то нарушение пропорций облика фельдмаршала, которое проясняется после некоторых наблюдений: изображённый на них человек кажется слишком неустойчивым, его верхняя часть по грудь более массивна нежели то основание ,на которое её поместили. Намеченная сверху глыба головы упокоиться горой костей и мяса, ее же утвердили на корпус-жардиньерку пристойно-строевых пропорций, поэтому видится, что Михаил Илларионович вот-вот полетит кувырком. Кажется, прототип этих изображений лукавит и подсмеивается над попытками художников обратить его в «нормального» Квирина-фельдмаршала, шалит и проказничает даже в бронзе... В то же время обратили вы внимание, как легко и органично вошёл он в приземлено – житейский  басенный мир И.А.Крылова, кто там в кого олицетворился , Кутузов в кота, псаря, старого коня или они всей компанией в Кутузова и не разберешь.
Удивительное дело, тот же Д. Доу сумел развернуть костистого, солдафонистого , с павианьими чертами лица Багратиона в интересный художественно-значимый символ его исторических деяний, Кипренский и Тропинин раскрыли злобную худосочную салонную обезьянку Сашку Пушкина в Александра Сергеевича Пушкина,отлитый в бронзе поэтический кумир — в отношении М.И. Кутузова полный провал!
Только немцы сумели придать некоторое организующее начало поискам внешнего выражения деятельности этой бесформенности, чуть ограниченной хорошими сапогами, бескозыркой, нагайкой, глазной повязкой первыми объявив ее: «Дедушка Кутузофф» , что им по традиционно-семейной сентиментальности чрезвычайно понравилось и в Пруссии он обрел такую же «народность» как и в России — и в том же направлении постепенно поворачивается вся историческая портретистика, т.е. в том же умилительно-бытовом ключе, делая зачастую непонятным, кого тщатся изобразить, почтенно-бесполезного домоседа или полководца-волкодава. Тем более, что Кутузов «всеобщий», Кутузов «исторический» последних месяцев своей вдруг вылетевшей в центр лампионии русского и европейского внимания жизни и сам-то кажется склонен не помогать, а мешать понять себя, сам кажется делает все, чтобы глядя на внешнее протекание этой жизни, невольно ущипнешь себя — да полноте, то ли это, да есть ли оно? И тот ли это человек, что то-то и там-то, как все говорят,сделал?
Единственно необычным и давшим крайне интересный живой результат был подход Л. Н. Толстого описывать Кутузова через объемы как организующие начала его облика— он вдруг ожил, зашевелился, в непривычности и узнаваемости, вырастал из них в сценах, где являл себя, или погружаясь в них, когда был ненужен или окружающие становились неприятны, неинтересны или опасны, тогда он обращался в одно тяжелое выпирающее брюхо, поглотившее всё, вобравшее бесследно всю жизнь, все страсти, самодовлеющее, равнодушно-непробиваемое ,отбрасывающее умозрительно-надуманные наскоки; оно прямо-таки убивает  поэтическую широколиственность и романтизм таинственности.
Этот многолетний навык в создании обстановки охранительной неинтересности ,пресекающей опасное празднословие о важном, это искусство поддержания скучной обыденности как средства, снимающего гнёт эмоций с разума, эта предельная простота внешнего рисунка, утаивающая разрастающуюся внутреннюю работу – что они должны были явить стороннему наблюдателю? Этот человек сытно позавтракал, потом вкусно пообедает и плотно поужинает. Ночью он будет спать в большой утробистой постели, колыхая одеяло немалым телом; утром кряхтя встанет, осведомится о погоде, будет хорошо, долго  ,фыркая как большой морж, умываться из поднесённого таза, разотрёт щёки и грудь полотенцем. Так что через загорелую старческую, в собирающихся морщинах и точках кожу начнёт проступать краснота, натянет принесённый сюртук, сядет у оконца, посмотрит на улицу или что там за ним, обречённо вздохнёт
– Ну, зови, заждались – Карлушу первого…
Но через этот облик: обилие телес, выпирающую жабистую голову, сходящую на треугольник, отчего лоб кажется легче, вознесённей, сквозь черты этого лица, правая сторона которого из-за ранения в глазницу остановилась в равнодушно-брезгливом выражении; левая, собираясь вокруг здорового большого глаза кажется действительно примечательной, через соединение выразительных крупной лепки надбровья, скулы, виска проступает давний рисунок, не красоты – большой, надменной, красиво-капризной барской породы, и всё вместе сходит, утопает во влажной бездонности, открывающейся в глубине глазницы; то, живое, на дне её , не подвижное, а настыло-остановившееся , глядя в которое испытываешь ощущение, что всматриваешься в глаз существа иной породы, бездонно-бесчувственный зрак глубоководных рыб, по которому совершенно невозможно определить, видит ли он что-то вокруг или утонул в собственном, рождая у собеседника в момент молчания раздражающее чувство непонимания, толи тебя неотступно высматривают, толи совершенно не замечают – поэтому чтобы не поразить присутствующего внезапными словами, означить ему своё внимание, приходится совершить целое событие, повернуть к нему глыбу головы. Но из той же глубины проступают ,сливаясь с лёгкостью лба и пропадая в наплывах щёк и складках шеи иные черты, являемые давнишним портретом 1774 года : губки бантиком, лицо – пасхальное яичко, по округлому овалу щеки которого не без удовольствия скользнёт ручка шаловливой прелестницы – фарфоровая куколка середины 18 века!
Век клавесина, флейты, менуэта, войн в кружевах, отточенного клонящегося ума, который Европа уже изживала, а Россия только-только приспела. Ах, как хорошо, как упоительно было не нырнуть — обрушиться в это богатство, в радости нерастраченных сил отдаться утонченному продлению чувственной вьюги, наслаждению которой на Западе убывало живого огня, а в России сложилась предрасположенность ума, вкуса и чувства. Мука рококо для Запада была лёгкой, для русских — сладкой!
Он был подлинным представителем той замечательной послепетровской «золотой молодежи» Сенявиных , Каменских, Репниных, Толстых, Паниных, Румянцевых, Суворовых, Воронцовых, отцы которых начинали денщиками и волонтёрами под гром пушек, визг пил близ дыбы, кабака, смоляного сарая — кровянили, хватаясь обломанными ногтями, канаты судьбы под звонкий басок, звавший в даль неведомую... Вырвали , вывернулись!
Их же сыновьям досталось все: разбегавшийся ход страны-корабля, запал честолюбивых примеров, продвигающая власть отцов, жадное любопытство пробужденных умов, соединение утончённой учености с непоколебленным здравомыслием наследованных понятий службы и чести:
— За богом добро, за царем служба не теряется!
Это был ЕДИНСТВЕННЫЙ век в России, где за исключением краткого периода послепетровских прыщей из Романовых-Разлей-Готторпскими от Петра II до Анны Леопольдовны, т. е. не более 16 лет из 100(!) так и было!
Бог дарил правдой, государь  честью за дворянскую неотменную службу.
Как много, как богато, в какой избыточности был явлен этот век, за каждое место, полочку, нишу в памяти, национально-историческом признании соревновали десятки, взлетевшие были не исключениями — первыми в равных, и в сознании окружающих и в собственном. Когда, погиб, странное создание, чистопородный немец на русской службе барон Веймарн фон Вейсенштейн, любимый солдатами до обожания, уже осознавший грядущую высь своего полёта Александр Суворов опечаленно сказал:
 – Теперь я остался один…
Ох как трудно было в эти десятилетия, где талант звенел о талант, воля щербила волю, где возносило не благоволение а рвущаяся сила, правила не благонамеренность а жадность: Дела, Чести, Победы, Славы – свитых змеями Власти и Войны!
Эту двойственность века: щедрость столов и переполненность залов, открытость далей и тесноту дорог, когда упираешься взглядом в затылок предстоящего и чувствуешь на шее дыхание последующего, испытали все его баловни.
Как часто юный Кутузов сталкивался с волей, сильнейшей его воли, не по одной твёрдости закала – по непреодолимому материальному превосходству положения и часа , волей Орловых, Румянцева, Потёмкина, Суворова, превозмочь которые сразу по разнице достигнутого, моменту судьбы, сроку явленности он просто не мог, более того, был бы раздавлен и погребён, попробуй он противостоять какой-либо из этих стихий, а ведь были и другие: Зубовы, Салтыковы…
Одни реализовали нетерпение сердца яростным нападением на существующее положение, вплоть до рубца, наложенного Шванвичевым палашом на щеку Алексея Орлова, до клинка Шепелёва в груди Голицына, до мятежа Мировича против всех; хватали и мяли судьбу как Потёмкин.
         Другие в резкой отстранённости оригинальной натуры, как Александр Суворов и Семен Воронцов, занятий и места как Андрей Болотов , искали своей Доли и Чести, небывало новой, не по снисхождению — по совершенному.
Третьи, наконец, отвергали их все и вся, клокотали и пережигали себя в небывало-шалых переломах характера, потрясая воображение своего и последующего веков, как Воин Нащокин.
Опыт Кутузова был иной — очень рано он увидел лик судьбы не только в переменных сочетаниях обстоятельств места, времени, людей, — как темной стихии, неодолимого слепого рока, которого нельзя превозмочь, остается только примениться. Его младший брат Семен Ларионович был душевнобольным, по русски «скорбным», т.е. «за всех скорбящим» и в отечественных традициях старший Михаил должен был заботиться о младшем — посещал в редкие проезды, пытался «отговорить» в моменты просветления от наваждений распадавшейся психики, как старший в роде заботился о непривлекательных странноватых сестрах — последующие семейные биографы присутствие других детей Иллариона Матвеевича старались скрыть...
Двойственность жизни «старшего» и «ребенка» возникла и усиливалась с раннего детства Михаила Илларионовича, в возрасте 5 лет вместе с другими детьми ставшего почти сиротой после смерти матери и в отсутствии отца, годами жившего по делам службы вне дома, как впоследствии и сам полководец. И опять возникает недомолвка — общепринятая дата рождения М. И. 1745 год , но сам военачальник чаще указывал в бумагах другие даты, более поздние, 1747 или 1748 год и были основания — в 1745 году его отец Ларион Матвеевич находился в составе русского посольства в Стокгольме, куда ехал вместе с послом Люберасом с начала 1744 года через всю Европу едва ли не год — младенец появился на свет 5 сентября 1745 года (старого стиля) ...
Какая-то недосказанность, недобрая, многозначительная лежит на всем, что связанно с матерью М.И.Кутузова, кроме имени Анна Илларионовна, очень уж совпадающего с именем его сестры, в замужестве Ушаковой, о ней ничего не известно. Существует три версии ее девической фамилии — Беклешова , Беклемишева, Берникова, но представители этих родов, занимавших видное общественное положение, как-то не претендовали на возвышающее их честь родство с великим полководцем, есть и иное, смутное свидетельство о ее происхождении из рода дворян Костюриных, но и от тех полное молчание. В 1912 года, когда объявлены были розыскания родствеников героев войны 1812 года, отозвалось до полусотни Голенищевых-Кутузовых по линии отца, но не откликнулся ни один (!) родственник по линии матери...
Уже без намеков следует отметить еще одну родословную историческую несообразность, род Голенищевых-Кутузовых возводят через «мужа славна»Святого князя Александра Невского Гаврилы Олексича к легендарному Ратше по нисходящей линии Прошкиничей( от Прокофий – Схватившийся за меч), выделяют предка, который за высокий рост получил прозвище Голенище, но почему главной родовой фамилией стала явно тюркская Кутузов непонятно( ветви Кутузовых, Голенищевых-Кутузовых); о давнем сроке этой традиции говорит известие 16 века о женитьбе казанского царевича Саин-Булата после крещения Семеоном Бекбулатовичем на девице из Кутузовых. Как и почему в середине 15 века на Псковщине вдруг явился Русский Служивый человек Фёдор с Татарским прозвищем Кутуз осталось незадаваемой загадкой.
Родословные тайны прямо-таки возлюбили этот такой безхитростный внешне род: они переходят уже на детей и внуков Михаила Илларионовича, его малоизвестный первенец Николай по одним сведениям умер в раннем возрасте от оспы, по другому мрачному семейному преданию заспан нянькой… Имя внучки М.И. Екатерины Фёдорвны Тизенгаузен соединяют в романтической истории с именем прусского короля Фридриха-Вильгельма 3, за 6 лет до того вручившего ему свои армии; отдав ему сердце, она отказала в руке, чем были  несказанно счастливы все Гогенцоллерны – с этим связывают появление в России загадочного рода графов Эльстон: «утверждают, что мальчик (Ф.Н.Эльстон), усыновленный сначала Елизаветой Михайловной Хитрово, а после ее смерти в 1839 г. - Екатериной Федоровной Тизенгаузен, был плодом страстной любви немолодого прусского короля Фридриха-Вилъгельма III и 16-летней Екатерины. Видимо эту версию приняли при русском дворе, ибо крестным отцом Эльстона оказался сам император Николай I .»  ,кроме того особым указом утвердившего за ним титул и фамилию «графа Эльстон».
С этим связывают и лично-семейный От Прусского Королевского Дома характер памятника на могиле полководца в Брунцлау, сохранивший его от коричневого вандализма в 1920-40 годах и необычную популярность его имени в Пруссии.
Впрочем, в качестве отцов называют и наследного принца Фридриха-Вильгельма-Людвига Прусского и австрийского дипломата Кегля, а в качестве матери венгерскую графиню Фаркаш…Баронесса Тизенгаузен никогда замуж не выходила и доживала в доме своего «приёмного сына», соединившего после брака в своём имени два титула «граф Сумароков-Эльстон»…
Вот тебе , бабушка, и пасхальное яичко с губками-бантиками!
С раннего детства «иметь тайну» становилось обычаем, сначала щекочуще-волнующим, распирающим от значимости в отношении тех, кто «ей не освящен», потом спокойно-привычным, уложившимся в стиль и дух жизни, как навык иметь «сокровенное», недоступно-личное, честно-бесстыдное, но тайна тайны в искусстве охранения и очень рано он понял что тайна в отсутствии ее подозрения, во внешней доступности своего мира, являемого окружающим как мирок — и стал открыт, покоен, добродушен; может ли человек носить какие-то секреты вид и день которого проходят во всеобщем рассмотрении, чела, которого не томит дума, а ровно-светлое выражение не покидает его лица, и к любому вопросу следует немедленный ответ, как правило сходный с мнением вопрошающего на предмет или не выходящий за границы его допущений. Разрастающееся укоренение носимых масок, выталкивающее все неповторимо-оригинальное, порождение тьмы и бездны, за обще-бытовое, делало его жизнь прозрачной до непроницаемости, выворачивало ее наизнанку, демонстрировало миру не жизнь уже, а физиологию жизни – за  пульсацией пищеварительного тракта закрывалась тайна духа . Каждый человек явленность двух натур, одной видимой всем, другой только себе, в их сопричастности он возникает как личность — его вторая натура отступала-погружалась в такую глубину, что сама его личность становилось недоступна стороннему учёту, сворачивалась в личину внешнего действия.
Вступив младшим в круг екатерининских орлов он скоро понял, что по разнице положений, по их превосходству, обусловленному более ранним началом и лучшим соответствиям «литавренному веку», он вернее достигнет своей цели, ступая след в след за тем из них, кто идет в данное время в нужном направлении — переход на вторые позиции в тень Румянцева, Потемкина, Суворова, Репнина был не признанием недостаточности сил и самоуничижением, за ними надо было не столько следовать сколько поспевать, имелись и более покойные фельдмаршалы, Чернышев, Салтыков — выбором возраставшего, а не поползающего ума. Вероятно, от осознания до осуществления была немалая дистанция, надо было не только примениться к внешним обстоятельствам — надо было переменить себя, возрасти в воле до способности саморастворяться в ней, возвыситься в разуме до поглощения его внешних проявлений, не подделываться, а становиться глупым с глупыми, пройдохой с прохвостами, в каждый момент быть тем что он требует и всегда иным, чтобы не застрять в нём навсегда. Сохранились свидетельства, что натура долго не давалась, буйствовала (Кутуз по татарски — «бешеный», «яростный»!), срывалась в выходках и нетерпении, об этом донес солдатский фольклор в сюжетах о «кутузовской каше», есть глухие намеки о конфликте с А.В.Суворовым в конце 60-х годов, наконец, было прямое крушение 1772 года, когда за «предерзостное поведение» был отстранён и отправлен П.А.Румянцевым из «видной» Дунайской армии в «невидную» Крымскую : в основе проступка лежал шуточный розыгрыш внешности фельдмаршала (ах,эта неискоренимая кутузовская любовь к театру!), и за таковое обычно полагалась головомойка, в крайности, под горячую руку задетого лица, командировка к «нешуточным местам» близ поля боя, но пародия была такого свойства, что Румянцев, сам в молодости отъявленный шалопай, которого отец грозил лишить наследства за мотовство и кутежи, не захотел видеть Кутузова в своей армии вообще и более к себе не допускал… В Крым приехал совершенно переменившийся человек!
Можно сказать, что он «стал в строй», не спеша и не отставая, вслед за Суворовым, Репниным,Каменским-старшим, Гудовичем, перед… И вот что любопытно, прямо за ним нет никого кроме Платова, кто прогремел бы звонко, вселенски, хотя бы в рамках 1812 года – …если общепринято умолчать о нечаянно взлетевшей и обречённо рассыпавшейся звезде, мальчике-полководце Валериане Зубове, боготворившего Суворова и выделяемого им; блестяще начатая которым Ирано-Индийская кампания подвигала уже грани и всемирно-исторического… – Платова , бывшего Младшим по Чину участником Измаильского Военного Совета, в то время как он, Кутузов, сидел среди Старших: и на протяжении полутора десятков лет никого! Багратион, Дохтуров, Тормасов, Милорадович, Ермолов – это племянники при взрослых дядях, поручики и штабс-капитаны при нём, генерал-поручике!
Какая это тяжкая доля быть замыкающим эпохи, последним среди равных: шёл  век Орловых, Румянцева, Потемкина, Суворова – кому , как не им было его вершить. Все более охлаждающийся разум убеждал и убедил: пока Потемкин обращает пустыни в цветущие провинции —долг ему повиноваться; пока жив Суворов, нет более острого Глазомера в тактике, более Крепкой хватки во владении войсками, которые следует только перенимать. И в спокойно-безнадежном сознании справедливости происходящего поднимался он по ступеням чинов к своему часу. Служил истово, на полный объем сил, в скрытом нарастании утверждавшегося таланта, проявляемого там, где позволяют старшие начальники, т.е. в пределах установленной ими данности, все менее в неё укладываясь, перерастая, делаясь в рамках полагаемых другими задач оригинально-собственным. Он все менее мог быть сведен к кому-либо из лиц, под началом которых служил, все более уходил за рамки сопоставимости, становился субординированно-независимым, отстраненно-Кутузовым и с некоторым удивлением его начальники начинали это замечать, а начальство не склонно удивляться... Его все более ценят, но растет ли от этого близость? Суворов называл его своей правой рукой под Измаилом, но в Италию почему-то не взял, предпочел заместителем «простосколоченного» Дерфельдена... Что былонесомненной и грубой ошибкой, сразу ставившей под вопрос успех кампании: коалиция союзников с различными интересами, которые надо согласовать И СОГЛАСОВЫВАТЬ, ведёт уже не войну-политику , а политику-войну, и военно-дипломатическое дарование участника становится особо значимым фактором, которым собственно и обращаются потенциальные совокупные силы в реальный боевой лом – присутствие «политика» Кутузова в этих условиях становилось особенно ценным, так как сам Суворов, замечательно проницательный как политический мыслитель, дипломатическими способностями не обладал; кстати, зная о этом, как и об особом даровании Кутузова в этой сфере, но… – Ндрав! Ндрав! – …не мог перебороть себя в сознании, что его действия Командующего будут более обусловлены не его волей солдата, а той степенью свободы, которую выговорит для него вальяжный сибарит у Венского Кабинета…
Эта самобытность Кутузова замечается внимательными наблюдателями ещё до его главных дел и например Павел 1-й уже совершенно не усматривал в нем ничего ненавистно-потемкинского или подозрительно-суворовского, оценивал в единственности собственно Кутузова, чем будил вероятно, ответную симпатию...
Если справедливо мнение , что великие люди складываются в постижении-преодолении других великих людей, то для Кутузова такими подвигающими испытаниями стали отношения с А.В. Суворовым и Г.А. Потемкиным, первый оттачивал и полировал его тактическое чувство по меркам своего несравненного клинка, утверждал словом и делом в раскрывающемся осознании службы-судьбы, другой понуждал смотреть на войну как средство политики. С 80-х годов он все менее мог быть сведен к кругу их сотрудников; заметно даже , что он всё чаще начинает уклоняться от подавляющего влияния какого-либо одного из этих лиц «перелётами» к другому, охраняясь от Суворовской завороженности «боем» в проясняющих высях потемкинской «политики», и встряхивая ее обманчивое самодовление в ощетинившихся штыками каре, являющих, кто тут в действительности «всё возьмет». Можно сказать, что он нашёл наилучший способ преодоления влияния одного великого человека посредством другого, при сохранении возможно приятных с ними отношений и обеспечил самым покойным образом свою суверенность.
В конце этого «теневого» периода он становится уже настолько независим и от Потемкина и от Суворова, что ему нет иного места на военном театре кроме как заместителем у Н.Репнина, конфликтующе-самостоятельного в отношениях  и с Юпитером Таврическим, и с Марсом Измаильским. Вместе с ним в осознании долга совершает он действие, прямо им противопоставленное, табуированное Мачинское сражение, запрещённое Потёмкиным по кулуарно-политическим и ненавистное Суворову по честолюбиво-личным соображениям ; столь важное для России и неприятное им обоим как выводившее Репнина на равное с ними положение: в рамках войны в целом Мачин «весил» больше, чем «потёмкинский» Очаков и «суворовский» Измаил – он дал мир, те ничего…Но в то же время – в отличие от Репнина, полагающего в Потёмкине сплошную интригу, а в Суворове одно везение – он и «постигает» и «преодолевает», «всеяден» и дружелюбен как настоящий Миша-медведь, уже унюхавший запах своего леса.
Будучи пользователем суворовской тактики, он так и не стал чистым «драчуном», а охватывая представлением пространство политики, всегда помнил её реальный инструмент Силу. Прибывая с поля боя в пристойные залы мирных конференций он видел, как падает или возвышается цена пролитой крови, как теряет или обретает она значение для страны, как растворяется война в статьях трактатов или прорастает из них новой небывалой ненавистью. Негромкий но всё более внимательно слушаемый голос разума убеждал, что война не бой ,штурм, осада – это её эпизоды, иные из которых можно и удалить – её завершающий итог. Сама жизнь учила: узко, лично, карьерно;
*за русско-турецкую войну 1768-74 гг. при участии во всех крупнейших сражениях(Рябая Могила, Ларга, Кагул, Попешти…)
— майор,
— подполковник,
за реализацию итогов войны средствами политики
— полковник,
— бригадир,
— генерал-майор,
* за участие во всех событиях русско-турецкой войны 1787-1791 годов до лета 1791 года, а там были и Очаков, и Измаил, и первая собственная победа при Бабадаге;
— генерал-поручик,
за единственный Мачин, заставивший турок просить мира
— Георгий 2 класса, переход в разряд ведущих военных деятелей империи, в затылок Суворову. Если бы Екатерина 2 не была холодна к Н. Репнину за связь с Павлом, тот справедливо получил бы фельдмаршальство, как завершивший войну, а его заместитель М. Кутузов стал генерал-аншефом, т.е. сравнялся в чинах с А. Суворовым. При полном одобрении страны, что вас так бесило, Александр Васильевич!
Вот момент, с которого он пойдет уже сам, в отличие от отца Иллариона Матвеевича, шедшего всю жизнь по стопам за своим начальником И. Люберасом и ставшего самостоятельным только перед отставкой — на безделье. Отныне кроме как полномочного командования ему, генерал-поручику , единственному в армии кавалеру всех первых трех степеней ордена Св. Георгия и Мачинскому Герою, дать просто неприлично. Это все чувствуют — А понял ли кто, что вежливо, мягко, пристойно вышла в жизнь империи новая большая величина?
Ещё одно обретение — жена Екатерина Ильинична Бибикова, умница, хорошей семьи, безусловно, безоглядно предана ; и несчастна только по единственному подозрению, что такова какая есть достойна ли быть ему парой? В отличие от большинства современных ему российских полководцев семейная жизнь которых была безотрадна : Румянцев жил отдельно от жены, семьи Суворова, Багратиона, Воронцова развалились, личная жизнь Каменского-старшего была скверной, Каменского-младшего трагичной, Потёмкин, Ермолов, Милорадович предпочли жить бессемейными — Михаил Илларионович всегда имел «место куда прийти», обожаемый и ласкаемый там женой и 5-ю своими девчонками , составившими ему настоящий культ, которому радостно предавались и все его зятья, и тем более нарастающие в числе внуки.
Уже в ранние годы чем-то он привлекал обостренное внимание, задерживал на себе зоркий недюжинный взгляд. Екатерина II особо ценившая подобранную ненавязчивую силу, пеняла ему, молодому полковнику, за слишком горячую езду и взяла слово ездить только на хорошо выезженных лошадях
– Берегите себя, полковник, вы предназначены для высшего…
Фридрих 2 удостоил долгими доверительными разговорами…
Жермен де Сталь находила совершенно обворожительным гением, в отношении которого Наполеон только плут…
Павел 1, по смерти Суворова,Румянцева,Репнина, разложениюКаменского-старшего, старости Салтыкова и Эльмпта выдвинул на первые места в военной иерархии, сверх того провозгласив великим полководцем своего царствования /правда, вкупе с Паленом – что отчасти простительно Полу-умному/…
Александру 1 ничего не оставалось делать как отправить его, единственно признаваемого, во главе армии в Австрию : «свою кампанию» выиграл, чужую войну… понадобился Аустерлиц, чтобы несколько лет держать его вдали от власти.
Но к 1811 году он стал уже необходим…
В начале 1812 года его невозможно было становить: после  2-й, успешной (и предпоследней) своей кампании, где одержав, как и 5 его предшественников, «свою» победу, вдруг совершает небывалое: притворным отступлением вовлекает Турецкие Армии в Слободзейскую катастрофу… – Всё! Мир! – … он становится неизбежностью!
Вот человек, всецело владеющий своими чувствами, знающий , что разговор лучший способ утаивания своих мыслей , а светлое выражение на лице наилучшая упаковка злобы; полагающий, что каждый человек попеременно и хорош и плох, может быть гений и попасться на пустяках!
Не должно верить ничему, что он написал, а его молчание может значить и много и ничего!
 Вот человек, поднявшийся по стопам В.Долгорукова выше В.Долгорукова , по стопам Н.Репнина выше Н. Репнина , по стопам П.Румянцева и А.Суворова выше Румянцева и Суворова, потому что уже сейчас, в канун Бородино, Он, Главнокомандующий Армий Российских, в своем генеральском чине выше их, фельдмаршала и генералиссимуса; а после Бородина затмит и Светлейшего князя Потемкина-Таврического, которого держало доверие государыни — его возносит доверие общества; а через 5 месяцев он недостижим и Александру I, ибо никто, кроме смерти, более не может отстранить его от Власти и Войны.
           И только движения-действия , рождаемые в этом омуте могут что-то прояснить в его глубине...
И как бы он ушел между пальцев, в старческом смешке колыхнув животом и разом обесценив все о нём разглашаемое!
Кажется, только 2 раза после 1800 года допустил он посторонний взгляд в непрозрачную часть своей души:
— в 1805, под Аустерлицем, когда днем на сообщение адъютанта о гибели любимого зятя Фердинанда Тизенгаузена не повел и бровью, а вечером горько и надрывно разрыдался, и на удивление окружающих объяснился
— Днем я был главнокомандующий, сейчас безутешный отец... Сам, сам разжался, велика была тягость, а снять ее с души неопасно и полезно...
Второй раз в 1812 году непроизвольно излился душевный нарыв: ночью пробужденный тихими стонами хозяин избы в Филях услышал его бормотание :
— ... Будете, будете вы у меня падаль жрать как турки...