***

                Александр Козельских

               


                ЭТО ЖЕ ИГРА







               
                1992 год      
               







                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ   
                ДО...


                ГЛАВА ПЕРВАЯ
               


Она медленно поднималась по лестнице. Еще несколько минут назад, дрожа от холода, торопливо пробиваясь сквозь осеннее ненастье, она хотела лишь одного — тепла и покоя. Но теперь, когда до цели оставалось всего несколько ступенек, невольно замедляла шаг. Бесконечный вечер в пустом доме — все, что осталось ей от этого дня. Ключ легко повернулся в замочной скважине, замок равнодушно щелкнул, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель мог пройти человек.
–-  Это еще что? Свои.               
— Она хмуро усмехнулась и толкнула дверь.
Смутным напоминанием о как-будто давно прожитом из квартиры повеяло теплом и еле уловимым ароматом духов. Когда же это было? Раннее утро после короткой беспокойной ночи. Радостное ощущение начала новой жизни. Так много изменилось за один только день. Ей вдруг показалось, что здесь давно никто не живет. Словно, незваный гость, она не торопилась войти, стоя у порога, недоверчиво обводя взглядом прихожую. Уже растаял аромат духов, сквозняком разогнало тепло, в глубине квартиры беспризорно хлопнула дверь, а она никак не могла заставить себя войти в этот холодный дом.
Внизу послышались голоса, кто-то поднимался по лестнице. Она поспешно шагнула через порог и прикрыла за собой дверь.
Мужской голос уже совсем близко устало говорил:
— Неужели дома? Какой долгий был день.
Женский голос отвечал раздраженно:
— Всю жизнь в четырех стенах — ты этого хочешь? Как будто не среди людей живешь.
Дождавшись, когда эти двое пройдут, она щелкнула, замком. Не глядя отбросила на столик сумочку. Шляпа спланировала туда же, но шлепнулась рядом на пол. Мокрый плащ повис на крючке. Не зажигая свет, обошла комнаты. Везде порядок, все было продумано, каждая мелочь имела значение, все стремилось нравиться. Дом ждал гостей.
«Вот здесь гостиная. Да... Это — спальня. А вот и твоя комната. Твои игрушки. Их пока немного, но скоро ты выберешь сам все, что понравится. А здесь ты будешь спать...»
Она села на кровать, провела ладонью по подушке, огляделась. Казалось, только что он был здесь, а теперь стало особенно пусто. Она быстро вышла из  комнаты. В коридоре задержалась около телефона, словно что-то припомнив. Зажгла светильник, отыскала сумочку, долго рылась в ней, потом по очереди выкладывала каждую вещь. Глаза рассеянно следили за руками, а те двигались все медленнее.
Когда готова была остановиться, увидела скомканный листок. Расправила его и, не сводя с него глаз, складывала все обратно в сумку. Сняла трубку телефона. Собираясь с мыслями, долго слушала гудок. Набрав номер, нервно теребила провод, ожидая ответа
Ответил женский голос:
-- Я Вас слушаю.
Взгляд ее отчаянно метался по прихожей, отыскивая точку, чтобы остановиться. Она быстро положила трубку, закрыла ладонью глаза, пытаясь успокоиться. Снова набрала номер.
Как только на другом конце провода сняли трубку, быстро проговорила:
— Я потеряла сына.
Сказала фальшиво, с досады прикусила губу.
После короткой паузы тот же женский голос озабоченно спросил:
— Когда это произошло?
Она с ужасом обнаружила, что не может ответить на простой вопрос.
— Давно. Очень давно.
— Вы подавали в розыск?
— Нет. Я только сегодня об этом узнала.
Снова — пауза. Она беспомощно опустила голову.
— Расскажите все. Где вы были?
Она слушала участливый голос, губы скривились:
— Я сама найду его.
Сказала и положила трубку.
Долго стояла на кухне у плиты, отрешенно глядя перед собой. Потом зажгла газ, поставила чайник на огонь. Взяла было из шкафа две чашки, одну вернула на место, но после секунды колебаний обе поставила на стол. Подошла к окну и увидела только грязно-серую массу, раздираемую порывами ветра, пронизанную ливнем, струи которого то впивались в оконное стекло, растекаясь по нему неверными линиями,  то уносились куда-то в темноту.
«Как славно могло все получиться. Этот вечер, и все, все, все... Как бы мне, такой скверной, да повезло. День позади. Еще один день. Будет ночь, а потом утро. Утро... Неужели еще будет солнце? Пусть бы ночь. Беспробудный сон, и не думать. Пусть мокнет этот город, пусть забьются все в свои норы, и пусть рушится вся эта жизнь на головы тех, кому она нравится. И не жаль...»
За окном вспыхнули огни фонарей, и она увидела расплывающиеся очертания города, словно разваливающегося от затянувшейся непогоды, сгорбленные силуэты домов с лихорадочно горящими глазами — окнами, вздрагивающими от каждого порыва ветра. А внизу, как по дну глубокой канавы, словно испуганные насекомые, разбегались автомобили. Она смотрела в сгущающиеся сумерки неподвижным взглядом.
«Чего они ждут? Они все боятся завтра. Каждый день необходима жертва — бессмысленная, никому  не нужная жизнь, чтобы поверить в свою нужность, в свое право на завтра».
Она отвернулась от окна, закрыла глаза.
«Хватит! Заглядывать в эти лица, слышать эти голоса. Унижаться, доказывая свое маленькое право. Они не осуждают. Даже жалеют. Но право отнимают. Все лучше меня. Надоело. Сборище лицемеров! Только ради сына терпела все это, только ради сына, ради него... этот дом... все. А теперь одна среди них. Ничего не собираюсь доказывать. Я хочу жить, просто жить. И плевать на вздохи о моей жизни, достаточно, если никто не обрадуется моей смерти. Надоело...»
С треском распахнулась форточка, и ветер швырнул в нее горсть ледяного дождя. Она, вскрикнув, отскочила от окна. Прижавшись к стене, смотрела на извивающуюся, черную в темноте штору. Медленно подошла к ней и рывком сорвала с карниза. Ткань беспомощно повисла на руках. Стало как будто светлее.
«Я не боюсь».
Она захлопнула форточку, села к столу. Долго смотрела на свои руки. Сначала бездумно, приходя в себя, потом увидела их — неподвижные, как будто чужие. Согнула одну в локте... Белые халаты, испуганные, любопытные лица соседей, и рука, чужая, безжизненная, падает, падает... Поморщившись, убрала руки со стола.
Словно запоздалое эхо, в соседней комнате хлопнула форточка, еще одна и еще...
«Как страшно. Надо бы снять маленькую квартирку, чтобы все в одной комнате». Она посмотрела на чашку. Пустая. Перевела взгляд на чайник. Все еще не закипел. Не сразу сообразила, что огня под чайником нет,  и что кухня наполняется газом. Когда поняла, как-то странно улыбнулась.
«Закрыть плотнее дверь и ждать. Как это будет? Будет кружиться голова. Что еще? Удушье? Но может быть, это не долго?»
Внутри все похолодело, и показалось, что уже не хватает воздуха.
«Идиотка!»
Быстро встала и уже протянула руку, чтобы закрыть кран.
— Подожди, — прозвучал за спиной вкрадчивый голос.
Она оглянулась. За столом сидел он. Она забыла о газе.
— Какого черта?!
Он сидел, слегка подавшись вперед. Смотрел искоса. Губы улыбались, но глаза холодные, пустые. Во всем облике было что-то неподвижное, неживое. Незнакомое, невыразительное, бесцветное лицо. Она отступила на шаг.
— Убирайся! Я никого не хочу видеть!
Губы еще шире растянулись в улыбке.
— Тебе сейчас нехорошо, но это ничего, надо просто переждать. Скоро ты почувствуешь удивительную легкость. Только в таком состоянии можно думать о жизни. Сядь.
Он приказал, она села, сама не понимая, почему повинуется.
Тебе плохо. Жизнь потеряла смысл. Стоит ли тогда за нее держаться? Что               
такое жизнь? Ложь. И потому так коротка, что обман не может длиться долго. Но
смерть гуманна, и человек умирает на пороге страшного открытия, открытия
великого обмана жизни. Тебе сказали идти, и ты шла, потому что шли все. Тебе
сказали, что там, впереди, — земля обетованная и места вокруг становятся все
краше. Ты ничего не видела из-за голов толпы, из-за пыли, поднятой ею с дороги,
но ты верила, потому что верили все. Ты повторяла реакцию толпы. Одобряла то,
что одобрено до тебя, и осуждала уже осужденное. Ты сама себе лгала и верила в эту ложь, потому что лгали все вокруг. И только те, что шли впереди, говорили правду. Они говорили то, что видели. Но они были слепы и видели то, что хотели видеть. Только слепой может быть впереди, иначе толпа разбредется и это будет конец. А что там, впереди? Там то, что было вначале. Ничего. Так что же такое жизнь? Лживое стадо, сбившееся на пыльной дороге. Подумай, ты ничего не теряешь. Откажись от жизни, и в последний миг тебе откроется великая тайна. Ты узнаешь цену этой суете, цену всем бедам и радостям, которые терзают человека.
Словно вязкая липкая масса обволакивала ее, и вместе с тем в душе поднималась тревога.
— Я все поняла. Ты, как торгаш, знаешь цену всему. Сколько стоит твоя великая тайна? Жизнь? Нет. Я хочу жить, каждый день видеть солнце. Это все, что мне нужно.
— Солнце? Посмотри в окно. И так будет всегда. Ты никогда ре увидишь солнца, даже если оно будет над твоей головой, потому что весь этот кошмар в твоей душе и ты не сможешь от него избавиться. Рядом с тобой никого не будет, а ты ведь привыкла искать спасение в других, а вернее, за счет других.
— Лжешь. — Ей хотелось возразить, заткнуть ему рот, но она только растерянно смотрела в его как будто стеклянные глаза.
— Лгать — это не мое, а твое ремесло. Ремесло человека. Но сейчас даже тебе себя не обмануть. Ты собралась просто жить и быть счастливой. А ты знаешь, насколько для этого надо сильнее любить жизнь и людей, чем человеку с целью в жизни?
— Я умею любить, — ответила она, как заученный урок.
«Что за чушь он несет? Как глупо, что я отвечаю. Не слушать. Прогнать».
Она вспомнила о газе и собралась, было, подойти к плите.
— Подожди. Подумай. Еще немного, и тебе не придется ни за что отвечать. Наконец ты найдешь покой.
Она гневно и вместе с тем испуганно взглянула на него.
— За что отвечать? В чем я виновата? Уж не ты ли собрался меня судить?
— Оставим это. Послушай только, подожди еще. Тебе должно это понравиться. Скоро ты поймешь, что уже невозможно ничего изменить. У тебя не будет сил даже для того, чтобы закричать. Ты сама прочтешь себе приговор. Но останется твоя суть, твое главное «Я», которое проявляется только раз в жизни. И если, поборов немощь своей плоти, ты сможешь спастись, то уже никогда не потеряешь веру в себя. Ты ведь хочешь этой веры?
Она не заметила, что дверь на кухне уже давно закрыта. Тошнота подкатывала к горлу, трудно было собраться с мыслями.
— Хочу...
Ей самой было непонятно, к чему относится ее «хочу».
— Ты ощутишь вкус борьбы. Жизнь сама по себе ничего не стоит, она обесценивается, если за нее не борешься. Борьба с врагом, с обстоятельствами, со смертью. Чувствуешь, как хорошо?!
Ей было невыносимо. Она уже не понимала, о чем он говорит. Она не могла сопротивляться тому, что постоянно меняло форму и ускользало в разных
направлениях. Все вокруг теряло реальные размеры. Стены кухни раздвигались
под давлением ее обезумевшего взгляда. Как грохот разрушения, она слышала шум своего дыхания. С тоской смотрела на плиту. Та отодвигалась все дальше и уже казалась недосягаемой. Он еще что-то сказал, но из-за гула невозможно было ничего разобрать. Все поплыло перед глазами. Она с трудом остановила на нем взгляд. Он уже не улыбался. Смотрел на нее в упор и ждал. Глаза утонули в глубоких глазницах и были похожи на светящиеся точки в черных дырах.
Она поняла, что видит смерть.
И вдруг собственный голос странно спокойно произнес:
— А ведь ты уже мертва. Никуда ты не годишься.
— Я жива! — Прохрипела она и, навалившись грудью на стол, с диким хохотом, скорее похожим на кашель, из последних сил швырнула в него табурет. Все вокруг качнулось и полетело куда-то в пропасть. Она падала вслед, и страстный шепот то нарастал, то почти исчезал, как набат: «Жить, жить, жить»... Она растворялась в этом шепоте и таяла вместе с ним.
Бездна. Черная, холодная бездна. Холод. Как от него укрыться, и почему так хочется укрыться?..
Жизнь медленно возвращалась в словно свинцом налитый мозг.
С трудом приоткрыв отяжелевшие веки, увидела вплотную перед собой гладь пола в крупных каплях воды.
— Жива...
Приподнялась на локтях. Каждое движение давалось ценой больших усилий. Все тело ломило. По лицу стекали холодные струйки воды. Посмотрела вверх. В разбитое окно сеет дождь. Повернувшись на спину, еще некоторое время лежала, медленно приходя в себя. Вспомнила о нем. Обвела взглядом кухню. Никого нет.
«Бред. Как глупо».
Долго поднималась на ноги, мутным взглядом огляделась вокруг, выключила газ, пошатываясь, вышла из кухни, прикрыв за собой дверь. Войдя в комнату, почувствовала: он здесь. Включила лампу. Свет выхватил его из темноты. Он несколько изменился, в выражении лица пропало что-то напускное, отчего вид был еще более отрешенным. Он смотрел на нее так, будто перед ним было что-то неживое. Так мог наблюдать за заводной игрушкой крайне усталый человек.
— Кто ты?
— Где медальон?
Она изумлено посмотрела на него, но сразу поняла, о чем идет речь. Словно кто-то подтолкнул в спину, шагнула к зеркалу, взяла с полки медальон на золотой цепочке, положила перед ним на столик.
— Как он попал к тебе?
У нее не хватило сил сопротивляться:
— Мне его подарила тетка.
— Она тебе что-нибудь сказала?
От слабости она не могла справиться с нервами, не могла усмирить дрожь во всем теле.
— О чем? Не знаю. Не помню. Что тебе от меня надо? Что ты делаешь в моем доме?!
Он перебил ее:
— Где второй медальон?
— Не твое дело! Если ты не уберешься, тебя вышвырнут!
Она выбежала из комнаты, но невероятным образом сразу оказалась в комнате сына. Замерла на пороге. Мягкие сумерки разливались по комнате, было тихо, только часы мерно тикали на стене.
Она увидела себя, сидящую на кровати. Рука, скользящая по подушке. Растерянно попятившись, оказалась на кухне. Дыхание сразу сковало запахом газа. В тишине, нарушаемой только тем же тиканьем часов, увидела себя, повалившуюся на стол, медленно летящий к окну табурет, беззвучно разлетающиеся осколки стекла. Бросившись из кухни, наконец, попала в прихожую. Стояла у телефона и вновь слышала проникающий голос:
«Расскажите все...»
«Никому ни о чем невозможно рассказать».
Часы тикали все тише и тише. Она устало побрела в гостиную. Не говоря ни слова, подошла к нему. Как у провинившегося ребенка, глаза помимо воли опускались, как только она встречалась с ним взглядом. Он сидел, откинувшись на спинку кресла. Выражение лица снова неузнаваемо изменилось. Мягкое, излучающее тепло и участие. Только глаза, словно для того, чтобы спрятаться, глубже запали в глазницы.
— Ты можешь все рассказать мне. Ближе меня у тебя сейчас никого нет.
Она удивленно посмотрела на него, к чему-то прислушиваясь.
— Еще. Скажи еще. Этот голос...
— Ты его помнишь?
— Голос Эл. Прошу тебя, еще...
— Наши голоса похожи?
— Нет, не похожи. Это голос Эл.
И тут она увидела, как меняется его лицо, обретая знакомые черты.
— Не надо! — вскрикнула она и закрыла лицо руками. Потом осторожно посмотрела сквозь пальцы. Он снова был прежним.
— Не надо... да-
Немного придя в себя, принужденно улыбнулась.
— Я тебе расскажу все. Из оставшихся в этом мире ты действительно ближе всех. По крайней мере, тебе что-то от меня нужно. Уже давно никому до меня нет дела. И я привыкла. Ты знал Эл? Как ты это делаешь?
— Его знала ты, и сама все сделала, когда подумала о нем.
— Как ты попал в квартиру?
— Это важно?
— Только чтобы знать, как этого избежать. Но раз уж ты здесь, — она подошла к бару, достала бутылку вина и два бокала, — что тебе нужно?
— Это он передал тебе второй медальон?
Прежде чем ответить, она отпила из бокала немного вина, потом, на минуту задумавшись, взяла с полки и положила на столик медальон, как две капли воды похожий на первый.
Я почти ничего не знаю о них. Но то, что они, совершенно одинаковые, были подарены мне двумя такими разными людьми, ни разу в жизни не встречавшимися, и то, при каких обстоятельствах они оказались у меня, очень странно. Тетка мне что-то сказала по этому поводу, но я плохо помню. Тогда и этот подарок, и то, что она говорила, для меня уже не имело значения. Я его так и не носила, хотя она умоляла не снимать с себя. А от Эл я получила медальон... то есть, он его случайно оставил... наверно, случайно... Я только знаю, что он хотел передать его сыну. Ты так ими интересуешься — может быть, тебе известно больше?
— То, что оба медальона окажутся в одних руках, было возможно, но маловероятно. Расскажи мне, как это случилось?
Она допила вино в бокале, вопросительно посмотрела на него:
— Ты не пьешь? Впрочем, как хочешь. А я налью еще. — Она вдруг засмеялась: — Не бойся, я умею себя вести. Хотя в такой гадкий день можно бы и напиться, если бы только это помогло.
Она сделала несколько глотков и, задумавшись, смотрела, как на дне бокала завораживающе маячат блики от лампы. Поднесла было его к губам, но, передумав, поставила на столик.
— Мне придется рассказать тебе кое-что о себе. Постой, — она нахмурилась. — Ты ведь говорил, что мне придется за что-то отвечать? Тебе что-то известно?
Она строго смотрела на него, но, не дождавшись ответа, успокоилась.
— О своей жизни могу знать только я. Потому что я была одна. Мне почему- то хочется, чтобы ты понял меня. В тебе что-то такое есть. Какая-то сила и власть. Мне это нравится, хотя я чуть не стала жертвой. Интересно, чего ты добивался? Зачем тебе моя смерть? Медальоны можешь взять и так. А может быть, ты всего лишь плод моей фантазии? Мне всегда хотелось, чтобы рядом был сильный человек. Все равно, кем бы ты ни был, я даже рада.
Да, второй медальон я получила от Эл — отца моего сына, хотя он не был моим мужем. От мужа у меня детей не было. Не могло быть. Муж был много старше меня, но не настолько, чтобы наша пара выглядела нелепо. Возможно, именно его жизненный опыт позволил ему увидеть, а где-то и угадать во мне то, что мне самой в себе было еще неизвестно.
Мы жили в разных городах. Довольно далеко друг от друга, но судьба решила свести нас в приемной одного дельца, довольно влиятельного в нашем городе. Я пыталась устроиться на работу. Скажу сразу — это было последнее и самое худшее, что мне оставалось. О нем шла дурная слава. А мой будущий муж приехал заключать договоры о поставках. Мне было так тяжело, и я рада была, что он ко мне вдруг обратился. Так, мимолетная беседа, в общем-то, ни о чем. После этого он бесцеремонно, так мне тогда показалось, вошел в кабинет вперед меня, хотя пришел много позже, и мне пришлось довольно долго ждать. Я была в положении, в котором, казалось бы, не приходится быть особенно щепетильной. Но меня вдруг задело, что со мной уже не считают нужным церемониться. Я почувствовала себя оскорбленной.
Когда он вышел, я сказала ему, что может так случиться, и он будет на моем месте, но я, оказавшись рядом, не позволю себе сделать его положение еще более унизительным хотя бы из уважения к себе. Мне хотелось сказать это с вызовом, а получилось довольно печально. Он очень серьезно посмотрел на меня и попросил не торопиться с устройством на работу. Предложил вместе пообедать. Я пожала плечами и вышла с ним из приемной.
Ты можешь подумать, что я пошла за первым подвернувшимся. Но, по
крайней мере, он мне понравился. Я видела в нем человека, на которого можно положиться. Какое-то время он навещал нас с мамой. Я не воспринимала его
внимание всерьез, и это помогло мне чувствовать себя с ним вполне свободно. Я ведь понимала, насколько мы далеки друг от друга. Но он сумел так все устроить, что это стало не важно. Он помогал нам немного, но ровно на столько, чтобы мы не чувствовали себя очень обязанными. От меня не требовалось благодарности ни в каком виде. Ты понимаешь? На это не было и намека. Входя в наш дом он никак не оценивал убогую обстановку и не старался ничего изменить. Наоборот, как-то сам очень соответствовал. Он вел себя так, как будто сам прожил в таких условиях всю жизнь. А ведь, наверно, ему временами хотелось блеснуть своими возможностями, устроить нам грандиозный праздник. Для этого были поводы. Но он молодец. Конечно, он делал так не потому, что считал наше положение нормальным. Он берег меня. Если бы перед тем, как оказаться в роскоши, я почувствовала себя ущербной, ничтожной перед ним, из меня бы ничего не вышло. Он знал, что делал, когда женился на мне. Положение мужа в обществе было довольно крепким. И все же это был риск, и ему необходима была определенная помощь с моей стороны.
Не стоит говорить о том, с какой предвзятостью встретили в его кругу новость о нашем браке. Причем ни в местных газетах, ни в разговорах не говорилось конкретно о браке. Просто имя мужа вдруг стало популярным. Мое имя не называлось. Оно словно было вычеркнуто. И если кто-то снисходительно или с иронией говорил о некоторых чудачествах мужа, то это и было упоминанием обо мне. Только таким образом удостаивалась я внимания света. Обо мне никто ничего не знал. Я сама предложила мужу такой вариант.
Выходя замуж, я стала сиротой с никому не известным прошлым. Хотя на окраине далекого городка тихо жила моя мама, кроткая, всепрощающая, которая непреклонна была только в одном — она не принимала от меня после свадьбы никакой помощи. Но, конечно, она была искренне рада за меня. Только, может быть, она не очень верила в прочность моего нового положения. Муж посоветовал мне хотя бы первое время отказаться от свиданий с ней. Я нашла это разумным. К тому же, появились более важные и неотложные дела. Мне хотелось броситься в этот новый манящий мир как в омут и не кануть, не потеряться в нем. Хотелось признания, блеска. Хотелось... многого. И я добилась своего. Муж не ошибся, он даже несколько недооценил мои возможности. Да что говорить, я сразу поняла, как надо вести себя с этими людьми. Надо было принять условия их игры, но придерживаться только своих правил. Сначала надо было добиться одного — создать у разных людей самое противоречивое о себе мнение. Таким образом, им было трудно объединиться в каком-либо приговоре в мой адрес, а я выиграла время. Оно мне было необходимо для первых выводов. Если хочешь выиграть бой, оставляй противнику как можно меньше возможности узнать себя, по крайней мере, до твоей победы.
Для этого я предпочитала работать с каждым в отдельности, избегая контактов, когда они были вместе. Я была довольно молода, а задача передо мной стояла сложная. Приходилось все время балансировать. Ни в коем случае нельзя было оставаться просто женой мужа, но и стать сразу хотя бы вровень с ним было недопустимо. Этого бы не простили ни мне, ни ему. Нельзя было игнорировать праздный выход в свет, но и стать в нем привычной тоже было нежелательно. В общем сплошные «нельзя» и в то же время постоянные «надо».
Надо было казаться то молчаливой, то разговорчивой, то отлично, то безвкусно одетой, то высокомерной, то дружелюбной. Даже свои «можно» я скрупулезно дозировала, тщательно анализируя реакцию, как алхимик в поисках универсального средства. И все это не выглядело нарочитым благодаря тому, что впервые я ощутила настоящий азарт. Это была увлекательная игра, в которой, играя разные роли, я все же оставалась собой.
Мне хорошо помогал муж. Он знакомил меня с азами светского этикета. И, знаешь, я осваивала эту науку без особого труда. Очень многое было разумным, и мне казалось, не скажи он мне об этом, я все равно так бы и поступила. Хотя было и такое, что надо было просто запомнить. Во время уроков он повторял: «Знай об этом и соблюдай то, с чем согласна. Остальное отбрось, но сделай это своей странностью, шармом». Он понимал меня и уже этим поддерживал. Вмешивался он только тогда, когда я начинала делать что-то не свойственное себе. Он говорил: «Не лезь в чужую шкуру, она может лопнуть. Используй свои возможности — этого вполне достаточно». Да, он помог мне познакомиться с самой собой и обрести определенные границы в своих действиях. В некотором смысле мне было легче, чем ему. Я не воспитывалась в этой среде и никакие условности меня не связывали. Все эти люди всегда были для меня чужими и ничего не значащими. Мне легче было притвориться, а впоследствии  быть коварной, иногда — жестокой. Все они для меня были просто шахматными фигурами, от удачного расположения которых зависел исход партии. А потому, еще только ставя перед собой очередную задачу, я уже чувствовала себя хозяйкой положения.
Муж советовал: «Не ищи друзей, не обманывай себя. Встанешь на ноги — они сами тебя найдут». И я постигала слабые стороны врагов и сильные стороны союзников, если можно так назвать людей, не принадлежащих лагерю противника, и с холодной расчетливостью манипулировала ими. Как начинающему, игроку мне везло.
Прошло немного времен, я стала постепенно вникать в дела мужа. Будучи уже достаточно самостоятельной, я не боялась в разговоре с ним, высказывая свое мнение, споря и докапываясь до сути, показаться наивной, несведущей. Ему тоже нужны были эти разговоры. Во-первых, потому, что таким образом мы становились еще ближе друг другу, а во-вторых, он сам об этом говорил, у меня был свежий взгляд и отличное чутье. Я старалась чаще быть там, где решались дела мужа. На этих сборищах царила особая атмосфера делового флирта. Она мне нравилась, но заставляла особенно тщательно взвешивать каждое слово, каждый взгляд и при всем при этом быть непринужденной. Потом это получалось уже само собой.
Сначала меня принимали в этих кругах только снисходительно. Я умела поддержать беседу или, по крайней мере, заинтересованно выслушать, если тема разговора была мне незнакома. Я не считала зазорным отдать должное тому, что мне нравилось в человеке, а главное — поддержать в нем уверенность в себе, таким образом, обеспечивая очередные комплименты в свой адрес. Но при необходимости могла поставить на место того, кто нарушал границы, которые я установила в этом общении. Муж и здесь мне помог тем, что показывал пример соблюдения этих границ.
Таким образом, мы больше походили на деловых партнеров, чем просто на супругов. По мере того, как все более жадно старалась я усвоить каждую мелочь и обнаруживала все большую осведомленность и практичность в любом начинании мужа, он все охотнее вводил меня в курс дела. Наконец прошло то время, когда мои успехи приводили его в умиление. Теперь он мог на равных обсуждать со мной любые вопросы.
Я еще не сказала о том, что в любой ситуации я оставалась женщиной. А уж в этом плане, не побоюсь показаться нескромной, я брала верх над дамами благородных кровей, завистливое шипение которых делало мне честь. Затмевать и низвергать - не было моей целью. Думая об их породистости, как о формальном превосходстве, никогда не испытывала ни зависти, ни злости, которые, я знаю, ослепляют, и очень легко не заметить, как окажешься в невыгодном или, еще хуже, в смешном положении. Нет, у меня просто во всем был свой стиль, которому я была верна.
Никогда не забуду это время. Эти дни, набитые до отказа большими и маленькими событиями. Не забуду и о том, чего мне все это стоило. Все шло хорошо, но все же временами было невероятно трудно. Иногда по ночам я уходила в дальнюю комнату и часами сидела в мрачном оцепенении с полным ощущением, что силы кончились, что все рушится, что уже не смогу довести до конца начатого.
В самые тяжелые минуты у меня вырывался какой-то жуткий вой. Я ненавидела всех, кого мне предстояло увидеть на следующий день. Порой я ненавидела и мужа. Один раз хотела сбежать. И как ты думаешь, что меня тогда остановило? Мое собственное отражение. Уже торопливо шагая по коридору, я увидела в слабом свете трусливо ссутулившуюся, суетливо семенящую мне навстречу фигуру. Это было зеркало в конце коридора. Я разбила его чемоданом.
А утром было пробуждение. В самом настоящем смысле этого слова. Ясная голова и свежие идеи. Не думаю, что мои ночные муки можно назвать слабостью. Это была естественная реакция на те изменения, которым я сама подвергала себя, меняя свой образ жизни. Я понимала это потому, что все происходило довольно быстро.
Ну да об этом можно говорить долго. Скажу только — я победила, и самые упрямые головы наконец склонились. Я оправдала надежды мужа. Если бы я оказалась беспомощной, ему пришлось бы трудно. Про него могли сказать, что такая жена — это лучшее, на что он мог рассчитывать из-за своего скрытого недуга. И для него это что-то бы значило. Возможно, даже крах. Крах его дела, его имени, а в этом он видел смысл своей жизни.
Я уже сказала, что детей у нас быть не могло. Более того, спустя некоторое время после свадьбы он потерял мужскую способность. И я знала, на что шла. Правда, я не думала, что это произойдет так скоро. Когда он сделал мне предложение, то сразу рассказал все начистоту. Сказал, что очень богат, что болен и что... проживет недолго. Ему нужна была такая женщина, как я. Он ведь был совсем один, не считая дальних родственников. Ты знаешь, до самого конца, а ведь время шло, каким-то странным образом я оставалась ему верна. Выходит так, что и у него был повод быть благодарным мне. Были, конечно, и вполне конкретные причины. Слишком многое было поставлено на карту, чтобы я могла довериться одному из многих жаждущих. Но, ко всему прочему, к мужу я относилась хорошо. Возможно, я даже любила его по-своему.
После того, как победа моя стала явной настолько, что исчезли последние сомнения, ко всей этой деятельности я сразу охладела. Я еще помогала мужу, но азарт пропал, пропадало и желание вообще касаться этих дел. И в голову все чаще мне стала приходить одна мысль: неужели это все, это и есть моя жизнь? Странный итог.
До сих пор я прилагала массу усилий для того, чтобы преодолеть трудности подготовительного периода, чтобы вступить в настоящую жизнь. Но ее для меня не было. Дела мужа заполняли мои дни, но не избавляли от пустоты в душе. Может быть, эта пустота объяснялась тем, что у нас не было детей? Но тогда я о них вспоминала скорее в оправдание своему постоянному чувству неудовлетворенности. Конечно, ни разу, даже намеком, я не дала понять об этом мужу. Но что-то во мне стало происходить, что плохо поддавалось контролю.
Сначала я думала, что просто устала. Но постепенно убеждалась в том, что ошиблась. Что сила ради силы — это скучно. Мне нечего было взять от своих побед. Муж заметил перемену в моем настроении и принял ее как должное, очевидно, объяснив для себя все каким-то образом.
Мы стали чаще появляться на различных вечерах, приемах, празднествах. Это время пролетело очень быстро и бессмысленно. Интересно, что, находясь в этом водовороте, возникает полное ощущение, что ты в центре каких-то важных событий. Но стоит только отойти и оглянуться... От этих дней мне остались воспоминания о флирте, сплетнях, интригах и еще черт знает каких глупостях.
Маму я изредка стала навещать. Тайком. Восстановить ее публично в своих родительских правах мы так и не рискнули. Сначала это угнетало меня, но потом я подумала, что для нее мало что изменилось бы. Прибавилось бы только хлопот. В роскоши и тщеславии она ничего не понимала. В общем, все как-то устроилось.
К своему удивлению, когда мужа не стало, я не ощутила особой утраты. Было только страшно оттого, что еще чувствуется его присутствие, а самого человека уже нет. Есть руки, ноги, голова, уже никому не принадлежащие. И еще меня успокаивала, наверно, слишком трезвая мысль о том, что смерть пришла вовремя. Неизвестно, чем бы все это кончилось. Но, с другой стороны, я вдруг увидела, что осталась совсем одна среди чужих людей. Я знала, как с ними обращаться, я научилась жить с ними рядом. Но они не знали и ничего не желали знать обо мне. Их совершенно не интересовало, чем я живу и как бы мне хотелось жить. Но что было делать? У меня ничего не было, кроме их общества и дела, которое как, горб, хоть и мешало, но было уже частью моего существования.
Положение мое в обществе почти не изменилось. Кое-кому стало ясно, что рассчитывать на мою слабость не придется. А мне так хотелось, чтобы кто-нибудь сказал: «Брось ты все это, нам и так будет хорошо».
Мне, наверно, надо было вернуться к маме. Надо было... Что бы я потеряла? Деньги меня давно не интересовали. Того, чем я уже владела, мне с лихвой хватило бы до конца дней своих. Но нельзя было торопиться. Надо было сначала знать наверняка, от чего отказаться и что взять взамен. И пока решение не созрело, решила исполнять свою роль прилежно.
Я недолго предавалась тихой печали. Просто не могла позволить времени остановиться на какой-либо более продолжительный срок. Знаю, что многие обвиняли меня во всех смертных грехах. Обвиняли люди, готовые проливать обильные слезы после смерти близких, что не мешало до этого отравлять им жизнь. Чего стоят эти долгие слезы? Муж был счастлив со мной, я не думаю, что смогла бы сделать для него что-нибудь большее. Вот и все мое замужество...
Она помолчала. Посмотрела на часы.
— Поздно. Ты не уходишь?
— Нет.
— Ты свободен. Меня тоже уже давно никто не ждет. Хочешь, я приготовлю ужин? Я хорошо готовлю.
— Нет.
Она встала, подошла к окну. За окном стало тихо. Город, утомленный властью непогоды, поник под черным небом. Только мелкий дождь сеял на как будто набухшие от сырости крыши домов, искрился конусом света под фонарем напротив.
Она обернулась к нему, в глазах — любопытство:
— Скажи, я тебе совсем не нравлюсь? Мне все время хочется дотронуться до тебя. — Помолчав, добавила: — Чтобы убедиться, что ты есть.
Он, по-прежнему холодно глядя на нее, ответил:
— Это не доставит тебе удовольствия.
Она, тихо засмеявшись, подошла к нему, протянула руку. Ладонь должна была уже коснуться плеча, но, ничего не почувствовав, машинально продолжала двигаться дальше, погружаясь в его тело. Она отпрянула. Согревая дыханием онемевшие от нестерпимого холода пальцы, испуганно и вместе с тем разочарованно смотрела на него.
— Невероятно. Невероятно, что я вот так, запросто... Жаль, что ты... никто. Минуту назад мне хотелось нравиться. — И тут же, усмехнувшись, махнула рукой: — А! Так даже лучше. Мне ведь правду говорить. Все это я рассказываю больше для себя. Еще раз хочу побывать там. Как будто слушаю старую пластинку. Но время прошло, и мне не плачется, как прежде, под ее мелодию. Значит, надо расстаться с ней, чтобы не осквернять те слезы улыбкой. Удастся ли так же просто избавиться от воспоминаний? Теперь, оглядываясь назад, многое видится иначе. Но ни от одного дня в своей жизни я не откажусь. Они мои. Даже если порой все получалось совсем не так, как хотелось. Я всегда оставалась собой. За это, мне кажется, меня и любил Эл. Конечно, не только за это. — Она улыбнулась. — И я его любила. Люблю до сих пор. С ним было хорошо.
Когда муж был еще жив, я редко видела Эл. Мы были знакомы, не более. Он производил приятное впечатление. Всегда подтянутый, аккуратный.
Не бросаясь в глаза, он был заметным — это единственное, что я тогда отметила.
Если честно, сначала он не очень меня интересовал. Эл не имел с мужем никаких дел. Он сторонился мужа. Именно сторонился. Более того, когда я прочно укрепилась в свете, это отношение я почувствовала и на себе, словно мы были безнадежно больными. Это я вижу сейчас. А тогда мысли мои работали в другом направлении,- и не будучи ни помощью, ни помехой, выпал из моей игры.
Когда я еще только знакомилась с обществом, муж, представляя нас с Эл друг другу, полушутя произнес: «Наш неотразимый Эл». Всего на один миг я не скрыла насмешливо-оценивающий взгляд. Эл, покачав головой, с улыбкой ответил: «Сдаюсь. Мне остается только пожелать вам приятно провести вечер». С этими словами он удалился. А муж сказал тихо и серьезно, чтобы я была осторожна с этим человеком.
Эл был очень удачлив в делах, хотя мало ими занимался. То, что мужу стоило тщательных расчетов и долгих хлопот, к Эл словно само шло в руки. И при этом муж ни от кого не слышал о нем ничего особенно плохого. Он считал это неестественным. «Никогда не знаешь, чего ждать от таких людей», — сказал он.
Но все стало иначе, когда я стала вдовой. Я вкушала прелести массового поклонения. Мои поклонники, до сих пор такие полулегальные, внезапно обнаглели. Я упивалась властью над ними. Всегда такая верная, такая сдержанная, я захотела любовных приключений. Можно ли меня винить? Я вовсе не была распутной. Просто шалила.
Как приятно было ощутить себя блестящей женщиной, и только! Правда, очень скоро мне надоели все эти люди, подогреваемые неразделенными страстями. Я поняла, насколько невелика заслуга — иметь много поклонников. Бедняги, они все были такими одинаковыми и ничего не могли с этим поделать. Они лезли вон из кожи, чтобы казаться роковыми любовниками, но в лучшем случае они меня забавляли.
Только Эл не торопился завоевывать мое сердце. Наверно, поэтому я стала к нему приглядываться, прислушиваться к тому, что о нем говорят. Он великолепно держался в обществе. Видно было, что в любой компании, оставаясь ненавязчивым, он всегда кстати. Умел развеселить, рассмешить, но никогда при этом сам не был смешон. Это важно. Он бывал до простоты необидчивым, но иногда досадовал и замыкался без видимых на то причин. Он мог резко ответить, быть даже грубым. Но после этого был так внимателен и излучал столько обаяния, что сердиться на него, мне кажется, было невозможно.
В общении он никого не выделял. Все попытки мужчин, направленные к дружескому сближению, он сводил на самое легкое приятельство. А любовь женщин... — Она довольно засмеялась. — Я думаю, ни одна дама нашего круга не могла сказать, что никогда не была влюблена в Эл и не пыталась хотя бы из тщеславия завоевать то, что неподвластно другим. Он умудрялся все свести на теплые, ни к чему не обязывающие отношения. Это, я тебе скажу, большое искусство — не лишая женщину стимула нравиться, не оскорбить ее платоническими отношениями. Тебе не кажется, что во всем этом можно было заподозрить игру? Но я не видела и не могла придумать цели этой игры и потому терялась в догадках.
Эл был не женат. В связи с этим строились различные предположения. Все эти пересуды меня нисколько не занимали, потому что здесь мне все было ясно. Рядом с ним не было достойной. А он, я думаю, себе цену знал. Почти у всех красоток, окружавших его вниманием, прелестная головка служила только для того, чтобы создать на ней искусную декорацию. А эти томные взгляды. Конечно, среди мужчин много любителей сладкого, но я всегда помнила, что сладкое дорого только в ограниченных дозах. Они соперничали богатством и породой, но столько же в них было спеси. Были дамы и другого склада. Менее эффектные, но умные. Нет, не так. Это было бы хорошо. Я бы сказала, интеллектуально вооруженные. Именно вооруженные. Но, как известно, эта постоянная боевая готовность слабых отпугивает, а на сильных навевает скуку.
Не знаю, насколько оправданна моя уверенность, но Эл был для меня. Я так решила. Таким образом, случилось невероятное. Я, привыкшая выбирать и отказывать, сама стала искать встреч с Эл. Конечно, я не прочесывала взглядом пышные балы или более скромные вечеринки, где я появлялась в надежде увидеть его. Не прощупывала голодными глазами окружающих в поисках его. Я не мелькала перед ним без нужды с намеренно равнодушным видом, как и не осыпала многозначительными взорами. Просто думала, что где-то здесь может быть он, и ждала. Это было непривычно, но так было нужно.
Оказываясь изредка в одной с ним компании, я не стремилась блеснуть осведомленностью или остроумием. Я старалась только слушать и лишь выражением лица выказывать свое отношение к тому, о чем говорилось. И еще я хотела соответствовать его настроению. Теперь каждое мое движение было отдано на его суд. И я была уверена, что ни один жест, ни одна улыбка или только тень ее не ускользнут от его внимания.
Давая минимум информации, я заставляла его быть особенно внимательным. Наконец я заметила, что он все чаще оказывается рядом. Какая- то незримая нить, связывающая нас, уже существовала.
Мы оба следовали одним и тем же правилам игры.
Это была легкая игра. Она доставляла мне удовольствие.
Часто я думаю о. том, как здорово могло все получиться, если бы я поступала не так, а иначе, говорила не то, а что-либо другое, словом, если бы я была не я. Но случилось так, что именно я невольно стала причиной многих бед. Но, может быть, Эл меня и не винил. А была ли я виновата на самом деле? Я старалась все делать так, чтобы лучше было нам обоим. В итоге я пострадала не меньше его. Оправдываюсь. Это как наваждение. Кончится ли когда-нибудь это судилище? Днем, пока суетишься, еще ничего. Но вот в такой вечер... Словно можно что-то изменить.
Довольно! Вот сын будет со мной, если жив еще мой мальчик. Он — мое искупление, мое спасение. — Она замолчала, глубоко задумавшись, поникла. — А может быть, и в самом деле довольно?
— Я слушаю.
Она внимательно посмотрела на него, словно не понимая, о чем он. Потом кивнула:
— Я верю тебе. Я не знаю, зачем тебе все это нужно, да это и не важно. Я тебе верю. Если бы тебе не было нужно, ты бы ушел. Просто встал бы и ушел. Я бы не обиделась. Это хорошо. Другой бы сидел, выслушивал мои излияния, маясь и проклиная меня в душе. А за что? За то, что он так хорошо воспитан, что хочет выглядеть лучше, чем есть на самом деле? Я всегда боялась стать обязанной кому-то только за то, что он слишком хорошо обо мне подумал. И я всегда поступаю так, как считаю нужным, до остального мне нет дела. Тебе говорю все, как было. Нет смысла лгать. Мне кажется, ты поймешь меня.
Некоторое время все оставалось без изменения. Мы с Эл соблюдали дистанцию. Я, правда, опасалась, как бы эта дистанция не стала привычной, а значит — непреодолимой. Научившись понимать друг друга на расстоянии, мы могли стать совершенно беспомощными, оказавшись рядом. Похоже, Эл это тоже понимал. Мы немного переиграли, и теперь когда-то придуманные правила игры связывали нас. Нужен был повод, причина, которая разрушила бы создавшееся положение. Разве могла я подумать, что причиной станет человек, который определит всю нашу дальнейшую жизнь. Теперь мне кажется все это неслучайным. Мы с Эл не могли быть рядом, пока не появился этот человек. Судьбы наши были связаны.
Был, как это принято называть, большой бал. На самом деле — одно из шумных сборищ, в котором мужчины хотят представить свою персону особенно весомо, взирая на все происходящее с отеческой снисходительностью. А женщины... Каждая ведет себя так, словно все это устроено в ее честь. Мне было скучно. В тот вечер все, как сговорившись, вели разговоры только о политике. С уст не сходило одно имя. Дэ. Я не была еще знакома с ним, но говорили о нем в последнее время довольно много. И вот теперь все ждали его появления. Судя по рассказам, мне предстояло увидеть сверхчеловека. Мужчины с важным видом профессора, ставящего окончательный диагноз, говорили о том, что город переживает исторический момент, так как в числе других городов он включен в поистине золотой список. Это будет единый узел промышленного могущества страны, и золото в сейфы дельцов и городских властей потечет рекой. Эту историческую миссию поручено выполнить Дэ. Одно имя его делало лица слушателей почтительными. При этом все принимались обсуждать политические течения, подчеркивая явное превосходство одного из них, во главу которого они, безусловно, ставили Дэ. Мне же казалось, что все эти высказывания были вариациями одной фразы, очевидно, когда-то кем-то уже сказанной. Женщины, еще не видевшие Дэ, уже обсуждали его манеры. При этом они поднимали глаза, словно видели перед собой гиганта. Честно говоря, я уже сомневалась, что этот сказочный герой вообще существует. Сплетни в нашем кругу не нуждались в какой-либо реальной почве. Я не особенно вникала в смысл происходящего, рассеянно бродила среди гостей, вежливо отмахиваясь от особенно глупых вопросов. Я хотела одного — увидеть Эл. Повторяю, я его не искала, но хотела увидеть.
Вечер явно не сулил ничего хорошего и, видно, в награду за мое терпение мне удалось подслушать один разговор. А если точнее — часть его. Только, пожалуйста, не воображай меня приникшей ухом к замочной скважине или спрятавшейся за портьерой. Все произошло пристойно и совершенно случайно. Они стояли на балконе, а я — под ним, у открытого окна. Им и в голову не могло прийти, что их можно услышать. Да я бы и не стала слушать.
Глядя на густеющий в вечерних сумерках парк, думалось о том, чтобы пройтись по свежему воздуху, побыть одной. Но, услышав, что речь идет об Эл, я позволила себе отвлечься от своих мыслей. Один из говорящих утверждал, что Эл был на «том» собрании, что «ржа коснулась и нашего общества». Другой сомневался. Он, конечно, помнит: по молодости Эл увлекался подобными идеями. Но это было давно. Теперь дела его идут успешно. Первый уверял, что ошибки быть не может. «Надо непременно предупредить Дэ», — сказал он, и на этом разговор оборвался, на балкон кто-то вышел.
Сомнений в том, как поступить, у меня не было. Мне не известно было, о чем идет речь и насколько это серьезно, но я решила, что Эл лучше знать об этом, тем более что голоса говоривших я узнала. Невозможно было заподозрить этих людей в добрых намерениях.
Было тревожно и вместе с тем радостно, я прикоснулась к потаенной части жизни Эл. Словно он, так долго стоявший ко мне спиной, вдруг оглянулся и оттого стал ближе. Может быть, он даже объяснит мне суть произошедшего.
Я увидела Эл в обществе двух дам. Дамы были чем-то очень взволнованны. Кажется, они спорили с Эл. У Эл был очень добродушный вид. Он почти ласково что-то внушал своим спутницам. Они же делали такие глаза, словно он говорил непристойности. Они ловили каждое его слово и строго хмурили брови. Как только он замолкал, они начинали наперебой что-то объяснять, всем своим видом выражая удивление его крайней непонятливости. Невооруженным глазом было видно, какое они получали удовольствие.
Я направилась прямо к нему. Он меня сразу увидел и пошел навстречу. Когда мы приблизились друг к другу, он озабоченно спросил: «Что случилось?» Спросил так, словно мы старые друзья. Я тоже спросила, что должно было случиться, чтобы мы оказались рядом? Эл улыбнулся в ответ: «Светопреставление». Он предложил мне руку, и мы удалились.
Убедившись, что находимся в относительном уединении, я в полголоса поведала ему о случившемся. Все это время с его лица не сходила счастливая улыбка. Я же старалась быть серьезной, чтобы всем своим видом подчеркнуть деловой характер нашей беседы. Я уже давно поверила в огромную важность своего сообщения, и мне казалось, что он относится к этому слишком легкомысленно.
Он спросил у меня, почему я решила рассказать ему об этом. При этом он и не пытался скрыть, что страшно доволен. Это почти взбесило меня, и я ответила, по возможности придавая своему голосу сухой тон, что надеюсь получить от него крупное вознаграждение. В свою очередь, я спросила, что все это значит, чего он хочет, неужели его занимает политика?  Выдержав паузу, как будто ожидая, что я еще что-то скажу, он ответил: «А разве вы не занимаетесь политикой?  В ваших делах, по-моему, используется все и все роли расписаны».  Я только хотела возразить ему, что это совсем другое, но он отвел мои возражения признанием: он давно убедился - у меня есть хватка и боевая злость, и опасно быть моим врагом, да и другом быть, наверно, очень трудно. Я не удержалась и спросила, неужели он боится трудностей?
Мы говорили откровенно. Нам не нужны были формальные подходы, мы очень долго были вместе, я это поняла сразу. Он сказал мне неожиданную вещь: «Мне всегда было жаль вас, но я ничем не смог бы вам тогда помочь». Я была поражена. Жаль? Меня? Разве я выглядела слабой? «Потому и было жаль, — сказал он. — Я бы хотел, чтобы вы были слабой». Я пожала плечами: «Я хочу быть слабой, но для этого надо быть еще сильнее».
Мы снова были в зале. Вдруг все вокруг пришло в движение. Словно ветер по залу пронеслось: «Дэ!». Я оставила Эл. В этот вечер наше время истекло. Я шла туда, куда стремились все, мне было интересно увидеть это чудо. Возбужденная толпа вытягивала шеи, чтобы из-за чужих спин разглядеть его. Я не стремилась увидеть Дэ одной из первых и спокойно дождалась, когда все немного расступились и хозяин дома стал представлять гостей. Я смотрела на Дэ и глазам своим не верила. То есть там ничего не было. Меня озадачили восторженные лица окружающих, я ничего не могла понять.
Мужчина средних лет, среднего роста, крепкий, но, кажется, неуклюжий, с бесцветным лицом чиновника. Миллионы, похожих на него, жили за стенами этого дома в типовых квартирах, каждый день одной и той же дорогой ходили на службу, вечером съедали свой обычный ужин в кругу своей среднестатистической семьи, и вполне довольствовались ролью населения. И вот этот самый средний человек стал объектом всеобщего внимания. Похоже, он и сам не ожидал такого приема. Крупная голова его, как механическая, поворачивалась во все стороны, являя всем растерянный взгляд и губы, поджатые то ли в чопорной, то ли в виноватой полуулыбке.
А между тем гости парадом проходили перед ним, даже не пытаясь стереть с лица смесь глупой Открытости и еще более глупой значимости. Каждый страстно желал быть замеченным. Я своей очереди ждать не стала. Вышла из зала, уверенная, что в данном случае мой уход останется незамеченным. Уже у самых дверей, задержавшись, чтобы отыскать в сумочке ключ от машины, я вдруг почувствовала на себе взгляд, как будто ледяной рукой кто-то вел по моему телу. Подняв голову, я увидела Дэ. Он стоял перед зеркалом спиной ко мне. Его отражение пристальным взглядом следило за мной. Этот взгляд откровенно раздевал меня, но вместе с одеждой он словно сдирал с меня кожу. Он смотрел на меня так, будто я ему уже принадлежала. Мне стало жутко.
Дэ стоял, неестественно вытянувшись, и мне показалось, что он выше меня на голову. Но вот он медленно оглядывается на меня, одновременно отражение, только что сверлившее меня взглядом, отвернулось. Теперь он смотрел на меня сухо, с упреком. Он стал похож на швейцара, не одобряющего ранний уход клиента. В этот миг мне показалось, что передо мной стоят два Дэ. Более того, я готова была поверить, что третий Дэ остался там, в зале. Это лицедейство разозлило меня. Ключ сразу нашелся, и я обратилась к Дэ так, словно передо мной был действительно человек хозяина дома. Я попросила проститься от моего имени и передать, что все было очень интересно.
На улице, едва я отошла от двери, меня встретил Эл. Он предложил проводить домой. Этот вечер для меня закончился, и я не хотела продлевать его искусственно. В свою очередь, я пригласила его бывать у меня. К моему удивлению, он не напрямик, но все же отказался, сославшись на дела, отнимающие все его время.
Отказ банальный, но мне хотелось верить. В самом деле, ведь не на ужин к старой деве я его приглашала!
Ночью мне не спалось. Я думала о Дэ. Чтобы мы встретились там, у дверей, он должен был выйти из зала сразу за мной. Интересно, как он это сделал? Я снова и снова всматривалась в тяжелый взгляд его отражения, пытаясь разгадать его, но черты лица расплывались, становились фантастически уродливыми. Он старался отвернуться от меня. Да, в ту ночь я думала о Дэ.
Об Эл вспомнила только утром. Знаешь, до сих пор мне казалось, что по лицу Эл трудно определить наверняка, о чем он думает, что чувствует в данную минуту. Но это было лицо очень живого человека. Каким особенно мягким и обаятельным вспомнилось оно мне в то утро!
После той встречи с Эл я решила выждать, не видеться с ним. Должно было пройти столько времени, чтобы при встрече он не почувствовал себя обязанным подойти ко мне. Возможно, именно тогда я начала учиться ждать. Ты себе представить не можешь, что это для меня значило. Каждое утро мне казалось, что вот уж этим днем я превышу всякую меру. Но проходил и день, и другой, и третий. Тогда мне было еще неизвестно, что с Эл нельзя строить планы. Когда он внезапно исчез, я не знала, что и подумать. Одни говорили, что он отправился путешествовать. Другие утверждали, что он устал от общества, и теперь избегает его, что с ним это случается. При этом они так пожимали плечами, словно считали это в порядке вещей. Лицемеры. А третьи загадочно молчали, делая вид, что им-то кое-что известно. Я поняла, что толком никто ничего не знал, но к этой странности Эл относились снисходительно, как к капризам избалованного ребенка. Как бы вытянулись их физиономии, когда бы они узнали правду. Я же узнала ее много позже.
И опять я ждала. Ждала, пока одна моя приятельница, только приехавшая из далекого приморского городка, не поведала мне потрясающую новость. Она видела Эл с какой-то, как она утверждала, довольно эффектной молодой особой, и Эл показался ей очень влюбленным. Лицо мое выразило удивление, а насмешливый голос сказал, что, в конце концов, когда-нибудь это должно было случиться. Приятельница ехидненько следила за мной, на что пришлось, закатив глаза и прижав руки к груди, воскликнуть, что сердце мое разбито навеки. Мы посмеялись, поболтали еще о том, о сем. И все.
Оставшись одна, я поплелась в свое холодное вдовье ложе. Проходя мимо зеркал, я видела себя то ужасно старой и никому не нужной, то глупо молодой, банально обманутой девицей, то просто тенью, призраком этого дома. Я вошла в спальню, взяла с кровати вторую подушку, вышвырнула ее в окно и подумала, что, может быть, еще ничего не случилось. Когда улеглась в постель, стала вспоминать Эл. Мне хотелось разобраться. Все ли было так, как представлялось? Я пыталась припомнить каждое его слово, каждый взгляд. Все равно все сходилось к тому, что Эл будет со мной, что он хочет этого. А может быть, просто этого очень хотелось мне.
Очень скоро я убедилась, что за развитием наших отношений следила не только я. Каждый считал своим долгом в моем присутствии хотя бы вскользь коснуться этого, ставшего общим достоянием, события. Я слышала эту новость и от мною приниженных, и от мною отверженных, и просто от кого попало. Я старалась делать вид, что речь идет о чем-то очень второстепенном, хотя в подобной ситуации, наверно, невозможно не выглядеть одураченной. Но ведь если разобраться — Эл еще не женился. Об этом не было пока и речи. Все просто торопились свести со мной счеты. Нет, я не думаю, что успела наделать столько зла всем этим людям. Конечно, мне приходилось в свое время не церемониться с ними, но иначе я бы не выжила среди них. Да и не такой уж я была негодяйкой, во всяком случае, не в большей степени, чем они сами. Я просто была сильнее. Потому и победила.
Собственно говоря, не уколы с их стороны приводили меня в угнетенное состояние, а отсутствие Эл. Что будет, когда он вернется? И будет ли вообще что- нибудь? Тогда, впервые после смерти мужа, я стала конкретно подумывать о том, чтобы как-то изменить свою жизнь. Нет, я не испугалась одиночества и злых языков. Я могла снова и снова ставить на место этих людей. Но неужели только на это дана мне моя жизнь? Моя жизнь... Она до сих пор не началась.
Для начала я поменяла место жительства. Сняла великолепную квартиру взамен своему дому. Отказалась от постоянной прислуги, наняла  приходящую. Я начала было подумывать о том, чтобы привезти сюда маму. Но здесь не стоило торопиться. С обществом я связи пока не рвала. Надо было выиграть еще раз. Но я никак не предполагала, что в этом мне поможет Дэ.
Эл рядом не было, и я понимала, что никто мне его не заменит. Приблизительное сходство только раздражало бы. Либо Эл — либо никого. Но никого, сам понимаешь, не для женщины моего склада. Дэ был для меня находкой.
Я стала получать охапки цветов. Эти дары просто давили своим количеством. Квартира походила на клумбу. Когда стали приходить дорогие безделушки, я задумалась. По слухам, Дэ не был богат. Конечно, не исключена была возможность каких-то чувств с его стороны, но ведь я не давала ни малейшего повода для надежд, которые могли бы так дорого оплачиваться.
Гораздо позже я поняла, что он и не собирался купить меня, но хотел создать видимость купли. Большие траты несостоятельного человека всегда на виду. Он знал, что купленное не требует моральных обязательств и не имеет права на превосходство. Он хотел, чтобы в глазах окружающих его выбор увеличил число не моих, а его сторонников. Ритуал подношений завершился присланным по почте приглашением на торжество. Текст был довольно сухим, но подписал он его «Ваш Дэ». Не думаю, что кто-нибудь еще мог назвать его своим. Наверно, это было лестно, но вместе с тем это было предупреждение о невозможности отказа. Я предчувствовала новую игру. А разве могла я от нее отказаться?
Торжество началось с того, что Дэ, извиняясь, попросил слова. Потом, скромно принижая свои заслуги, нудно благодарил за оказанную ему честь. И, наконец, объявил, что, как уполномоченный представитель нашего города, он подписал документ, который, по его выражению, «аистом распростер над нами свои крылья, гарантируя счастье и процветание».
Ничего особенного пока не произошло. Я была среди публики. Своего выхода на главную сцену намеренно избегала. К счастью, Дэ отнесся к этому спокойно. Правда, предлагая выпить за дам, украшающих жизнь, он многозначительно смотрел на меня. Мне показалось, что я съела что-то несвежее, но так как все в приторном умилении обернулись в мою сторону, пришлось самым идиотским образом смутиться. Но, задержав дыхание, чтобы заставить себя покраснеть, я припоминала, как строго на меня смотрели в последнее время мужчины, как подбадривающе улыбались женщины. Я чуть не прыснула со смеху. Общество выдвигало свою кандидатуру в наложницы. И я должна была в постели Дэ отстаивать честь города. Знаешь, и такой оборот дела меня не задел. Это же игра. И совсем неплохо, что она выходила такой забавной.
Весь вечер я старалась не выпускать Дэ из виду, наблюдала каждый его шаг. Тем более окружающие усердно способствовали тому, чтобы мы с Дэ все время были рядом. Сначала он полез в гущу. С загадочным видом брал под руку то одного, то другого гостя, и первой его фразой была: «Я бы хотел с Вами посоветоваться...» И пока его собеседник важно излагал свои умные мысли, Дэ утвердительно, даже с некоторым подобострастием, кивал головой. Смешно было смотреть, когда его собеседником был человек с мозгами сомнительных достоинств. Беседа проходила особенно оживленно и оттого до невозможности карикатурно. Не думаю, что Дэ им что-либо обещал, но сам жест намекал каждому на заманчивые перспективы.
Женщинам его внимание льстило. Правда, в поклонники он не годился, хотя и осыпал старух банальными комплиментами, а Молодых — восхищенными взглядами. Но эта простоватость была из разряда подкупающих. Дамы находили его довольно милым и без тени зависти уступали его мне. Потом Дэ внезапно решил стать сдержанным, почти суровым, одним своим видом пресекая любую вольность обращения. На мой взгляд, он больше походил на надутого индюка. Отдавая распоряжения своим людям, он старался казаться властным, но его величие, обращенное на прислугу, было смехотворным. Но, тем не менее, гости робко затихли. В таком героическом виде он предстал перед самой знатной, но и самой пожилой дамой. Они разговаривали вполголоса, и все невольно прислушивались. Дэ явно не делал из беседы секрета. Он внушал, что всем, чего достиг, он обязан собственной воле и упорству. Но теперь он пользуется покровительством очень влиятельных особ.
И тут как по команде зазвучала музыка, как раз в пору для танца с дамой преклонного возраста. Они медленно кружились по залу. Остальные ограничились почтительным созерцанием. На следующий танец он пригласил меня и больше не танцевал.
Стремясь завоевать публику, он менял маски прямо на глазах и, на мой взгляд, переигрывал. Но, как ни странно, публика откликалась на все это. Для нее это что-то значило. Как старый, всем известный анекдот, сохраняющий свою прелесть для людей, лишенных чувства юмора.
Когда я собралась покинуть общество, Дэ появился рядом. Взяв меня за локоть, он заговорил, рассеянно глядя по сторонам и только изредка бросая на меня бесцветный взгляд. Он сказал, что будет счастлив, если я не откажусь посетить его загородный дом, и тут же предупредил, что в моей машине ждет его шофер, а сам Дэ будет немного позже. Не дожидаясь ответа, он чуть склонился в поклоне и, заглянув мне в глаза, сказал вкрадчиво: «Неужели я не заслужил хоть отчасти вашего расположения? Нам пора познакомиться». Я, неопределенно улыбнувшись, направилась к выходу. Он считал, что эта ночь им оплачена. Я не почувствовала себя оскорбленной и все повторяла про себя: «Это же игра».
Я велела шоферу везти меня домой. Тот ответил, что таких указаний не получал. Он отвернулся, но, заметив улыбку, я процедила сквозь зубы, что он будет делать то, что скажу ему я, иначе пусть убирается ко всем чертям.
Дома я собрала все подарки своего поклонника, нацепила их на себя и стала похожа на рождественскую елку. Часом позже вошла в большую, но до отказа набитую чем-то комнату. Сразу было трудно разобраться, что там творилось. Шофер стоял за моей спиной, всем своим видом выражая готовность быть полезным. Я его отпустила. Оставшись одна, огляделась. Картины в позолоченных  рамах, массивные драпировки, мощная мебель, громоздкий камин, ковры.
Соборное сияние длинных свечей в литых подсвечниках отражалось в глянце фарфора, набитого пучками цветов. Все это, очевидно, должно было создать определенный эффект. В дальнем углу комнаты я заметила небольшую  дверь. Мне показалось, что она приоткрыта, во всяком случае, сквозь узкую щель пробивался свет. Когда я осторожно толкнула ее, она бесшумно распахнулась. Сначала невозможно было ничего понять. Посреди небольшой комнаты возвышалось какое-то сооружение, заваленное со всех сторон цветами. Уж не
покойник ли в доме, подумалось мне. Но спустя мгновение я уже хохотала над королевского вида кроватью под парчевым пологом. Как ни странно, весь этот хаос безвкусицы мне импонировал. Все было дико, но от этого только укреплялось ощущение нереальности происходящего, и любой поворот этой игры уже не казался чем-то невозможным.
Я вернулась в зал, подошла к зеркалу, висевшему над камином, переставила тяжелую вазу с благоухающим букетом, заслоняющим отражение этого нелепого нагромождения роскоши. По-моему вид мой вполне соответствовал окружающей обстановке. Тем не менее Дэ, увидя меня, на секунду пришел в замешательство. Я подошла к нему походкой уличной девки, поправляя на ходу слой украшений.
Отойдя к камину, он повернулся ко мне спиной и стал похож на обиженного ребенка. Но когда я увидела в зеркале отражение его лица, мне показалось, что до всего этого ему уже нет дела.
— Что же теперь? — спросил он.
— Сначала посчитаем, во что обойдется тебе эта ночь. Еще не поздно отказаться, — сказала я, снимая с себя все побрякушки и складывая их на камин.
Не оборачиваясь, он сказал, что меня отвезут домой. Я ответила, что сама доберусь.
Он обернулся ко мне:
— Ты думаешь, я не мог бы заставить тебя сделать то, что мне нужно? Но это не входит в мои планы. Ты все сделаешь сама.
Я почти не слышала того, что он сказал. Меня поразило его лицо. Передо мной был очень умный человек, и говорил он так спокойно, даже печально. В этот миг он показался мне очень красивым. Это было настолько неожиданно, что мне стало не по себе. И в то же время страшно за себя. Я, кажется, его недооценила.
На улице лил сильный дождь. В нескольких шагах уже ничего не было видно. Лучше было переждать, но я села в машину и выехала на дорогу. Казалось бы, все позади и можно быть осторожнее, но я прибавляла скорость. Какое-то беспокойство не отпускало, ощущение погони. Каждую секунду я ожидала, что меня догонят, вернет и случится что-то ужасное.
Я не заметила, как перестал лить дождь, не помню, как подъехала к дому. А когда, выйдя из машины, увидела, что у подъезда меня кто-то ждет, то была уверена — это Дэ. Я, наверно, кажусь тебе немного ненормальной. Мне и самой все это кажется бредом. И все-таки Дэ, по-моему, был превосходным мистификатором и при этом знал, что делал.
Когда я приблизилась к дому, то увидела Эл. Он был насквозь мокрый. Стоял под кустом, трогательно втянув голову в плечи. Очень добрая улыбка, и глаза моргали от капель, падавших на лицо с веток и с мокрых прядей волос.
Я вошла в подъезд. Он шел за мной. Мне казалось, я что-то сказала, пригласила его. На самом деле, наверно, нет. Потому что, когда я открыла дверь квартиры и, переступив порог, оглянулась, он, не сводя с меня вопросительного взгляда, неуверенно вытирал ботинки о коврик у двери. Я обняла его, и как сразу спокойно мне стало в объятиях его сильных рук. Очень отчетливо помню я эту встречу. Всю, до каждой минуты. За окном, где-то далеко еще гремела уходящая гроза, и было непонятно, наступает ли ночь или уже просыпается утро. Все было таким воспаленно-нереальным: и воздух, и свет. Только тяжесть его прохладного тела, блуждание горячих губ по моей коже и нежность ласковых рук — только это было действительностью. Мой Эл. Мой. Любимый. Не помню, было ли мне еще когда-нибудь так хорошо. А потом мы пили вино. Я его в шутку отчитывала за долгое отсутствие, а Эл не давал мне говорить, повторяя, что мы снова вместе и он этому страшно рад, при этом своими поцелуями он лишал меня возможности вставить хоть слово.
Я ни словом не обмолвилась о той, другой, он ведь снова был со мной. Невозможно поверить, что таким же он мог быть с другой, и что другая вообще могла существовать. Мы нежились, наслаждаясь своей обнаженностью. Мы были словно расшалившиеся, очень развращенные дети. До утра — как сумасшедшие. Но когда он уходил, я была уверена, что эта ночь — не начало новой жизни. Не было у меня конкретных причин для сомнений, но невозможно было отделаться от чувства, что мне подарили что-то очень светлое только на короткий срок. Повторяю, все было отлично, но я ничего не могла с собой поделать — мне было грустно...
Она замолчала. Пристально посмотрела на него. Он сидел не меняя позы, не сводя с нее взгляда, и снова, как тогда, в момент своего появления, в своей неподвижности казался неживым.
— Тебе не скучно? Я, наверное, слишком подробна в своем рассказе?
— Это не самый худший вариант.
Она улыбнулась:
— Ну что ж, это не самый худший ответ. Ночь за окном, а спать совсем не хочется, хотя день был трудным. Мне кажется, о моей жизни можно было бы написать книгу.
— Книгу можно написать о чем угодно.
— Да, ты прав. Если бы эту книгу написала я, то, пожалуй, она не рассказала бы ни о чем, потому что я была бы в ней единственной героиней. Один мой знакомый писатель только тем и занимался, что описывал свои переживания. У него это называлось «обнажать душу». Обнажаться среди одетых, в этом есть что- то жалкое, непристойное. Зачем ему понадобилось ее обнажать. Если душа есть, ее и так видно: А переживания волнуют людей только тогда, когда они свои или становятся своими. Вот и я о своих.
С того дня мы с Эл были повсюду вместе. Я каждую минуту жила им. Это было его время. Иногда мне даже казалось, что вот и началась моя настоящая жизнь. Все, что было до нее, казалось ложью, притворством. Я знала, что люблю, и верила, что он любит, хотя о любви мы не сказали друг другу ни слова. И я считала это правильным. Слова — обещание, договор, обязательство. А нужно ли все это для чувства, с которым не знаешь, что будет завтра. Все самое главное происходило сегодня. А «вчера» и «завтра» — это было только продолжением «сегодня» в ту и другую сторону. Я чувствовала, как Эл хотел, чтобы мы были вместе, как жадно он держался за это время. Он не отпускал меня от себя ни на миг, даже если о чем-то задумывался или увлекался воспоминаниями, я всегда была рядом со всем, о чем он думал. Тебе может показаться наивной моя уверенность, но клянусь тебе, это было так, в этом невозможно обмануться. Такого ощущения абсолютной принадлежности кому-то и в то же время бесконечной свободы у меня никогда в жизни не было. Я могла делать все, что угодно, и мне хотелось делать все только для него. Ты никогда не замечал, как редко люди видят друг друга? На тебя могут пристально смотреть, но в это время либо видеть то, о чем рассказывают, либо то, о чем слушают. В лучшем случае одним взглядом оценят, как ты выглядишь. Эл видел меня каждый миг. Ему, наверное, было важно видеть, как живут моя душа, мое лицо, руки, тело. Для него это было неотъемлемой частью моего мира, моей жизни. И я жила каждой клеткой своего организма, каждой частичкой своей души, не рассчитывая и не скупясь, потому что все это было нужно ему.
Стоит ли еще говорить о том, как я его любила? Кроме того, я ничего в жизни знать не хотела. Тогда.
О нас стали говорить. Интересное ощущение, в общем-то, ничего не видишь, ничего не слышишь, но, как именинник, чувствуешь на себе всеобщее внимание. Но это уже было где-то на краю моего восприятия. В нашем с Эл мире этому места не было. Мы ни о чем друг друга не выспрашивали. Каждый говорил о том, о чем хотел, не сомневаясь, что другому это будет интересно.
Мне было важно, чтобы Эл знал обо мне все. И я рассказала ему все. Только про маму сказала, что она умерла. До сих пор точно не знаю, почему я это сделала. Может быть, мне хотелось, чтобы Эл воспринимал все в моей жизни в готовом виде, не стремясь что-то исправить.
О себе Эл почти ничего не рассказывал. Он всегда говорил о ком-то или о чем-то. Были люди, о которых он говорил тепло, с любовью, и мне важно было понять, что их объединяет. Хотелось узнать, могу ли я себя отнести к их числу. Судьбы у них были разные. Часто — трудные, иногда — несчастливые. Но, переживая свои беды; они не теряли способности радоваться, надеяться и любить. Получилось так, что уже этим они были счастливы.
По правде сказать, мне это казалось чем-то нарочитым, вымученным. Я могла предположить, что это были сильные люди, умеющие спрятать свои горести в себе, не докучая окружающим. Можно улыбаться, танцуя босиком на битых стеклах, но чувствовать себя при этом хорошо, согласитесь, — неестественно.
Были и другие моменты, когда что-то меня настораживало. Так, например, говоря о жизни близкого человека, Эл постепенно переходил к обобщениям, увлекался размышлениями о жизни вообще. Я же, вдруг начав волноваться за чужую судьбу, никак не могла от нее оторваться, и этот уход в общие понятия иногда казался мне неуместным. Но в то же время мне открывался взгляд Эл на жизнь. И это было интересно.
Эл много говорил о ценности каждой человеческой жизни, о необходимости свободы самовыражения. Каждый человек, рожденный как недостающее звено гармонии, лишенный возможности самовыражения, неизбежно становится причиной дисгармонии жизни.
Ведь большинство людей вносит благо в жизнь только через какие-то косвенные, неуловимые связи. Эл говорил, что цели в человеческой жизни нет, а есть ежеминутное проживание каждого среди людей, и это самое главное. Он говорил обо всем этом с уверенностью, что я все пойму и почувствую именно так, как чувствует он.
Знаешь, мне все это было понятно и казалось верным. Но все эти слова я никак не могла перенести на реальную жизнь. Я все спрашивала: ну а калеки, а сумасшедшие — разве не рождены они для собственных страданий и для страданий близких? Эл ответил мне сразу, как давнему, неизменному противнику. Этих людей страдающими в первую очередь делаем мы. Все в этом мире ценно и должно цениться. И в то время как мы гоняемся и ратуем за глобальные ценности, эти люди умеют ценить то, чего мы давно не замечаем, — просто свет солнца и добрую улыбку. И если бы мы приняли их мир, их равноправность на жизнь, они многому научили бы нас и многое бы в нас изменили.
Что-то в этом всем было. Многое оставалось для меня просто красивой идеей, но думая о том, что если бы Эл вдруг стал инвалидом, я знала, что ухаживала бы за ним и была бы рада уже тому, что он жив и мы вместе. Мне приходила мысль о том, что, чтобы принять такую жизнь, надо прежде полюбить. Но в этом-то и было для меня непреодолимое препятствие. Пожалеть того, кто слабее, уважать того, кто сильнее, — это нормально. Но полюбить, по-моему, можно только равного. Равного по счастью и несчастью.
И все же я верила Эл. Верила так, как могла поверить только ему. Разве волновали бы меня эти рассказы, если бы я услышала их из других уст? Я почти переживала за людей, которых никогда в глаза не видела, в те минуты они мне были небезразличны. Разве могло со мной случиться что-нибудь подобное, если бы рядом был не Эл? Все это я могла воспринимать только через него. Я могла откликнуться только на движения его души. Это было дыхание чужой для меня жизни, но прежде всего, это было дыхание Эл.
Когда мы с ним расставались, этот мир уходил куда-то. Я не могла восстановить конкретных, событий его рассказов. Оставался только обращенный ко мне его внимательный взгляд и голос, звучащий только для меня. И образ чего- то светлого, настоящего сливался с обликом Эл.
Понимаешь, для меня он был всегда просто мужчиной. Единственным мужчиной! И я с ним была просто женщиной. Но ведь так и должно быть!..
Она встала, стремительно вышла в прихожую, с трудом нашла свою сумочку, достала сигареты, вернулась в комнату, закурила. Мельком взглянула на него исподлобья. Нервным движением поправила волосы.
— Как глупо все устроено. Ведь он любил меня. Говорят, беда подкрадывается незаметно. Ко мне она пришла, не таясь, свободно, как к старой знакомой. И я удивительно спокойно наблюдала ее приближение.
Кажется, в тот день был какой-то праздник, я плохо помню. Но хорошо помню изматывающую жару и толпу народа. Мы с Эл прогуливались по городскому парку. Это л была затея Эл — я ни за что не сунулась бы в этот муравейник: никогда не была сторонницей стадного времяпрепровождения. Я рассеянно смотрела вокруг. От жары все были как пластилиновые и улыбки на лицах были словно вылепленные. Все это меня раздражало. Я несколько раз предложила Эл уехать куда-нибудь, но он каждый раз не спешил со мной согласиться. Вдруг я почувствовала — что-то изменилось. Не сразу сообразила, что именно. Эл только отпустил мою руку, но как будто его со мной не стало. Я только подумала — что-то случилось, как услышала голос Эл: «Я хочу тебя познакомить...» Вовсе он этого не хотел. Встреча была неожиданной, я поняла это сразу. Эл никак не мог прийти в себя, несмотря на героические усилия, которые не ускользнули от моего глаза. Перед нами стояли девушка и молодой человек. Молодой человек был похож на тысячу других молодых людей. Так, проходное лицо. А она... Даже не знаю, как быть.
Прошло бы несколько лет, и мне не пришлось бы ломать голову, чем она может быть лучше меня. Но она была в таком возрасте, когда облик настолько богат красками и неясен в рисунке, что воображение может создать любой образ. С виду она была такой хрупкой и нежной, но как открыто, с каким достоинством она смотрела на меня! Видно было, что она не стремится к соперничеству. С первой минуты я поняла, что нас объединяет. Не вражда, не симпатия, а, как бы это сказать... Равноправность желания, что ли. Здесь не могло быть козней, интриг. Собственным существованием мы уже вносили коррективы в жизнь друг друга... Тебе странно слышать от женщины признание достоинств своей соперницы? — Жесткая улыбка скользнула по ее лицу, и тут же оно стало усталым.
— Теперь это не имеет значения. Я с тобой откровенна, как сама с собой, а с собой я не очень-то церемонюсь. Но она никогда не стала бы такой женщиной, как я! Я знаю.
Представь, до встречи с Эл мне никогда не приходилось испытывать мук ревности. То, что было прежде, сошло бы за легкое кокетство. Он говорил, не спуская с меня глаз, но я почему-то чувствовала себя стеклянной. Она тоже смотрела только на меня. Но они видели друг друга. Мы все оказались в довольно интересном положении. В душе я издевалась над собой и наслаждалась этим самоистязанием. Спутник девушки все время молчал, и у меня не было возможности как-нибудь отвлечься от этого состояния. Может быть, он вообще был немой? Или дурак? Так или иначе, мне удалось кое-как дотянуть свою роль до конца. Под занавес я даже улыбалась. Но когда мы с Эл остались вдвоем, я почувствовала, что эта парочка меня доконала. А Эл снова был прежним и смотрел на меня глазами, которыми, как мне казалось, он не умел лгать, все так же внимательно и нежно. Был момент, когда искушение внести ясность в наши отношения было велико. Но, повторяю, с Эл я становилась совсем другой. О чем говорить? Стоит ли лить воду на мельницу, которая вышла из строя? Он все должен был решить сам, иначе я перестала бы уважать и его, и себя. Я только сказала ему, что очень устала и хотела бы уехать домой. Со мной творилось что- то неладное. То есть я догадывалась — что, но еще не была уверена. Эл долго, внимательно смотрел на меня, словно решая для себя какую-то задачу. Потом сказал, что я действительно неважно выгляжу. Я ждала. Он осторожно предложил посадить меня в такси. Он так серьезно сказал, что ему надо еще остаться, что я сразу согласилась. Когда дверца машины уже готова была захлопнуться за мной, ее перехватила чья-то рука. Дверца замерла на миг. Рука Эл и рука незнакомца как по команде отпустили ее. Чтобы узнать, что происходит, я выглянула наружу. Рядом с Эл стоял Дэ. Сердце мое сжалось. Очевидно, что-то уже было сказано, и теперь они молча смотрели друг на друга. Первым меня заметил Дэ. Он так быстро склонился к самому моему лицу, что я отпрянула.
— Вы позволите Вас проводить? — И, не дожидаясь ответа, уселся рядом со мной, захлопнув за собой дверцу.
Я старалась поскорее прийти в себя. В длительном общении с Эл я, кажется, потеряла форму. Да и состояние мое становилось все хуже, какая-то изнуряющая слабость. Дэ не отрываясь смотрел в окно. Его, похоже, больше интересовало то, мимо чего мы проезжали.
Вдруг он подался вперед и тронул за плечо шофера.
— Остановите здесь. — И, обращаясь ко мне, хищно улыбнулся: — Здесь мы отлично пообедаем.
Он вел себя откровенно нагло. Выскочил из машины и протянул мне руку. Я смотрела на нее и не знала, как мне поступить. Рука нетерпеливо дрогнула. Таксист следил за мной в зеркало и, кажется, готов был прийти на помощь. Меня это ободрило, хотя, конечно, я это себе придумала. Дэ ждал, а я разглядывала его руку. Она была такой большой и сильной. Мне вдруг захотелось коснуться ее. Моя ладонь только чуть-чуть оторвалась от колена, как Дэ подхватил ее, и я вмиг оказалась на улице.
Помогая мне сохранить равновесие, он поддержал меня за талию:
— Чего же ты боишься? Или ты за себя не ручаешься?
Я удивленно взглянула на Дэ, но сказано было так тихо и он смотрел так невозмутимо, что я отнесла услышанное к собственным мыслям. Вспомнила об Эл, но подумав о том, что ему не следовало отпускать меня одну, а тем более, когда появился Дэ, я успокоилась. Мысли о мести не было.
В зале, куда мы вошли, оказалось гораздо светлее, чем мне бы хотелось, и мы сразу оказались в центре внимания. У меня даже было впечатление, что все эти люди очень давно здесь сидели, ожидая только нашего появления. Словно после затянувшейся паузы, все вдруг ожили и загремели приборами. Теперь они не пожалеют о проведенном здесь времени. Да мне-то что! Мы устроились довольно обособленно и тем более на виду. Усаживаясь за столик, я уже входила в роль, принимая отстраненно-приветливый вид. Но тут Дэ встал и попросил разрешения передвинуть мой стул. Я, еще не сообразив, чего он хочет, вопросительно посмотрела на него. Он с нескрываемым восторгом пожирал меня глазами. Я пожала плечами, и мы разместились на новых позициях. Теперь прямо передо мной был зал, а он сидел к публике спиной. Дэ, видимо, не собирался создавать атмосферу уединения. Ну что ж, я поклялась себе: что бы ни происходило за его спиной, я ничем себя не выдам, и сама стала очерчивать незримые границы нашего присутствия.
Мое неважное самочувствие куда-то улетучилось. Я снова была в прекрасной форме.
Дэ сразу это отметил:
— Мне кажется, общение со мной идет тебе на пользу, — сказал он, и оставалось гадать, кому адресован комплимент.
Мы немного выпили. Мне стало совсем хорошо.
Я спросила, как идут у него дела на поприще исторических свершений.
Дэ усмехнулся и сделал движение кистью руки вот так, словно отмахиваясь от кого-то:
— Когда имеешь дело с дураками, приходится быть терпеливым. Дело продвигается очень медленно.
От его слов я немного опешила и в то же время почувствовала прилив ответного доверия:
— Зато легче контролировать ситуацию. Дураки либо стоят на месте, либо движутся только вперед...
Знаешь, я сказала это так, как сказала бы деловому партнеру, и, самое странное, сделала это искренне. Мне будет трудно объяснить. Я почувствовала себя с Дэ свободно. Такой свободной я, наверное, была только с Эл. Только тут было все по-другому.
В те минуты я не желала быть хорошей. Я устала думать все время о светлом и правильном. Дэ давал мне свободу быть иной, может быть, плохой, расчетливой, эгоистичной, едкой, а главное, я была свободной и от него самого, меня ничего с ним не связывало. И мне уже казалось — это и есть моя истинная суть.
Мы говорили о людях, с которыми в свое время мне пришлось сражаться. Дэ не скрывал сарказма, говоря о простодушии, над чем я сама надсмехалась в душе. Он метким словом уничтожил мелкое, обывательское, все, что во мне самой всегда вызывало гадливое чувство. Он становился серьезным, когда речь шла об использовании тех или иных особенностей как нашего общества в целом, так и отдельных, наиболее влиятельных его представителей. В этом разговоре мы с Дэ были равными. Но ведь я не знала, чему все это должно было послужить, в каком деле мы становились в эти минуты союзниками. Я просто отдавала то, что мне уже было не нужно.
Дэ мне уже почти нравился, когда я увидела Эл. Он сидел один за столиком справа от нас. Я смотрела на Дэ и думала, что ничего предпринимать, пожалуй, не стоит. В сложившейся ситуации мне был приемлем любой поворот. Но то, что произошло дальше, было настолько неожиданно, что только потом, много раз перебирая в памяти обрывки пережитого, я смогла все как-то восстановить.
Я помню, как сидевшие в зале вдруг замерли, словно окаменели. Или это было потом, после? Но как же тогда я так отчетливо почувствовала, что Эл весь собрался, словно готовился к прыжку? Только на фоне всеобщей неподвижности мне могло бы так молниеносно передаться его напряжение. Я, сама того не желая, повторила это едва уловимое движение. Могу поклясться, что на Эл я не смотрела. Дэ, вцепившись в край стола, не сводил с меня жесткого взгляда. Мне показалось — он опрокинет сейчас стол. Потом все вдруг взметнулось, сидящие в зале соскочили со своих мест. Нет, это опять было позже. Просто я не выдержала и посмотрела прямо на Эл. Дэ тоже обернулся вслед за мной.
Отшвыривая стулья и людей, Эл летел прямо на нас. Отчетливо помню, как сказала про себя: «Не может быть». Взгляд Эл был обращен куда-то мимо нас. Не забуду, сколько в нем было отчаяния и испуга. Это было только несколько мгновений. Как я успела все это увидеть? Обернулась по его взгляду. Слева от нас стояла девушка, с которой мы недавно расстались, чуть позади — ее спутник. В вытянутой руке она держала дамский пистолет, направленный прямо на нас с Дэ. Она, не мигая, смотрела на меня. Я медленно поднялась с места, уверенная, что сейчас меня убьют. И опять в голове пронеслось: «Не может быть!»
Руки мои машинально закрыли живот, именно тогда я поверила — у меня будет ребенок. Выстрелы гремели, казалось, со всех сторон. Я, зажмурившись, стояла среди невообразимого шума всеобщей паники. Тело мое снова, как час назад, пронизала страшная слабость. Чтобы не упасть, я открыла глаза и, к своему изумлению, обнаружила себя совершенно невредимой. Девушки уже не было. Не было и Эл, я напрасно искала его взглядом. В толпе, сгрудившейся недалеко от меня, кто-то вскрикнул: «Убили!» Я бросилась в гущу людей. Мне бы ни за что не добраться до цели, но рядом кто-то, распихивая толпу, внушительно повторял: «Пропустите ее!»
В центре образовавшегося кольца лежал Дэ. Возле него сновали какие-то люди. В нескольких шагах в очень неудобной позе, похожий на вывороченный из земли корень, лежал парень, сопровождавший девушку. Возле него никого не было. Я сделала было шаг в его сторону, но снова кто-то схватил меня за локоть и, по-прежнему повторяя: «Пропустите ее», потащил к Дэ.
Дэ лежал с открытыми глазами. Сколько благодарности отразилось в его взгляде, наверное, только за то, что я была рядом. Мне стало жаль его. Он был весь в крови и совершенно беспомощен.
Но тут он протянул мне свою ладонь и снова, как тогда в такси, я так близко видела его сильную руку. Она ждала, она требовала. Мне вдруг показалось что это ловушка. Не могла эта рука принадлежать этому безжизненно распростертому на полу телу. Снова меня охватил какой-то мистический трепет, словно эта рука тянулась ко мне из-под земли. Я хотела только оттолкнуть ее, но в один миг пальцы захлопнулись вокруг моей ладони. Лицо Дэ было в поту. Он уже, кажется, не видел меня, но порывался что-то сказать.
Все вокруг замерли, стало очень тихо. И в этой тишине прозвучал его голос:
— Я хочу, чтобы ты была моей...
Он потерял сознание, а я невольно вздохнула. Стоило ему закончить фразу, что-то бы произошло. Может быть, я поверила в это, ощутила, как, затаив дыхание, все ждали этого слова, и, будучи произнесенным, оно как клеймо отпечаталось бы на мне и во мне и осталось бы со мной навсегда. Мне до сих пор трудно все это понять. Не знаю. Часто анализировать поступки Дэ было просто невозможно. Он всегда доводил игру до такой степени, что все в ней становилось необъяснимым и непредсказуемым, а любой, самый невероятный, ее исход начинал казаться роковой неизбежностью.
Дома я никак не могла уснуть, хотя была совершенно разбита и очень хотела отдохнуть. Все происходящее выглядело нелепым, даже абсурдным. Ясно было одно — случилось непоправимое. Эл помог ей скрыться. Я могла об этом догадываться, а остальным это было известно наверняка. Теперь никто и ничто его не спасет. Конечно, и я тем, что была в близких отношениях с Эл, могла быть впутанной в эту историю. Но соучастницей я себя не чувствовала и потому о себе не беспокоилась. Зачем же им понадобилось убивать Дэ? Меня сбивало с толку, как в этом мог участвовать Эл? Да, он мог рисковать, если бы оказался там случайно, но я была уверена — он знал о том, что произойдет. Знал уже там, в парке. Но чтобы Эл пошел на такое безрассудство? И я вспомнила его лицо в ту минуту и уже не верила, что он знал обо всем заранее.
Я промаялась всю ночь, и лишь под утро мне удалось немного поспать. А когда проснулась, мысли мои потекли по иному руслу. За всеми этими страстями я совсем забыла о себе. Только теперь отдельные факты связывались вдруг в одну цепь. Эл видели с этой девушкой далеко отсюда, когда сама я была им фактически брошена, и то, что у него нет семьи, я сразу связала с ней. Знать бы наверняка, кто она для него. Ведь там, в ресторане, он бросился спасать отнюдь не меня. Он отказался от всего ради нее, и теперь, оказавшись вне общества, они были связаны общей судьбой.
Все это стало мне так ясно, что я по-настоящему почувствовала себя обманутой. Это был удар. Со мной так еще не поступали. Впервые я тогда подумала о возрасте. Поверь, ничего страшного я не вижу в том, что течение времени оставляет след на наших лицах и в наших душах. Никогда не стану у зеркала считать свои морщины и пенять на судьбу за короткий век молодости. Но в любые свои годы я буду в полном порядке. И через много-много лет мне будут говорить вслед: «Она, конечно, не молода, но какая женщина!» Собственно говоря, какие мои годы! Но она была заметно моложе.
Мысли мои прервал телефонный звонок. Это был Эл. Он спросил, одна ли я и может ли он прийти. Конечно, может, ответила я и тут же удивилась своей радости. Я ведь не предполагала, что он придет не один. Он пришел с ней. Увидев их, я немного растерялась. Видно было, что и она чувствует себя неловко. Только Эл был совершенно невозмутим. Я пригласила их войти в дом. Они остановились в прихожей. Эл спросил, может ли девушка несколько дней побыть у меня, пока он все устроит. Я, не задумываясь, ответила — конечно, может. И зачем-то добавила, что буду даже рада, если она разделит мое одиночество. Эл укоризненно посмотрел на меня.
Он помог ей снять плащ. В такую-то жару — плащ! Что это, практичность или конспирация? Я проводила ее в комнату и вернулась к Эл. Он прижал свои ладони к моим щекам и заглянул в глаза. Я улыбнулась, но, наверно, это получилось невесело.
Он вздохнул и сказал, что это ненадолго, что он не поступил бы так, если бы была возможность выбирать.
— Зачем ты все это говоришь? — сказала я ему. — Разве на меня нельзя положиться?
Он поцеловал меня в кончик носа и пообещал, что очень скоро наведается. Я без всякой надежды спросила, могу ли я знать, что случилось? Он помолчал и ответил, что я все узнаю, когда захочу, но только позже. Я ни на чем не настаивала. Он ушел. Мне было хорошо и больно одновременно, обычный коктейль влюбленных.
Гостья пробыла у меня всего два дня. Первый день мы почти не разговаривали. Она была очень подавлена и меня почти не замечала. Я считала это неправильным. Поскольку меня как-то используют, то можно было хотя бы формально как-нибудь объясниться. От этого была бы только польза, ведь мне надо было ориентироваться во всех возможных ситуациях. Но навязываться я не собиралась. Пришлось принять все, как есть, и тоже меньше обращать на нее внимания. Конечно, все, что касалось норм гостеприимства, было выполнено в обязательном порядке, но не более.
На второй день она словно очнулась. Осмотрела квартиру, а потом стала наблюдать за мной. Я не торопилась перестраиваться на новый лад. Ждала, когда она сделает первый шаг.
Она спросила меня, разделяю ли я хотя бы отчасти их взгляды или сделала это только ради Эл? Я пожала плечами и ответила, что до сих пор не знакома с их взглядами. Она очень удивилась, хотя постаралась это скрыть, сказала только:
— Значит, вас он бережет.
Сказано это было несколько вызывающе, поэтому большого желания отвечать не было. Она была моей гостьей, мы были в неравных условиях. К тому же я не знала, сколько она у меня пробудет, поэтому думала — выяснить детали мы еще успеем.
Но она снова заговорила, как будто размышляя вслух:
— Значит, вы спасаете меня только ради Эл?
Я поняла так, что ей это показалось ненадежной гарантией безопасности, и поспешила заверить, что в этом доме ей ничто не грозит. Тут же осторожно спросила, насколько опасно в данную минуту положение Эл?
Она улыбнулась:
— Самое страшное, что грозит Эл, — это порвать с вашим обществом. Но, скорее всего, это пойдет ему только на пользу.
Ее улыбка стала усмешкой. Я сказала почти сочувственно — насколько, должно быть, велика опасность, нависшая над ней.
— Да, — сказала она, — иначе я ни за что не согласилась бы прийти сюда. Мне грозит смерть.
Последнее она произнесла гордо и снисходительно посмотрела на меня. Как она была еще молода! Я спросила, сколько ей лет. Она вдруг закусила губу и отвернулась. Казалось бы, это мне надо рвать и метать. Я теряла Эл, теряла, возможно, из-за нее. И при этом я принимала такое участие в спасении ее жизни, если дело действительно обстояло так серьезно, как она говорила.
Мы посидели немного молча, и я уже подумывала, что для начала, пожалуй, хватит, как вдруг услышала, что она плачет. Мне сразу стало жаль ее. Я попыталась утешить ее, убеждая, что Эл сможет отвести от нее беду. Она, не оборачиваясь, ответила, что Эл, конечно, сможет, он может все. Может быть неотразимым, рассудительным, может позволить себе роскошь всегда оставаться гуманным, но это только оттого, что он слишком хорошо живет. Я удивилась, разве это плохо — хорошо жить, разве не должны к этому стремиться все? Она медленно обернулась ко мне. и я увидела, что она меня не слушает.
— Я рада, что стреляла в него... — Я едва ее услышала и засмеялась — сама не ожидала, что так получится. Глаза ее широко раскрылись, и она процедила сквозь зубы: — Только надо было стрелять в упор.
Улыбка слетела с моего лица. Да, именно так она смотрела тогда, в ресторане, на меня. Мне показалось, что сейчас она могла бы выстрелить и в меня.
— Но он угрожал вам? — спросила я, цепляясь за последнюю надежду.
Она устало покачала головой и предложила перейти на «ты».
Я сидела и думала о том, через что должна была пройти эта девушка, прежде чем решилась нажать на курок? Может быть, узнав причину ее поступка и оказавшись на ее месте, я поступила бы так же. Вот я вхожу в ярко освещенный зал. Столько света, и я вся на виду, одна, такая хрупкая в этой сытой толпе, толпе будущих свидетелей, хладнокровных палачей. Но от собственной решимости я сильнее их. Где мой пистолет? В сумочке. Дэ все ближе. В бездыханном напряжении выстрел, другой...
Всеобщее оцепенение... Миг... Даже в воображении я не могла себе представить, что было бы дальше. Но если бы Эл был где-то рядом... не знаю... Не знаю. Что это могло быть, что заставило бы меня пойти на такое? И еще: мне совсем не хотелось переходить с ней на «ты». Между нами уже ничего не было. Даже Эл. Было видно, что ей не хотелось говорить о случившемся, и она, чтобы поскорее закрыть эту тему, попыталась объяснить свой поступок одной фразой, но произнесла ее, делая ударение на каждом слове, словно старалась закрепить в моем сознании очень важную мысль:
— Человек, своим существованием, своей деятельностью несущий людям смерть, не имеет права на жизнь.
Я хотела спросить ее, а какое имеет право она творить суд и лишать человека жизни, не будучи за нее ответственной. Но решила не торопиться, учитывая, что в таком состоянии она вряд ли поймет меня правильно. Но она, очевидно, уловила недоумение в моем взгляде и сказала, что мне этого не понять, что я для этого еще слишком хорошо живу. Я не удержалась и спросила, чем же так тяжела ее жизнь? Она откинулась на спинку кресла и, закрыв глаза, как будто собираясь спать, ответила, что у нее как раз все нормально, но, кроме ее благополучия, есть еще миллионы других жизней. Передо мной был типичный солдат армии политиканов. Все то же стремление самолично определять судьбу человечества. И что же в итоге? Опять смерть.
Мне стало грустно. Я как будто увидела прекрасного ребенка, которому природа не дала разума.
-- Кто был тот молодой человек? — спросила я только потому, что вспомнила о нем.
Она ответила, не открывая глаз, что это был надежный друг, теперь уже в этом нет сомнения, он закрыл ее собой от пули.
Я была потрясена и сказала только:
-- А ведь он всегда мог быть рядом...
Она оборвала меня:
-- Он и будет всегда рядом.
Я не сказала ей, что лучше бы при этом он был живым.
Мне стало очень тяжело на душе, и я мысленно пожелала, чтобы мы скорее расстались. Неужели Эл тоже связан с этим? Спросила об этом вслух. Она ответила, что, к сожалению, Эл занимается чем угодно, только не делом. Что он, когда-то открывший ей глаза на мир, топчется на месте и ей пришлось уйти вперед без него. А он остался со своими детскими играми. Так и сказала. Но говорила это без тени раздражения, а как будто мать, сетующая на шалости любимого сына.
И тут она заговорила быстро-быстро, словно боялась, что не успеет сказать все. Она почти умоляла, чтобы я отказалась от Эл, что ему нельзя оставаться со мной, я погублю его. Я решила обернуть все в шутку и спросила: неужели она считает меня такой скверной женщиной. Она с досадой тряхнула головой. Она не считает, что Эл обязательно должен быть с ней, но важно, чтобы он не был со мной. Отвлекаясь на мою бессмысленную жизнь (так и сказала), он потеряет себя, а когда поймет это, будет поздно и он станет глубоко несчастен. Чувствуя, что терпеть все это не обязательно, я, как могла холодно, сказала, что с Эл мы почти расстались и разговор этот ни о чем, сказала искренне, в ту минуту веря в свои слова. Она поморщилась, и к этой теме мы больше не возвращались.
А в следующую минуту я уже думала, что она права, Эл — мой, иначе и быть не могло. И я решила быть к ней снисходительнее, как к побежденной. Она никогда не стала бы такой женщиной, как я.
Я спросила, что она собирается делать дальше, и услышала в ответ:
-- То же, что и раньше.
Она была в некотором возбуждении, но для человека, еще недавно стрелявшего в другого человека, была слишком спокойна. Чтобы как-то закончить разговор, я спросила, не жалеет ли она обо всем сказанном. Она впервые посмотрела на меня по-детски беспомощно, видно, только сейчас вспомнив все наказы об осторожности, хотя я вовсе не это имела в виду.
Подумав, она сказала:
-- Эл в таких случаях не ошибается.
Потом мы вместе готовили обед. В дом я никого не пускала, устроила прислуге выходной. Мы разговаривали о чем придется. Сначала о приготовлении любимых блюд. Она важно делилась опытом, хотя готовить явно не умела. Затем мы перешли на экзотические кушанья, которые удалось отведать в разных местах — здесь ее познания больше походили на правду, она, очевидно, много ездила и теперь охотно делилась впечатлениями.
Мы рассказывали друг другу об обычаях и нравах людей, живущих далеко от нас, но все же сошлись на том, что, в общем-то, все одинаковы. Только ей, в отличие от меня, казалось, что все одинаково несчастны. Ей, наверное, необходимо было верить, что все ждут помощи. Мы болтали о любви, обходя стороной Эл. Она стала милой, обаятельной девушкой. Только когда я сказала, что ей надо выйти замуж, она как-то странно на меня посмотрела и глаза ее на миг сузились, как будто она собиралась ответить какой-нибудь колкостью. Но вместо этого только усмехнулась и сказала, что уже давно замужем, а потом, не скрывая удовольствия, наблюдала за моим замешательством.
Чтобы не молчать, я спросила, есть ли у нее дети? «Чтобы рожать детей, надо сначала для них что-то сделать». Вот такой ответ я получила и опять была озадачена, ничуть, впрочем, не жалея о том, что жду ребенка. Бедная девочка.
На следующее утро очень рано позвонил Эл, и она, поспешно одевшись, ушла, торопливо поблагодарив меня, сонную, ничего не понимающую, за убежище. Больше мы с ней не встречались. Но эта короткая встреча еще долго эхом отзывалась в моей жизни. Так уж вышло.
А в это время общество упивалось сенсацией. Дэ чудом остался жив и теперь находился под наблюдением врачей. Преступникам удалось скрыться. Мотивы покушения пока были неизвестны. Но наши дамы уже знали все. Я услышала просто головокружительный роман, напичканный страстями. Эта девушка была влюблена в Дэ. И целью ее был не он, а я. А Дэ, будучи влюблен в меня, закрыл меня от пули своим телом. А молодой человек, влюбленный в девушку, закрыл ее своим телом от пуль телохранителей Дэ. А Эл, тоже влюбленный в эту девушку, спас ее, пожертвовав всем. И все это нагромождение жертв и чувств просто разило наповал. Эл и Дэ в считанные часы стали легендарными героями. Дамы строго или иронично посматривали на мужчин, а те, снисходительно улыбаясь, говорили, что девица была наркоманкой, подкупленной и подосланной конкурентами, а Эл просто спасал свою любовницу.
В сиянии этого инцидента я оказалась в тени. В глазах общества теперь и я была недостойна таких мужчин. И наш роман с Эл уже никто не принимал всерьез. Это было очень кстати. Можно было надеяться, что меня оставят в покое.
У меня будет ребенок, и это было теперь главным. Как я относилась к этому зарождающемуся маленькому человеку, плоду нашей с Эл любви? О том, чтобы отказаться от него у меня и в мыслях не было. Не так уж он мне был и нужен, но избавляться от него, тоже не было необходимости. Все дни я проводила дома, почти ни с кем не встречаясь. Никого не хотела видеть. Подолгу стояла у зеркала, пытаясь уловить те перемены, которые должны были во мне произойти. Я должна была увидеть их прежде, чем увидят другие.
Знаешь, зеркала в моей жизни занимают особое место. У меня иное к ним отношение, чем у многих женщин. Конечно, как и все, я пользуюсь ими для того, чтобы привести себя в порядок, осмотреть туалет и прочее, но это не главное. Зеркало для меня друг, судья и советчик. Только оно скажет мне правду, на что я сегодня способна.
Сейчас оно разрешит мне быть немножко взбалмошной, но скоро укажет на сдержанный тон. Оно откровенно покажет мои истинные чувства, и я могу либо подавить их, либо отдаться им целиком, в зависимости от того, насколько мне сегодня это необходимо. Сколько их было, таких разных? И ни перед одним я не притворялась.
Каким-то десятым чувством я угадываю нахождение зеркал в любом месте. И взгляда мельком мне хватает, чтобы сразу увидеть все. Жизнь моя проходила в зеркальных отражениях, и именно они запечатлели в моей памяти разные ее этапы. Я помню девушку, примеряющую платье, купленное матерью на какие-то сбережения. Мать любуется дочерью, гордится ее красотой. Но что творится в глазах девушки. Платье лучше старого, подросткового, но гораздо скромнее, нет, беднее настоящего платья. И другого не будет, другое недоступно, другое для других.
Жаль мать, жаль себя. Сияющая улыбка, и на щеках румянец от напряжения, сдерживающего слезы. Это было очень давно...
А вот я вхожу в нарядный зал. Очень много света, гостей и музыки. На миг я теряюсь. Чтобы прийти в себя, хочется побыть одной, хочется просто тишины. Гул голосов. Лица, лица... Сдержанные, важные, вежливо улыбающиеся.
Мое стремление уединиться растет и вдруг... я вижу женщину, одетую легко и элегантно, гибко скользящую по зеркальному полу. Я восхищена ею. Она улыбается дружески, чуть насмешливо. Она манит и ускользает. Вокруг движутся фигуры, казалось бы, хаотично, но движение это еле заметно направлено в ее сторону. Кто-то говорит что-то соседу, восхищенно глядя на нее. Сейчас он подойдет. Игра начинается. В душе пляшут чертики, азартно и весело. Но я горда, я ничья. Слетайтесь, мотыльки, на сияние пламени, идите на зов миража, жаждущие. Я жду, чтобы растаять в обманчивый миг вашей победы. Такою я еще не была и уже никогда не буду. Такая я только сейчас. Ловите ж этот миг!
И все это я вижу, только взглянув в зеркало. Но время проходит, вечер миновал свой зенит. Немного усталым движением эта женщина поправляет прическу. Глаза погрузили взгляд в себя. Улыбка еще больше выдает отрешенность. Ее здесь уже нет. Я ухожу.
Она, сияя, смотрела на него:
— Здорово, правда?
Что-то, отдаленно похожее на улыбку, мелькнуло на его лице, и ей показалось, что он много-много старше ее. А она, как маленькая девочка, не может постичь снисходительности взрослого, понять смысл этой призрачной тени. Но она рада была и этой реакции, как признаку внимания.
Я решила уехать к маме. Думала — может так случиться, что останусь у нее насовсем. Мы тихо заживем втроем. В последнее мне хотелось верить, но никак не могла представить, смогу ли научиться жить тихо. Мама, конечно, была в восторге от моего решения, радовалась, что, наконец, мы будем вместе. Безумно ждала появления внука. В общем, она казалась абсолютно счастливой. О том, что я была совершенно одна, она не беспокоилась. Зная мой характер, она считала, что если я одна, значит, я сама этого хочу. У нее и в мыслях не было, что кто-то может меня оставить без моего на это согласия. Мне нравилось, что она не особенно вникает в мои дела. В данном случае было совсем неплохо, что она все принимает так, как есть.
Но очень скоро я поняла, что жить долго у нее не смогу. Жить здесь было невозможно. Можно было спать, есть, прогуливаться по скверам. Но для этого с таким же успехом можно было родиться бабочкой или коровой. Я родила. Очевидно, точно так же, как делали это миллионы других женщин. Ничего особенного. Все было очень буднично. Акушерка с бесцветным лицом кисло улыбнулась, уговаривая потерпеть, и мне приходилось ее терпеть, хотя от одного ее постного вида у меня начинались схватки. Мне кажется, принимай у меня роды дикое страшилище, я родила бы быстро и безболезненно.
Родился сын. Я долго смотрела на него. Новое чувство просыпалось во мне. Он не казался мне беспомощным, я не умилялась миниатюрности частей его тела, как это неизменно делали все мои знакомые. Он дышал, он подавал голос, он жил. Теперь нас было двое. Казалось, с одиночеством покончено. Жизнь будет в наших руках. Одним своим существованием он заставлял поверить в это. Я подняла его над головой и захохотала.
Первое время не отходила от него ни на шаг. Никого не подпускала, даже маму. Моя мама, бесконечно добрая, кроткая женщина, озабоченно смотрела на х меня и, наверное, думала, что я повредилась в рассудке. А я панически боялась ее влияния, боялась, что он хоть чем-то будет походить на нее. Странно, как у такой женщины, как она, выросла такая дочь, как я — во всем ей противоположность.
Еще в детстве я постоянно видела, как достается ей из-за ее покорности. Она молча сносила незаслуженные обиды, уверяя меня, что обидчик сам поймет свою ошибку и будет раскаиваться. Даже те, кто хорошо относились к ней, воспринимали ее как бесполое существо. Меня всегда это бесило, и я никак не могла поверить, что ее это нисколько не оскорбляет. Я — единственное доказательство тому, что детей приносит аист. Другим способом мама просто не могла меня заполучить.
Я рано почувствовала себя сильной настолько, что могла постоять и за себя и за нее. Она слушалась меня, как старшую. Конечно, я была несправедлива к ней. Она очень тянулась к внуку, всячески пыталась помочь, не рискуя переступить установленных мною границ. Но видя тщетность своих попыток, тихо вздыхала и осторожно просила подумать и о себе.
Однажды я так и сделала.
Сын спал. Я, как обычно, сидела и смотрела на него. Почему-то именно в этот день мне показалось в нем что-то очень знакомое, что заставляло волноваться. Я отводила взгляд и снова смотрела на него. Все повторялось каждый раз, словно горячая волна накрывала с головой. Он был очень похож на Эл. Я так обрадовалась, словно Эл был снова со мной, как в ту ночь, ровно год назад.
С этого дня у меня все валилось из рук. Тело словно изнемогало под бременем однообразных будней. И сердце колотилось так, словно хотело сбросить слой пыли, образовавшийся от этого дремотного существования. Мама была в отчаянии, глядя на меня. Ей и в голову не могло прийти, что ее дочь оставит своего ребенка. Это я сейчас так говорю — «оставит своего ребенка», — а тогда я сказала ей, что мне надо ненадолго съездить домой, немного отдохнуть, прийти в себя. Там остались мои друзья и враги, я соскучилась по ним.
— Скоро вернусь, — сказала я и была в этом уверена. Вот так. А вышло... Мама была рада и все убеждала, чтобы я ни о чем не беспокоилась. Я и не беспокоилась. Бедная мама, добрая до наивности.
Долго ехала в поезде. На вокзале уже была поздно вечером. Собиралась сесть в такси, но неожиданно рядом остановилась машина. Из нее выскочил один из моих старых приятелей. Он уже третий день встречал здесь свою родственницу, но та все не появлялась. Он бурно объяснил мне, как надоели ему ее выходки и что терпеть это бесконечно он не намерен. Темпераментный молодой человек. Но его эмоции никогда нельзя было назвать чувствами, они больше походили на некрепкие нервы.
Усталость давала себя знать и его восторги по поводу нашей встречи я приняла довольно вяло. Но когда он стал настаивать немедленно отвезти меня домой, я согласилась уже с большим энтузиазмом. По дороге, чтобы не утомлять свой слух его болтовней, я углубилась в размышления.
Роды хорошо подействовали на меня. Они принесли мне какое-то очищение, словно стеной отгородили от неприятностей прошлого. Но так уже получилось, что за этой стеной оказался и Эл, и его сын. Нет, я не разлюбила Эл. Он все так же оставался лучшим из всех. И встретиться с ним мне, конечно, очень хотелось. Но в этом желании уже не было того, еще не забытого, тоскливого ожидания.
К своему удовольствию, я обнаружила, что теперь могу сделать это без малейшего чувства зависимости. Мне казалось, я вырвалась из этого затянувшегося плена. Вспоминая свою покладистость, злилась на себя. Чего я добилась, пустив все на самотек, позволив ему диктовать условия. Теперь мне все стало ясно, и найти выход из положения, в котором я себя вдруг обнаружила, не составляло труда. С первой же встречи надо дать понять ему, что теперь все будет иначе. На этот раз ему придется меня добиваться. А уж я не поспешу с поощрением. Я заводила себя воспоминаниями отдельных эпизодов, о которых оставалось только сожалеть. Подумать только, привести в мой дом, возможно, свою сожительницу! А уж та сейчас потешается над моей простотой!
Устав думать об этом, я нашла отличный способ продлить свое уединение, внезапно задремав. Вдруг с диким воплем мой спутник начал трясти меня за плечо. Я уже приготовилась расстаться с жизнью в автомобильной катастрофе, но, придя в себя, обнаружила, что все идет своим ходом. Он в диком возбуждении указывал пальцем куда-то вперед и сбивчиво объяснял, что только что нас обогнала машина Дэ. И по этому поводу он решил меня так напугать? У меня не было слов. Я только пожала плечами. Но тут же стало любопытно увидеть Дэ.
События, связанные с ним, произошли не так давно, чтобы я успела о них забыть или хотя бы вспомнить о них равнодушно. Я спросила приятеля, в состоянии ли он поравняться с машиной Дэ? По тому, как он сразу смолк, я поняла: теперь это стало делом его чести. Не без труда, но все же желание мое исполнилось. Нас, наверное, заметили. Я заглянула в машину, шедшую рядом с нами бок о бок. Дэ сидел на заднем сиденье, привалившись к противоположной от нас дверце. Он то ли задумался, то ли спал.
Профиль его крупной головы, выхваченный из темноты слабым желтоватым светом, словно восковая маска, мчался вдоль ночного шоссе, мерно покачиваясь, как будто кивая кому-то в ответ. Шофер, взглянув на нас, что-то сказал. Дэ, подняв голову и увидев меня, сделал ему знак. Тот остановил машину. Когда я вышла навстречу Дэ, то заметила, как он недоверчиво оглянулся по сторонам, а потом принужденно улыбнулся, здороваясь со мной. Кругом темно, пустынная дорога, и я неизвестно с кем, неизвестно зачем здесь. Шофер стоял поодаль — явно наготове. Узнав, что еду домой, Дэ предложил мне пересесть в его машину. Я отказалась, сказав, что рядом с ним не буду чувствовать себя в большей безопасности. Он снова улыбнулся, теперь более открыто. Спросил, не пострадала ли я тогда. «Мне кажется, я не должна была тогда пострадать», — сказала я, и он утвердительно кивнул в ответ. Он снова предложил мне свою машину, давая понять, что дольше оставаться здесь не имеет смысла. Я снова отказалась и вернулась в машину приятеля. Тот с нескрываемым восторгом смотрел на меня, и я пожалела, что не представила его Дэ. Так запросто можно было осчастливить человека.
Моим замыслам в отношении Эл не суждено было сбыться. Я ведь совсем упустила из виду, насколько теперь все изменилось. Для меня время моего отсутствия было как один день. Казалось даже, что я вообще никуда не уезжала. Я себе не могла представить, что Эл теперь никто, человек без имени, без положения, обреченный скрываться до конца дней своих. Когда я узнала об этом, воображение рисовало, как он прячется по темным углам, на улицу выходит только в сумерки, идет, низко опустив голову. Смешанное чувство жалости и досады донимало меня. Мне нужно было увидеть его и убедиться, что он остался прежним. И я снова ждала.
Долгими вечерами и ночами ждала телефонного звонка, стука в дверь. Перед сном обязательно выходила на улицу, полагая, что если он не решается войти в дом, то, может, издали подаст знак? Наивно, да? Может быть. Но я ждала каждую ночь, почти не спала, отчего сил у меня, конечно, не прибавлялось. А когда однажды среди бела дня, выйдя из аптеки, где покупала снотворное, увидела, что он идет рядом, перепугалась не на шутку. На довольно людной улице стоило только одному из прохожих указать на него пальцем. Он рисковал, чтобы увидеть меня. И я все забыла. Взяла его под руку и быстро завела в какую-то полутемную арку. С ума сошел! Мой Эл. Провела ладонью по его волосам, лицу, хотела убедиться, что это он.
-- Великолепно выглядишь. Ты уезжала, — не то спросил, не то упрекнул он меня.
Я уткнулась лицом в его плечо и ответила:
-- Ты тоже.
Потом, вспомнив, что это не просто свидание, стала быстро говорить обо всем, что обдумывала в последние дни.
Говорила о том, что он должен все бросить, а собственно, ему уже и бросать- то нечего. Неужели он думает, что его жертва что-то решит в этом мире? Неужели жизнь ему дана только для этого? Когда-нибудь он удивится своему заблуждению. Это не его судьба. Мы должны уехать туда, где ему не придется прятаться. Он не должен прятаться, это ниже его. Он должен быть свободным, а значит, сильным и только тогда будет способен на что-то большое, но в главном для себя. Я буду с ним всегда, пусть он только найдет свой истинный путь. Все неверное в этом мире отживет, разрушится само собой. А мы должны быть вместе. Это очень важно для нас обоих. Что связывает его с этой девушкой, пляшущей на краю пропасти, еще не видевшей жизни и, похоже, не желающей ее видеть?
В глазах его потеплело. Он сказал, глядя куда-то через мое плечо, что она еще молода, ошибается, но разберется. В жизни столько всего, надо только помочь.
Я усмехнулась в ответ:
-- А я старая, умная и могу ждать тебя до самой смерти. Неужели это все, что мне отпущено?
Он бережно гладил мои волосы. Мне хотелось вырваться и хотелось, чтобы он успокоил меня. Я ждала, что он скажет. И он сказал. Сказал, что у меня еще все впереди. Как я тогда захохотала. Мне и сейчас смешно. Он крепко сжал мои плечи, как будто хотел, чтобы я пришла в себя, и сказал, что это не он, а я прячусь, что он как раз только сейчас начинает жить. Рано или поздно мне придется сделать выбор. Неужели я способна радоваться только собственному благополучию, разве мне все равно, как будут жить наши дети, неужели я не чувствую в воздухе запаха смерти, словно он начинен порохом? Я ответила, что даже если будет пахнуть чем-нибудь похуже, то это не значит, что мне надо копаться в этом дерьме. Каждый занимается своими делами.
-- Чем же так занята ты? — спросил он меня.
Меня всю передернуло. Ненавижу разговоры о смысле жизни, ненавижу, когда на жизнь пытаются повесить ценник.
-- Я хочу просто жить, — ответила я. — Почему мне надо устраивать чужие дела, чужие жизни? Никто не старается сделать так, чтобы мне было лучше. Поэтому мне нет дела до всего света, если я теряю того, кого так долго ждала.
И тут я почувствовала, как устала, как бессмысленно уходит время нашего свидания, как неудержимо Эл отдаляется от меня. Он беспокоится о будущем всех детей, но есть еще настоящее его ребенка. Даже если бы он знал о его существовании, это ничего не изменило бы. Что жизнь одного ребенка рядом с судьбой всего подрастающего поколения? Разумеется, он бы любил сына, но он свой выбор уже сделал и ничего не стал бы менять. Да и мне не хотелось его к себе ничем привязывать. Он заботился о счастье всех людей, но рядом с ним стояла женщина, которую он уже делал несчастной.
-- Эл, мне плохо без тебя, — все, что могла я прошептать.
Он помолчал и сказал, что ему пора, его ждут.
У меня было такое ощущение, как будто я бежала, бежала и вдруг наткнулась на стену, сильно ударившись. Даже почувствовала боль. Как же вышло, что ‘я снова йросила, словно милостыню? Я нищенка? А ведь все должно быть не так. Все ведь было уже решено. Я стояла спиной к свету, и там, в темноте, он не видел моего лица. Жаль. В эту минуту я его ненавидела и хотела, чтобы он видел это.
-- Да, — сказала я, — тебя ждут. Мир ждет, когда ты со своей подружкой всех осчастливишь, перестреляв всех неугодных. И все, только благодаря тебе оставшиеся в живых, будут счастливы! Я пыталась вернуть то, что было между нами, но ты прав — это невозможно. Не потому, что этого не хочешь ты. Да, я уезжала. И чудесно провела время, потому что есть еще на земле просто люди. Просто мужчины и женщины. Они счастливы без твоей помощи. Я тоже буду счастлива. Я уже счастлива!
Я уходила, а он не остановил меня...
Знаешь, в споре с Эл я была слабее. Противореча ему, я часто противоречила себе, потому что не всегда представляла, чего хочу. А он что-то знал, и все у него сводилось к этому главному. А на что могла ориентироваться я? Как я представляла себе хотя бы свою личную жизнь? Так, общие наметки. Мне необходимо было постоянно чего-то хотеть и добиваться желаемого. Момент победы для — меня знак движения, оправдание существования. А рядом верный, сильный, любящий Он. И маленький человечек, которому передашь целый мир, который, придет время, встанет впереди и пойдет дальше. Это жизнь.
Но лишь жалкие обрывки ее маячили передо мной. Был успех, был Эл, был сын, но я не видела возможности собрать все воедино. В то время, когда я действовала и добивалась успеха, Эл сторонился меня. Я бросила все, чтобы быть к нему ближе, но никак не могла войти в его мир. Я просила Эл отказаться от всего, но хотела, чтобы он оставался прежним. Я звала его к спокойной жизни, в которой ждал нас сын, но сама же не была создана для нее и все время стремилась куда-то, расставаясь с сыном, с Эл. Все перепуталось. Видно, жизнь нельзя склеить из частей, она может быть только целой, или ее совсем нет. Я всегда мучительно искала настоящей жизни, но она ускользала от меня и все время оказывалась где-то рядом. Надо было что-то сделать, чтобы войти в нее, но все, что я делала, было не то, и опять я оставалась ни с чем. Это неотступное желание, словно жажда, изнуряет меня и заставляет искать хотя бы глоток влаги.
Мы расстались с Эл, я думала, навсегда. Мне надо было чем-то заняться, чтобы отвлечься. И чем, ты думаешь, я увлеклась? Политикой.
Как себе объяснить эту прихоть? Никакой особой деятельности я не развила. Мне просто надо было убедиться, насколько эта шутка бесполезна, чтобы в споре с Эл не чувствовать себя побежденной. Можно тебя спросить, что ты думаешь о ней?
-- Я не думаю о ней.
— И правильно делаешь. Не стоит она того. К такому же выводу пришла и я. Как ни старайся все уладить миром, рядом с политикой неизменно присутствует смерть и, преследуя разные цели, остается ее верной прислугой. Как доказать свою правоту? Только жизнью. Только жизнь решит, кто прав. А иначе люди поделятся на правых и мертвых. Возможно, в чем-то политика помогает людям. Людям, не питающим друг к другу симпатии и не способным оставить друг друга в покое. Но в основном она решает один вопрос — кто кого? Иного объяснения политике я не нашла. Не знаю, может быть, не там искала, не тех слушала, ведь каким-то образом столько людей вовлечено в эту игру. И Эл тоже видел в ней смысл. Не жалко, пусть играют, на свете немало вещей еще бессмысленнее и бесполезнее. Но все они при этом безобидны. Политика же всегда предлагает оружие. И предлагает кому попало. Хорошо еще, если кто-то с неудавшейся головой только рассуждает. А ведь многие начинают действовать. Сколько бредовых идей плодит безответственный мозг, а сколько безумных поступков порождают бредовые идеи! С большим трудом мне приходилось ставить для себя все с головы на ноги. Ты бы знал, как эти люди умеют из простых человеческих слов громоздить такое, что надо быть либо таким же ловким, чтобы во всем этом разобраться, либо от простоты принимать все на веру. А в сущности, все сводится к вполне конкретным, очень заземленным целям. Здесь и жажда честолюбия — быть выше всех и топтать толпу, — и желание свою слабость прикрыть чужой силой, и попытка просто прилепить к своей пустой жизни какой-нибудь ярлык. А кто-то греет на этом всем руки.
Меня несколько раз пытались втянуть в какие-то аферы. Думаю, в качестве приманки. Но я не была уверена, что, в конце концов, приманка не будет съедена вместе с добычей. Мне так и не удалось влиться в какое-нибудь течение. Была у меня своя позиция, но за отсутствием лозунгов она так и осталась только моей. И когда мне уже было ясно, что все это не для меня, мы снова встретились с Дэ. Я считала себя уже почти свободной, поэтому позволила себе продолжить знакомство с этим человеком, с этим негодяем. За это я поплатилась, но никак не могу себя заставить вычеркнуть эту встречу из всего прожитого и пережитого.
Дэ единственный, кто очень настойчиво и последовательно старался управлять моей судьбой. Если бы Эл захотел так полновластно владеть мной, моими помыслами и желаниями! Но, как сказала та девушка, он берег меня, оставляя право на свой мир, на свой путь. Наверное, это хорошо.
Дэ пришел ко мне домой. Пришел так, словно я его приглашала, с порога удивленно спросив:
— Ты меня не ждала?
Я молча провела его в комнату, а про себя гадала, с чем он пришел, считая, что праздные визиты не свойственны ему. И все же мы долго разговаривали ни о чем. Я пыталась уловить за словами подтекст, но это была насквозь банальная беседа.
Мне захотелось самой повлиять на ее характер, и я спросила, как он себя чувствует после случившегося? Он ответил — превосходно, ведь срок прошел довольно большой, за это время человек может родиться, не только вылечиться. Я спросила, знает ли он причину покушения? Дэ ответил, что это естественная реакция проигрывающих на неизбежные перемены в жизни общества, которые становятся историей человечества. Но все это несерьезно. Эти люди, словно маленькие дети, хотят сделать всем темно, закрыв глаза.
Я, сдерживая улыбку, спросила, какое отношение он имеет к истории человечества?
— Я ее делаю, — сказал он очень просто.
Для себя он это, очевидно, уже давно решил. Дэ продолжал, утверждая, что даже доля такой ответственности не каждому по плечу. Благо, если малодушные просто выбывают из игры. Но есть и такие, что приносят много вреда. Не сумев постичь глубины идеи, они скатываются до философии жертвы, то есть части человечества, обреченной на вымирание. К счастью, этим людям до сих пор не удалось представить на общий суд ничего существенного. Бездоказательные разоблачения — это сплетни, не более, но все же делу наносится урон. Дэ прекрасно знает, как подозрителен обыватель, когда речь идет о его ничтожной жизни.
— Похоже, идея не так уж невинна? — спросила я.
Он резко ответил, что идея дарит человечеству спасение от полного самоуничтожения. Жизнь продолжается, если в разветвлении видов побеждает сильная ветвь. Часть человечества, победившая своих врагов, то есть все то, что мешает ее свободному развитию, таким образом, служит сохранению жизни на Земле и ее процветанию. Надо создать условия для беспрепятственного творчества. Смерть должна коснуться только гниющего плода на дереве жизни. Это должна быть разумная смерть. Это должна быть справедливая смерть. Умирая, слабый должен принести минимум вреда победителю, и после битвы весь этот мир должен остаться таким же прекрасным.
— Ты удивительная женщина, — сказал он мне. — Но и для тебя прекрасное завтра наступит, только если ты сделаешь правильный выбор.
Это уже было ближе к делу. Я ответила, что будущее, как и прошлое, всегда прекрасно, но что делать с настоящим — это такой маленький срок. А чтобы сделать выбор, порой человеку не хватает целой жизни, и на то могут быть серьезные причины.
Дэ некоторое время внимательно смотрел на меня. Кажется, у меня получилось не ответить ему.
После этой паузы он вдруг спросил меня, могла бы я пойти на верную смерть ради любимого? Можно было сразу ответить утвердительно, это меня ни к чему не обязывало. Но сам вопрос заинтересовал. Я себя еще об этом не спрашивала. Если бы пришлось отвечать раньше, сомнений бы не было. Тогда был Эл. А теперь? Я сказала, что пошла бы на возможную смерть, а на верную идти глупо. В любом случае я бы все сделала для того, чтобы оставить себе шанс, и до конца верила бы в него.
В свою очередь, я спросила Дэ, способен ли он собственными руками убить человека, ну, положим, личного врага, если бы представился удобный случай? Он ответил, что сделал бы это только тогда, когда не видел бы другого выхода.
— Твой личный враг является твоим продолжением в этом мире, — сказал он. — И пока он жив, можно что-то прогнозировать. С его смертью ситуация становится непредсказуемой. Поэтому я предпочитаю живого врага, но под контролем. Лучше уничтожить его как личность. Можно сделать пропасть из самой маленькой трещинки, и тогда все, что когда-то гордо возвышалось над ней, рухнет в нее. Мои враги «пока на свободе, но мне известен каждый их шаг.
Когда Дэ говорил это, рот его кривился. Как он был доволен собой! И тут он заговорил напрямик, вернувшись к теме покушения. С теми ему не приходится себя утруждать. Эл всегда там, где я. Вопрос только в том, позволит ли ему Дэ встретиться со мной. До сих пор, не считая одного случая, он не видел в этом необходимости, хотя попыток Эл делал довольно много. Ему мешает компаньонка. Как только он ее оставляет, ей сразу грозит опасность. Поэтому они неразлучны. Очень удобно, когда враги не разбегаются в разные стороны. Отныне так и будет. Эл будет делать только то, что ему позволят, и знать будет только то, что ему разрешат. Он до сих пор ничего не знает о сыне, и Дэ считает это правильным, надо оградить мальчика от вредного влияния. Дэ не скрывает, что собирается взять заботу по воспитанию ребенка на себя, если, конечно, я не буду против. Он это ‘сделает только потому, что это мой ребенок, а наша судьба ему небезразлична. Судьба же Эл решена, и только я могу внести в нее коррективы. Только я могу освободить его, освободив его от себя. А для этого достаточно, если я буду с Дэ.
— Эл серьезный противник, — сказал он. — И все было бы сложнее, если бы не ты, но я отпущу его, потому что ты мне нужна. Помоги мне. Когда ты рядом, я перестаю нуждаться в ком бы то ни было и верю в свои силы. С тобой я никогда не пожелаю любви. Помоги. И я помогу тебе распоряжаться жизнью. Ведь ты хочешь этого.
Он, наверное, что-то прочитал в моих глазах, вдруг засмеялся очень зло и сказал:
— Ты себе представить не можешь, какое это забавное и жалкое зрелище, когда такие умные, такие сильные прячутся у всех на виду.
Мне стоило больших трудов держать себя в руках. Я скрывала отвращение. Я не верила ему, не верила уже потому, что о сыне Эл не знал только по моей вине. А значит, и в остальном Дэ много брал на себя. Надо было чем-то ответить. А он уже поднялся с кресла, собираясь уходить. Я подошла к нему почти вплотную, мне надо было видеть все, и спросила, глядя прямо в глаза:
— Что будет с идеей, если покушение повторится?
Его лицо стало маской.
— Мир обречен, — проговорил он сухо. — И было бы негуманно не спасти хотя бы часть человечества. К тому же идея рождается человеком, но, родившись, ему уже не принадлежит.
Потом он как-то грустно улыбнулся и сказал:
— Хотел бы я посмотреть на этого человека.
И мне показалось, что он его уже видел. Мы стояли молча, не в силах отвести друг от друга взгляд.
Затем последовало временное затишье. Череда развлечений и праздных будней. Казалось, Дэ оставил ради меня все свои дела. Он оказался довольно эрудированным человеком. По любому вопросу он мог представить цифры и факты. Хорошо разбирался в искусстве и все повторял, что оно вечно и должно остаться навеки. А я думала, дай ему волю, многих, создавших шедевры, не было бы на свете. Когда я наблюдала за ним, мне казалось, я вижу монетку, вращающуюся на ребре. Без навыка, с плохой реакцией — перед тобой только блестящий шарику так его и видели те, с кем он имел дело. Я же видела обе стороны монетки, хотя они в один миг сменяли друг друга.
Он казался внимательным, серьезным и весьма рассудительным. Часто складывалось такое впечатление, что он соглашается со всем, что ему говорилось, и ценит собеседника, отдавая ему должное. Но, повторяя мысль собеседника, как бы соглашаясь с ним, он добавлял только пару слов, отчего все только что сказанное становилось страшной глупостью. И тут же он развивал эту мысль в другом направлении, и получалось так, что из этой глупости рождалось дельное предложение. И когда собеседник уже почивал на лаврах, Дэ снова вставлял эту пару слов и, задумчиво глядя на меня, кивал головой:
— Да, да, это хорошая мысль.
С надменным видом отказывая кому-либо, он тут же подробно объяснял причины отказа. Намеренно не замечая кого-то, он выглядел увлеченным или занятым. А если иногда едко выражал несогласие с чьим-то мнением, неизменно добавлял:
— Возможно, я не прав.
Все это я наблюдала со спокойным интересом, но всерьез не воспринимала. Я знала, что в нем таится настоящая власть, которую я невольно ждала от него, тем самым вызывая ее к жизни. Может быть, поэтому Дэ так тянулся ко мне. Исподволь эта власть проявлялась, когда он замыкался, уходил в себя. Его молчание каким-то образом заставляло окружающих соблюдать тишину. Это была не столько угодливость, сколько подсознательная реакция, такая же естественная, как гасить любое веселье в час траура. Дэ был разным. Не упускал возможности и позабавить меня. У каждого человека есть свои привычки. Это может быть просто какое-то к месту и не к месту повторяемое слово или только жест. Люди часто сами не знают о своей слабости.
Все начиналось с того, что, только приподняв бровь или на миг приняв озадаченный вид, Дэ указывал мне на этот, в общем-то, безобидный штрих. И потом в течение беседы очень ловко обыгрывал эту деталь на все лады. Делал это так серьезно и с таким знанием дела, что мне стоило большого труда не смеяться. Иногда я тоже участвовала в этом. Вроде бы шалость, но, думаю, и здесь Дэ оставался верным себе. Муха, которая чистит лапки на плече красавицы или высокопоставленной особы, одним своим присутствием сводит на нет все их достоинства.
Дэ все проделывал с безукоризненным чувством меры, но я знала: позволь он себе больше, они приняли бы и это. Даже не стерпели бы, а приняли как должное. Именно поэтому я верила в превосходство Дэ над ними, потому что сам он никому ничего подобного не позволил бы.
Несмотря на то, что все считались с Дэ и оказывали ему всяческое внимание, от меня шарахались как от прокаженной. Я ощущала вокруг себя какую-то пустоту. Словно один на один с соперником на хорошо освещенном ринге. А за каждым нашим движением из темноты зала под гробовое молчание наблюдают сотни глаз. Я часто думала, чем закончится этот поединок? Чем дольше он затягивался, тем настойчивее становился Дэ. Кажется, с удовольствием приняв когда-то мое сопротивление, он все трудней переносил его затяжной характер. Я уже не сомневалась, что он намеренно каким-то образом изолировал меня от общества. Я чувствовала себя замурованной со всех сторон. А он все уменьшал свободное пространство. Он уже открыто преследовал меня, по минутам рассчитывая каждый мой день. Даже когда был занят своими делами, он заставлял ощущать его присутствие.
Иногда мне хотелось представить себе просто Дэ, таким, какой он есть. Ведь был же он и ребенком,  и была у него когда-то первая любовь. Но все это не поддавалось моему воображению. Я убеждалась, что каждый его шаг, каждое слово продуманы, отрепетированы и должны были служить одной цели. Если раньше я еще могла подумывать о каких-то чувствах с его стороны, то, чем больше я с ним общалась, тем больше убеждалась — чувствам у этого человека нет места. Не исключено, что он желал их, но для этого надо было как минимум кому-то довериться, а он себе этого позволить не мог. Он не мог себе позволить стать хоть в какой-то степени уязвимым. Он намеренно создавал из себя человека- машину. Еще одна искалеченная жизнь. Все время, что была с ним, я ни на секунду не могла расслабиться, словно шла по шаткому мостику над пропастью, но это чувство опасности опьяняло меня.
Разговоры Дэ всегда были не случайны. Например, сидя в летнем кафе в солнечный день, наблюдая за играющими неподалеку детьми, он сказал:
— Вот он, источник зла. Сколько преступлений совершается на земле во имя наших детей, во имя будущего. А сколько сил уходит, пока научишь их творить зло во имя своих детей. Ты замечала — они всегда бьют слабого. Это заложено природой. Нам только надо ее поддержать. Единая система сделает этот источник безопасным.
Или, целуя меня, Дэ хотел знать, понравилось бы мне властвовать над тем, что ненавистно. Или еще, однажды за обедом:
— Тебе никогда не хотелось, чтобы курица, что лежит перед тобой на тарелке, тоже была разумным существом? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Мне тоже.
Дэ был враг? Возможно. Но враг, не предпринимающий против тебя лично никаких действий, становится просто мифическим злом, которое, естественно, будет побеждено силами добра. И все было бы на своих местах, если бы не Эл. Ведь кто-то из них должен был победить. И когда я представляла схватку этих живых, конкретных людей, уверенность в победе добра заметно таяла. Я только знала, что при любом обороте дел мое место рядом с Эл и, значит, против Дэ. Но чем я могу помочь ему? Я все думала, а если вдруг появится Эл и сможет убедить меня в том, что Дэ опасен настолько, что можно убрать его, не став убийцей. Эл не стрелял в Дэ, но он был рядом. Если бы этот поступок был преступным, разве он пошел бы на это, разве он позволил бы произойти этому? Всегда ли убийство становится преступлением? Может ли оно быть оправданным? Можно убить человека, но можно ли разрешить себе его убить? Могла ли это сделать я?
Чтобы решиться на что-то, мне не хватало ненависти. Мне бы ненавидеть Дэ и за себя, и за кого-то... Думая все время об этом, я, вопреки своему желанию, как будто готовилась к неизбежному финалу. Нет, я не видела смысла в смерти Дэ и верила, что не решусь на это, но, где бы мы ни были, постоянно отмечала удобные моменты и мысленно совершала одно убийство за другим, стараясь все предусмотреть, чтобы не оставить никаких следов. Но время шло, и все оставалось по-прежнему. Только Дэ все ближе и ближе подбирался ко мне. Я уже как будто чувствовала на себе его дыхание. Казалось, когда он возьмет меня, наступит смерть. Это было и невозможно, и возможно. Нет, он не ломал, не сокрушал, а словно парализовывал волю. Подтачивал мою уверенность в своих силах.
Однажды Дэ привез меня на какое-то политическое мероприятие, митинг, что ли. Было много народа, столько я еще не видела. Мы на возвышении, а вокруг головы, головы, и все это дышит, волнуется. Это было омерзительное зрелище. Это были уже не люди, а масса, масса из людей. У меня непроизвольно стиснулись зубы. Я не сразу обратила внимание, что Дэ уже что-то говорит этой массе в микрофон. Потом я прислушалась. Он говорил о врагах, которые мешают жить, о том, что с ними надо бороться и их надо победить. Все очень банально, но зачем он меня сюда выставил?
Окончив речь, он подошел ко мне и сказал, что я должна выступить здесь в его поддержку, что у меня это должно здорово получиться. Сначала я подумала, что он шутит, потом буквально опешила. А когда я тихо и очень зло засмеялась, он сжал мой локоть и сказал, что Эл здесь, что он напрасно сюда пришел, подвергая себя опасности. Я все поняла. В отчаяньи окинула взглядом эту живую массу, и она вдруг словно рассыпалась. Я видела лица, я видела каждого, потому что среди них был Эл.
Это невероятно, но я сразу нашла его, и, словно перелетев над головами людей, увидела его близко-близко. Он стоял, вытянув шею, и, чуть приоткрыв рот, в напряжении следил за мной. А рядом два жлоба с лицами наемных убийц.
Я обернулась к Дэ. Не знаю, что было написано на моем лице, но я ничего не скрывала. Одного не прощу себе: на глазах были слезы, это было слишком много для него. Дэ невозмутимо смотрел на меня, а потом, повторив, что все должно получиться здорово, слегка подтолкнул меня вперед. Эл я уже не видела. Я решила освободить его от себя, и все стало очень просто. «Это же игра», — вдруг подумалось мне.
Ты знаешь, я, наверное, могла бы натворить много бед, если бы полезла в дебри политики. Публика слушала, открыв рот. Я была в ударе. Я давно заметила: все, что ни говорится с высоких трибун, звучит очень правдоподобно. И я уже сама себе верила. Главное — говорить от имени народа. Что это за народ и где он — это неважно. Он всюду и нигде. А я была олицетворением женщин всего человечества, то скорбящая, то призывающая, то задумчиво размышляющая. Обращалась к каждому, оставаясь недосягаемой. Символ нельзя позволять трогать руками, тут же возникнет вопрос, из чего он сделан? Забавно и грустно, как осторожны и замкнуты люди, когда взываешь к их разуму, и какими доверчивыми и даже наивными они становятся, когда пробуждаешь в них эмоции. Начни я говорить что-нибудь вовсе противоположное, они бы снова верили — в этом нет сомнения.
Потом у меня было ощущение, что я сделала все, что могла. Все, что могла сделать хорошего и плохого. Эл не появлялся, а Дэ я видеть не хотела. Он, наверное, это понял, и я почувствовала себя немного свободнее. Вокруг меня вдруг появились мои старые знакомые. Появились с таким видом, как будто только и ждали этого момента. Я решила попробовать просто пожить среди них, думала, что вернуться в прежнее русло будет легко, но все оказалось гораздо сложнее. Что-то во мне уже успело измениться.
Я снова была окружена поклонниками. Забыв о том, что некогда сама насадила этот сад, теперь ужасалась его беспорядочности и пустоте!  Пытаясь скрыть нарастающую в душе досаду, была более приветлива с ними. Для многих это была единственная возможность получить долю моего расположения. Но они начали суетиться и пыжиться. Все, поштучно и оптом, они не могли мне заменить даже воспоминания об Эл, не говоря уж о нем самом. И я уже не могла сдерживать раздражения.
Я встречалась со своими приятельницами. Мало говорила, в основном выслушивала их бесконечные монологи о детях, мужьях, о знакомых и знакомых знакомых. А эти разговоры о тряпках, диетах и прочем! Вот ты не станешь же каждый день рассказывать, как сегодня утром чистил зубы и умывался. Но почему я должна была выслушивать о том, что должно быть только естественным фоном в жизни любой женщины? Как ты думаешь, чем отличается умный от дурака? По-моему, только тем, что держит свои глупости при себе. Я перессорилась почти со всеми своими знакомыми. Напрасно, конечно. Ведь мое- то общество им тоже ничего не давало, чем же я лучше их. В сущности, они по- своему несчастные люди.
Но терпеть все это не имело смысла. Помню, несколько дней я находилась в каком-то необычном для себя состоянии, этакой мудрой снисходительности ко всему окружающему. Какой бессмысленной казалась мне эта суета, какими молодыми были все вокруг.
Чем больше равнодушия испытывала я к их делам, к их жизни, тем сильнее было желание сделать для них что-нибудь хорошее, но только так, чтобы не появилась обязанность заниматься этим постоянно и чтобы не обременять себя их благодарностью. Мне хотелось остаться в стороне.
Этот покой с несколько философским уклоном нарушился, когда вдруг снова объявился Эл.
Это было ранним утром. Время для визитов он явно не выбирал. Увидев его, я сразу почувствовала, что он волнуется, хотя внешне был спокоен. Я невольно заволновалась сама, правда, это выразилось только в том, что я забыла предложить ему войти. Он извинился и попросил разрешения побыть у меня минут десять.
Боже мой, как он говорил. Мы словно были отгорожены друг от друга десятью стенами, такие чужие. Я молча шагнула в сторону, прошла в комнату. Он закрыл за собой дверь и остался в прихожей. Чтобы, не приглашая, заставить его войти, я громко спросила:
— Тебя все еще ловят?
Он ответил тоже громко, что никто не видел, как он вошел сюда. Ответ опытного любовника, но я промолчала. Я оказалась в затруднительном положении. Эл, кажется, не стремился ничего выяснить, тихо оставался в прихожей. Похоже, пребывание здесь ему даже не в тягость. Я тоже не собиралась навязываться, в сложившейся ситуации это было бы негуманно.
И еще меня занимал один вопрос. Разрешил ли ему Дэ войти сюда, или он действительно смог сделать это сам. От этой мысли мне стало не по себе. Было неловко за Эл. Я вспомнила слова Дэ о тех, кто прячется на виду. И в то же время я беспокоилась о том, что ждет его, когда он выйдет отсюда.
Как назло, он вдруг засобирался.
— Ты можешь остаться еще на десять минут, — предложила я ему все так же через стену.
Сделала это довольно громко, и в этот самый момент в дверь кто-то позвонил. Я прикусила губу и по-настоящему испугалась, разумеется, за него. Все вдруг повернулось другой стороной, и я почувствовала с новой силой, как он дорог мне. Так почувствовала, что коленки мои задрожали.
Я вышла в прихожую. Снова позвонили, теперь более настойчиво. Эл пристально смотрел на меня, и мне показалось, что он сомневается. Он уже не верит мне? Я тихо сказала, что он может встать у окна и в случае чего успеет спуститься по пожарной лестнице. Он кивнул, но не двинулся с места. Я пошла открывать дверь, срочно собирая на лице самое беспечное выражение.
За порогом стоял почтальон и со словами: «Вам телеграмма», — протянул мне листок. Я настолько приготовилась встретить опасность, что растерялась и не помнила, как закрыла дверь. Не двигаясь, все прислушивалась. Не верилось, что это только почтальон, старалась вспомнить что-нибудь подозрительное в его облике. Он улыбался, а маленькие глазки бегали, как у воришки. И говорил он как-то фальшиво. Отвратительный тип. Надо что-то делать.
Из этого состояния меня вывел взгляд Эл, ласковый и, как мне показалось, насмешливый. Все сразу вернулось в исходную позицию. Я с холодным видом уставилась в телеграмму. Мне пришлось перечитать ее несколько раз, чтобы окончательно прийти в себя и, наконец, понять ее смысл. Мама просила приехать, так как ей надо срочно выехать к сестре. Сын заболел, она не может взять его с собой. Эл озабоченно смотрел на меня.
Я поймала себя на том, что хмурюсь, и ответила, что не случилось ничего страшного, один человек хочет, чтобы я к нему приехала. Я вела себя как девчонка, но ничего более умного мне в голову не пришло. И тут же я решила действительно поехать к тетке, а маме написать о своем решении. Сейчас я знаю, что это было нечестно, несправедливо по отношению к ней, но тогда я подумала, что маму вынуждает ехать к сестре только ее сердобольность. Я не знала, что между ними произошло, только они не виделись много лет и до сих пор не делали к этому никаких попыток. Я подумала о том, что, руководствуясь своими соображениями, попутно освобождаю маму от обременительной обязанности, и еще о том, что все это как нельзя кстати. Мне надо было как-то выйти из этого нагромождения событий, прийти в себя, а тем временем Эл и Дэ сами разберутся между собой. Я была даже рада погрузиться на некоторое время в атмосферу священного ритуала перехода человека в мир иной. В том, что тетка умирает, я не сомневалась. Иначе мама не потревожила бы меня. Тетку я никогда не видела, и ее смерть не выбьет меня из колеи, думала я и уже видела себя этакой сестрой милосердия, ухаживающей за угасающим в пуховых подушках божьим одуванчиком.
Даже не спросив, к кому и зачем я еду, Эл вызвался меня проводить. Подумай, каков! С его легкой руки я тут же засобиралась в дорогу. А он прошел в комнату, сел в кресло и стал наблюдать за мной. Я брала с собой самые нарядные платья, пусть не думает... Что это на меня нашло? Я глупела прямо на глазах и от этого еще больше злилась.
Когда мне надоел этот спектакль, я, захлопнув чемодан, уселась на него верхом и сказала Эл, что мы не должны больше видеться. Знает ли он, что Дэ ни на минуту не спускает 9 него глаз? Эл должен скрыться, тем самым обезоружив Дэ. Эл пожал плечами и сказал, что если он это сделает, тогда ему не дадут шагу ступить. А сейчас Дэ его охраняет и Эл чувствует себя в относительной безопасности. Благодаря сложившейся ситуации Эл имеет возможность следить за Дэ, не особенно беспокоясь о том, что его обнаружат. Он следит за каждым шагом Дэ, и тому пока приходится с этим мириться.
Я почувствовала укол. Он ведь знает, что так может продолжаться, только пока Дэ рассчитывает на меня. А вдруг однажды я окажусь у Дэ в постели? Я так и сказала Эл. Он засмеялся и ответил, что я ведь не сделаю этого, не посоветовавшись с ним. В ту минуту я подумала, что ни Эл, ни Дэ до меня нет дела, что они выясняют между собой отношения, а я служу им тем одеялом, которое каждый тянет на себя.
Это было очень похоже на правду и тем более неприятно. Я спросила о девушке — что с ней стало? Эл долго смотрел на меня, словно пытаясь определить, чего я добиваюсь, потом ответил коротко:
— Она со мной.
— А я?
Взгляд его стал чужим, и он сказал очень тихо:
— До сих пор ты была с Дэ?
Я почувствовала, как ему больно. И мне стало больно, но ни оправдываться, ни упрекать его не было смысла. Я ведь сама этого хотела.
В машине я села за руль, а он — на заднее сиденье. Ехали очень долго, в основном молчали. Потом он также молча нес мои чемоданы к пристани. Пока он покупал билет, я стояла в толпе. Мимо спешили отплывающие и провожающие, обходя меня стороной и запинаясь о мои вещи. Все проходили мимо, только двое стояли неподалеку с намеренно безучастным видом. Я даже не задержала на них взгляд. Чему удивляться? Они должны были быть здесь.
Я рассеянно смотрела по сторонам и пыталась разобраться, полностью ли я согласна с тем, что делаю. Эл снова шел впереди меня с чемоданами, и мне казалось, я иду за ним против воли. В каюте, перед тем как уйти, он задержался. Он чего-то ждал. Сердце мое сжалось от внезапной мысли: вдруг я его больше никогда не увижу? Еще немного, и я... возможно, бросилась бы ему на шею. Но я поблагодарила его, улыбаясь так безмятежно, как только была способна. Он подошел к двери и оглянулся. Я помахала ему рукой, рукой, которая горела от того, что мысленно я била ею по его щекам. Как просто он со мною расставался. А ведь я ждала. Чего? Наверное, хотелось, чтобы он все сделал вопреки всему, вопреки мне самой. Не сказав ни слова, он ушел. У меня было желание выглянуть из каюты и крикнуть ему вдогонку: «Ну и черт с тобой!», — а потом хлопнуть изо всей силы дверью. Но я села на кровать и задумалась. Может быть, выйти на палубу и еще раз увидеть его? Он стоял на берегу и ждал — в этом я была уверена. Но тут же подумала: как глупо будет все выглядеть. Он махнет мне рукой, я, конечно, тоже. И нам еще долго придется маячить, потешая публику. А что, если схватить чемоданы и выскочить на берег, пока не поздно? Интересно, если бы вот сейчас он вошел в каюту, сейчас, когда мне особенно тяжело, неужели в считанные минуты все могло измениться? Как мало мы были вместе. Но берег был уже далеко. И тут мне захотелось признания, поклонения. Я сказала себе: «Хватит!» — и распахнула чемоданы. Через некоторое время стояла перед зеркалом и хохотала над своими переживаниями. «Все просто великолепно! — убеждала я себя. — Это должно было случиться, почему же не сейчас? Лучше сейчас».
Из каюты выходила так воинственно и легко, что любой, увидев меня, сказал бы: «У этой женщины все в порядке». И в тот момент, когда я захлопнула за собой дверь, соседняя каюта открылась и передо мной предстал Эл. От неожиданности я метнулась назад, дернула за ручку двери и постучала, но тут же поняла, что выгляжу смешно. Ничего не скажешь, эффектная сцена. Но чего он добивался?
Я сказала, что ему не следовало этого делать, меня ждут без провожатых. Я постояла еще немного и направилась было к выходу на палубу, но Эл подхватил меня и затащил к себе в каюту.
По правде сказать, я не очень ожесточенно сопротивлялась.
Смешно вспомнить, я ждала, что он бросится на меня, но этого не случилось.
Слова его я помню: «Ты мне нужна. Мне важно, что ты есть, что ты ждешь меня». Он вопросительно смотрел на меня, а я молчала. Он опустил голову, и голос его зазвучал глуше:
— Как странно, ты не такая, какую я когда-то хотел встретить и полюбить. Не такая. Может быть, все действительно проще: ты — женщина, я — мужчина, и можно быть счастливыми уже потому, что мы пока живы и пока вместе. Только с тобой это возможно...
Он вздохнул, потом снова заговорил, и голос его стал срываться на более жесткие ноты:
— Но так нельзя! То, что я делаю, и для того, чтобы это стало возможным. Если я отступлю, мы погибнем. Прошу тебя, будь со мной.
Я отрицательно покачала головой.
В его глазах метнулось отчаяние:
— Ты хочешь, чтобы я от всего отказался, отступил?!
Я снова молча качала головой.
Я смогла бы ждать всю жизнь, не веря в то, во что верил он. Пересилив себя, я смогла бы даже принимать участие в том, что мне чуждо, но делала бы это только для того, чтобы удержать его. Я так не хочу. Все равно это обернулось бы против нас. Я не могу представить себя и Эл стареющими благонравными супругами или неутомимыми борцами за общее дело. Я вспомнила ту девушку и подумала, что в чем-то она была права. Мы с Эл не должны и не могли быть вместе. Может быть, тем он и был для меня лучше всех, что всегда был моим, но не со мной и я могла только мечтать о том, чтобы быть с ним рядом. И тут его словно прорвало. Он смотрел зло, и слова его, горькие, жаркие, словно хлестали меня:
— Чего же ты хочешь? Когда же ты очнешься, актриса, не нашедшая своей роли и играющая то, что предложат. Остановись, иначе тебе дадут последнюю роль без права выбора, и ты станешь никем, куклой! Один раз ты уже испытала это. Тебе никогда не быть счастливой, пока ты не научишься владеть тем, что любишь, и любить то, чем владеешь!
Как он был великолепен в ту минуту! Никогда бы раньше не поверила, что можно испытывать такое сатанинское удовольствие от того, что тебя бьют. Мне захотелось разорвать в клочья его одежду и прижаться своим телом к его телу, ставшему могучим и огненным. Я чуть не застонала от дикого желания. Удивительно, как не задымился под моими ногами корабль.
— Какой непривлекательный портрет, — сказала я задыхаясь, не узнавая собственного голоса. — Пусть кукла, только бы игрок того стоил!
И вдруг за спиной Эл, за зеркальным прямоугольником, я увидела женщину с хищными дикими глазами. Лицо залило воспаленным румянцем, губы нервно играли, складываясь то в обворожительную улыбку, то в звериный оскал. И еще я увидела спину Эл, напряженную и вместе с тем усталую и обреченную.
Мы сразу оказались в тесной каюте, где было душно и темно. Я опустила голову и сказала, что, кроме него, у меня никого нет, что он сам это знает, но сейчас я прошу только об одном — чтобы он открыл дверь и дал мне уйти. Так будет лучше для нас обоих.
Не спуская с меня глаз, словно боясь пропустить момент, когда я передумаю, он повернул ключ в замочной скважине и распахнул дверь. Меня не покидало чувство, что я делаю что-то очень правильное и хорошее. Я думаю, что тогда я спасла ему жизнь, а себе — себя. Но мне было очень трудно переступить через тот порог.
Всегда ли я поступала так, как нужно? Моя жизнь — моя именно потому, что я всегда поступала так, как нужно мне. Вот... Скажи, тебе знакомо чувство усталости?
— Нет.
— Хорошо. А я, кажется, устала.
За окном светало. Серый свет, как туман, сонно струился сквозь стекла окон в комнату.
Она чувствовала себя совершенно опустошенной.
— Кажется , что со вчерашнего дня прошли годы. Извини, я о многом рассказала, но, наверное, все не о том. Я не знаю, как и в чем тебе помочь.
Он поднялся, пошел к выходу, она пошла за ним и у самой двери сказала:
— Я благодарна тебе, приди когда захочешь.
Хотела открыть дверь, но он шагнул вперед и исчез. Ее обдало холодом. Она вошла в спальню и, не раздеваясь, в изнеможении упала на кровать.







                ГЛАВА ВТОРАЯ






Она тихо вошла в комнату, осторожно прикрыла за собой дверь. Некоторое время стояла, прислушиваясь. Потом подошла к креслу и от неожиданности вздрогнула.
Он был здесь.
— Как ты меня напугал! — Она перевела дух. — У меня к тебе просьба: приди в следующий, раз по-человечески.
Он молча смотрел на нее.
— Где же ты пропадал целую вечность? — спросила она вполголоса. — Я уже не надеялась увидеть тебя. Хотя, если честно, не ждала. Не верилось, что ты вообще был. Но я все помню.
— Разве прошло много времени?
— Много времени? Говорю же — вечность. Столько пережито, словно мне отпущен не один век. Я изменилась?
Он скользнул по ней холодным взглядом:
-- Человек обречен на постоянство, всю жизнь используя только собственные ресурсы...
Она перебила его:
-- Ты не понимаешь. И говори чуть тише. Сын только что заснул. Я изменилась, не могла не измениться. Мне кажется, я стала лучше. Не в отношении к кому-то, лучше сама по себе. Когда ты был у меня в прошлый раз, я была словно затравленный зверь. А сейчас...
-- Ты нашла сына?
-- Да, долго искала и нашла. Но просто найти оказалось мало, мне пришлось за него бороться. Я честно выиграла битву, и теперь он по праву мой.
Она подалась вперед и заговорила тревожным шепотом:
-- Ты знаешь, я до сих пор не совсем уверена, что это он. Единственное свидетельство — он ужасно похож на Эл. И возраст примерно... Последний раз, когда я видела его у мамы, он был еще маленький. Каким он был нежным, даже хрупким. С тех пор он очень изменился, не по годам взрослый, почти не смотрит на меня, и голоса его я еще не слышала. Но сердцем чувствую — он мой. Он вылитый Эл.
Она замолчала, глядя в одну точку. Потом вскинула голову и просияла:
-- Он мой! Хочешь кофе? Я сейчас.
Когда она вошла на кухню, ей вдруг подумалось, что сейчас она вернется, а в комнате никого нет. Чтобы убедиться, что он не исчез, она повернула назад и увидела его перед собой.
-- Я здесь.
Он был невозмутим, а она чуть не вскрикнула.
-- Слушай, ты меня сегодня пугаешь. Ты что, читаешь мои мысли?
-- Я не интересуюсь мыслями людей. Важно существование человечества в целом, его состояние на каждой стадии развития. — Он помолчал. — Но ты, волею случая, исключение. Чтобы рассчитывать на твое будущее, мне надо знать, как ты видишь свое прошлое.
Она улыбнулась:
-- Спасибо. Хоть ты и не весть что, извини, мне все равно приятно быть исключением. Не знаю только, стоит ли рассчитывать на мое будущее? Я сама на него не очень-то рассчитываю. Скажи, а это лицо — чье оно? Сам придумал?
-- Оно случайно. Трудно с его выражением. У меня только три-четыре маски.
Она поморщилась:
-- О чем ты говоришь?
-- Но люди пользуются ими свободно.
Она уже разливала в чашки кофе и ставила их на поднос:
Мне кажется, ты ничего не понимаешь в людях. Пойдем, я расскажу тебе о своей тетке. Я считаю ее самым близким мне человеком. Какое-то внутреннее родство связывает нас. Нет, мы не одинаковые или даже просто похожие. Но, наверное, только я могу ее понять. Она же, мне кажется, всегда видела меня насквозь, к этому пришлось привыкать. Должно быть, не так уж я плоха, если при этом она любила меня. Да, да, она любила меня как дочь. Она сама мне об этом говорила.
Она устроилась в кресле, отпила немного из чашки.
— Я без труда нашла ее жилище. Кажется, тетку знали все, хотя это, наверное, естественно для небольшого городка. Я подошла к маленькому домику, окруженному цветником. Цветник представлял собой пестрый хаос, но при этом не выглядел запущенным. Он словно задуман был таким вольным, непричесанным, и мне это сразу понравилось, хотя не совсем соответствовало настроению. У входной двери я не обнаружила кнопки звонка, поэтому пришлось стучать. С минуту ждала, потом подумала — может быть, тетка давно оглохла и надо стучать громче, но если это не так, можно было напугать старушку до смерти. На всякий случай я толкнула дверь, и неожиданно она отворилась. Оглянувшись и еще раз постучав, призывая кого-нибудь в свидетели, что я не воровка, вошла в дом.
Из крохотной прихожей я попала в довольно просторную комнату. Но уже в следующий миг она стала на глазах не то чтобы уменьшаться, а как будто вовсе терять размеры. У нее словно пропали стены. Это был какой-то фокус, только я так и не поняла, в чем секрет. То ли причиной был резкий переход из малого в большое, из темного в светлое, то ли необычный интерьер создавал такое впечатление. Я увидела массивную мебель. Никаких безделушек, тряпок. Голые стены, но они не выглядели пустыми, повторяю, их как будто не было. Все очень строго, даже чопорно, и вдруг, противореча всему себя окружающему, как всплеск, как королевская небрежность — невероятно огромный, какой-то замысловатой формы красный абажур. Именно этот, вызывающего вида абажур, был здесь хозяином и задавал тон.
Мне, наверное, не следует сейчас заострять внимание на этом, но, знаешь, это важно, потому что с той минуты, как я подошла к теткиному дому, меня не покидала мысль, что я ошиблась адресом. Дело в том, что хотя по пути к тетке я совсем не думала о ней, все-таки приблизительный образ у меня уже сложился. Ведь мама была ее сестрой, и я, сама того не желая, наделила тетку маминым характером. Но дом ее сразу предупреждал об ошибке. Я давно заметила, что жилище гораздо откровеннее своих хозяев. И еще у меня было такое чувство, что за мной наблюдают. Дом казался живым. В полной тишине он словно полубодрствовал, полуспал, не сводя с меня глаз. Мне даже чудилось его мерное дыхание.
Я бы задержалась в этой комнате, обошла ее и все разглядела, но мне было неловко, словно кто-то вежливо встречал меня, но так же вежливо и выпроваживал. Только потом я поняла, отчего это происходит. Все здесь было отражением теткиного характера. И пока ты не познакомился с ней, не понял и не принял особенностей ее натуры, все в доме останется чужим.
Вдруг совсем рядом открылась дверь, которую я раньше не заметила. В комнату вошла женщина примерно моего возраста. Пожалуй, немного старше. Обращал на себя внимание ее отсутствующий вид. Она как будто случайно зашла в этот дом и теперь, убедившись в своей ошибке, собиралась его покинуть. К моему присутствию она отнеслась совершенно спокойно и, едва кивнув в направлении двери, которая только что закрылась за ней, отступила на шаг. Проходя мимо и еще раз взглянув на ее лицо, я увидела в нем благородство, свойственное богатым натурам, и больше сдержанности, чем безразличия. Но все же ее холодность отталкивала.
Эту женщину я больше не видела. Позже на мой вопрос о ней тетка уклончиво ответила, что тяжелые времена для них обеих прошли, и теперь их могла связывать только благородная память, а это много лучше, чем скука затянувшейся встречи, переходящая в ожидание разлуки.
Приготовившись увидеть горы подушек и настроившись на светлую печаль, я открыла дверь. Представляю, каким постным было мое лицо, когда я входила в теткину спальню. Что же я увидела? В массивном кресле, облокотясь на две небольшие подушки, полусидела, полулежала статная старуха и курила трубку. Прищурившись, она разглядывала меня немигающими глазами. От неожиданности я так и замерла в дверях.
Узнав, кто я, она проговорила хриплым голосом:
— Так и знала, что она подошлет мне кого-нибудь.
Растерявшись, я не решалась двинуться ни назад, ни вперед. Хотела бы я на смертном одре так великолепно выглядеть. Тетка отложила трубку, предварительно вытряхнув из нее в пепельницу пепел, часть которого просыпалась на ее халат, снова пристально посмотрела на меня и хмуро бросила:
— Ну что ж, спасибо и на том.
Такой прием я встретила у родной тети.
Ты себе представить не можешь, насколько сложно, оказывается, ухаживать за старым больным человеком, тем более, если он не может смириться со своей неподвижностью и свою бездеятельность компенсирует постоянным дерганьем тех, кто его окружает. Первое время мне было очень трудно. Но ведь именно этого мне хотелось. Я упивалась своим смирением и самоотверженностью. Я любовалась своей предупредительностью и мягкостью. Но чем больше я старалась, тем больше тетка ворчала и раздражалась. Я никак не могла ей угодить.
Впервые в жизни я чувствовала себя круглой идиоткой, никак не могла понять, что от меня требуется, не могла найти ключ к этой разошедшейся не на шутку старухе. Наконец я извелась совсем, мне было уже не до кривляний. И однажды, после того как я поменяла ей несколько раз воду в грелке, чтобы в очередной раз температура ее оказалась «отвратительной», я сама уже вся бурлила как кипяток и извергла:
— Какого черта!
Я готова была хлопнуть ее этой грелкой по голове. Тетка опять вперила в меня свой немигающий взгляд, как тогда, при нашей первой встрече, усмехнулась и, ничего не сказав, как ни в чем не бывало стала набивать табаком свою трубку. Я, стоя перед ней с грелкой наперевес, почувствовала себя неловко. Тетка снова посмотрела на меня и ехидно сказала:
— Так-то оно лучше.
С того момента все стало иначе. Изменилась сама суть моего пребывания в этом доме. Я была здесь уже не только для того, чтобы подавать и убирать, теперь мы просто жили вместе. Работа по дому мне стала доставлять какое-то необъяснимое удовольствие, потому что он стал моим, он меня принял.
Тетка была одинока и мудра, как ведьма. Ей трудно было дать какой-либо определенный возраст, казалось, она неподвластна времени. И как все одинокие, очень одинокие люди, она умела наделять вещи душой, знала их характер, разговаривала с ними, и поэтому казалось, что каждый предмет здесь не просто находится, а живет. Все было здесь значительным и гордым, если, конечно, это слово можно применить к вещам. Если я спрашивала, где лежит нужная мне вещь, тетка отвечала: «Подойди к столу», — словно я у стола должна была спросить об этом. Она говорила: «Подойди к комоду, возьми то-то». Для нее сказать: «Возьми из комода...» — было, наверное, равносильно тому, чтобы достать что-то из внутренностей живого существа. Сначала это казалось забавным, но постепенно я к этому так привыкла, что, ударившись о какой-нибудь угол, невольно говорила: «Прости».
Двери в ее доме никогда не запирались. Я спросила о причине. Она в ответ удивленно пожала плечами и сказала, что ее ведь все знают, а потом, задумавшись, добавила:
— Что можно вынести из моего дома? Только одиночество. Какое глупое суеверие.
Тетка никогда не выспрашивала, как я жила, где и с кем. Ее больше интересовало, чем я живу. Я не отношу себя к любителям пофилософствовать, но тетка не витала в облаках, и разговоры наши носили довольно конкретный характер и для меня, и для нее, хотя каждая из нас думала о своем. Но если мной больше руководило любопытство, то тетку, похоже, что-то серьезно мучило, она словно искала ответ на волновавший ее вопрос. Может быть, надеялась, что я помогу ей. Я старалась, была предельно откровенна, но мне самой еще надо было во всем разобраться. Она слушала меня и кивала головой. Что означали ее кивания, не знаю. Иногда ее лицо при этом становилось мрачным. Но я ничего не стремилась исправить, загладить, только спрашивала, согласна ли она со мной? Она как-то странно смотрела на меня и отвечала, как, наверное, отвечала бы перед судом: «Согласна». Мне становилось жутко, но я выдерживала до конца, подозревая, что в эти минуты меня уже перед ней нет.
Я запомнила один из таких разговоров. Начался он довольно мирно. Она спросила, делю ли я людей на какие-либо группы? Я прежде никогда об этом не задумывалась и ответила почти наугад:
— Да, пожалуй, на тех, кто мне симпатичен, тех, о ком я быстро забываю, тех, кто мне неприятен, и тех, кого я не знаю.
Тетка улыбнулась и попросила рассказать о них. Я попыталась нарисовать групповой портрет, но, почувствовав, что чем дальше, тем меньше в моем описании остается логики, сбилась и замолчала. А потом, чтобы подвести итог недосказанному, заметила, что все там слишком непостоянно. Люди так часто перемещаются из одной группы в другую, что я не успеваю даже пересчитать их. Мы посмеялись, и я спросила, а как она делит людей? Она, кажется, не ожидала встречного вопроса, но, подумав, спросила меня, что дает право одним судить других? Я ответила, что судить может только тот, кто любит.
— Но ведь, говорят, любовь слепа?
Я ответила, что самое страшное все же — это невинно осужденные.
— А если виновный не осужден, разве это не страшно?
Тут я заметила, что тетка слегка побледнела. Я ответила ей, что если, переступив через прощение, человек повторяет свой проступок, значит, этот суд для него просто не существует.
— Но чтобы остановить его, а значит, спасти, он должен быть наказан?
Я сказала, что только тот, кто любит, может знать, что его остановит и что для него будет наказанием. И тетка ответила, что она делит людей на тех, кто способен судить себя сам, и тех, кого надо судить. Она сказала это таким тоном, словно это был итог всей ее жизни. Только позже я узнала, что это действительно было так.
Но чаще разговоры наши были более безоблачными и касались вещей более повседневных. Когда мне хотелось уйти от серьезных разговоров, я специально настаивала на какой-либо нелепости. Тетка, с недоумением глядя на меня, начинала говорить обратное. Дождавшись, когда она доберется до прописных истин и станет в тупик, я со смиренным видом склоняла голову и говорила: «Твоя правда, тетя. Я прозрела». Она отмахивалась от меня, явно сдерживая смех: «Негодница, смеешься над старухой!»
Знаешь, слушая тетку, я часто вспоминала Эл. Тетка тоже, как и он, что-то знала о жизни, и все, что она говорила, просто следовало из этого знания, поэтому, думаю, ее мудрость не особенно придавала ей веса в собственных глазах, как это обычно бывает. Интересно, как приняли бы Эл и тетка друг друга, если бы встретились? Для меня это было неразрешимой загадкой. Даже мысленно я почему-то не могла их соединить. Много раз собиралась рассказать о нем тетке, но не получалось. Слов о нем у меня для нее не было.
Замечательно еще то, как она любила цветы. Конечно, все женщины любят красоту цветов, любят их принимать как дар, как признак внимания, любви. В общем, глядя на цветы, все мы думаем о себе. А тетка любила именно их. Она их никогда не рвала прежде. А теперь, прикованная к креслу, она могла ими любоваться только из окна, трогательно вытягивая шею и округляя глаза. Только один раз она, не выдержав, попросила меня нарвать букет, только совсем маленький. Он стоял у нее на столике. Тетка радовалась, как ребенок. Рассказывая что-либо мне, она ласково поглядывала в его сторону так, словно слова ее звучали и для него тоже.
В эти дни она совсем не курила, хотя надо знать, чего ей это стоило. Каждый день, уважая ее слабость, без напоминаний я меняла в вазе воду. Правда, один раз забыла это сделать. Тетка долго задумчиво смотрела на меня, словно пытаясь что-то понять.
Мне стало не по себе. Я спросила
— Что случилось?
И она сказала:
— Девочка моя, когда ты почувствуешь жажду, смени воду в вазе с цветами.
Но вот, когда-то свежий, благоухающий букетик стал увядать и превращаться в серый сухой пучок. Тетка была в подавленном настроении, горестно вздыхала. Но я по-прежнему ежедневно меняла воду, пока она собственноручно не сожгла цветы в камине. После этого она сидела у окна, смотрела на цветы в цветочнике и плакала. Чтобы как-то ее утешить, я предложила ей выращивать цветы дома в горшках. Тетка хмуро посмотрела на меня и повторила почти с презрением:
— Цветы? В горшках?
Но при всем при этом она не давала никаких указаний по уходу за ними там, в цветнике, оставляя их собственной судьбе. Правда, я их поливала...
Еще хочу рассказать об одном событии, происшедшем в теткином доме, свидетелем и участницей которого я была. Это свалилось как снег на голову. Ранним утром она разбудила меня и попросила помочь приготовить праздничный стол. Она была подчеркнуто спокойна, и взгляд у нее был строгим. Я спросила, к какому празднику мы готовимся. Она ответила, что у нас сегодня будут гости и еще у нее сегодня день рождения.
Помощь моя заключалась в том, что я все делала сама, а тетка сурово мной руководила. Я готовила блюда по ее рецептам, о которых сама раньше не имела представления. Закладывая продукты, я спросила, сколько будет гостей. Она ответила — неизвестно. А в котором часу они придут? Последовал тот же ответ. У меня сразу возникло подозрение, что все мои труды напрасны. Но я крутилась на совесть. Когда, наконец, все было готово, я почувствовала, что силы мои на исходе, и была даже рада, что никого не придется принимать. На тетку было жалко смотреть, она устала не меньше меня. И внутри у меня холодело от мысли, что праздник не состоится. Я с тоской смотрела, в каком торжественном ожидании пребывает именинница. Мне захотелось сделать для нее что-нибудь особенно хорошее, и я впервые за все это время вытащила ее на улицу в цветник. Мне это стоило немалого труда. Оставив ее одну в тени раскидистого куста, еле волоча ноги, поплелась в спальню, чтобы немного там прибрать.
Когда я вошла туда, первое, что мне бросилось в глаза, — это пустое кресло, в котором всегда восседала тетка. Никогда раньше не замечала, что оно такое уродливое. Странно, как тетка в нем устраивалась. Когда она садилась, то словно срасталась с ним, и оно казалось продолжением ее тела. Меня разбирало любопытство. Оглянувшись, как преступница, я осторожно опустилась на сиденье. Кресло недовольно  скрипнуло, и мне стало страшно. Я бы не удивилась, если бы оно начало ругаться. У меня было такое чувство, как будто я сижу на холодной могильной плите. Это невозможно — как она в нем сидит! Я случайно бросила взгляд в окно и увидела, как тетка из своего цветника смеется надо мной. Я представила свое лицо в эту минуту, и мне тоже стало смешно. Потом она сказала мне, что я еще слишком молода, чтобы оценить это кресло.
К вечеру, вопреки моим опасения, мы встречали гостей. Смогу ли я описать то, что происходило в этот вечер под красным абажуром. Вот я возвращаюсь домой со светского приема. Снимаю украшения, одежду, смываю косметику и расхаживаю по пустой квартире совершенно голая, радуясь тому, что не нужно подстраиваться под свой внешний вид. Нечто подобное было и там. Каждый из гостей позволял себе быть самим собой, потому что знал, что он среди своих. У меня тогда возникла мысль: как глупо люди расходуют свою энергию, стараясь переделать друг друга, как много несчастий от этого. Как важно просто быть среди себе подобных. Они, конечно, были разными и сразу выдавали себя с ног до головы, но все же что-то общее объединяло их. Какая-то отрешенность, что ли.
Они не стремились познакомиться друг с другом, сблизиться, завязать какие- то отношения. У меня сначала создалось впечатление, что им вообще нет друг до друга дела, и это, честно говоря, настораживало. Потом я поняла, что они очень интересуются всем, что происходит вокруг, о чем говорится. Но они все воспринимают таким, как есть. Они просто знают, что вечер кончится, и пути их разойдутся, возможно, навсегда. У них не было времени на выяснение отношений.
Все общались посредством общей атмосферы и, похоже, больше радовались встрече с собой. Я все боялась, что атмосфера эта чем-нибудь нарушится, такой хрупкой она мне казалась. Но все шло своим чередом, как будто кто-то невидимый следил и руководил происходящим. Все они, от нерастраченности, что ли, были интересными людьми. Во всяком случае, мне было интересно за ними наблюдать. У них были не избитые темы, они умели слушать, принимая или не принимая сказанное. Они не зацикливались на теме. Тема разговора — самое непостоянное, что было на этом вечере. Никто не ломал копья за какую- нибудь абсолютную истину. Но я настораживалась всякий раз, когда в разговор вступала тетка. Зная ее категоричность, все ждала, что она начнет рубить направо и налево. Но снова убеждалась, что ей свойственен особый такт. Она не раз говорила мне, что никогда не станет терпеть дрянного человека даже под ладно скроенной личиной добродетели, никогда не примет надуманных страстей, но в судьбах и стремлениях людей есть моменты, которые ни ее, никого вообще не касаются. Она уважала границы заповедного.
Порой мне было трудно за всем уследить. Все вдруг приходило в движение, то разбивая присутствующих на группы, то снова объединяя всех в одно русло. Кто-то пел под гитару. Даже немного танцевали. Тетка смотрела на танцующих во все глаза, в каком-то восторженном опьянении, словно она сама вела танец и была центром внимания. Я ее просто не узнавала. Все казалось, что она вот-вот вскочит и начнет носиться по гостиной. Она была слишком возбуждена. Рассказывая, размахивала руками, остроумно, но довольно громгласно шутила и смеялась как сумасшедшая. Они все немного походили на сумасшедших, но, в общем-то, было хорошо. Сама я старалась держаться в тени. К такому общению я не привыкла и побоялась выглядеть фальшиво.
Только один момент неприятно поразил меня. Уже за полночь, за чаем, каждый рассказывал о том главном, что было у него за прошедший год. Очень непритязательные признания. Один даже сказал: самое важное, что он выжил в этом году. Кое-кто понимающе кивал. Но вот одна молодая женщина сообщила, что вышла замуж и очень счастлива. Ей жаль, что она не смогла прийти сюда с мужем. Ничего после этих слов не изменилось, но что-то произошло. Сначала я подумала, что она глупа, а эти люди не очень добры. Но потом поняла, что она просто простилась с ними, став для них чужой. И вряд ли они через год вспомнят о ней. Это общество не было идеальным.
Когда гости разошлись, тетка устало вздохнула и, все еще улыбаясь, сказала:
— Странно праздновать день рождения накануне смерти. Вот и еще год прошел. Теперь каждый может вернуться к своей жизни.
Она взяла мою руку и сказала:
— Я рада, что ты приехала ко мне. Ты мое последнее утешение. Мне даже кажется, что ты моя дочь.
Да, каждый мог вернуться к своей жизни. Но ведь была еще и моя жизнь, и мне вдруг очень захотелось вернуться к ней. Это празднование не прошло для меня бесследно. Мне стало тесно в этом доме, где вместе с хозяйкой доживали свой век призраки ее воспоминаний.
Иногда мне казалось, что теткина энергия по каплям переливается в меня, но с каждой каплей я все больше ощущала жажду. После дня рождения тетка как- то сникла, замкнулась, и мне было невыносимо рядом с ее неподвижностью.
Я хочу тебе признаться в одном... в одной... Я все чаще стала думать, а так ли уж серьезно она больна? Да она еще меня переживет! А моя жизнь? Мне надо было уехать. Тетка заметила мое состояние и сказала тоном, не терпящим возражений: «Уезжай. Я найду сиделку. К счастью, это мне еще по карману». Еще несколько дней я колебалась, все откладывала день отъезда. Тетка почти все время сидела в глубокой задумчивости, словно окаменела. А когда я начала укладывать вещи, она попросила меня, чтобы я умолила маму приехать к ней, может быть, та еще успеет. Так и сказала. И тут ее словно прорвало. Она, волнуясь и сбиваясь, стала рассказывать о том, чего прежде в разговорах не касалась даже вскользь, — о маме, о том, как они жили и что их разлучило.
Сравнительно рано лишившись родительской опеки, они учились самостоятельно справляться с трудностями. Они очень любили друг друга, но все- таки были слишком разными. Тетка и сейчас не скрывала досаду, говоря о маминой мягкотелости, бесхребетности, как она выразилась. Тетка не верила, что человек может прощать все, довольствуясь ничем. Она считала, что мама просто не способна была хотеть, что она не обременяла себя никакими желаниями, что этим она освобождала себя от лишних хлопот. Тетка ударила ребром ладони по подлокотнику кресла:
— В этом я сама виновата! Всегда желала и за себя и за нее.
Они долго искали работу. Сейчас с работой трудно, а тогда найти место, где платили бы хоть какие-нибудь деньги, было практически невозможно. От мамы, конечно, толку было мало, и, в конце концов, она ограничилась работой по дому. А тетка работу все же нашла, потому что была старше. И в жизни понимала больше.
С застывшей на лице усмешкой она сказала о том, как ничтожно мало стоит человеческая жизнь, когда человек находится в бедственном положении. Она не торговала на улице телом, но ее работа мало чем отличалась от этого занятия. Она говорила спокойно, очевидно, успев много раз мысленно пережить все это. Она рассказывала, какими могут быть люди, когда чувствуют твою зависимость от них. Стараясь не подавать виду, что постоянно думают об этом, они пытаются стать проще. И тогда приходится мириться с их беспардонностью. Как они лезут из кожи, новыми благодеяниями подчеркивая свое бескорыстие и доброту. Надо снести и это унижение. Но самое ужасное, когда они начинают просить. Извиняясь, повторяя о полном праве выбора, они раздевают тебя догола, дюймовыми гвоздями прибивают тебя к стене и насилуют с глазами, полными любви и нежности. И только после того, когда, по их мнению, соблюдены все приличия, они наконец открыто признают за тобой право стать их собственностью, которая может быть продана или передана с рук на руки. И ты находишь в себе силы пройти через все это только потому, что за твоей спиной стоит дорогой тебе человек, который не вынес бы и доли этого кошмара.
И чем тяжелее приходилось тетке, тем больше она благодарила судьбу, что сестре этого всего узнать не пришлось и не придется.
И еще тетку поддерживала вера в расплату. Она всю жизнь верила, что человек обязательно ответит за все в своей жизни.
А дальше я впервые услышала правду о своем отце.
По словам тетки, это был «бандит с большой дороги». Он вошел в их дом обманом. Тетка до сих пор не знает, где и как они с мамой познакомились. Мама представила его как жертву ложного обвинения.
Он, очевидно, сразу раскусил, что мама за птица, и наплел ей про несчастную жизнь. А мама плакала, когда рассказывала тетке о том, как ему тяжело, как он стремится начать жить сначала, как, однажды оступившись, он стал изгоем, не в силах смыть клеймо позора.
Конечно, мама была поражена этим воплем души, взывающим о милосердии. Для нее не существовало вопроса — верить или не верить.
Тетка усмехнулась, вспомнив, что этот тип ей сразу понравился, этакий жеребец, пышущий здоровьем и энергией. И ее постоянно раздражало, что мама обращается с ним, как с теленком. Тетка улыбалась, когда говорила, что и сейчас не знает наверняка, какие чувства он к ней питал. Она даже не исключает возможности, что он любил их обеих, если, конечно, это вообще возможно. Но если с мамой он расслаблялся и казался себе хорошим, то рядом с теткой он чувствовал себя виноватым, она это видела. В нем, очевидно, просыпалась потребность что-то изменить, может быть, остановиться. Это подогревало его на новые обещания маме. В эти обещания он мог ничего не вкладывать, мама и так верила, а вместе с ней и он верил себе. И это позволяло продолжать общение с теткой.
Он был не так глуп, как могло показаться с первого взгляда. Он знал их обеих и мог кое-что сделать для них, кое-что от них взяв. Используя какие-то связи, он устроил тетку на приличную работу. Днем не выходил из дома, помогал маме по хозяйству. Вечером они втроем ужинали, и тетка чувствовала себя счастливой. Она грустно улыбнулась и сказала, словно оправдываясь:
-- Я ведь молодая была. Столько нагляделась, а тут он, смотрит так по- доброму. Вот я и размечталась...
Ночью он уходил, как будто погулять, а потом прятал в их доме ворованное. Однажды тетка случайно обнаружила этот склад. Она просила его явиться с повинной, но он наотрез отказался. И она выдала его властям. В тот раз он сбежал. Тетка подозревает, что мама успела его предупредить. А потом он снова объявился в их доме, исхудавший, оборванный, просил не выгонять, говорил, что дела его плохи, но он никогда не вернется к старому. Мама, конечно, сразу поверила. Тетка тоже почему-то поверила, но думала, что ему все же надо пойти с повинной. Он обещал сделать это.
А потом они узнали, что разыскивается опасный преступник, убивший человека. Приметы совпадали. Мама твердила, что это не он. А он умолял тетку поверить ему, что он не виноват, что он не хотел той смерти. Тетка ответила, что если он не виноват, тогда ему и бояться нечего.
Тут она замолчала, а потом, мрачно глядя мне прямо в глаза, сказала:
-- Человек должен отвечать за свои поступки, чтобы остаться человеком или отстаивать свое имя, если он не виноват.
Когда его увели, мама три дня не могла вымолвить ни слова. А потом она открылась тетке, что ждет от него ребенка. В глазах у тетки тогда потемнело, но о своей беременности она пока не сказала.
Их неприятие друг друга обострилось, когда мама стала бегать в крепость на свидания с Отцом. А когда она добилась разрешения на брак, тетка рассказала ей о своей связи. Мама плакала и говорила, что знала об этом. Свадьба состоялась. Когда отца казнили, мама только сказала тетке:
-- У тебя нет сердца.
На это тетка ответила:
-- А у тебя — головы.
Это были их последние слова, обращенные друг к другу. Они разделили то, что имели на черный день, и разъехались.
Потом у мамы родилась я. А у тетки ребенок родился мертвым. Один раз мама приезжала к ней. Приехала к ночи со мной на руках, но тетка ее в дом не впустила, она оплакивала мертвую дочь.
Я передала тебе все так, как мне рассказала тетка. Наверняка, из уст мамы эти события прозвучали бы иначе. А на самом деле, возможно, вообще все было по-другому. Судить их не берусь.
Тетка несколько минут выжидающе смотрела на меня. Что могла я ей сказать? Я пообещала, что передам ее просьбу маме. Лицо у тетки сделалось мрачным. Она опустила голову и сказала:
-- Да, свою жизнь судить могу только я сама.
Она рассказала мне, как после той истории обозлилась на весь мир и решила отказаться от общения с людьми вообще. Тетка познала одиночество в полной мере и говорила о нем, как о проклятой защите, которую ты воздвигаешь однажды вокруг себя, испытав боль, разочарование, страх за последствия несказанных слов и несовершенных поступков. Но проходит время, и защита оставляет тебе все меньше и меньше жизненного пространства. Как трудно пробить эту стену отчуждения, если никто не помогает извне. А кто поможет, если ты не зовешь на помощь?
Тетка дала в газете объявление о том, что приглашает всех одиноких людей к себе на день рождения. В тот год этот день больше напоминал поле битвы, чем семейный праздник. Да я и сама представляю, насколько это было сложно. Мало того, что это были первые шаги в общении с миром после долгого разрыва, уверена, что к ней пришло немало просто любопытных поглазеть на странную старуху.
Когда тетка рассказывала, как лихо она расправлялась с зеваками и лицемерами, у нее гневно сверкали глаза, а губы перекашивала злорадная усмешка. По городу прошел слух, что она ненормальная. Тетка была уверена, что на следующий год к ней никто не придет. Но она ошиблась.
Более того, все как-то быстро встало на свои места. Тетка сказала, что только тот праздник способен разбить одиночество, который долго ждешь, а потом так же долго помнишь. Она была уверена, что чаще встречаться им было нельзя. Потом тетка заговорила уже совсем тихо, ко мне, видимо, не обращаясь:
— Ни о чем в своей жизни я не жалела и не пожалею. Может быть, я была неправа, но я прожила так, как считала возможным прожить одну жизнь. Конечно, все могло сложиться намного удачнее. Мне встретился бы сильный человек, который бы все понял и уберег меня от ошибки и боли. Сейчас около меня были бы внуки...
Тут она, словно вспомнив обо мне, посмотрела печально и сказала:
— Ни о чем не жалею. Только тебе такой жизни не желаю. Уезжай.
Этой же ночью меня разбудило ее глухое бормотание. Я лежала с открытыми глазами и ждала, когда она угомонится. Но это продолжалось довольно долго. Я вошла в ее комнату. Она сидела на кровати, завернувшись в одеяло так, что видна была только голова.
Она обернулась ко мне, но, как это часто было в последнее время, не увидела меня. Я уже знала — говорить бесполезно, надо ждать. Лицо ее при свете ночника казалось еще более осунувшимся. Тень от век делала глаза огромными. Тетка снова заговорила:
— Ты пришел ко мне. Ты любил меня, я знаю. Видишь, какой я стала старой и беспомощной. Ты не знаешь, что такое старость. Одни воспоминания и меня упрекать уже не стоит. Что я для тебя могла сделать? Как я просила! В ногах твоих валялась. Думаешь, устроиться хотела, о замужестве думала? Да, и об этом думала. Но просила не поэтому. Спасти тебя хотела от одиночества. А ты мне подарил мертвого ребенка. Разве я виновата? Да, это я выдала тебя. Думаешь, раскаиваюсь, прощения прошу?
Тетка медленно поднялась с постели. Я стояла как парализованная, не в силах ни слова, сказать, ни пошевелиться. Лицо у нее стало черным. Уже давно не способная самостоятельно передвигаться, она сделала в мою сторону два неуверенных шага. Потом широко раскинула руки, словно пытаясь за что-то ухватиться, закрыв глаза, простонала:
— Да поддержите же меня кто-нибудь. Мне так больно!
Когда я, поборов оцепенение, наконец бросилась к ней, она уже, потеряв сознание, рухнула на пол.
А наутро никаких признаков пережитого ночью. Она снова была прежней — сильной и спокойной.
Когда я собрала вещи и подошла к ней проститься, она подала мне этот медальон.
Я принимаю ее слова, хотя и тогда они для меня ничего не значили и сейчас остаются загадкой. Она говорила так тихо, словно боялась, что ее кто-нибудь услышит, кроме меня:
— Девочка моя, возьми это. Никогда не снимай. В нем твоя жизнь и твоя смерть. Живи долго и счастливо, как сможешь. Но если у тебя родится дочка, передай этот знак ей. Не бойся смерти, сама она не страшна, страшнее ее ждать. В жизни есть вещи гораздо хуже.
Почему-то тогда я не обратила внимания, что медальон был копией того, который я видела на Эл.
До самой последней минуты, пока я не вышла из дома, тётка жадно следила за мной, ни на секунду не отрывая от меня взгляда. Я невольно вспомнила взгляд Эл тогда, в каюте, когда он ждал, что я передумаю.
Она вдруг замолчала, что-то напряженно вспоминая. Потом почти с испугом тряхнула головой:
— Нет, нет...
Она была слишком сильна, чтобы умереть. Ей было просто жаль расставаться со мной, я это видела. Я даже несколько секунд колебалась, прежде чем закрыть за собой дверь. Мне не в чем себя упрекнуть. Я сделала все, что могла, а жертвы, думаю, не нужны были и ей. Я попросила соседей присмотреть за ней, пока не появится сиделка, оставила деньги.
Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, снова отрицательно покачала головой и беззвучно, одними губами, что-то сказала. Потом, помолчав, уверенно произнесла вслух:
— Да она бы сама прогнала меня. Я собиралась приехать к маме, забрать сына и отправить ее к тетке. Но не сделала этого. Не получилось. По дороге к ней все прожитое в теткином доме стало стремительно отодвигаться куда-то в нереальность. Мне уже было странно, что это я была прислугой у тетки, что это я так долго отказывала себе в собственной жизни. И все те чувства, которые я испытывала у нее, уже казались мне придуманными. Я снова чувствовала себя сильной. Разве я виновата?
А когда после долгого пути на корабле я ступила на берег, водоворот новых событий закружил меня, и я забыла все, что было со мной до сих пор.
Я и шага не успела сделать, как рядом появился Дэ. Проговорив скороговоркой: «Рад тебя видеть. Идем», — он схватил меня за руку и потащил к машине. Я была слишком ошеломлена, чтобы сопротивляться. Только вырвалось:
— Откуда ты?
И тут же меня осенило: как я могла подумать, что Дэ хоть на день выпустит меня из поля зрения.
Я разозлилась уже в машине, когда мы с приличной скоростью мчались от порта. Тщетно пыталась выяснить, куда мы едем, и что все это значит? Дэ не отвечал, даже не слушал меня. Его больше интересовало то, что происходило на дороге за нашей спиной. Я оглянулась и увидела несколько машин, двигающихся вслед за нами. Они сбились в кучу и, казалось, уже не в состоянии были расцепиться. Только судорожные рывки то в одну, то в другую сторону говорили об упорной борьбе.
Я спросила Дэ, что там происходит? Он ответил, что понятия не имеет. Я предложила уступить им дорогу. Дэ как-то странно посмотрел на меня и попросил покрепче держаться. Это продолжалось довольно долго. Мы мчались как сумасшедшие, но никак не могли оторваться от преследования. Я уже ничего не пыталась выяснить. Хотелось только одного — уцелеть после всех этих виражей и трюков. Когда, оглянувшись в очередной раз, я увидела наконец пустую дорогу, Дэ неожиданно свернул в лес. Остановив машину, он долго сидел неподвижно, глядя перед собой, как будто к чему-то прислушиваясь. Потом внезапно обнял меня. Я подумала, что начинается новый этап обольщения. С трудом сдерживая раздражение, взглянула на него, но, когда увидела его лицо, испугалась.
В эту минуту Дэ не был мужчиной, желающим женщину. Он был зверем, готовым растерзать свою добычу. Попытка выскочить из машины не увенчалась успехом. Спинки сидений откинулись, и он, тяжело дыша, бросился на меня. Знаешь, в жизни мне приходилось выходить из разных переделок. И тут, не растерявшись, я отбивалась, как могла. Но с каждым удачным ударом он зверел все больше. Я поняла, что если сейчас он не добьется своего, то просто убьет меня. Его всего трясло. Как он был омерзителен! Он сопел и хрипел, как боров. Платье мое разлетелось в клочья. Мое любимое платье. Один знакомый как-то сказал мне, что я в нем похожа на мечту. Да... И он разорвал его, мерзавец!
Места было мало, все закрыто, не хватало воздуха, и я почувствовала, что слабею. Я закричала, хотя это было бесполезно. Он впился зубами в мою шею так, что, казалось, он сейчас перегрызет мне горло. Когда он зажал мне ладонью рот, дышать стало совсем невозможно. Еще секунда, и я смирилась бы со своей участью. Но тут раздался шум бьющегося стекла. Дэ замер на миг. Этого мне хватило, чтобы, собрав последние силы, вывернуться из его объятий. Каково же было мое изумление, когда я увидела в свете фар стоявшей рядом машины Эл. Я чуть не расплакалась от радости, помахала ему рукой. Забавно — голая, истерзанная женщина, вырвавшись из рук насильника, приветливо машет своему любимому. Эл казался спокойным, но я-то видела, чего ему это стоило. Он манил пальцем Дэ, у которого вид был не лучше, чем у меня. На щеке сочилась кровь.
          Я снова попыталась выскочить из машины, но он одним рывком отшвырнул меня обратно на сиденье, потом выбрался наружу, на ходу застегивая брюки. Я просто взвыла от восторга, какой он получил удар. Они дрались беспощадно, выкладывая всю ненависть друг к другу. Вдруг в руке Дэ появился нож. Я выскочила из машины. К счастью, под руку попал увесистый камень. Но было уже поздно. Когда подбежала к ним, Эл стоял на коленях, прижав руки к груди, пальцы были багровыми от крови. Но Дэ продолжал бить его. Себя не понимая, я размахнулась и изо всех сил ударила мерзавца по голове. Боже, сейчас все это перед глазами так отчетливо, как будто было вчера. Что-то теплое и липкое брызнуло мне в лицо. Я выронила камень и отбежала к машине. Меня мутило, кружилась голова. Я боялась оглянуться, казалось, он все еще стоит с разбитой головой. Думала, что сойду с ума, но, вспомнив об Эл, бросилась к нему.
Я не знала, жив он или нет. С трудом дотащила его до машины, уложила на заднее сиденье. Потом вернулась к машине Дэ, собрала все, до нитки, что когда-то было моей одеждой. На всякий случай подобрала и камень, которым только что убила человека.
Сидя за рулем и не видя ничего, кроме бегущей навстречу в свете фар дороги, я ни о чем не думала и почти ничего не чувствовала. Как будто все, только что случившееся, было не со мной, а я, уставшая, безразличная ко всему, по непонятным причинам вынуждена присутствовать при этой женщине, спешащей неизвестно куда, лишь бы быть подальше от злополучного места. Что она станет делать завтра — меня не интересовало. Что угодно, лишь бы мне сейчас добраться до дома, закрыть за собой дверь и отдохнуть. Застонал Эл. Да он ли это?
Помню, несколько раз я оборачивалась, чтобы убедиться в этом. Потом остановила машину, чтобы прийти в себя и все обдумать. Да, надо было ехать домой. О визите к маме не могло быть и речи. Почему-то мне казалось, что всем уже известно, что случилось, и теперь каждый мой шаг под наблюдением. По мере того как я все больше возвращалась к действительности, меня все больше трясло от возбуждения и холода. Только тут я вспомнила, что совершенно не одета. Перебравшись на заднее сиденье, я собиралась стащить с Эл пиджак. Он еле слышно попросил пить. Оказавшись с ним рядом, я окончательно очнулась. Ведь он был ранен! Мысль о том, что он может вот сейчас умереть у меня на руках, заставила меня соображать. Нужен был врач. На кого я могла положиться? В одинаковой степени на всех и ни на кого. Я решила позвонить своему врачу. Надеялась ли я на его порядочность, рассчитывала ли на профессиональную гуманность — не знаю, но, отыскав в самом темном и безлюдном месте телефон и набирая номер, я не чувствовала опасности. Интуиция, что ли?
Ночной звонок для врача — не новость, он прервал мои сбивчивые объяснения, спросив, где я нахожусь. Я назвала ему небольшую площадь. От нее начиналась улица с довольно скабрезной репутацией. Для наблюдательного пункта нельзя было выбрать места лучше. Она была плохо освещена и в это время оживленна. В случае чего, можно было закатить машину во двор, а самой затеряться неподалеку среди девиц древнейшей профессии. Вид мой в ту ночь соответствовал.
Я не спускала глаз с площади. Она была как на ладони. С противоположной стороны выехала машина, из нее вышел врач. Я не торопилась выехать из своего укрытия. Но как убедиться, что он один? Озираясь, он прошел немного в одну сторону, потом в другую.
Я ждала, сама не зная чего. Только когда увидела, что он собирается уезжать, быстро подъехала к нему, распахнула дверцу и приказала садиться. Он сказал, что только возьмет в машине сумку. Я прикрикнула, чтобы он сделал это побыстрее. Он послушно заторопился. Мне надо было взять себя в руки, но я ничего не могла с собой поделать. Собираясь сесть рядом, он вдруг замер, глядя на меня. Окинув себя взглядом, я невольно засмеялась и сказала, что сегодня на редкость жаркая ночь, но будет лучше, если он отвернется. Он так и сделал. Молча сидел рядом со мной, боясь пошевелиться, глядя прямо перед собой, для большей убедительности сняв очки.
Я повезла его по улице порока. Надо было выбрать место для долгой стоянки. Эл снова начал стонать. Врач оглянулся и, увидев раненого, потребовал, чтобы я немедленно остановила машину. Я повиновалась его обнаружившейся вдруг твердости. Мы остановились прямо посреди дороги. Не потребовалось никаких особых усилий. Он тут же, в машине, стал осматривать и ощупывать Эл, попросив только посветить ему фонарем.
Я заметила: чем дольше он возился с Эл, тем неувереннее становились его движения. Наконец он как-то растерянно посмотрел на меня. Я направила фонарь прямо ему в лицо и ждала самого худшего. А он только пробормотал: «Ничего не понимаю...» — и снова посмотрел на Эл с таким видом, словно заглядывал в бездонную пропасть. Потом сказал, что не уверен, сможет ли он чем-нибудь помочь, и нужна ли вообще в данном случае помощь, сказал, что я должна знать правду...
У меня потемнело в глазах, я просила его сделать что-нибудь, ведь Эл еще жив.
Тут врач воскликнул:
— В том-то и дело, что он жив! Хотя давно уже должен быть мертвым. Но он даже крови потерял мало, словно это не глубокая рана, а небольшой порез.
Мы, вытаращив глаза, молча смотрели друг на друга. В стекло кто-то постучал, мы оба вздрогнули. Склоненная к окну похотливая физиономия, оскалившись, спросила меня, растягивая слова, не скучаю ли я, может быть, нужна его помощь? Я так заорала, чтобы он убирался к черту, что его как ветром сдуло. Нервы мои сдали.
Мы вихрем вылетели снова на площадь. Теперь, махнув рукой на всякую осторожность, я хотела только одного — побыстрее оказаться дома. Извинившись за беспокойство, я высадила врача возле его машины. Видимо, на всякий случай он сказал, что Эл нужен покой. Ничего более вразумительного я от него уже не ждала. Странно, он всегда производил впечатление классного специалиста.
К счастью, по пути к дому, до самой квартиры, мы не встретили никого. Когда поднимались по лестнице, я удивилась, что Эл не кажется раненым, а тем более умирающим, он больше походил на недомогающего человека. Он медленно переставлял ноги, прерывисто дышал, глаза были закрыты, но, поддерживая его, я совсем не ощущала его бессилия, он не валился на меня, а шел практически самостоятельно, но как будто был очень утомлен и на каждой лестничной площадке старался задержаться, чтобы передохнуть.
Дома я уложила его в постель. Он лег, так и не открывая глаз, только попросил пить. Я напоила его, и он уснул. Тогда я впервые обратила внимание, что медальон на шее Эл — точная копия того, что мне подарила тетка.
Позднее, когда я сказала об этом Эл, он как-то печально посмотрел на меня и сказал:
— Значит — судьба.
Всю ночь он лежал так тихо, что я была в постоянном страхе. Я не слышала его дыхания. Поминутно включала свет, чтобы убедиться, что он жив, а потом и вовсе не выключала его.
И на следующий день Эл в себя не пришел. Нельзя было понять, лучше ему или хуже. Время от времени он просил пить, и только. Я подумала о том, чтобы уехать куда-нибудь очень далеко. Даже если Эл не придет в себя, его надо было как-то увезти.
Странно, на моей совести смерть человека, а я не чувствую себя убийцей. Это плохо? Я ожидала мук раскаяния, бессонных ночей, даже сама себе намеренно внушала: я — убийца, я убила человека. Но смерть Дэ как будто никакого отношения ко мне не имеет. Неужели так просто лишить человека жизни, всего того, что он накапливал и оберегал многие годы. Скажи, тебе никогда не приходилось убивать?
— Наверное, приходилось.
— Наверное?
— Они не были моими жертвами. Они были жертвами обстоятельств, но обстоятельства складывались не без моей помощи.
Она покачала головой:
— Это совсем другое. Кто с уверенностью может сказать, что никогда ни на секунду не сократил жизнь тех, кто рядом. Каждый причастен к смерти родных, близких, знакомых, каждый вносит в нее посильную лепту. Это — жизнь. Сегодня ты ее сократил, завтра — продлил. Это — жизнь. Но я-то собственными руками убила человека. И все равно не чувствую вины. Может быть, потому, что я все время думала об этом, словно собиралась сделать, то есть разрешила себе убить. Только все это случилось не так, как представлялось. Грязно и нелепо...
Времени, чтобы устроить наш отъезд за границу, мне понадобилось немного. Я использовала связи, которые у меня сохранились от былых времен. Нужны были новые документы. Это оказалось делом несложным, если имеешь деньги. Встреч со знакомыми избегала. Ничего не хотела знать, не хотела выслушивать новости и как-то реагировать на них, ловить на себе подозрительные взгляды и казаться невинной. Скорее уехать, выплыть из этого грязного омута было единственным моим желанием. И еще хотелось перед отъездом увидеть сына.
Но отъезд получился очень поспешным. Со мной беседовал следователь. Пока это больше походило на знакомство по долгу службы. Будучи осведомлен о наших с Дэ «дружеских» отношениях, он выразил что-то похожее на соболезнование. Отвратительный тип. Он так на меня смотрел, словно ему все было известно. Чего еще было ждать в этом городе?
К моменту отъезда Эл был уже на ногах. Я ничего не понимаю в медицине, но то, как он вдруг стал быстро поправляться, меня просто изумляло.
Наш переезд прошел очень буднично. И вскоре все страхи остались позади. Мы поселились в небольшом домике, недалеко от маленького селения. Жили довольно скромно и уединенно, избегая любых знакомств. Да нам, собственно, никто и не навязывался. Мы с Эл мало говорили, но связь более важная, чем любые слова, существовала между нами. Наш язык состоял из тысячи мелочей и каждая минута — признание в любви. Каждая минута нашего времени... Ты знаешь, только сейчас, вспоминая дни, что мы с Эл прожили на чужбине, я могу сказать: пожалуй, я была счастлива. Во всяком случае, это было лучшее время из всего прожитого мной.
А тогда я ощущала всю полноту счастья только иногда. Даже не то чтобы ощущала счастье, а просто вдруг понимала, что лучше уже никогда не будет. И эти моменты, словно вспышки, запечатлелись в моей памяти. Дни всегда были солнечными, вечера — синими и теплыми, а ночи — звездными. Может быть, были и тучи, и дождь, но сейчас я этого не помню. Зато отчетливо помню аромат цветов, что всегда стояли в простенькой вазочке у изголовья постели. В его тонком сочетании был оттенок горечи, и это волновало. Сама я в дом цветы не приносила и ни разу не видела, чтобы их принес Эл. Сначала я хотела проследить, как обновляется букет. Но это мне не удавалось. Я только заметила, что он появляется утром. Один раз я даже пробовала притвориться спящей, чтобы всю ночь наблюдать за ним. И мне приснилось, что я не сплю и вижу, как цветы плавно влетают в спальню через окно и, как птицы, покружившись надо мной, медленно опускаются уже в пустую вазу. С тех пор к этому явлению я относилась просто как к чуду, которое создавал Эл.
Не удалось мне убедиться и в том, что Эл каждое утро смотрел на меня спящую. Не знаю почему, но я была уверена в этом, я это чувствовала, когда просыпалась. Но, открыв глаза, я неизменно обнаруживала, что Эл спит. Однажды, не выдержав, я разбудила его и спросила грозно, смотрел он сейчас на меня или нет? Он моргал действительно сонными глазами и отрицательно тряс головой. Но когда поцеловал меня, я снова была уверена, что он давно не спит. Я умоляла его признаться, но он смеялся и говорил, что спал и видел во сне, как я смотрю на него спящего. Игра какая-то...
Чем мы занимались целый день? Эл помогал мне в работе по дому. Я удивлялась, с какой ловкостью он выполнял все, за что бы ни взялся. И, конечно, я не могла отказать себе в удовольствии блеснуть своими кулинарными способностями. Я старалась каждый ужин сделать маленьким праздником. Это было нелегко. Наша кухня была недостаточно оснащена, да и продукты были только те, что можно было закупить в селении. Но, не хвастаюсь, скажу, я проявляла бездну изобретательности, и в результате каждое блюдо приводило Эл в восторг. Но чего стоят все мои кушанья, вместе взятые, по сравнению с тем искусством, которым владел Эл. Вечером каждый день он дарил мне маленькую фигурку, вырезанную из дерева. И каждый раз я ждала этого момента с нетерпением, потому что это было еще одно чудо.
Эл был, несомненно, талантливым художником. Фантазия его была неисчерпаема. То, что он создавал сегодня, не было похоже на созданное вчера и было неповторимо. Когда он садился за работу, то меня к себе не подпускал. Я сидела на разрешенном мне расстоянии и смотрела на лицо Эл. Так я могла сидеть бесконечно. Столько света и тепла, столько радости и печали я не видела никогда ни на одном лице. Эл уносился в загадочный, недоступный для меня мир. Мне хотелось плакать от ревности и безграничной любви к нему. А вечером я смотрела на подарок, словно краешком глаза заглядывала в этот мир, и чувствовала себя счастливой и несчастной одновременно. Жаль, что я не могу тебе их показать. Они все остались там. Все, кроме одной. Она всегда со мной. Самая маленькая и самая любимая. Она была последней. Смотри.
Она достала с полки крошечную фигурку мальчика-сорванца. Он хохотал, присев от изнеможения, указывая перед собой пальцем. От нее веяло весельем, какой-то неуемной радостью жизни. Я спросила Эл, над чем он смеется? Эл ответил, что он смеется над нами. Знаешь, я не могу смотреть на него без улыбки. Получается так, что я смеюсь вместе с ним над собой. Этот талисман всегда напоминает мне, что не всякая беда стоит долгих переживаний.
А еще я помню большое старинное зеркало в нашей спальне. Все, что находилось за его пожелтевшей, местами потрескавшейся поверхностью, выглядело как на старинной фотографии. Сидя за туалетом и наблюдая за всем, что изображено на этой фотографии, мне казалось, я вижу собственные воспоминания, что этот чудесный день я давно прожила, и оттого он казался мне еще прекраснее.
В эти минуты я особенно чувствовала всю прелесть и мимолетность нашего счастья. Это было лучшее зеркало из всех, какие я когда-либо видела. И мы были в нем другие. Эл — романтичным юношей. А я... Я выглядела такой, какой в действительности никогда не была и не буду — милой и очень домашней. Не скрою, не всегда мне приятно было видеть свое помолодевшее отражение. Порой мне казалось, что оно смотрит на меня с некоторым превосходством.
Однажды я не выдержала и сказала:
— Не считаешь ли ты, что ты счастливее меня от того, что моложе? Посуди сама, как можешь ты быть счастливее, твои беды еще придут в то время, как у меня все самое страшное уже позади. Смотри, какая я! — И я с гордым видом встала перед ней во весь рост. — Теперь тебе все ясно?
Тут я увидела за ее спиной Эл — романтичного юношу. Он обнял ее за плечи. И она улыбалась, потому что улыбался он.
Сколько длилось это безмятежное время? Точно не знаю. Достаточно долго, чтобы успеть почувствовать себя счастливой, и бесконечно мало, чтобы насладиться своим счастьем. Как сон...
Когда же началось пробуждение? Да, пожалуй, когда остановились часы. Большие настенные часы в столовой, единственные в этом доме. Не слыша их боя каждый час, мне становилось не по себе. Я спросила Эл, сможет ли он их починить? Он ответил, что постарается. Снял их со стены, положил на стол, вскрыл корпус и стал изучать механизм. Вдруг раздалось громкое «Бом! Бом!». Сломанные часы отбивали время. От неожиданности Эл вздрогнул. Я захохотала. Он вздрогнул еще сильнее, и какие-то колесики покатились по полу. Было ли все это так смешно на самом деле? Но смех разбирал меня, и я не могла остановиться. Смеялась, когда Эл, опустившись на четвереньки, стал быстро перемещаться по всей столовой, вылавливая детали от часов. Смеялась, когда он заставил меня тоже искать их. Опустившись на колени, я не могла двинуться с места от смеха...
Часы так и стояли. Эл все время забывал об этом, забывал, что так и не починил их. Часто спрашивал меня, который час, а я отвечала первое, что придет в голову, и его это устраивало.
Это веселье было последним в нашей с Эл совместной жизни. Последняя вспышка. А дальше — тревожные дни. Я все чаще стала ловить себя на мысли, что все происходящее с нами — ненастоящее. И эта беззаботная жизнь, и эта любовь, и это счастье. Более того, мне стало казаться, что рядом со мной не тот Эл, которого я знала до сих пор. Он ни разу ни словом не обмолвился о том, что привело нас сюда, на чужбину. Я подозревала, что он все еще не пришел в себя после ранения, что это, может быть, выпадение памяти. Мне не давала покоя мысль о том, что эти сказочные дни только результат его нездоровья.
У меня все чаще стало появляться желание проверить свои подозрения, заговорить с Эл о прошлом. Но я боялась. Боялась разрушить то, чего так долго ждала, что вдруг так удивительно состоялось. Боялась своими вопросами повредить еще неокрепшее здоровье Эл. И, наконец, боялась убедиться в том, что прежний Эл умер там, в лесу, и теперь рядом со мной, хоть и несомненно хороший, достойный любви, но иной Эл, а значит, чужой.
Но ведь он стал таким, каким я хотела его видеть прежде, каким он был бы всегда, если бы не его увлечение политикой. Да что же такое политика, если она так влияет на всех, кто признает и не признает ее. И вот теперь Эл стал равнодушен ко всему, что не касалось нашего солнечного мирка, в котором мы счастливо пребывали до сих пор. Но ведь я хотела этого. И я была рада. Рада! Я стала постоянно убеждать себя в этом. Но о будущем старалась не думать.
Я чаще стала вспоминать о сыне. Как было бы хорошо нам втроем. Может быть, именно его мне не хватало, чтобы снова поверить в наше счастье. И я решила в ближайшее время узнать о состоянии дел на родине и в случае благоприятного затишья сразу привезти сюда нашего мальчика.
До сих пор внешний мир для нас заканчивался селением неподалеку, в котором мы приобретали все необходимое. Теперь надо было выехать в город. Уже не помню, под каким предлогом собралась в это путешествие. И когда Эл удивился, что я против того, чтобы он поехал со мной, я сказала, что дорога — а путь неблизкий — может отрицательно сказаться на его здоровье. Он, наверное, все объяснил для себя по-своему, во всяком случае, настаивать не стал.
Я еще не знала, каким образом лучше связаться с родиной. Звонить маме было бесполезно — что она могла знать? Разговаривать с кем-либо из знакомых было небезопасно. Но ничего предпринимать не пришлось. Новости, за которыми я ехала, нашли меня сами. В одном из киосков на странице газеты я увидела фотографии Дэ и подруги Эл. В груди у меня все сжалось от страшного предчувствия. Статью я читала с пятого на десятое, от волнения взгляд перескакивал через строчки. В ней говорилось, что по подозрению в убийстве видного политического деятеля, члена правящей партии Дэ, была задержана молодая женщина. Под давлением неопровержимых улик на следственных допросах обвиняемая призналась в содеянном. Предпринимаются попытки установить ее принадлежность антиправительственной партии. И хотя она до сих пор это отрицает, установлен факт ее связи с представителем этой партии Эл, который был соучастником в ранее совершенном на Дэ покушении. Дальше не было ничего интересного. Партия Эл обвинялась в терроризме, в антигосударственной шпионской деятельности и в других всевозможных грехах... Только в конце статьи — справка о том, что суд состоится на днях... А обо мне ни слова. Не принадлежа ни к каким политическим течениям, я не заслуживала внимания. В моей виновности не было толку.
Возвращалась в наше тихое гнездышко с полным ощущением, что оно раззорено. Эл спросил, как я себя чувствую. Я не имела ни малейшего желания говорить не только о том, что узнала, а вообще о чем-либо. Только направляясь в спальню, сказала, что ужасно устала и лягу в постель. Надо было заставить себя сосредоточиться. Это оказалось нелегко, я совсем раскисла от беспечности. С трудом вытягивала из чувств и эмоций необходимый сейчас трезвый расчет.
В конце концов, сделала вывод, что в данной ситуации у нас нет выхода, который можно было бы назвать единственно верным. А, значит, надо жить дальше, как жили до сих пор. От нас уже ничего не зависело. Судьба той девушки была решена. Она была обречена уже тогда, когда была у меня. А наше признание, было бы, по меньшей мере, глупостью, пополнившей количество приговоренных на скамье подсудимых. Предпринимать другие шаги было уже поздно. Это только в романах за два дня можно подготовить побег... Теперь главное, чтобы Эл ничего не узнал. По крайней мере, пока. А когда поправится, что ж, пусть занимается своей политикой, если она его еще интересует, пусть отомстит за эту жертву, если ему от этого станет легче. А я? Я буду растить нашего сына... Но ведь Дэ убила я! Да, но это чистая случайность. Я не сделала бы этого, если бы он не выжил после ее выстрелов, я никогда не сделала бы этого, если бы мне не пришлось защищать себя, Эл. А она все равно убила бы его. И теперь ее жертва не напрасна. Дэ мертв. Я невольно помогла ей, вот и все...
Так я думала. Так я старалась обмануть себя. И я верила себе. Только на миг прорвалась вдруг страшная мысль о том, что я одна во всем виновата, что эта девушка — моя очередная жертва. Меня бросило в жар, и я закричала что было сил: «Нет!»,  что бы заглушить этот невыносимый упрек. Прибежал Эл, схватил меня за плечи.
Я сама испугалась собственного крика и только повторяла, что устала, очень устала. Он принес лекарство, а потом держал мои руки в своих ладонях, пока я не уснула.
С этого дня чудеса в нашем доме кончились. Реальность оказалась беспощадной: мы прозябали на чужбине, оторванные от всего мира. Теперь в нашем доме мне чудился отзвук траура. Эл не мог не почувствовать перемен, только не знал их причин. Мы оба словно чего-то ждали. И когда он вдруг спросил, почему я была с Дэ, я обрадовалась этому вопросу, как окончанию затянувшегося ожидания. Я ответила, что была с ним потому, что все время думала, смогу ли я его убить?
Эл удивился:
— Ты? Убить? Зачем?
Я пожала плечами.
Эл улыбнулся, он мне не верил. Тогда я сказала, что все-таки сделала это. Он ошеломленно смотрел на меня, а мне захотелось рассказать ему всю правду о том, что делается дома, но сдержалась, сказала только, что он ведь сам желал смерти Дэ. Эл возразил, что у него не было такого желания.
На его слова я усмехнулась:
— Конечно, конечно, вы стреляли в него, только чтобы напугать. Я понимаю.
Мы разговаривали очень спокойно, словно о погоде и оба чувствовали
облегчение от того, что могли говорить о том, о чем думали. В этот день я не любила Эл. Он был чем-то вроде товарища по несчастью, и только. Видно было, что сначала он не хотел мне отвечать, но я ждала, и он сказал, что был с той девушкой только для того, чтобы по возможности уберечь ее. Потом, помолчав, добавил:
— Хотя это и было нарушением партийной дисциплины.
Я заметила: не кажется ли ему, что его партия — это он сам, и больше никто. Эл снова помолчал, а потом впервые стал рассказывать о себе.
Хотя он вырос в богатой семье, с детства его друзьями были люди, что называется, из народа. Для Эл это никогда ничего не означало, он не делил людей на лагери.
Юношей, получив образование, он уехал из родительского дома, собираясь устроить свою жизнь самостоятельно, рассчитывал только на свои силы. Тогда он еще не знал, как действенна связь сильных мира сего. До сих пор он не может сказать, в какой степени родительская опека определила его положение. Начинал он редактором независимой газеты. Но за независимость ведь никто не платит. В критический момент газету спасла одна крупная фирма. Некоторое время газета сохраняла свое лицо, изредка все же отражая интересы фирмы. А потом Эл предложили хороший пост в этой фирме, и он расстался с прессой, считая, что его новое положение, все же будет полезно для газеты.
Политические взгляды Эл и его членство в партии пока странным образом не отражались на его продвижении. Но пришло и время выбора. Товарищи стали упрекать его в том, что взгляды его часто идут вразрез с теми принципами, которыми он руководствуется в практической деятельности. Да и новые покровители пока в дружеском тоне дали понять, что не потерпят в своем кругу инакомыслия. Эл решил на время разорвать связь с товарищами, чтобы впоследствии, как он сказал, быть более полезным для них.
Фирма, в которой он служил, давала выход в важные сферы жизни общества. Эл сказал, что много сделал для общего дела. Что ж, это делает ему честь. И я отчасти позавидовала ему. Тут тебе и цель, тут тебе и средства, тут тебе и красивая жизнь с азартной игрой. Он ничего не сказал, насколько это все было сложно. Но, на мой взгляд, это было практически невозможно.
В этой двойной игре, должно быть, хватало таких моментов, когда приходилось решать, что важнее — укрепить свое положение или оказать услу1у своим. Да и ответить себе на вопрос, где свои, наверное, становилось все сложнее. И потому Эл обречен на ошибки, одной из которых была связь с этой девушкой. Кто знает, сколько хлопот она ему доставляла. Я мало с ней была знакома, но сразу было ясно: с ней надо постоянно быть начеку. Но Эл говорил о ней с такой нежностью, что я с трудом подавляла в себе раздражение. Я спросила его, что он собирается делать дальше. Он ничего не ответил. И наш разговор как-то угас.
Катастрофа произошла через два дня. Мы гуляли по берегу реки. Эл рассказывал забавные истории из своего детства. Было хорошо. Я слушала, и мне казалось, что жизнь налаживается, что все еще образуется. Мы встретили рыбака. Обычный разговор об улове. Я спросила, не продаст ли он нам рыбы. Он ответил, что не продаст, но охотно поделится. Сказал, что в селении считают нас счастливой парой.  Он положил в мешок две большие рыбины, достал газету, сделал аккуратный сверток и подал его Эл. Эл благодарил, принимая подарок, и вдруг замер, не сводя взгляда со свертка. Я посмотрела, что так заинтересовало его, и едва не лишилась чувств. С газетной фотографии на нас смотрела подруга Эл. Он распахнул газету, мешок с рыбой шлепнулся на траву. Над фотографией крупными буквами — заголовок: «Справедливость торжествует, но наказано ли зло?»
Я умоляла Эл не читать, обещала, что сама ему все объясню. Мы оба были словно невменяемые. Я трясущимися руками закрывала то статью, то глаза Эл, а он механически отводил мои руки и читал. Я без сил опустилась на колени. Мир вокруг казался уродливо-игрушечным. Все было каким-то миниатюрным, испуганное лицо рыбака — бесконечно далеким, и только страх, непреодолимый и очень реальный, как глыба, подминал под себя все мое существо. Рядом, распахнув белые листы, плавно опустилась газета. Я осторожно пододвинула ее к себе и взглянула на дату. Она была старой. Ничего изменить уже было нельзя, и я хотела одного — чтобы Эл в пылу не наделал глупостей. Увидев, что его уже нет рядом, побежала к дому.
Ноги так странно пружинили от земли, я не чувствовала собственного веса, но когда вбежала в дом, с трудом переводила дыхание. Эл сидел на кровати, обхватив руками голову, склоненную к коленям. Я осторожно села рядом. Мне хотелось плакать, но я только вздрагивала от собственного пульса. Эл сказал, что все кончено, он не сможет жить с этим, что он убил ее. Он говорил медленно, делая долгие паузы, и я все хотела сказать: «Не надо», — но молчала и слушала. Брат этой девушки был лучшим другом Эл. И в то время, как друзья философствовали, строили планы по переустройству жизни человека, она бездумно прожигала свою жизнь. Имея ангельски-невинное обличье, она жила в каком-то постоянном истерическом состоянии, бросалась из одной крайности в другую. Казалось, не было греха, которого она не испробовала, не было скандала, в котором она не участвовала. И при этом она выглядела вполне счастливой. Брат удивительно спокойно воспринимал ее образ жизни. Он говорил, что одних эта дорога ломает, других опускает на дно, а ее жить научит. Только не надо ей мешать.
Какая-то неведомая сила в ней привлекала Эл, и он постарался направить ее в нужное русло. Они стали много времени проводить вместе. Он интересовался всем, что входило в ее жизнь, пытаясь все сделать объяснимым. Брат говорил Эл, чтобы он оставил ее, не старался сделать из нее борца за справедливость, что она сама станет им, но по-другому, по-своему. Но Эл захватили те стремительные перемены, которые происходили в ней, и он уже не мог остановиться.
Только позже он понял, что она ничего не приняла бы от него, если бы не влюбилась. А когда брата убили, предательски, из-за угла, она уже готова была принять это как вызов, как сигнал к действию. Она была совсем одна. Эл чувствовал себя ответственным за ее судьбу... Они поженились. Она сама настояла на тайности брака.
Удар был настолько сильным, что я, почти не слыша собственного голоса, сказала:
— И ты об этом молчал. Она — жена... А кто же я?
Эл выпрямился.
— Ты? — И внимательно посмотрел на меня, словно хотел вспомнить, кто я.
И я не выдержала. Наверно, наговорила много лишнего. Но ведь лишнее —
не обязательно неправда. Я никто! Но зато кругом виновата. Я знаю, что в моем существовании он не видит никакого смысла. Пусть так. Я и сама так считаю. Но это не значит, что мне хорошо при любом обороте дел. Ведь он сам уже давно живет тем же, чем живу я, и еще неизвестно, кого эта жизнь не устраивает больше. У него много забот. Спасает то человечество, то жену, а его самого спасаю я. И все равно вина, одна за другой, ложится на меня.
Эл тоже не выдержал и бросил мне:
— Иногда с тобой страшно. Мне все труднее объяснять себе, почему надо поступать так, как надо, а не как хочется. В конце концов, убила ты, а казнили ее!
Конечно, он опять был прав. Но я не отступала:
— Ее казнили потому, что ее хотели казнить. И я в этом не виновата. А если я в чем и виновата, то только в том, что ради тебя бросила сына. Нашего сына!..-
Вырвавшееся признание заставило рассказать обо всем. Эл был сражен. Он встал, отошел от меня к стене и долго стоял так, не оборачиваясь. Потом проговорил чужим голосом:
— Из-за меня бы ты его не бросила.
Мы долго молчали, потом легли в постель. Эл закрыл глаза, но у меня было такое ощущение, что он смотрит на меня. Я была настолько измучена, что скоро уснула, как будто провалилась в пропасть.
Проснулась я от того, что стало очень холодно. Открыла глаза. За окном — глубокая ночь, и я одна. Вскочила с постели. Все двери распахнуты настежь. Я бегала по дому, звала Эл, и мне было страшно. Казалось, кто-то следит за каждым моим шагом. Я даже боялась включить свет, чтобы не увидеть того, кто спрятался в этой темноте. Не выдержав, выскочила на улицу. То ли окончательно проснувшись от свежего воздуха, то ли просто поняв, что в дом вошла беда и бесполезно бегать от нее, я вернулась в спальню. Села на кровать и погрузилась в какое-то мрачное бездумье. Настало утро, а для меня все еще была ночь. Ужасно быть скверной женщиной, не желая никому зла. Мне вдруг захотелось остаться в этом маленьком домике и прожить в нем до смерти, никого не видя и ничего не делая.
Вечером к дому подъехала машина. Лежа в кровати, я слышала, как кто-то торопливо ходит за дверью. И мне показалось, что я умираю, а этот кто-то ищет меня, чтобы спасти. Я торопилась скорее умереть, пока меня не нашли. Но вот дверь распахнулась, я открыла глаза и невольно задержала дыхание. Кто-то подошел ко мне и тронул за руку. Я поднялась с постели и спросила, что с Эл? Передо мной стояла женщина. Она сказала, что он хочет видеть меня и чтобы я нашла его медальон. Я не сразу поняла смысл сказанного. Сначала — словно вздох облегчения. Он хочет меня видеть. Я стала лихорадочно собираться, мысленно повторяя эту фразу. И вдруг почувствовала что-то непоправимо страшное в этих словах. Словно в дом внесли цветы и, обрадовавшись их яркости, я обнаружила, что они бумажные, что это не букет, а венок. Но ведь он хочет видеть меня...
Медальон оказался в постели, цепочка была разорвана. Я не просила эту женщину ни о чем рассказывать. Зачем она заговорила? Зачем она положила свою ладонь на мою руку, когда мы сели в машину? Эл хочет меня видеть — значит, он жив. Почему у нее такое лицо, как будто она стоит у гроба? Я отдернула руку и отвернулась от нее. Она замолчала. Но я уже знала, что Эл в тяжелом состоянии находится в больнице. Не знаю почему, но я была уверена, что с ним мы больше не увидимся. Так и вышло. Он умер, не дождавшись меня. Седенький старичок в круглых очках пытался объяснить, отчего умер Эл. Он говорил так, словно речь шла о каком-то научном эксперименте. Его явно занимала не совсем понятная причина смерти. Неужели он думал, что я могла все это слушать? Неужели он не мог предположить, что смерть Эл — это и моя смерть? И тут мне показалось, что они оба всем знают и только притворяются сочувствующими, потому что так принято. А в душе они ненавидят меня. Вот он стоит, морщит лоб, опускает глаза и думает, что я получила то, чего заслуживаю. Я попросила только: «Не надо» — и вошла в палату, чтобы проститься с Эл, поцеловать его в последний раз. Его холодные губы словно бросили мне последний упрек. Когда вышла в коридор, старик все еще был там. Он, поспешно извинившись, сказал, что совсем забыл: Эл просил передать медальон сыну.
Тот самый медальон.
Она взяла в руки фигурку сорванца, но смотрела куда-то мимо:
— Кто так устроил мир? Когда счастье улыбается тебе и кажется, что жизнь только -  только начинается, приходит беда, равнодушная, неумолимая, и в один миг все решает по-своему. Но вот все разрушено, и не на чем душе отдохнуть от горя. Думаешь, что это конец. Но проходит день и еще один, а смерть не приходит. Ничто не нарушит эту бесконечную череду черных, похожих друг на друга дней. Ты удивляешься, зачем еще бьется сердце, зачем тебе дарована эта вечность? Неужели такой должна быть жизнь? Почему так хрупок и недолговечен праздник, в то время как будни, словно каменная крепость, крепки, непобедимы.
Я часто думала: может быть, было бы лучше, если бы мы с Эл вовремя расстались? Я бы знала, что он жив. Но кому от этого было бы лучше?
Нет. Никогда, ни на минуту не было у меня согласия отдать его кому-то, отпустить от себя. Даже когда сама уходила от него, даже когда верила, что разрыв неизбежен, в глубине души знала — он мой. Как ты думаешь, простил он меня?
— Тебе это важно?
— Не знаю. Сейчас как будто что-то недосказано. Все произошло так внезапно. Но как долго он покидал меня. Сначала он был так близко, был таким осязаемым, что, не видя его рядом, мне казалось, он отлучился ненадолго и вот- вот должен вернуться. Просыпаясь утром, я была уверена, что ночь провела с ним, и было обидно, что он ушел, не дождавшись моего пробуждения. Все время хотелось о чем-то спросить... Только тоска ноет и не отпускает.
А потом он стал строгим и недоступным. Вещи его стали неприкосновенными, словно реликвия. Когда я брала их в руки, мне казалось, я чувствую, как ревностно следит он за каждым моим движением. И я, как рабыня, брала их с благоговейным трепетом. Он контролировал мои мысли, и мне нельзя было думать о жизни, о ее радостях и волнениях, которые, в отличие от него, мне были еще доступны. Я стала вспоминать о нем, как о чуде, которым одарила меня судьба. И мне казалось, появись он сейчас передо мной — я целовала бы ему ноги...
А потом он как-то отдалился. Образ его стал размываться. И чтобы увидеть черты его лица, надо было напрячь память. Но именно тогда, когда ослабла надо мной его власть, мне стали вспоминаться его слова, поступки. И я снова любила его, как прежде. Часто непрерывные воспоминания настолько вживались в реальность, что я могла радоваться тому, что было когда-то так же, как если бы это случилось сейчас. Я стала жить событиями, никогда не случившимися, но которые рисовало мне мое влюбленное в Эл воображение. Пожалуй, тогда я любила его больше, чем когда он был со мной.
Но все же наступил день, и я поняла, что тешу себя бесплодными фантазиями, в общем, морочу себе голову. Разве это жизнь? Больше похоже на тихое помешательство. Уезжая на родину, я оставила призрак Эл и все его вещи в том доме. Вот только это взяла...
Она посмотрела на фигурку и печально улыбнулась:
— Смейся, смейся, дурачок. Наверно, все это действительно смешно...
Она посмотрела на него. Его невозмутимый вид задел ее, тем более что саму ее все больше волновали воспоминания.
— Скажи, зачем ты слушаешь меня? Ты не человек, разве тебе интересно все это? Мне иногда кажется, что ты ничего и не слышишь.
          -- Ты хочешь увидеть игру лица? Добро, зло, счастье, несчастье — все это для меня лишено смысла. Есть законы, высшая данность, следование которым и есть истина бытия. И только разум человека мечется в наивных попытках создать свой, отдельный от всеобщей гармонии мир, нагромождая одни условности на другие, утверждая свои законы, которым никогда не суждено стать универсальными, потому что они дают право одним судить других без обязанности судить себя. Слушая тебя, я только хочу понять, насколько ты далека от истины, а значит, насколько можно положиться на человеческий разум в настоящем и есть ли у него будущее.
         -- Может быть, действительно было бы лучше ничего не чувствовать, быть вот такой холодной. Рассуждать о законах бытия и опираться в своих рассуждениях на чьи-то страдания, на чью-то боль... У тебя ничего не получится. Чтобы хоть что-нибудь понять в этом мире, надо это что-то выстрадать. Неужели тебя нисколько не тронуло то, о чем я рассказала? Нет, не о сочувствии я говорю. Но хоть как-нибудь, отнесись ко мне, хоть самую малость интереса. Смотри, я живая, такой никогда не было и не будет. То, что рассказываю я, никто никогда тебе не расскажет. Ведь выбрал ты меня из других, неужели я нисколько не нравлюсь тебе?
Он по-прежнему холодно смотрел на нее.
Она усмехнулась:
         -- Ни тела, ни души. Безвестная сила. Незримая власть. Как, должно быть, скучно быть никем...
Она вдруг нахмурилась, закрыла глаза, провела ладонью по лбу:
       -- Прости. Что это на меня нашло? Я рада хоть чем-нибудь помочь тебе. Но, знаешь, я сомневаюсь, что в этом мире можно положиться на что-либо. Человеческий разум? Не он здесь правит, а потому все так изменчиво, ничего нельзя предугадать. А в моей жизни — тем более: все происходило так стихийно. Я знаю, почему мне хорошо с тобой. Тебе я могу все рассказать так, как если бы здесь никого не было.
Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз видела сына? И много, и мало. Как будто вечность уложилась в один миг. Возвращаясь на родину, я не представляла, каким он стал, не думала о том, как он меня встретит. Просто хотелось поскорее увидеть его и обнять. Я наконец вернулась домой. Шла по родному городу, и он казался мне чужим. Он забыл меня. Он не нуждался во мне. Чужие люди были целиком поглощены своими заботами. Витрины магазинов равнодушно отступали от меня, зная, что я ничего не собираюсь покупать. Старые улицы, знакомые с детства, постарели еще больше, обросли зеленью, стали короче и уже. Мой город был безразличен к моему возвращению, чувствуя, что я здесь не останусь.
Около маминого дома долго стояла в нерешительности. Все смотрела на ее окна. Стены вокруг них были выпачканы чем-то черным. Сквозь грязные стекла не видно горшков с цветами, которых у мамы всегда было в изобилии. Я не сразу заметила, как ко мне подошла какая-то женщина, и, когда она удивленно воскликнула: «Вы?» — ответила машинально: «Что, постарела?»
Я все еще не могла оторвать взгляда от маминых окон. Женщина сказала, что пожар был давно. Потушили быстро, но из вещей ничего не уцелело. Потом она спросила, не помню ли я ее? Я постаралась внимательно вглядеться в черты ее лица, но оно так и не показалось мне знакомым. Я отрицательно покачала головой и двинулась к дому. Она сказала, чтобы я не ходила туда, там никого нет. Я послушно повернулась, снова подошла к ней и стала ждать, что она скажет.
Она говорила, говорила, кажется, бесконечно долго. Она ведь говорила что-то о маме. Наверно, что-то важное. Но я никак не могла вникнуть в смысл слов. Около родного дома я чувствовала себя, как у последней черты. Мысли рассеянно блуждали по прошлому. И еще мне мешала прядь волос, выбившаяся у нее из- под нелепой яркой косынки и мечущаяся от ветра то в одну, то в другую сторону. Она замолчала. Потом тихо спросила, слышу ли я ее? Я кивнула, но она продолжала молчать. И тут по ее глазам я поняла, что последние ее слова были о смерти мамы. Я не знрла, что со мной тогда стряслось. Возможно, я просто обалдела от всех этих смертей. Я спросила, почему мне ничего не сообщили? От моего вопроса она растерялась. Я спросила:
— А что сын, тоже умер?
Она даже испугалась и стала уверять меня, что он жив.
— Он жив... — повторила я, начиная приходить в себя, и чуть не заплакала, подумав, что прямо сейчас увижу его. Но женщина сказала, что он в приюте, далеко Отсюда. Она виновато прижала руки к груди и, словно прося прощения, стала говорить, что никогда не сделала бы этого, если бы не испугалась за его жизнь. Точно никто не знает, отчего в доме начался пожар.
Сказали — от невыключенного утюга, но ходят слухи, что маму убили прежде, чем она сгорела. Тут женщина спохватилась, испуганно посмотрев на меня. Но было видно, что она уже не может не рассказать все. Чтобы подтвердить свои слова, она, понизив голос, сказала, что незадолго перед пожаром около дома часто находились какие-то подозрительные личности.
К счастью, сына удалось спасти. Правда, он так и не оправился от шока, все время был словно невменяемый и ничего не говорил. Его поместили сначала в детскую лечебницу под наблюдение врачей. Но ведь это дорого, и надолго они не могли там его оставить. К тому же, с появлением сына там стали происходить странные вещи. Сначала кто-то все выспрашивал о нем. Потом пропали все документы на него. И даже, говорят, пытались похитить его самого. Сейчас никто, кроме нее, не знает, где он. Она снова повторила, что, хоть семья у них большая и материально они не очень обеспечены, она обязательно взяла бы его к себе, если бы не испугалась за его жизнь. Он очень хороший мальчик.
Она считала себя, виноватой. Что же оставалось мне? Я смотрела на нее, на ее бледное, испещренное мелкими морщинками лицо, мне было жаль ее. Я подумала, что если бы она могла лучше следить за собой, то была бы очень красивой. И еще я ревновала к ней сына, ведь именно она хотела ему заменить меня. Она сказала адрес приюта, потом, кажется, еще что-то сказала. Я, не расслышав, кивнула. Еще секунду она была передо мной, а потом как будто исчезла. Как я тогда не догадалась предложить ей деньги? Она ведь потратилась на моего сына. Просто я была поглощена случившимся. Уверена -  это сделали люди Дэ. Они и со мной рассчитались.
Когда ты в прошлый раз был у меня, я как раз вернулась из того приюта. Сына там не было... Знал ли он, что его мать жива? Если знал, то он должен был меня ненавидеть.
Здание приюта выглядело очень крепким. Даже слишком крепким, как крепость. Как только я вошла в этот дом, меня придавила атмосфера обреченности и какого-то траурного безмолвия, как будто я вошла в склеп. Окна, узкие и высокие, как бойницы, почти не пропускали солнечного света. На серых облупившихся стенах было что-то изображено, но это никак не оживляло вид помещений.
Наоборот, яркие краски были как дыры, как крик. Мимо меня скользнули две детские тени. Две пары глаз испуганно и пытливо вспыхнули в мою сторону и тут же погасли. Одну тень, которая показалась мне мальчиком, я схватила за руку и заглянула в лицо. Ведь это мог быть мой сын.
Что-то невероятно хрупкое замерло в моей руке, а тоненький голосок словно скрипнул: «Вы не моя мама?»
Я не успела ничего ответить, к нам подошла пожилая женщина. Она представилась заведующей приюта. Я сказала, что разыскиваю мальчика, назвала имя, возраст. Кстати, женщина, которая привела сюда сына, предупредила, что ему для безопасности дано другое имя. Правда, получилось так, что я не сказала, что он мой сын. Мы пошли по каким-то бесконечным коридорам, поднимались по скользким лестницам. Я не смогла скрыть своего отношения к состоянию этого заведения, предназначенного все-таки для детей. Заведующая вполголоса объяснила мне, что их приют находится в относительно хорошем состоянии. Все- таки не так давно, три года назад, был ремонт. Конечно, многое здесь оставляет желать лучшего, но при всем желании с их средствами существенно что-либо изменить невозможно.
Помню, тогда я не подумала обо всех детях, вынужденных провести детство в этих мрачных стенах. Я ужасалась тому, что мой сын не мог претендовать ни на что лучшее. Здесь невозможно было представить, что где-то под ярким солнцем растет зеленая трава.
Я спросила, а где же дети? Она ответила, что они спят. Ответила таким тоном, словно они больны. Я почему-то была уверена, что сын уже со мной. Мне и в голову не приходило, что встреча может не состояться. У меня было все готово для его возвращения домой. Его комната, игрушки, полотенце в ванной, тапочки...
Наконец, мы вошли в помещение, напоминающее кабинет. Из шкафов были извлечены папки, на которые я смотрела так, словно именно оттуда должен был появиться мой сын. Помню узкий палец, скользящий по бесконечным спискам. При этом заведующая все так же вполголоса объясняла, что многих детей переводят в приюты, находящиеся на государственном обеспечении. Условия там, конечно, хуже, но ведь еще так много детей, жизнь которых некому оплатить. Бывают случаи, когда дети исчезают. Их приходится разыскивать. К сожалению, власти не могут заниматься этим долго, поэтому установлен срок, по истечению которого ребенок считается пропавшим без вести. Но эти случаи редки. Почти всегда беглецы находятся.
А палец все скользил по спискам. Я внимательно следила за ним и пыталась понять, куда исчезают «пропавшие без вести», но спросить об этом не решалась. Потом заведующая таким же будничным тоном сообщила, что вот и ребенок, которого я разыскиваю, уже пять месяцев как пропал.
— Куда?! — вырвалось у меня.
Я не могла представить, как он мог прожить пять месяцев в городе, в котором у него нет ни родственников, ни даже знакомых. И тогда я впервые подумала, что моего мальчика уже нет в живых. Его нет, и никому до этого нет дела. Его просто вычеркнули из одного списка и включили в другой. Я схватила первую попавшуюся под руку кипу бумаг и, потрясая ею в воздухе, закричала, как они могут так, ведь это же дети! Листки посыпались на пол. Лицо заведующей стало жестким, и она, пристально глядя мне в глаза, спросила, кем я прихожусь мальчику. Этот вопрос сразу поставил меня на место. Она была хорошим человеком. Не дожидаясь ответа, сказав, чтобы я подождала минуту, она вышла из кабинета. А я так и стояла около стола, словно прибитая к месту, не в силах пошевелиться.
Потом в кабинет вошла невысокая худенькая девушка. Мне показалось, что она чем-то похожа на заведующую, только во взгляде еще больше печали и чуть- чуть беспомощности. Она была воспитателем в группе сына. Я не могла начать разговор в стенах этого дома. Он все больше заставлял меня верить в мрачные предчувствия. На предложение выйти на улицу девушка охотно согласилась.
Когда я снова шла по мрачным коридорам, то решила: если сын так и не найдется, все свои средства я вложу в этот приют. На воле девушка как будто ожила, но когда стала рассказывать о сыне, говорил, а сбиваясь и часто извиняясь. Надеясь, что произошла ошибка и сына с кем-то спутали, я показала фотографию Эл. Она кивнула, сказала, что сын очень похож на отца, она хорошо помнит этого мальчика, он заметно выделялся среди других детей, в нем еще очень ощущался след домашнего воспитания, какой-то особой доброй атмосферы. Ей было страшно видеть как на глазах он меняется, как хрупкость и незащищенность сменялись в нем угрюмостью, граничащей с апатией. Но она ничего не могла сделать, он почти не реагировал на окружающих. В последнее время сын три раза был жестоко избит группой сверстников. Тут она замолчала и снова извинилась. Я нетерпеливо отмахнулась от ее извинений. Она продолжала. Только потом, когда его уже не было в приюте, мальчик, который с первого дня был ближе других к сыну, рассказал о том, что били за воровство. Сын крал самое дорогое и редкое, что было у детей в этом доме, — сладости. В последний раз, когда били, он торопливо глотал то, что украл. Его били, а он давился, стараясь побыстрее съесть...
Мама баловала его, и я привозила ему вкусное, когда приезжала. Правда, это было очень редко. А он всегда так радовался... Я понимаю, что другие тоже любили, но ведь он мой сын. И тот мальчик тоже бил... Я не думала, что все это так...
Она низко опустила голову. Потом заговорила, не поднимая головы.
Голос звучал глухо:
— Ты знаешь, я страшно боюсь смерти. Я боюсь, что он снова останется один, боюсь не успеть сделать для него все, что еще возможно. Я хочу когда- нибудь услышать, как он назовет меня мамой.
— Я могу тебе помочь.
Она недоверчиво взглянула на него:
— Ты? Мне? Каким образом?
— У тебя два медальона. Их только два. Тебе пора узнать, что два человека, обладая ими, владеют бессмертием. Очень давно они были даны мужчине и женщине с правом передачи только представителю своего пола. К передавшему смерть приходила сразу через сутки, если до этого он уже переживал условную смерть от старости, неизлечимой болезни, смертельной раны. Или он умирал позже, если до сих пор жизнь его была вне опасности. Но теперь я хочу изменить условия. Твоя судьба в твоих руках.
— Ты это серьезно? Но как мне поверить в это?
— До сих пор ни один человек не воспользовался бессмертием на существенно продолжительный срок. Ты согласна на бессмертие. Как мне поверить в это?
Она покачала головой:
— Когда я говорю с тобой, то не уверена, что не сплю, не брежу. Но мне хочется верить в бессмертие. Чем же я могу тебе отплатить за него?
— Когда человека мучает жажда, чем он может отплатить за то, что на него обрушился океан? Если ты примешь бессмертие без права его передачи, это мое условие, я выполню одно твое желание. Любое.
Она все еще недоверчиво смотрела на него:
— Но почему именно мне? Тебе это необходимо? Необходимо подарить, и именно мне?
Взгляд ее рассеянно скользил по комнате, отражая то хмурую подозрительность, то недоумение, то мечтательность.
Наконец она произнесла:
— Нет. Подожди. Я подумаю. Нет. Я не могу. Мне придется пережить всех и все. Нет. Но если только вместе с сыном... Нет. Не сейчас. Хорошо?
— Время еще есть. Но хочу предостеречь тебя. Мужчина и женщина, получившие медальоны, жили на разных полушариях планеты, разделенные океаном, границами, языками. Тогда это исключало возможность соединения двух бессмертий в одну семью. Мать и сын... последствия могут быть самыми неблагоприятными. В первую очередь, это должны быть мужчина и женщина. Будет лучше, если ты уговоришь сына добровольно передать медальон другому человеку. Я могу указать кому. Это не условие — совет.
Она нахмурилась, встала, отошла к окну.
За окном — безлунная ночь. Даже фонари не горели.
Тьма — словно бездонная пропасть.
Не оглядываясь, она проговорила, сдерживая раздражение:
— Вот как. Интересно, кто же он? Кого я смогу лицезреть и через сто и через тысячу лет? Мне непременно надо с ним познакомиться, может быть, он заменит мне сына, которого мне придется пережить...
Он перебил ее:
— А если я скажу, что вам все равно осталось очень немного времени?
Она обернулась к нему. Лицо посерело от напряжения и усталости:
— Сколько?
— Это неважно.
— Нет, важно! Чем меньше, тем важнее каждая минута. — Она закрыла лицо ладонями. — Все-таки не успела... Все.
Она вышла из комнаты, прошла к сыну. Он спал, свернувшись калачиком. Одеяло лежало на полу. Она укрыла его. Поцеловала в висок. Вернулась в комнату, опустилась в кресло:
— Почему ты не хочешь спасти его, в то время как запросто предлагаешь это
мне?
— Время еще есть. Ты хорошо подумаешь и поймешь.
— Ничего не хочу понимать. Сын будет со мной.
Она пристально смотрела на медальон:
— Тетка и Эл отказались от бессмертия, а что с ним буду делать я? А сын? Я еще мало знаю его. Угрюмый и молчаливый, он, кажется, ни в ком и ни в чем не нуждается. Может быть, он проклянет меня за этот подарок? Он еще ребенок, но на мир наверняка смотрит уже не детскими глазами. Может быть, этот мир видится ему черно-белым или, еще хуже — серым... Ты помнишь, я пришла из приюта и чуть не покончила с собой, кстати, не без твоей помощи. Чего ты добивался? Хотя это уже не имеет значения.
Она задумалась:
— Но, может быть, наоборот, ты спас меня. Хотелось умереть. Только не насовсем. Это был еще не край. Еще была надежда найти сына. Что было делать? Где и как его искать?
Я наняла человека, мне казалось, толкового в делах розыска. Но из этого ничего не вышло. Правда, удалось выяснить, что люди Дэ так и не нашли сына. У меня, единственного оставшегося в живых родного человека, не осталось никаких документов, подтверждающих единую нашу кровь. И теперь он мой только потому, что я об этом знаю. Конечно, если бы я тогда поверила в его смерть окончательно, было бы тяжело. Но еще тяжелее, когда эта уверенность приходит на смену непонятно откуда взявшейся надежде. И так много-много раз. Кто знает, сколько я пробыла бы еще в этом аду. Но произошел случай, который решил все. Наверно, он был той последней каплей, на которую ссылаются все, у кого хватило терпения ждать, пока наполнится чаша.
Я решила караулить у маминого дома. Надеялась, что сын придет туда, где прошли его лучшие годы. Сколько детских лиц прошло перед моими глазами. Завидев издали ребенка, я каждый раз переживала такое волнение, что после очередного разочарования долго приходила в себя. И вот однажды я увидела мальчика, лицо которого чем-то напоминало лицо Эл. После такого длительного и напряженного ожидания, возможно, это сходство было просто плодом моего воображения, и я приняла желаемое за действительное.
Я даже не заметила, что он был не один. Очевидно, случайно он посмотрел в сторону маминых окон. Что тут было! Пойми мое состояние. Я с каким-то сдавленным воплем кинулась к нему и так крепко обняла, что, пожалуй, могла задушить его. От изумления он даже не сопротивлялся. Я что-то говорила, заглядывая ему в глаза. Да, я вспоминаю, вблизи он совсем не был похож на Эл. Но тогда я ударила бы любого, кто сказал бы мне об этом. Он был уже моим сыном. Тут рядом стала рассыпаться какая-то бесформенная масса сумок и кошелок, и я увидела эту бегемотообразную особу. Она стала грубо отпихивать меня, вырывая из рук мальчика. Она была настроена очень агрессивно, а я пыталась ей объяснить, что это мой сын, что я наконец нашла его и даже за что- то благодарила ее. Но, так как она продолжала вырывать мальчика из моих рук, я еще крепче прижала его к себе.
Он вскрикнул:
— Мама!
Конечно, это было обращено не ко мне. Но это я сейчас понимаю, а тогда... Я еще больше уверилась, что это мой сын.
Мать мальчика схватила меня за волосы и стала бить по лицу, а я говорила мальчику, чтобы он крепче держался за меня. Собралась толпа. Голоса сливались в единый монотонный гул. Глаза жадно пожирали нас. Я вдруг вспомнила, как били сына. Как он давился и торопился съесть то, что украл, а его били... Я не могла даже защищаться, ни на миг не могла отпустить его. Когда по лицу моему потекла кровь, нас растащили. Я до последней возможности держалась за мальчика. Он с ревом бросился к матери, а мне показалось, что весь мир против меня, что все желают мне зла и поэтому отнимают самое дорогое. Я не кричала, не плакала, только в ужасе озиралась по сторонам. Кто-то мне объяснял, что это не мой сын. Кто-то утверждал, что я не в своем уме и надо вызвать санитарную машину. Я поняла, что дальше оставаться здесь небезопасно, и поспешила уйти.
После этого случая я больше не ходила к маминому дому и вообще перестала искать сына.
Как странно я жила, когда потеряла последнюю надежду. Как будто заснула или даже умерла, а вместо меня жила какая-то другая женщина. Вспоминая теперь о ней, я думаю, что если бы она пропала в те угарные дни, об этом не стоило бы жалеть. Мне как будто хотелось поскорее миновать все свои оставшиеся дни. Лихорадочная суета. Главным было не останавливаться и ни о чем не задумываться, не задерживаться на чем-то одном, не искать достойного уважения, чтобы не стремиться стать лучше. Мне это удавалось. Я меняла компании, место жительства, привычки, прически... Я словно соревновалась сама с собой в непостоянстве и неразборчивости.
Как только, проснувшись утром, я знала, как проведу день, сразу обрывала все старые связи и моментально обзаводилась новыми. Делала это легко, небрежным жестом. Моим партнером всегда был самый гнусный, самый отвратительный тип в компании. Его общество позволяло мне с необъяснимым наслаждением издеваться над своим существованием. С ним я могла позволить себе все, что угодно. Нет, он не носил меня на руках за то, что я снизошла до него. Напротив, такие устанавливают себе головокружительную цену и хладнокровно распоряжаются тобой, как своей вещью. А ночью первобытно наваливаются на тебя и мнут в животном иступлении. Как ни странно, все это возбуждало во мне дьявольское желание и доставляло какое-то злорадное удовлетворение. Он приобщал меня к своему кругу знакомых, как правило, более низкому, чем тот, в котором я была до сих пор. И в этом новом кругу я выбирала еще более мерзкого, опустившегося типа.
Так я сама, словно по ступенькам, опускалась все ниже и ниже. Делала это сознательно. Мне даже это нравилось.
Я считала, что раскрепощаюсь, сбрасываю с себя шелуху, которая прежде мешала чувствовать себя свободной. Я уже думала, что люди, живущие иначе, просто обманывают себя и недостаточно сильны, чтобы отказаться от законов притворства.
Я не видела вокруг себя ничего и никого, перед чем или перед кем мне стало бы стыдно, неудобно, что показало бы мне мою ничтожность.
Тогда я почти не пользовалась зеркалами. Я верила в естественность своего окружения и разницу между ним и тем обществом, в котором я когда-то пребывала, видела лишь в том, что здесь вещи называли своими именами. А сейчас я думаю, что отличие людей дна еще в том, что после себя они ничего не оставляют. Ничего... Я была с ними, но всегда знала, что могу уйти в любой момент.
У меня был выбор, и это спасало что-то главное в моей душе. При всем моем беспорядочном существовании деньгами я не разбрасывалась, потому что понимала: когда кончатся деньги, не будет и выбора. Вряд ли я смогла бы работать.
Забавно то, что я сама и все мои сумасбродные выходки очень почитались в компаниях всех мастей. Именно я вносила некоторое разнообразие в их беспросветно-праздные будни. В моей изрядно облегчившейся голове идеи рождались только сногсшибательные.
А самое смешное, что все с готовностью поддерживали любой вздор. Наверно, это происходило потому, что в их головах уже не было и этого.
Конечно, быть лучшей среди этого сброда — невелика заслуга.
Она засмеялась:
— Чего мы только ни делали, кем мы только ни были. Но в основном мы были чем-то вроде бродячих артистов. Я назначала праздники, распределяла роли и обязанности. Мы вовлекали толпу на какой-нибудь не очень большой площади в празднование Дня Забвения, Дня Встреч и Разлук, Дня Цветов. Распространяли листовки с призывами освобождаться от пут цивилизации... Чепуха какая! Но это все публичные наши выступления. А в своем кругу нас ждали развлечения иного плана. Какие кутежи, какие оргии заворачивали мы! Что я помню из того времени? Звон стаканов, хруст битого стекла под ногами, голубая завеса табачного дыма, горячий пепел, обжигающий пальцы, похотливые руки, оценивающие плоть, монотонный шквал музыки, смешение тел и бессонное, мутное похмелье...
И вот в один из моих дней рождения, которых в году было не сосчитать, мы ночью мчались на двух машинах в лес. Надо было при лунном свете нарвать именинные букеты. Но луна скрылась за тучами. Тогда решено было смастерить факелы, но никто не знал, какими они должны быть, и у нас ничего не вышло. Я бросила клич поджечь лес, пусть этот гигантский костер ознаменует благословенный день. К счастью, до этого прошел небольшой дождь, было сыро, и пожара не получилось. Снова вышла из-за тучи луна, и мы разбрелись по лесу. Самое большое удовольствие всем доставляло кричать «Ай!». Было весело. Мы все были очень пьяны.
Потом рассвело. Я сидела замерзшая на холодной, влажной земле и разбирала свой букет. Где-то рядом слышалось пение. Я не спешила к остальным — хотелось спать, и очень болела голова — и вдруг ощутила какое-то беспокойство, словно на меня кто-то смотрел. Я всегда чувствую, когда на меня смотрят. Огляделась, вокруг — никого. Но ощущение чужого присутствия не покидало. Снова, уже более внимательно, я стала вглядываться в заросли кустов неподалеку от себя.
И вот тут началось мое пробуждение. Это было как удар молнии. Сквозь густую листву на меня смотрел Эл.
Я точно помню, что ни о чем не подумала, не испугалась, не удивилась, не обрадовалась, а словно окаменела и все смотрела в его глаза. Потом протянула к нему руку, кусты настороженно дрогнули, но глаза продолжали смотреть на меня, не отрываясь. Я наконец разглядела лицо. Это был мальчик, но поразительно похожий на Эл.
Я все поняла и сразу оценила обстановку. Кусты мешали мне поймать его. В том, что он побежит, я была уверена. В его взгляде было столько напряженной готовности исчезнуть. Я еще немного посидела, спокойно глядя на него, потом опустила глаза к букету, но в следующий миг сорвалась с места и бросилась вперед. Руки мои успели схватить только охапку колючих веток, но боли я не почувствовала. Не чувствовала я ее и тогда, когда пробиралась через кусты, а шипы впивались во все тело. Была только одна мысль: чтобы уцелели глаза — нельзя было упустить его из виду. Я не окликала его, боясь, что он побежит еще быстрее. Ты бы видел, как я неслась! Кто бы мог подумать...
Когда он влетел в какую-то ветхую избушку, я, не раздумывая, последовала за ним. Но там было так темно, что я в нерешительности остановилась у порога. В прямоугольник слабого света, падающего через проем распахнутой двери, шагнула высокая тень. Я вздрогнула. Сначала мне показалось, что это мужчина, и довольно внушительного роста. Но в следующий миг я увидела, что это все же женщина, просто одета она была во что-то уродливо-бесформенное, и низкий потолок делал ее огромной. Под черным платком, надвинутым до глаз, серым пятном — грубое лицо. Мощные руки плетнями свисали до колен. У меня непроизвольно вырвалось:
— О, боже!
Я искала взглядом сына и, наконец, увидела его у маленького оконца. Он стоял и смотрел на меня так же, как она, — угрюмо, исподлобья. Они представляли какое-то мрачное единство, и я поняла, что мне придется нелегко.
Переводя дух, я почти машинально скользнула взглядом по жилищу. Глаза уже немного привыкли к темноте, и суровая, убогая обстановка вырисовывалась все отчетливее. Ко мне возвращалось хладнокровие, решимости же было не занимать. Я понимала: от того, что я скажу, зависит многое, очень многое. Я говорила, не сводя с сына глаз, стараясь уловить самые незначительные изменения в выражении его лица. Но мое сообщение о том, что заставило меня ворваться в их дом, похоже, не произвело на него никакого впечатления. А эта образина в черном даже не взглянула в его сторону, так она была в нем уверена.
Протянув к сыну руку, я сделала шаг. Он шарахнулся от меня, но не к ней, а в темный угол. Загородив его собой, она заговорила. Ты бы слышал ее голос, он звучал точно из преисподни. До сих пор я не представляла, что такие звуки вообще возможны. Она поведала, что все мы дети одного отца — Господа Бога, — и что только он вправе решать судьбы человеческие. Она сказала, что спасла мальчика от верной гибели. Если бы не она, он умер бы где-нибудь под забором. Но Богу было угодно отдать несчастного под ее опеку. При других обстоятельствах этот бред только рассмешил бы меня, но тогда все во мне закипело. Я сдерживала себя изо всех сил, надеясь еще все уладить миром. Я снова говорила, говорила. О том, что жизнь меня уже наказала, о том, как долго я искала сына, что он последняя моя надежда...
Я говорила с полным ощущением, что бьюсь головой о стену. Конечно, говорила не ей, а сыну, который осторожно выглядывал из-за ее спины. Там, в полумраке, на меня снова смотрел Эл. Смотрел и не слышал меня. Я замолчала. Наступила тишина. Они еще чего-то ждали. Чего?
И тут в избушку ввалилась толпа. Веселье было в разгаре. Мое исчезновение было воспринято как новая игра. Меня нашли. Они пели и танцевали, удивленно заглядывая в наши хмурые лица. Монашка заговорила — все сразу замолчали и замерли на месте. Она сказала, что не верит, что у этого ребенка до сих пор жива мать, а если я кого-то потеряла, то не очень-то усердны мои поиски, и она уничтожила всех присутствующих своим взглядом.
Терпение мое иссякло. Доля правды в ее словах больно ударила меня, и я решила с ней рассчитаться. Я грозно приказала убраться всем вон. Моих друзей как ветром сдуло. Медленно подойдя к ней, я сказала, что такому чудовищу, как она, дети противопоказаны и что теперь Богу угодно вернуть сына мне, хотя я могу обойтись и без его согласия. На прощание я пообещала, что сын будет со мной, чего бы мне это ни стоило.
Я еще не представляла, что конкретно буду делать, но знала, что нет такого препятствия, которое меня бы остановило. Если бы сын хоть чуть-чуть помог мне тогда... Скажи он одно только слово, кивни он едва головой — я взяла бы его за руку, увела с собой, и никто не смог бы помешать мне. Сначала, выйдя на свет, я решила ни на шаг не отходить от избушки и, дождавшись удобного случая, когда сын останется один, попытаться поговорить с ним. Мои спутники в нерешительности стояли в стороне. Не понимая, что происходит, они все же чувствовали, что дело нешуточное. Только что они пели и веселились, а теперь, помятые, со всклокоченными волосами, с опухшими от вина и бессонницы лицами, они уныло озирались по сторонам, Очевидно, почувствовав себя брошенными.
Был момент, когда у меня мелькнула шальная мысль вдохновить свою компанию на разбой. Скажи я вслух то, о чем подумала, — и они разнесли бы избушку по бревнышку. Но эта мысль как пришла, так и ушла.
У меня вдруг появилась острая потребность уединиться хотя бы на день. С этого утра как будто начинался отсчет нового времени в моей судьбе. Мне надо было пережить свое второе рождение, а может быть, просто вернуться к себе после долгой разлуки. Было страшно уходить из леса. Боялась, снова вернувшись сюда, никого здесь не застать. Но главное свершилось: я знала, что сын жив, я его видела, и потерять его снова казалось невозможным. В таком состоянии тревожного возбуждения я приехала домой, в эту квартиру.
До сих пор, появляясь здесь только время от времени и мало обращая внимания на ее вид, я теперь обнаружила ее страшно запущенной. Этот дом надо было создать заново. Но пока времени на это не было. Быстро собрав самое необходимое, пустилась в обратный путь. Вечером въехала в ближайшую от того леса деревушку. Сняла комнату. А утром, с восходом солнца, была в лесу. Из-за своего неумения ориентироваться на местности шла почти наугад. Сначала продвигалась довольно медленно, постоянно озираясь и стараясь ступать как можно тише. Но чем дольше колесила по лесу, тем меньше думала об осторожности.
Меня начали одолевать сомнения. Чего я только ни передумала. А когда солнце поднялось над деревьями, я уже не была уверена, наяву ли происходили позавчерашние события. Но лицо сына вспоминалось так отчетливо, что, забывая об усталости, я все прибавляла шаг. Наконец так внезапно выскочила на знакомую поляну, что, увидев избушку, испугалась. На этот раз я вышла к ней с противоположной стороны. Здесь стена была глухой. Я подошла к ней вплотную, надеясь уловить какие-либо звуки из избушки. Но услышала только собственное дыхание, от быстрой ходьбы и от волнения, казалось, вырывающееся из груди с оглушительным шумом.
Осмотревшись вокруг, я нашла место, подходящее для наблюдений. В нескольких шагах от избушки росло невысокое, но довольно мощное дерево с густой раскидистой кроной. Я даже забралась на него, что оказалось совсем несложно. Удобнее всего было расположиться на развилке ствола. Обзор, конечно, был невелик, часть его заслоняли довольно крупные листья, но зато и меня они должны были скрывать отлично.
Я уже собиралась спуститься с дерева, как вдруг на поляну вышли монашка с сыном. Оказывается, они собирали хворост. Я трясущимися руками настраивала бинокль, но они вошли в избушку, и лицо сына я увидеть не успела. Было досадно, но я оставалась в хорошем настроении. Все складывалось пока удачно.
В ожидании, когда сын выйдет из избушки, я не сразу ощутила неудобства моего положения. Знаешь, даже на мягком стуле высидеть продолжительное время довольно трудно. А теперь представь, каково на ветках, пусть даже самых удобных. Да еще если все время остерегаешься наделать лишнего шума.
Постепенно я все отчетливее стала представлять трудности предстоящей операции. Наконец я решила, что для первого раза вполне достаточно и пора незаметно удалиться. Но тут, как нарочно, появилась монашка с ведром и скрылась за кустами. Очевидно, где-то рядом был ручей.
С этого все началось. Она маячила с какими-то горшками, копалась в грядках неподалеку от избушки, трясла тряпье...
Я ждала конца этой возне, как спасения. Тело наливалось свинцовой тяжестью, и я готова была свалиться с дерева, как перезревший плод, только бы кончились все эти муки. Если раньше, меняя позы, мне удавалось некоторое время сидеть неподвижно, то потом я ерзала на месте бесперестанно, стараясь усесться поудобнее.
Когда из избушки вышел сын, я чуть не выронила из рук бинокль. То есть я его выронила, но во время подхватила. Возможно, все это и не создавало особых шумов, но мне казалось, что меня уже давно обнаружили, и теперь монашка потешается, украдкой наблюдая за мной.
Очень скоро к ломоте в теле присоединились голод и жажда. Как это я не позаботилась о еде? В общем, когда они, наконец, зашли в избушку и угомонились, я уже желала себе смерти. Как сползла с дерева вниз, надо было видеть. С нижней ветки, не в силах обхватить ствол, я просто шмякнулась на траву, как мешок. При этом мне показалось, что избушка подскочила на месте. Но это уже не имело никакого значения. Я ковыляла из леса, думая только о том, чтобы поскорее найти свою машину. Эго оказалось новой проблемой, которая разрешилась только поздно вечером, и опять совершенно случайно.
Как только я появилась на пороге дома, в котором сняла комнату, хозяйка, видимо, желая завязать разговор, спросила о том, нравятся ли мне здешние места и где я успела побывать. Изнемогая от усталости, но, не желая окружать себя тайной, сказала, что была в лесу, и, считая, что дань приличия уже отдана, направилась в свою комнату. Но хозяйка заговорила таким зловещим голосом, что я невольно остановилась. Она, довольная, что завладела моим вниманием, торопливо продолжала, понизив голос.
Я, по ее мнению, должна была опасаться ведьмы, что живет в их лесу. Жители деревни не стали бы терпеть ее на своих землях, но с ее появлением в эти места пришло избавление от страшной болезни. Люди умирали целыми семьями. Приезжал из города врач, собрал деньги на лечение, раздал таблетки и скрылся. Может, заразы испугался, но хозяйка считала, что это был жулик. Но вот однажды в один из домов вошла женщина в черной одежде и попросила попить воды. Сделав глоток из кружки, она выплеснула воду прямо на пол и, ничего не сказав, ушла.
С тех пор страшной болезнью в деревне никто не болел. А ведьма поселилась в их лесу. Иногда она покупает здесь соль и спички. И у того, у кого она сделает покупку, корова дает много молока. Но горе тому, кто придется ей не по нраву.
Дальше пошли уже совсем непроходимые страсти. Хозяйка, перейдя на шепот, сообщила, что дом ведьме за одну ночь построил сатана и живет с ней сам в образе немого мальчика. Сосед хозяйки повадился ходить в лес — говорят, хотел продать душу сатане. Все в деревне стали его сторониться, боялись — беду накличет.
В тот год выдался неурожай, двое на реке утонули, и собаки по ночам лаяли. Жители деревни и просили соседа, и грозили ему, но он продолжал ходить к ведьме. Потом в один день пала его скотина, а через некоторое время кто-то видел, как молния ударила в его дом и спалила его дотла. А самого соседа с тех пор больше не видели. В общем, эта монашка с моим сыном стали живой легендой в устах суеверных людей, чем, очевидно, и оградили себя от их вторжения. Я уточнила у хозяйки, где живет ведьма, пообещала, что впредь буду осторожнее, и ушла в свою комнату.
Горький опыт первого дня многому научил меня. На следующий день я устроилась на подушечке, которую предварительно привязала к стволу. На поясе с одной стороны у меня располагалась фляга с водой, с другой — мешочек с бутербродами. На шее висел бинокль. Было даже чем укрыться на случай дождя. Позже я научилась подолгу находиться в одной позе, время от времени меняя ее. А иногда, когда они уходили в лес, даже спускалась на землю. Я видела каждый их день таким, каким он был и до меня. Им не перед кем было притворяться. Но сейчас я не смогла бы даже приблизительно восстановить, чем он был заполнен. Они постоянно двигались, что-то делали, куда-то уходили, откуда-то возвращались. Движения их были размеренными и даже замедленными, а лица настолько непроницаемо-равнодушными, что казалось, им по триста лет и никакие чувства их давно не беспокоят. А ведь сын еще совсем ребенок! Но я ни разу не видела его играющим или просто улыбающимся.
Меня бы, наверно, больше устраивало, если бы они бранились. Но нет, в их настроении не происходило никаких перемен. Оно не бывало плохим, а тем более хорошим. Какой-то полнейший идиотизм. Они ни о чем не говорили, если не считать редкие отрывистые фразы-указания, брошенные монашкой, которые мало напоминали человеческую речь. А сын вообще за все время не проронил ни слова. Хозяйка сказала, что он немой. Я не верю этому. Он просто потерял с этим миром связь, общий язык. Я должна помочь ему.
Теперь ты видишь, какая неприглядная картина разворачивалась передо мной в первые дни бдения. Я словно наблюдала жизнь неприхотливых животных и так уставала от этой монотонности, что голова моя становилась большой и пустой. Иногда мне казалось — еще немного, и я слезу с дерева и мы все втроем встанем на четвереньки.
Бывали минуты, когда я забывала, что передо мной мой сын. Тогда он мне становился так же неприятен, как и она. Но, не считая этих моментов, я мучилась, задыхаясь в бессильном порыве разрубить эту паутину застывшего времени, в которой бессмысленно копошился наш с Эл сын. Я задавала себе вопрос, почему он терпит все это? Но что ему было делать? Куда идти? Я старалась определить, как он относится к монашке? Нужна ли вообще она ему? А нужен ли был он ей? Она ни разу не выразила каких-либо чувств к нему. Наверно, он ей нужен был только для того, чтобы совсем не свихнуться от одиночества и не забыть, что она еще в какой-то степени человек.
Конечно, сделать такие выводы было проще всего, но что я еще могла подумать? И все же, чтобы правильно оценить обстановку и рассчитать свои действия, необходимо было взглянуть на происходящее не только со своей, заинтересованной стороны. Это было довольно трудно. Слишком много еще было во мне любви, ненависти и жажды. Но постепенно, когда схлынул первый поток эмоций, когда я попривыкла к этой тишине и безлюдью, откуда жизнь в городах казалась чем-то выдуманным, нереальным, я научилась видеть больше и, наверно, глубже.
Меня уже не устраивали наблюдения только с дерева. Когда монашка с сыном скрывались за дверью избушки, мне оставалось только гадать, что там происходит. Однажды после такой паузы, сын вышел из избушки, медленно обошел вокруг -нее, опустился на траву возле глухой стены и долго сидел, привалившись к ней спиной, слегка запрокинув голову и неподвижно глядя перед собой. Лицо его было обращено прямо ко мне.
Впервые за это время я видела его так близко и так долго. Выражение его лица в те минуты показалось мне очень знакомым. Так смотрел Эл. Но когда? Я не могла вспомнить. И вот, когда они в очередной раз скрылись в избушке, я потихоньку спустилась с дерева и подкралась к открытому оконцу.
Они стояли на коленях перед иконой почти спиной ко мне. Неужели монашка в самом деле верила в Бога? А как же тогда колдовство, связь с сатаной? Да и вообще, ей недоставало какой-то религиозной кротости. Я видела раньше верующих людей, и меня всегда занимало: что заставляет их встать если не спиной, то боком к бурлящей рядом с ними жизни? Одни казались мне просто беспомощными не в состоянии справиться со своими проблемами, они добровольно перекладывали их на Бога. Другие, прикрываясь идеей Бога, присваивали себе право судить людей, вмешиваться в их жизнь. А многим, наверно, просто необходим был смысл, подтверждающий какой-то порядок в этом мире.
А что было нужно от Бога этому полудикому существу? Ей, кажется, просить- то у него было нечего. Я уверена, что ее устраивала собственная жизнь.
Вот она замерла перед слабо освещенной иконой с деревянным видом тупого исполнителя и больше походит на стража при сыне. А он, стоящий на коленях со сложенными ладошками на уровне груди и опущенной головой, был олицетворением скорбной задумчивости. Он снова был нежным и беззащитным, каким я видела его у мамы.
Сердце мое сжалось, и тут же волна радости захлестнула меня, как будто я впервые узнала, что он жив.
Он поднял голову и долго смотрел на икону. Я тоже захотела разглядеть, что на ней изображено. Ничего особенного. Все как обычно. В тусклом свете свечи — желто-коричневые тона, удлиненный овал лица, большие глаза... Что ему в этом рисунке? И тут же я подумала, что, возможно, именно такого лица, на котором можно увидеть все, что захочешь, ему и не хватало. Наверно, для него оно было знающим, понимающим и сочувствующим. Когда я снова перевела взгляд на сына, то увидела, что он смотрит в мою сторону. Я попыталась улыбнуться, но заметила, что он меня не видит. И я вспомнила этот взгляд. Так смотрел Эл, когда вырезал свои фигурки.
Сын тоже жил в эти минуты в своем далеком, не досягаемом для других, мире. К действительности меня вернула монашка. Она, шумно вздохнув, поднялась с колен. Сын не пошевелился. Она косо взглянула на него, но ничего не сказала. Потом вдруг обернулась к окну. Похоже, я вовремя спряталась, но, не зная точно, заметила ли она меня, замерла, прижавшись к стене, ожидая, что она вот-вот выскочит из избушки. На этот раз мне повезло, и, чтобы не искушать дальше судьбу, я поспешила удалиться.
Дома я долго сидела у зеркала, пытаясь повторить лицо с иконы. Но как я ни старалась, мое лицо лишь вытягивалось и становилось ужасно глупым. Тогда я убедила себя, что ни одно, даже самое распрекрасное, изображение на фанерке не заменит живого лица. И я улыбнулась женщине, сидящей напротив меня, усталой и, как мне показалось, очень мудрой.
И все же то, что монашка тогда не выскочила из избушки, меня насторожило. Именно после этого случая я стала подозревать, что она знает о моем присутствии. Мне неприятно было думать об этом, но сомнения мои на этот счет все больше рассеивались. Я вовсе не обольщалась насчет своих конспираторских способностей. К тому же, когда в твой дом вторгается кто-то чужой и часами не сводит с тебя глаз, это не может быть неощутимо, это как сквозняк — его можно не заметить, но все равно подхватишь насморк.
Я давно могла бы утвердиться в мысли, что разоблачена, но было непонятно, чего ради она терпит меня? Скажи, разве не соблазнительно было бы подойти к дереву в тот момент, когда враг сидит на нем, и с невозмутимым видом начать его спиливать. Или что-нибудь еще в этом же роде. Уж я бы на ее месте не потерпела бы такой наглости с чьей-либо стороны.
Но даже если мне и казалось временами, что она меня видит, я ничего не собиралась менять, пока она мне не мешает. И бесконечный мысленный диалог завязывался между нами. В нем она была куда разговорчивее, чем в реальной жизни. Она все била на то, что я ничего не смогу дать сыну, кроме суеты и кичливой философии хозяев этого мира, в то время, как она научит его ценить естественное течение жизни без погони за фальшивыми ценностями. Научит его знать свое маленькое место в мире бытия.
Я же издевалась над ее животной непритязательностью. Говорила, что со своими монашескими законами она не в состоянии обзавестись своим ребенком и промышляет воровством чужих детей. Она поносит общество, но все же не хочет добывать огонь трением двух палок, а идет к тому же падшему обществу за спичками. Интересно, а она, бесчувственное, невежественное существо, что может дать сыну? Есть и спать он научился без ее помощи. Чем она сможет доказать ему, что он человек, природой наделенный разумом, а значит, отличный от всех животных и, следовательно, предназначенный для жизни иной.
Монашка язвила, что, глядя на меня, становится ясно: жизнь иная не совсем мне по вкусу. А я смеялась ей в лицо и обещала, что найду ее, настоящую жизнь, а сын мне поможет. Во всяком случае, я не собиралась прятаться от жизни.
Вообще-то, в этом воображаемом споре я, пожалуй, слишком льстила ее образу мыслей. Попробовала бы она сразиться со мной наяву. Но я вовремя остановилась. Действительно, если почитаемый ею Бог обделил ее человеческой сущностью, с какой стати этим должна заниматься я? Еще неизвестно, на какие зверства она была способна.
Помню один очень жаркий день. Сын скинул рубашку, чтобы облиться водой, и я с ужасом увидела, что все тело его покрыто шрамами. Ты себе представить не сможешь, что это такое — на детских плечах, на спине с острыми лопатками — эти страшные отметины. Я так подалась с биноклем вперед, что полетела с дерева вниз. Успела даже мелькнуть мысль: «Хорошо бы — насмерть», — но как только относительно удачно приземлилась, сразу вскочила на ноги и спряталась за деревом. Выскочила монашка, что-то резко сказала сыну, и он поспешно надел рубашку. Я верила, что он меня не выдаст. Убегая в лес, я оглянулась и увидела, что он стоит и смотрит мне вслед.
Чего я только ни передумала, чего только ни собиралась сделать! Если бы знать наверняка, что шрамы на теле сына от ее побоев, я бы знала как поступить. Я бы убила ее. Но даже просто смерти для нее мне казалось мало. Возможно, именно так она приучала его к покорности, и теперь ей хватало взгляда, чтобы управлять им. Но что-то мешало, не позволяло в это верить. Это же невозможно! Но ведь кто-то это сделал! Если бы это сделала она, он сбежал бы. Как бы она его удержала? Ведь не связывала же!
До утра я не могла заснуть. А что, если она на самом деле ведьма? Может быть, она приворожила его и меня не трогает пока только потому, что готовит мне более страшную участь?
Под утро я, кажется, только на миг забылась, а когда открыла глаза, увидела перед собой монашку. Она, беззвучно шевеля губами, сняла свой черный платок и стала повязывать его мне на голову. Сама осталась точно в таком же, только белом. Потом взяла зеркало и протянула его мне. Я попыталась оттолкнуть ее, но руки вязли в черной массе ее одежды. Она ближе придвинула мне зеркало — я заглянула в него и увидела, что у меня ее лицо. Испугавшись, я ударила по зеркалу, оно выскользнуло из ее рук и, ударившись со звоном об пол, рассыпалось на мелкие кусочки.
Я зажмурилась и услышала пронзительный голос:
— Больше я терпеть не стану! Уезжайте, пока не поздно!
Я вздрогнула, открыла глаза. У разбитого окна хозяйка собирала осколки и громко причитала. Она говорила, что все в деревне знают, куда я хожу, и теперь ждут бед, которые я накличу на них. Она просила меня уехать, уверяла, что считает меня порядочной женщиной и именно поэтому надеется на мое благоразумие. На мой вопрос о том, кто разбил стекло, она только всхлипнула. Я тут же собралась, села в машину и уехала. Съездила домой сменить белье и подготовить кое-что к новым действиям. Отступать я не собиралась. Наоборот, надо было торопиться.
Не знаю, вследствие ли моего присутствия или просто так было заведено — сын всегда был в поле зрения монашки. Но все же иногда и очень ненадолго он оставался один. Вот эти считанные минуты мне надо было использовать. Правда, первая же попытка окончилась неудачей.
Когда я, выждав момент, появилась перед ним из своего укрытия, он от неожиданности замер на месте, даже обычное выражение его лица не успело измениться. Только чуть позже оно стало еще более угрюмым. Он не сводил с меня напряженного взгляда и, как в то утро нашей первой встречи, казалось, вот- вот убежит. Пытаясь предупредить любое его движение, я приложила палец к губам. Медленно, чтобы не вспугнуть его, я протянула ему яркую игрушку. Какой нелепой, неуместной она показалась мне в ту минуту. Сын долго смотрел на нее. При этом выражение его лица было прежним.
Мне вдруг показалось, что он пристально смотрит на мою руку. Конечно, она отличалась от руки монашки, но что могло его так заинтересовать? Сердце мое чуть не выскочило из груди, когда он осторожно коснулся моих пальцев. Я отдала ему игрушку, но он тут же выпустил ее из рук. Она, глухо стукнув, упала в траву. Неужели этот звук привел монашку? Она выросла словно из-под земли, молча смерила меня свирепым взглядом, покосилась на мой подарок, взяла сына за плечо и увела в дом.
Он шел покорно, не оставив мне никакой надежды. Я стояла, не шелохнувшись, и вся обратилась в слух. Раздался шлепок. Еще один. Я влетела в избушку. Они сидели друг против друга за грубым столом. Из чугунка, стоящего на столе, поднимался пар. Они собирались есть. Возможно, мне только показалось, что она ударила сына. Он сидел, не оборачиваясь ко мне. Монашка встала и с грозным видом двинулась на меня. Нет, я ее не испугалась. Я честно сознавала, что мой первый бой проигран и надо отступить, чтобы подготовить следующее наступление, не вызывая на себя до этого лишнего огня. Я ушла.
Теперь я жила в своей машине. Поставила ее подальше от деревни, чтобы кто-нибудь случайно не набрел на нее. Об удобствах уже думать не приходилось. Да я и рада была, что осталась одна. Дикого зверя, выскочившего из чащи леса, я испугалась бы меньше, чем появления человека. Из оставшихся в живых добра ждать было не от кого. Я давно привыкла полагаться только на себя.
Я все думала, чем заинтересовать сына, как привлечь его внимание. Некоторое время наши встречи были похожими одна на другую. Пару минут мы молча смотрели друг на друга, и все. Мне очень хотелось показать ему свой автомобиль. Он мальчик и наверняка не устоял бы перед техникой. А как было бы заманчиво прокатиться по лесу на моем красавце. Все-таки я подкараулила момент, когда они, вооружившись сумой, отправились в сторону деревни, очевидно, за своими нехитрыми покупками. Я догнала их на дороге и лихо притормозила рядом. Сын остановился как вкопанный, сначала испуганно зажмурился, а потом широко раскрыл глаза, не сводя взгляда с автомобиля.
Я, очень дружелюбно улыбаясь, предложила подвезти их до деревни. Сын с мольбой посмотрел на монашку. Та, едва справившись со своим перекошенным от злости лицом, молча взяла сына за руку, и они двинулись вперед. Глядя, как сын, низко опустив голову, трогательно семеня, не поспевает за торопливыми шагами монашки, я закусила губу, снова догнала их и медленно ехала рядом. Монашка, вытянув шею, упорно смотрела вперед. Сын головы не поднимал.
Я не выдержала и закричала:
— Ну что тебе стоит доставить ребенку удовольствие!
Монашка резко остановилась, так, что сын ткнулся головой в ее плечо, и прошипела, глядя мне прямо в центры зрачков:
— Как только земля тебя терпит, гадина!
Я захохотала и в один миг оставила их далеко позади.
На душе было скверно. Не надо было дразнить ее. Еще, чего доброго, выкинет какой-нибудь номер, думала я. И не ошиблась. На следующий день они исчезли. Не было их и на второй, и на третий день. Но я была уверена — они вернутся. Возможно, монашка хотела выждать время, пока я не уберусь. Как бы не так! У нее был единственный способ избавиться от меня — вернуть мне сына. А пока я решила с недельку не появляться в этих местах, чтобы усыпить бдительность монашки на случай, если она проверяет свое логово. За это время привела свою квартиру в порядок. Но и через неделю я никого не застала в избушке. Конечно, паниковать было еще рано, но тревога нарастала. Я перебирала возможные варианты — куда они могли деться. Может быть, они ушли в другой лес? Сатана мог настроить ей домиков сколько угодно. Непонятно только, ему-то что с нее? Но скорее всего, они отправились по торговым делам. Как бы изолированно ни жили они от общества, деньги им все равно были нужны. Они собирали травы и теперь наверняка сбывали в окрестных деревнях всякие лечебные настойки. Такое объяснение показалось мне настолько правдоподобным, что я успокоилась.
Оставалось ждать.
Уезжая домой, я не удержалась и положила сыну под подушку горсть конфет. Представляя, как обнаружит и, возможно, обрадуется он этому подарку, я сама радовалась как маленькая.
Ты можешь подумать, что я хотела подкупить его. Игрушки, машина, конфеты... Нет. С одной стороны, это было хоть какое-то действие. Надеялась, что он вспомнит, как очень давно я приезжала к нему с подарками. И, кроме того, мне очень хотелось поскорее возместить все то, чего он незаслуженно был лишен в последние годы. Так же, как не терпелось обрушить на него свою любовь. Хотя позже я поняла, что все это не так просто. Вопрос в том, нуждается ли он в каком- либо возмещении...
Когда я в следующий раз спешила к избушке, внезапно увидела их обоих. Собирая хворост, они прошли совсем близко, но мне, имеющей уже кое-какой опыт, удалось не обнаружить себя. Обойдя их стороной, я выждала момент, когда монашка окажется ко мне спиной, и махнула рукой сыну. Он сразу увидел меня и, продолжая собирать хворост, пошел в мою сторону, отставая от монашки. Но, не дойдя до меня нескольких шагов, остановился. Охапку хвороста бросил перед собой. Она лежала между нами как условная граница.
Я сразу заметила на его лице синяк и снова не знала, случайно он ударился или эта ведьма приложилась своей ручищей. Может быть, она нашла у него конфеты? Я кусала губы, стараясь справиться с волнением. За эти дни, что мы не виделись, я так соскучилась, мне хотелось обнять его и пожалеть. И страшно было стать для него источником новых бед.
Вглядываясь в его лицо, я пыталась понять, что он чувствует, о чем думает, искала позволения действовать более решительно. Я стала ужасной трусихой? Нет. Просто очень боялась нечаянно оборвать ту еле ощутимую связь, которая, как мне казалось, установилась между нами.
В его угрюмом взгляде появилось что-то новое, только я никак не могла понять — что. Конечно, это даже приблизительно не напоминало проявление любви. Скорее, что-то похожее на интерес. И я решила рискнуть.
— Мальчик мой, — позвала я его.
Он вздрогнул и сделал шаг назад.
— Пойдем домой, — только и могла вымолвить я.
Меня душили слезы. Не помню, когда я до этого плакала, но теперь не могла удержаться, почувствовав себя очень одинокой и маленькой в этом лесу. Все пережитое в последние годы вдруг обрушилось на меня в этот миг нестерпимой болью, и я, обессилев от рыданий, опустилась на колени, сумев только выговорить:
— Помоги мне, я больше не могу жить...
Глаза его широко раскрылись. Слезы мешали мне видеть его, но мне показалось, что подбородок его вздрагивает.
Я повторила:
— Пойдем домой.
И он согласился. Нет, он ничего не сказал и даже не кивнул, но уже тем, что ни жестом, ни взглядом не возразил, он дал мне согласие. И тут я увидела монашку. По тому, как она озиралась, было ясно — нас она еще не заметила. Сын оглянулся и, увидев ее, поспешно пошел ей навстречу. Как мне хотелось броситься на нее и разорвать в клочья! Для меня она была олицетворением всех зол на свете. Именно она мешала мне вернуться к жизни, быть с сыном.
Рядом со мной осталась только его охапка хвороста. Я увезла ее с собой. Всю дорогу вспоминала его взгляд. Помнит ли он меня? Почему так смотрит? Ведь я же чувствую: медленно, но он все же идет навстречу, а смотрит так, как будто я неживая.
Разгадка пришла сама собой, когда я въехала в город. Мне вдруг стало ясно, что я для сына — пришелец из другого мира, который он уже, возможно, не помнит. Я для него как яркая картина на голой стене, как звуки бала, доносящиеся из дворца до ближайшего болота. Он не доверяет этому далекому блеску, но бессознательно тянется к нему.
Ты бы знал, как я обрадовалась. Давно я не собиралась так тщательно, долго стояла перед зеркалом, придирчиво оглядывая себя. Хотелось быть неотразимой, оставаясь прежней. Я готовилась к празднику, к счастью. Разве могла я выглядеть кое-как?
И это, наконец, свершилось. Я протянула ему руку, а он подал свою, совершенно растерявшийся и доверчиво глядящий мне в глаза. Таким я его не видела ни до, ни после того момента. Тогда мне было не так важно, что он еще не признал меня. Главное, что он пошел за мной. Помня о монашке, я все прибавляла шаг, и скоро мы уже бежали. Ее появление могло снова все изменить.
Я все время оглядывалась, и однажды мне показалось, что я увидела ее, неподвижно застывшую среди деревьев, провожающую нас взглядом. Но, скорее всего, мне это только померещилось. В туфлях было неудобно бежать по траве и кочкам. Я часто спотыкалась, но сын поддерживал меня. Рука его была небольшой, но крепкой. Ты знаешь, для своих лет он довольно рослый мальчик...
Я знаю, о чем ты сейчас подумал, но это не так. Он мой сын. Он вылитый Эл. И не говори ничего... Он вспомнит меня. Отдохнет вот только дома.
Когда мы ехали из леса, я все время думала о монашке. Мне казалось, что еще что-то не сделано, чтобы избавиться от нее, освободиться от мыслей о ней. Теперь, когда сын был со мной, я боялась ее. Что предпримет эта ведьма, чтобы отнять его у меня? Я боялась и того, что он пожалеет о случившемся и захочет вернуться в лес.
Он сидел неподвижно, низко пригнув голову, крепко обхватив руками колени. Потом он вдруг как-то обмяк и повалился набок. Испугавшись, что ему стало плохо, я остановила автомобиль на обочине дороги. Дыхание сына было ровным. И тут... Не знаю, что на меня нашло. Сейчас кажется, что все последующее я сделала в беспамятстве. Какое-то непреодолимое внутреннее напряжение во всем теле и до головокружения легкий мозг. Я повернула автомобиль обратно в лес. Приехав на знакомое место, осторожно, стараясь не разбудить сына, открыла дверцу и так же тихо прикрыла ее за собой.
Избушка вспыхнула так же быстро, как спичка, которую я чиркнула о коробок. Отскочив в сторону, я жадно следила за дверью, все ждала, что она сейчас распахнется, и монашка бросится на меня. Я хотела этого поединка. Но этого не случилось. Не услышала я и криков за горящими стенами. Только на миг мне показалось, что я сквозь дым вижу ее тень в окошке. Но этого не может быть. Кому-то надо, чтобы еще одна вина была на моей совести. Но я-то знаю, что монашки просто не было там...
Когда я, почти без сил, вернулась к машине, сына в ней не оказалось. Внутри меня, где только что был жар, все похолодело. Я металась по лесу, звала его. Нашла в густых зарослях, где он с невозмутимым видом рвал ягоды. Он, кажется, очень удивился, увидев меня. Очередная горсть ягод, не успев отправиться в рот, посыпалась на землю. Наверное, проснувшись и увидев, что один в машине и на прежнем месте, он подумал, что я привезла его обратно к монашке. Возможно, вид у меня был дикий - он как-то сжался, как будто ожидая удара.
В город мы въехали глубокой ночью. Мне хотелось, чтобы сын увидел улицы, освещенные фонарями и рекламными огнями, почувствовал их особую интимную и вместе с тем праздничную атмосферу. Но он снова спал. Остановив машину возле дома, я разбудила сына.
Когда за нами захлопнулась дверь квартиры, он вздрогнул и тревожно оглянулся. Я повела его в комнату. Он шел следом, осторожно ступая по полу. Ты видишь, моя квартира не блеск, но на него любая мелочь производила впечатление, я это заметила. Он ничего не трогал руками, но подолгу разглядывал все подряд. Тебе кажется — во всем этом нет ничего особенного, а я радовалась. Радовалась его волнению, своему ставшему вдруг мягким голосу, радовалась, что сын слушает его и, вообще, что мы, наконец, вместе.
Оставив его в комнате, я пошла приготовить поесть. Можешь себе представить, каким ужином мне хотелось его накормить. У меня уже было припасено много вкусного.
Вдруг слышу торопливые шаги, как будто кто-то быстро перемещается по всей квартире. Выглядываю из кухни, и в этот же момент он стремительно вылетает из другой комнаты. На лице растерянность и испуг. Увидев меня, он остановился, потом, словно по принуждению, подошел ко мне. Я поняла, что он боится оставаться один в незнакомой обстановке. В эту минуту я увидела, какой он, в сущности, еще ребенок при всей своей внешней взрослости.
Позже я провела его по всей квартире, объясняя назначение каждого помещения и предметов. Постаралась сделать это как можно проще, без оттенков поучения, назидания. Да и теперь пытаюсь делать так, чтобы он всему научился сам, глядя на меня. И только иногда советую сделать так или иначе. Я боюсь задеть его самолюбие. А с этим, как мне кажется, у него все в порядке. Л даже думаю, что он не замечает меня или делает вид, что не замечает, только потому, что считает себя вполне взрослым и самостоятельным, а между тем ему приходится многому учиться. И он этого стесняется. Говорю я с ним много и о многом. Может быть, он и не слушает, но мне приятно обращаться к нему. Вот так мы и живем...
Первую ночь, когда сын спал в моей комнате, я не спала совсем. Просто не смогла. Сначала через каждые пять минут заходила в комнату и смотрела на него. А потом и вовсе не выходила оттуда. Так и просидела до утра у его изголовья, и все думала — какое счастье...
Нам с ним надо выехать куда-нибудь на природу. В привычной обстановке он должен почувствовать себя свободнее, и нам легче будет сблизиться. Сейчас оставляю его дома одного, только ненадолго. В первое время и это было невозможным. Да и сейчас чего только в голову не приходит. А возвращаясь, я застаю его на том же месте, на каком, уходя, оставила. Ты, наверно, представляешь его букой, но поверь, он очень славный. Он ужасно мой и хорош тем, что именно такой, какой есть. Я не могу представить себе его каким-нибудь другим, например, мягкотелым, избалованным. Нет, он настоящий мужчина. Все равно придет время, и он ответит мне.
Оглянувшись, она посмотрела в окно.
— Ночь уходит. Еще одна ночь. Сколько же я прожила на свете? Наверно, не так много. Волосы мои еще не седеют, и морщин почти нет. А может, зеркала щадят меня? Я часто чувствую себя старухой. Изматывает бессонница. С наступлением темноты я словно становлюсь отражением своих желаний. Вхожу в незнакомый мир, где и я, и те, кого я знала, живем иной жизнью. Никогда не думала, что вдруг вспомню все эти лица. Сколько боли и одиночества я вижу в них сейчас. Они кажутся мне брошенными и беззащитными, как дети из приюта, в котором я искала сына. Как близки, как знакомы мне их беды. Я так устала, но с их приходом во мне появляется столько энергии. Я веду их в тот приют, и все в нем преображается на наших глазах. Дети выбегают нам на встречу и нет больше оставленных и оставивших, умерших и одиноких живых. Ни упреков, ни вины. Все позади. Все счастливы, что, наконец, нашли друг друга, и душа может отдохнуть от тоски бесконечного ожидания. Я возвращаюсь домой. Меня встречает Эл. У нас умные, красивые дети. Мама выносит праздничный пирог. Младшие скачут, как козлята, и, широко разводя руками, показывают, какой кусок им отрезать. А старший, вылитый Эл. улыбаясь, смотрит на меня и тихо говорит:
— Мы тебя ждали.
Они любят меня. Мне всегда так не хватало этой любви.
А потом, под утро, я медленно, как в холодный колодец, опускаюсь в сон. И пока сплю, цепь все звенит надо мной. Проснувшись, я снова никого не хочу видеть, никого не хочу помнить и снова мучаюсь от неумения хоть немного приблизиться к сыну. Мне страшно не успеть стать любимой им. Еще одна ночь.
Она взяла медальон:
— Два бессмертия. Отдай их тому, кому сочтешь нужным. А я с сыном…
Он поднялся с кресла и, прежде, чем исчезнуть, сказал:
— Это можешь сделать только ты и он. Подумай.






























         





            ЧАСТЬ ВТОРАЯ   
                . . .









Она нарочито медленно наливала суп в тарелку, надеясь, что сын вот-вот  посмотрит на нее. Но он, как обычно, ничего не замечал, отрешенно разглядывал в ложке свое изогнутое отражение. Глядя на его затылок, ей хотелось провести ладонью по волосам. «Если бы Эл... вот так же близко...» Суп полился через край переполненной тарелки.
— Осторожно, — услышала она за спиной и, вздрогнув, плеснула суп на стол.
Сын, широко раскрыв глаза, смотрел на внезапно появившегося гостя. Едва
сдерживая раздражение, она вытирала со стола.
— Неужели нельзя прийти в дом как все нормальные люди?!
Он, не обращая на нее внимания, шагнул к сыну:
— Тебе не жаль будет подарить медальон, тот, что у тебя на шее, одному человеку?
Она отбросила тряпку:
— Чего тебе от него надо?
Он перевел на нее равнодушный взгляд:
— У нас нет времени. Твой сын должен передать медальон этому человеку.
Он указал на входную дверь. Зазвенел колокольчик.
— Мальчик, торопись, иначе этот человек сейчас погибнет.
Сын торопливо снял с шеи медальон.
Она схватила его за руку:
— Не смей! Не слушай его!
Снова в прихожей звонили.
Она бросилась к двери:
— Я не открою! Убирайтесь!
Но дверь стала медленно отворяться. Она пыталась закрыть ее, но все попытки хотя бы остановить это движение были тщетны. Она вбежала на кухню. Он что-то вполголоса внушал сыну. Тот сидел, прижавшись спиной к стене, испуганно следя за его губами.
— Оставь его! Подавись своим бессмертием!
Она швырнула в него оба медальона и тут же почувствовала, как пол качнулся под ногами. Все замерли на месте. Стало очень тихо, так тихо, что она услышала звон, словно где-то далеко-далеко звонил колокол. Она невольно прислушалась к нему и отметила, что с каждым ударом он становится все отчетливее, как будто приближаясь. Схватив сына за руку, она выбежала из кухни. Ее трясло от ощущения, что что-то ужасное и беспощадное бесшумно движется вслед за ними. Она боялась оглянуться. Хотелось закричать, позвать на помощь, но безмолвием сковало все вокруг, и она только крепче сжимала зубы, подавляя вырывающийся из груди крик. В гостиной она торопливо захлопнула за собой дверь, но вновь ни один звук не нарушил тишину.
Створки бесшумно сомкнулись. Пол задрожал под ногами. Сын упал на ковер, обхватив руками голову. Она прильнула к нему, затравленно озираясь вокруг, пытаясь удержать в сознании черты реального мира, в котором еще несколько минут назад все казалось таким незыблемым. А теперь даже воздух как будто раскалялся от приближения неотвратимого бедствия. Стены выгнулись, словно сдерживая огромное давление снаружи. Она ждала, что они вот-вот не выдержат, и тогда все будет кончено. Она ждала смерти.
Вдруг двери распахнулись, и нестерпимо яркий свет ударил в глаза. На этом ослепительном фоне черной тенью появилась фигура человека. Он протянул ей руку. В ладони сиял медальон. Она неуверенно встала и сделала шаг вперед. Ее обдало жаром, и с каждым шагом он становился все невыносимее. Наконец, взяв медальон, она увидела в другой руке человека второй медальон и потянулась к нему. Но в этот миг блик от медальона осветил лицо человека.
— Эл?!
Она готова была отступить, но за спиной послышался пронзительный вопль сына. И тут же все вокруг вспыхнуло заревом и обрушилось на нее ужасным грохотом. Она схватила второй медальон.
— Я иду!
Ей показалось, 'что она бесконечно долго падала в гигантский костер. Но вот толчок — и, словно пробудившись от тяжелого сна, она вздрогнула и открыла глаза.
Все вокруг на своих местах, но день сменился ночью, и каждый предмет вырисовывался в темноте только голубым контуром, как будто освещенный луной. Откуда этот свет? Над головой черное небо без единой звездочки.
Она смотрела в эту бездну, словно погружаясь и растворяясь в ней всем своим существом, чувствуя, что не в силах оторвать от нее взгляда. И стало вдруг возможным увидеть пустоту, ощутить ее, как что-то до боли знакомое, близкое, словно в ответ мудрый и ласковый взгляд обратился в раскрывшуюся обнаженную душу. И оттуда, откуда направлен был этот взгляд, сквозь застывшее безмолвие ей чудились едва различимые звуки мелодии, бесконечно далекой и печальной.
«Если это смерть, стоило ли ее бояться?»
Музыка смолкла.
— Нет, это не смерть. — Он появился из темноты контуром лунного света, как и все вокруг. Опустился в кресло, ей показалось – устало, словно окончил дальний путь. – Это не смерть. Это бессмертие.
Рядом послышался вздох, она оглянулась. Сын лежал на спине. Открытые глаза неподвижно смотрели перед собой. Она склонилась над ним, поцеловала. Он не пошевелился. Она осторожно целовала его еще и еще. Потом провела ладонью по волосам.
— Мягкие, как у Эл... Что с ним?
— Оставь его. Он пережил несколько мгновений катастрофы. Ему надо все забыть.
— Катастрофы? Что случилось?
Он не ответил. Они долго молчали.
Не выдержав, она осторожно повторила вопрос:
— Что же случилось?
Лица его не было видно, и ей оно почему-то представилось печальным. Но голос зазвучал равнодушно:
— Для того, чтобы понять это в полной мере, тебе надо больше знать о мире, который создал тебя. Все, чем ты жила до сих пор — счастье, несчастье, любовь, ненависть, — все это плоды твоего разума, энергия которого — крохотная точка в этом мире. Но, объединенная на протяжении всего пути существования человечества с множеством других точек, она создает один из очагов энергии разума во Вселенной. А очаги разных планет составляют, в свою очередь, систему, которая является важнейшей оценкой развития Вселенной как единого организма.
Вселенная проживает свое раннее детство. Каждая цивилизация, являясь клеткой мозга Вселенной, воспринимает мир только с позиции собственных законов, неся только ей предначертанное знание. Знания отдельных очагов разрозненны, так как любой контакт цивилизаций приведет не к сумме знания, а к подмене его у менее развитой цивилизации. Нарушение естественного хода познания ведет к ослаблению энергии разума очага с дальнейшим его преждевременным угасанием. Преждевременное угасание очага по любым причинам образует мертвую зону Вселенной. Соединение уже двух мертвых зон является болезнью ее мозга, следствием которой может быть полный переход энергии разума в «неживые» виды энергии. Только знание общих законов мироздания позволит одному разумному существу найти ключ к тайнам мироощущения другого разумного существа и осуществить объединение знаний, создавая непрерывное поле разума, которое приведет организм Вселенной к великой цели — познание самого себя.
Любое разумное существо, познавая мир, познает себя, но, познавая себя, оно познает мир на новом, более высоком уровне, и так до бесконечности. Это и есть гармония бытия. Ее невозможно усовершенствовать, улучшить. Ее можно только нарушить. Примером такого нарушения может послужить история человечества. Но, прежде чем ты узнаешь ее, я расскажу тебе о своей роли в жизни Вселенной.
Если использовать человеческие понятия, я — сила, ответственная за сохранение энергии разума на этом участке Вселенной. Я отвечаю за сохранение знания, заданного этому участку. Окружающая разумное существо природа — это среда, которая служит постижению им нужного знания. Но, познавая, он разрушает ее, как пищу, которая служит продолжению его жизни и продвижению вперед. Разрушая природу, разумное существо разрушает себя как часть ее.
Поэтому в определенный момент процесс познания обрывается. Но угасание цивилизации должно сопровождаться рождением новой, сходной, направленной к тому же знанию.
Я также обеспечиваю распределение очагов энергии разума в пространстве в зависимости от мощности их излучения. Чем ближе приближается одна организация разумных существ к техническому совершенству, тем в более ранней стадии развития или на более далеком расстоянии должна находиться соседняя организация. Чем мощнее исходящий сигнал, тем меньше вероятности ответа на него.
Появление и развитие жизни на планетах — четко отлаженный механизм. И возникновение разумного общества на Земле — не случайность. Это естественная реакция организма Вселенной на снижение энергетического уровня своего участка. До этого момента на планете протекала жизнь в своем первозданном виде — условия максимальной консервации, неприхотливые, примитивные обитатели, защищенные от всех бед только собственной безграничной плодовитостью, и питательная среда, образуемая самими обитателями.
В нужный момент у поверхности планеты было создано подвижное поле — раздражительность. От длительных болезненных воздействий в организмах параллельно с нервной системой развивался двигательный аппарат, как средство перемещения в поисках более комфортных областей среды, где влияние поля меньше. Появляется новый вид контакта между организмами — борьба за лучшие условия, борьба за выживание.
В борьбе с «болезнью», вызванной полем-раздражителем, победили наиболее слабые. У тех же, кто оказался в более выгодных условиях и быстрее нашел способы защиты, развитие мыслительного аппарата остановилось на разных уровнях в начальной стадии. Мозг дочеловека в более трудных условиях, в конце концов, стал органом сознания. Правда, пока это был лишь обрывок чистого листа, но на нем уже мог отпечатываться внешний мир.
Этот период можно считать рождением человечества как новой цивилизации и началом его детства. Здесь мое влияние на жизнь планеты закончилось. Теперь человек сам должен был создать себя, кропотливо вылепить свой облик. Исчезновение поля-раздражителя вызвало новую «болезнь» организмов, ранее приспособившихся к нему. Многие виды исчезли, другие снова перестраивались. Только человек, став носителем энергии разума, оказался защищенным от действия этих перемен.
Человек был еще гостем в собственном доме. Жизнь его слишком зависела от среды, и он рабски поклонялся ее законам, принимая их как высокую данность. На этом этапе главную роль играл инстинкт самосохранения, что помогало выживать сильнейшим, а значит, виду в целом. Он подсказывал о необходимости стадного существования, облегчающего преодоление трудностей, но вместе с этим создающего первые условности сосуществования. Постепенно вглядываясь в окружающий мир, человек стал проникаться особенностью своего положения на планете и чувствовать себя хозяином, слабым, зависимым, но имеющим право на собственный взгляд, на маленькие капризы и на лучшие условия. Это право люди отстаивали не только перед остальными обитателями земли, но и друг перед другом. Первый признак осознания собственной значимости — первый шаг к одиночеству. Детство человечества, как и детство человека, любознательно в освоении мира, наивно в его оценках, беззащитно перед могуществом своего создателя, но и жестоко в своем простодушном эгоизме. Это самый долгий период в жизни человечества. Долгое время событий. Оно работало на человека. На все неизбежные противоречия и стихийные перемены был отпущен длительный срок. Развитие отношений происходило от поколения к поколению почти незаметно, а значит, более безболезненно.
Но, приобретая первый жизненный опыт, человечество само ускоряло бег времени. Если раньше жизнь выдавала человеку информацию скупыми д озами, то теперь он сам стал собирать ее, внедрять в запретные прежде области, удовлетворяя свое любопытство. Человек начинает сам вмешиваться в до сих пор стихийное течение жизни, сам сознательно становится источником событий, все больше веря в могущество своего «я». С увеличением потребностей усложнились жизненные задачи. В необходимости их решения настало время поиска. Поиска новых отношений, создания новых условий комфорта. Все больше осознавая свою индивидуальность и стремясь к независимости, общество людей дробится на ячейки. С этих пор семья становится выражением своего «я».
Человечество вступило в подростковый возраст. Нестабильность характера, неустойчивость настроения, внутренняя противоречивость. Иллюзии опытности и самостоятельности рождали максимализм в суждениях о мире, нетерпимость в отношениях между людьми, потребительство и агрессивность, направленную на условного виновника собственной несостоятельности. Неспособность принимать серьезные решения и нести за них ответственность приводила к скоропалительным выводам и опрометчивым поступкам. Но при всей своей внешней агрессивности человечество в этот период очень ранимо и беззащитно в своем одиночестве, отчего болезненно переживает угловатость своего поведения и неудачные попытки самоутверждения. Все это было тогда, до второго рождения человечества.
— О ком же ты говоришь? Значит, на Земле еще до нас жили люди?
— Да. Но они прошли свой путь до конца. И после отрочества они познали золотое для человечества время — время любви. Пережив тяжелые приступы одиночества, люди стали стремиться к общению, к сближению, что помогало преодолевать глубокие противоречия. Познав трудные времена, люди стремились успеть как можно больше на пути своего единения и братства, отчего время юности протекало еще быстрее, до края наполняясь освобожденными эмоциями и исполнением самых дерзких желаний. Был сделан первый шаг к качественно новым знаниям, раскрывающим возможности самого человека, что привело к открытию первых законов энергии разума. Менялось отношение к окружающей среде. Вторгаясь в нее, люди стали стремиться учитывать последствия своего вмешательства и наносить природе минимальный ущерб. Но даже самый минимальный ущерб означает только самую медленную смерть — такова истина. Время любви — недолгое время, но по своему значению в развитии человечества оно занимает главное место...
Ваше общество не дожило до этого времени. Оно покончило с собой, не сумев преодолеть кризис становления характера.
Она поморщилась, как от боли:
— Значит, я не ошиблась. Все ждала, что ты скажешь. Что с ними стало? Неужели все кончено? Где мы?
— Мы по-прежнему на Земле, но под надежной защитой. Я не могу сейчас ответить, чем закончится акт самоубийства. Надо ждать. Сейчас там проходят годы. Ты должна выслушать меня, потому что должна помочь. Тебе надо знать, на что ты идешь и во имя чего.
После времени любви человечество вступило в период своей зрелости. Это было единое общество, имеющее все для того, чтобы самостоятельно выбрать свой дальнейший путь. Бурное развитие наук привело к всеобщему процветанию, а вместе с тем — к уверенности в своей неограниченной власти над природой. Растительный, животный мир, климатические условия и земные недра все больше становились средой, обслуживающей человека. С открытием все новых возможностей человеческого организма решались многие проблемы, связанные с условиями существования. И чем больше обесценивалась роль среды в решениях этих проблем, тем чаще возникали сомнения по поводу обязательности ее первозданного вида. Рациональный подход в изучении любого объекта, события, явления привел и к изменению характера общения людей. Главной ценностью стали деловые качества. Эмоции и чувства уступали место такту, нормам поведения. Семья, как ячейка общества, теряла свою значимость. Все чаще разбиваясь на неполноценные части, она стала тормозом в развитии личности и общества в целом. На смену ей явились объединения по степени индивидуальных возможностей. Общественное воспитание детей позволяло целенаправленно развивать заложенные природой способности. Маленький человек воспитывался на сознании собственной неповторимости и полной самостоятельности. С раннего детства в нем поощрялось честолюбивое трудолюбие и эгоистическая целеустремленность. В этот период наблюдалось полное самовыражение каждой личности. Расцвет человеческого разума. Время свершений раскрывало возможности человека, его силу. Но каждой своей победой над природой люди приближали собственное поражение, вызывая преждевременную самоконсервацию планеты, процесс, который должен был начаться только после полного угасания очага энергии разума.
На материк надвигались льды, сужая границы обитания мира. Но угрозу собственного вымирания стареющее человечество воспринимало пассивно. Люди подошли к черте, за которой борьба за выживание не имела смысла. До сих пор понятие о смерти цивилизации было довольно абстрактно и рассматривалось как следствие вторжения извне или разрушения среды, то есть при высоких темпах развития науки опасностью преодолимой. Но, приближаясь к разгадке энергии разума, постигая оборотную сторону совершенства, люди пришли к сознанию собственной обреченности. Гибель цивилизации стала неизбежной реальностью, как естественный итог стареющего организма. Начинался последний этап развития человечества — время познания, глубокого и жестокого в своей правдивости. Люди пытались еще сохранить хотя бы видимость какой-то деятельности, но склонность к пассивному созерцанию, боязнь любых изменений в привычном укладе жизни оборачивали призывы к спасению в абстрактные лозунги. Безграничные возможности общества в самообеспечении свели до минимума его потребности, привели к сытому безволию. Менялось отношение к неповторимости, неординарности личности. Появилось стремление к ее стерилизации, что привело от искусственного вынашивания плода к его искусственному зачатию. Сокращение времени детства и отрочества в становлении личности каждого человека, раннее развитие физиологии и интеллекта приводило к преждевременному эмоциональному и чувственному пресыщению. Главенствующей формой общения становилась связь человека с человеком, и это стерло ярко выраженные прежде признаки различия полов. Все это, подобно медленному отмиранию отдельных систем организма, было приметами надвигающейся смерти. Но полная самоконсервация планеты в данном случае была невозможна. Наличие поля энергии разума вызывало процессы, направленные на сохранение очага и даже на увеличение его активности. Тогда и родилась идея возрождения человечества. Только бессмертие цивилизации с преемственностью знания каждым новым поколением может подвести ее к познанию общих законов мироздания.
После продолжительных паров планеты во время частичной самоконсервации, когда восстановление природных ресурсов протекает в особом режиме более быстро, появились условия для возникновения второго поколения обитателей планеты. Это стало главным стимулом затянувшейся старости уходящей цивилизации. Длительные процессы на Земле требовали экономного расходования времени. Целые поколения погружались в вековой сон, чтобы возвращаться к жизни только тогда, когда эти процессы требовали вмешательства. Люди сами моделировали поле-раздражитель, ведя наблюдения за состоянием и эволюцией человекоподобных.
Положение уходящей цивилизации осложнялось тем, что небольшой материк, на котором располагались ее остатки, постепенно погружался в океан.
Наконец была предпринята последняя попытка помощи своему преемнику. С целью сокращения периода его детства цивилизация попыталась посредством прямого контакта передать основы своих знаний. Но слишком велика была возрастная разница. Даже облик пришельцев приводил полудиких потомков в замешательство. Скелет, покрытый сплетением мышц и обтянутый голубой кожей без единого волоса.
Люди уже давно не употребляли пищу. Ею служили все виды энергии окружающей среды, которые накапливались в особых узлах организма и распределялись по органам мозговым аппаратом.
Сначала пришельцы, на правах более сильных, пытались диктовать принципы существования' человеческого общества. Но, преломляя диктат через призму своего сознания, новое поколение вырабатывало собственное понятие бытия. Искусственно вводимое знание столкнулось с естественным качеством второго детства человечества — с чувством самосохранения. Появился миф о богах, являющихся с небес, всесильных и вездесущих, одаривающих и карающих. Не в состоянии понять того, что от них требуется, не рискуя попасть в немилость богов, люди просто возложили на них решение всех своих проблем, становясь только покорными исполнителями высокой воли.
Пришельцы изменили тактику. Они стали внедряться в общество, стараясь воздействовать на наиболее влиятельных его представителей. Но знание законов без постижения их причин и следствий воспринималось избранными только как неопровержимая, недоказуемая данность. Но уже это знание делало их на голову выше своих собратьев.
Так с самого начала плоды познания стали служить орудием для утверждения превосходства одних над другими, для достижения и сохранения власти. Эта ошибка дорого обошлась человечеству. Она определила дальнейшие отношения между силой и знанием. И если кто-то собственным путем приближался к первым открытиям, это воспринималось как дерзость, как посягательство на становление богов и даже на самих богов. Были случаи, когда представителям элиты устраивали визит на материк уходящей цивилизации. И тогла полет на летательных аппаратах воспринимался как вознесение на небо. Попадая в праздный комфортабельный мир пришельцев, гости считали, что соприкасаются с жизнью богов и по возвращении строили сооружения, напоминающие те, что защищали от воды погружающийся в океан материк. Вырастали пирамиды, копирующие жилище богов, и после смерти главных мира отправляли туда на вечное жительство, стараясь воссоздать там максимум удобств жилища богов.
Состарившаяся цивилизация погружалась на дно океана, оставив на земле знаки, символизирующие основные законы энергии разума, а также образное определение возрастных этапов человечества с указанием опасностей, сопутствующих каждому возрасту. Они призвали к сохранению бессмертия человечества, соединив особой связью символ старости и детства. Позже на дне океана произошел взрыв, поставивший точку в истории первой цивилизации Земли. Это все, что я могу тебе сказать.
— Но ты не сказал, какую роль уготовил мне и сыну в решении вселенских вопросов?
— Может так случиться, что ты и твой сын окажетесь последними представителями человечества. Конечно, это ничтожный импульс энергии разума, но процесс познания, хоть и в малой степени, будет продолжаться. К тому же, два человека разного пола, наделенные бессмертием, могут стать родоначальниками нового поколения. Одна возможность такого пути заменяет в данном случае смертельный исход очага на длительную летаргию.
С минуту она сидела как сраженная, не в силах вымолвить ни слова. Потом в ужасе посмотрела на него.
— Не хочешь ли ты сказать, что мне с сыном придется...
— Я говорю только о возможном пути. К тому же, ты сама сделала выбор.
— Но ты раньше мог сказать об этом. Неужели ты думаешь, что все это возможно? Ты обманул меня!
— Мне важно, чтобы вы жили. Надо выиграть время. Чтобы этот участок Вселенной не стал мертвой зоной, надо создать активный очаг разума там, где сейчас максимально готовые условия для этого. Главное — поле-раздражитель. На это понадобится время. Но здесь пройдет всего несколько лет.
— Всего несколько лет? А что потом? Что будет с нами после того, как ты создашь свое поле?
— Но ведь ты хотела бессмертия? Вы будете жить.
Она захохотала, откинув голову назад. Сын, до сих пор лежавший неподвижно, вздрогнул, застонал. Она сразу замолчала и долго смотрела на него.
— Проснулся. Еще один источник разума. Что я скажу ему? Зачем ты мне рассказал все это? Я не хочу быть винтиком в этой машине, я не хочу ничего знать. Я хочу жить, но это значит — всегда бояться смерти. Неужели ты думаешь, что, когда мне станет невыносимо, я соглашусь переносить муки ради какого-то человечества на другой планете, которое я даже не увижу никогда? Ты обманул меня!
Он не ответил ей, поднялся с кресла:
— Пора.
Она напряженно вглядывалась в его лицо, словно ища поддержки, словно еще надеясь, что можно что-то изменить. Он смотрел на нее ничего не выражающим взглядом. Она опустила глаза, и в ее голове пронеслась даже не мысль, а случайный отрывок ее: «Все равно одна...»
Обхватив сына за плечи, она попыталась приподнять его:
— Сынок, вставай. Пора.
Высвободившись из ее объятий, он поднялся на ноги. Становилось светлее, и вместе с тем бледнели и гасли голубые очертания гостиной. Когда стало совсем светло, ей показалось, что они висят в воздухе. Но вот почва коснулась ног, и, как на фотографии, стала проявляться пепельного цвета равнина, местами покрытая бурыми пятнами. Мутный диск солнца повис над еле различимой линией горизонта. Свет его, пробиваясь сквозь толщу пыльных облаков, почти не достигал земли, а словно зависал где-то высоко над головой, создавая предгрозовое свечение. Они как будто стояли в тени, но было жарко. Ей казалось, что она чувствует, как невидимые лучи исходят прямо от земли, пронзая тело, наполняя его нестерпимым зноем. Было трудно дышать. Она давилась этой загустевшей массой воздуха. Очень хотелось пить. Но, оглянувшись вокруг, она видела лишь пустыню, без капли воды, без признаков жизни. Только в нескольких шагах от нее, словно не успевшие погрузиться в землю, небольшим холмом возвышались развалины, остатки какого-то строения. Поднятый над этой грудой порывом ветра столб пыли серой тенью метнулся в их сторону. Ощутив его колючее прикосновение, она привлекла к себе голову сына. Он тут же отстранился и, не обращая внимания на охвативший его клуб пыли, направился к развалинам. Превозмогая желание зажмуриться, словно сквозь темную вуаль, она следила за ним. Глубокий вздох горячим комом сдавил грудь. И тут же пыль облаков взметнулась над головой и растворилась на грязно-сером фоне неба. Стало очень тихо.
И в этой тишине она услышала свой хриплый голос:
— Я не хочу оставаться здесь! Я не хочу такой жизни!
Он, не слушая ее, спокойно сказал:
— Я выполню любое твое желание. Одно. Как обещал.
Она растерянно повела взглядом вокруг:
— Я не знаю... Но ведь здесь ничего нет!
— Под этими развалинами подвал. Он неплохо сохранился. В пище вы нуждаться не будете. С этой минуты чувство голода вам будет незнакомо. Только жажда и боль. Человеку это необходимо.
Она шагнула к нему и умоляюще прижала руки к груди:
— Прошу тебя самый маленький шанс, самую невероятную возможность смерти! Чтобы только знать, что она есть. Никогда не думала, что так страшно будет без нее.
— Я оставлю вам право на смерть, на длинную и мучительную смерть от жажды. Думаю, вы не допустите друг друга до нее. Это все, что я могу для вас сделать.
Она старалась что-то вспомнить, о чем-то спросить, что-то сказать. Но о чем? Все происходящее еще казалось нереальным.
Только увидев, что он исчез, она вскрикнула:
— Постой!
На том месте, где он стоял, из-под земли вырвалась тоненькая струйка воды. Вокруг нее образовалась ложбинка и, словно чаша, наполнилась прозрачной, слегка голубоватой жидкостью.





;



                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ   
               
После ...








Вокруг, сколько мог охватить взгляд, бледно-желтой гладью простиралась пустыня. От ослепительно сияющего солнца небо казалось белым. Жадно хватая воспаленными губами горячий воздух, она погружала руки в обжигающий песок и полными пригоршнями отбрасывала его в сторону, некоторое время наблюдая, как золотой каруселью он кружится на ветру. Потом она переводила взгляд на лежащего рядом сына, на его бледное, почти бесцветное лицо с провалившимися от изнеможения глазницами и потрескавшимися от жажды губами.
Он давно уже не открывал глаза, но был еще жив. Она никак не могла углубить ямку, земля смыкалась под ее пальцами каждый раз, когда она вынимала очередную горсть. В отчаянии она изо всех сил вонзила пальцы в песок и вдруг почувствовала влагу. Тоненькая струйка воды пробилась наружу, искрясь веселыми брызгами. Она набрала в огрубевшие от долгой работы ладони живительной влаги, омыла лицо сына и наблюдала, как он медленно приходит в себя. Обернувшись, увидела, как на глазах источник расширяет свое ложе, подбираясь к ее ногам. Еще не понимая, что происходит, она беспокойно следила за тем, как стремительно, размываются сыпучие берега. Бросившись к сыну, она оттащила его уже от края большой лужи. Он с трудом поднялся на ноги. Они пытались бежать, преодолевая вязкий плен слабости и зноя. За спиной уже неистово бурлил водоворот. Вдруг все тело обдало холодом и в тот же миг они провалились в бушующий поток воды. Ожесточенно сопротивляясь, она выпустила из рук сына и тут же потеряла его из виду. Мучительно долго звала, искала под водой, но он пропал бесследно...
Она медленно открыла глаза и бессмысленным неподвижным взглядом долго смотрела перед собой, терпеливо проживая пробуждение. Едва заметно шевельнулись пальцы правой руки, ощутив поверхность полуистлевшей обивки огромного, почерневшего от времени дивана, на котором она лежала. Плавно поднялась грудь и, замерев на миг, так же плавно опустилась. Глубокий вздох разбудил слух, и он вновь наполнился привычной тишиной. Она любила засыпать и не любила просыпаться. Только во сне жизнь сохраняла еще какое-то движение, то напоминая о прожитом, то воплощаясь в причудливые образы настоящего, рисуя переменчивый облик бремени бессмертия. Но сны приходили все реже, а ночь все чаще приносила холодное погружение в пустоту и все равно на несколько часов избавляла от вязкого течения времени. Она снова закрыла глаза, надеясь заснуть, но мозг уже не хотел отдыха и начинал свою каждодневную кропотливую работу, словно зачитанные страницы старой книги, перебирая воспоминания, которые, наверно, как и сны, должны были когда- нибудь иссякнуть...
Это был их первый день, и все для них было впервые. Она вглядывалась в новый облик земли, на которой предстояло жить бесконечно долго.
«Неужели здесь когда-то был город? Много людей. Каждый из них жил в нем своей маленькой, отдельной друг от друга и от меня жизнью. А погибли одной смертью, но тоже отдельной от меня. Одна, как и прежде. Кажется, был воскресный день. Что же случилось? Они горели на бегу и падали, проклиная последний миг жизни, желая только скорой смерти — избавления от мук. А может быть, была ночь? Сон и смерть. И никто ничего не успел понять. Здесь все покрыто пеплом трупов...»
Так, уцелевшая из многих миллионов, она стояла в первый день возвращения и думала о гибели других, силясь обрести ощущение собственной жизни. Обойдя черное время планеты, она никак не могла восстановить его для себя, чтобы остаться в этой жизни. Выжив, надо было жить. Но как? Между вчера и сегодня был провал, пустота, не вызывающая ни ужаса, ни слез, но расколовшая в сознании мир на то, что было до... и то, что будет после. А что может быть после? У них, обманувших смерть, будет ли выбор? Остались ли они людьми, обретя бессмертие? Может быть, то и вечно, что, не умирая, не живет? Она попыталась унять тревогу:
«Не надо об этом думать. Мы живы, и надо жить. Разве раньше я не была одна? Я была в тысячу раз более одинока, а теперь со мной сын, и уже никто нам не помешает. Что он там делает? Похоже, его ничто не тревожит. Может быть, он тоже рад, что мы остались одни.»
Она оглянулась, как будто испугавшись, что ее могут услышать.
«Не надо об этом думать.»
Тем временем сын усердно трудился на развалинах. Казалось, он что-то ищет. Она подошла ближе и наблюдала, как он отбрасывает, откатывает камни, поднимая над собой клубы пыли. И хотя за движениями его угадывался человек, привыкший к физическому труду, она видела в нем еще совсем детскую беспомощность. Вот он обхватил худыми руками огромный камень, после безуспешных попыток сдвинуть его, ударил кулаком по бурой поверхности и, поморщившись от боли, тут же припал к нему, переводя дух.
«Он мог бы позвать меня. Но меня как будто здесь нет. Сейчас для него этот камень ближе, чем я.»
Она смотрела на сына словно через толстое стекло, как на чужого, не чувствуя никакого участия.
— Что ты делаешь? — Голос ее прозвучал удивительно спокойно, почти безразлично. Она не была уверена, что он услышит ее. Но он услышал. Оторвался от камня, оглянувшись, коротко взглянул в ее сторону.
— Будет дождь.
От послышавшегося в его голосе упрека ей стало не по себе, но тут же у нее перехватило дыхание. Она впервые слышала его голос.
— Дождь?
Она подошла к нему, взяла за плечи и, присев, заглянула в глаза.
Он отвел их в сторону.
— Мы будем жить. Мы будем вместе, да?
Она хотела обнять его, но он отступил на шаг, и руки ее замерли в воздухе, словно все еще сжимая невидимые плечи. И вдруг, испугавшись нарушить что-то очень важное, она быстрй выпрямилась и стала смотреть на небо. Оно потемнело и опустилось еще ниже.
«Может быть, таким оно и должно быть теперь?»
— Дождь? Откуда ты знаешь?
Он, не ответив, шагнул к камню и снова навалился на него всем телом.
Она вспомнила, что где-то здесь должен быть подвал.
— Подожди. Давай вместе.
Похоже, сын был прав. С каждой минутой становилось все темнее. Облака пыли, вздымающиеся то здесь, то там, становились чернее и гуще. Словно тени, они кружились вокруг развалин, иногда подступая так близко, что она чувствовала их прикосновение. Один раз даже вздрогнула, явственно ощутив, как чья-то рука легла на плечо.
Быстро оглянулась. Никого.
Работали  без передышки. Сомнений уже не было — надвигается гроза. Какой она будет теперь? На миг ей представился неистовый шквал воды, огня и грома. Страха она не почувствовала. Гораздо больше беспокоило то, что поднималось в душе по мере того, как она все больше осознавала ничтожность их нового положения. Полная неизвестность грядущего заставляла ощутить чью-то безграничную власть над собой.
Пытаясь заглушить нарастающую тревогу, она с яростью хваталась за самые большие глыбы. Непривычно было встречать их неподвижное сопротивление. Ощущение собственной силы обманывало. Но, победив в очередном поединке, она злорадно хохотала, испытывая огромную радость от минутного торжества. Ей казалось, что она борется с самой стихией, что она доказывает свое право на жизнь, что от исхода этой борьбы зависит, каким для нее настанет завтрашний день.
Бешеный вихрь кружился вокруг нее, а ей уже казалось, что это она вызвала бурю, что она сама становится стихией.
— Я все смогу сама! Подожди, ты еще увидишь! Мы будем жить!
Вдали, словно в ответ, послышался глухой рокот. Она посмотрела в ту сторону и только сейчас вспомнила о сыне. Он боялся надвигающейся грозы — это было видно сразу. Движения его становились торопливыми и беспорядочными. Мокрое не то от пота, не то от слез лицо застыло в испуге. Она приблизилась к нему, чтобы он почувствовал рядом ее уверенность. С каждым раскатом грома он припадал к земле, закрывая руками голову. Ее охватила злость на кого-то невидимого там, за горизонтом. Она выпрямилась. В глазах потемнело. Долго смотрела невидящим взглядом туда, откуда приближалась гроза. В гуще тяжелого воздуха почудился запах гари и смерти, словно все сгоревшее на этой земле поднялось в едином порыве умчаться куда-нибудь, как будто можно было еще спастись.
Она почувствовала смертельную усталость и уже не понимала, что они делают. Они разбрасывали камни в то время, когда на них готово было обрушиться небо. Разве можно укрыться от этого? Цель показалась недостижимой. Внутреннее напряжение сменялось равнодушием. Она усмехнулась на свой порыв, на свои героические мысли, так скоро распавшиеся.
Сын, выбиваясь из сил, пытался сдвинуть обломок плиты. Она почти машинально стала помогать ему. После нечеловеческих, как ей показалось, усилий под отодвинутой плитой они обнаружили подвал. Щель была невелика, но в нее мог пролезть человек. Сын нагнулся над ней.
— Постой, это опасно! Сначала я.
Почти без, сил она опустилась на землю, просунула в щель ноги и стала осторожно опускаться на руках. В этот миг ослепительно вспыхнула молния. Сын метнулся в развалины. Она вздрогнула и провалилась в подвал. Больно ударившись, с минуту не могла прийти в себя. Но мысль о том, что сын остался наверху один, заставила ее подняться на ноги. Она торопливо ощупывала все вокруг, пытаясь хоть как-то сориентироваться в темноте. Потом, запрокинув голову, рупором приставила ладони к губам:
— Прыгай!
Но ее крик слился с оглушительным раскатом грома. Грохот был такой, как будто мир раскололся пополам. И тут же на нее хлынул поток воды. Она услышала, как закричал наверху сын, и сама в ужасе закричала:
— Сынок!
Под ногами были какие-то ступени. Спотыкаясь, беспомощно шаря руками в темноте, она взбиралась наверх, стараясь добраться до щели. Но в следующий миг, услышав, как уже где-то рядом вскрикнул сын, бросилась вниз, запнулась о его тело и покатилась по ступеням. С животным страхом, не чувствуя боли, она карабкалась обратно по лестнице. Задыхаясь, трясущимися руками ощупывала тело сына:
— Мальчик мой, где больно? Что же ты молчишь?
— Я жив, — сдерживая стон, откликнулся он.
— Жив!
Только теперь она вспомнила, что страх смерти должен остаться в прошлом. Вода лилась на них сплошным потоком, а она целовала сына куда попало и смеялась. Он не сопротивлялся, казалось, совсем не замечал ее объятий. Его трясло. Она понимала, что он еще не может прийти в себя, но не могла найти подходящих слов, чтобы его успокоить.
— Да что же мы мокнем? Ты совсем замерз.
Чуть выше по лестнице они нашли сухое место. Она обняла его за плечи и прижала к себе, стараясь согреть. Тело его напряглось, но он не пошевелился.
Дождь кончился так же внезапно, как и начался. Только согревшись, ей не хотелось двигаться, но сын поднялся на ноги и стал спускаться по лестнице. Она последовала за ним, оправляя на ходу сразу ставшее холодным мокрое платье. Проходя по освещенной части лестницы, она посмотрела на кусок неба, вырезанный щелью. Из подвального сумрака оно показалось почти голубым. Она обрадовалась этому, как доброму признаку.
Они остановились перед небольшой дверью, когда-то обитой железом, а теперь просто покрытой слоем ржавчины. На двери висел большой замок.
Она усмехнулась:
— Последний страж.
Сын поднял камень и с размаху ударил по замку. Тот сразу отлетел вместе с петлями и порядочным куском двери. Открыть дверь не удалось, пришлось просто пробить. Первой протиснувшись в дыру, она зажмурилась от света, ударившего в глаза. В углу довольно просторного помещения возвышалась груда битых стекол. В вымытых дождем осколках отражались тонкие лучи, проникающие в подвал через отверстия в потолке, и дробились на множество солнечных зайчиков. Света хватало ровно настолько, чтобы можно было разглядеть все, что здесь находилось. Обводя взглядом сваленные вдоль серых облезлых стен предметы, давно потерявшие свой первоначальный вид, ставшие просто рухлядью, она задумалась: «Что ж, это уже кое-что. Эти вещи, пережив свой век и своих хозяев, может быть, еще послужат нам».
Она снова открыла глаза, провела ладонью по вытертой спинке дивана, самой ценной их находке, и сказала:
— Как давно это было?
Прислушалась к собственному, ставшему таким незнакомым, голосу.
Тогда время еще отсчитывало для них дни, недели. Она даже пробовала вести календарь. Трудно было поверить, что это уже не нужно. Все еще воспринималось как игра. Они с сыном попали на необитаемую землю, и главной их задачей, она считала, было остаться людьми, не опуститься, не одичать. Но чем дальше, тем меньше она понимала, что же должна сохранять, в чем заключалась их человеческая суть? Каждое утро она умывалась сама и заставляла умываться сына. Он не скрывал недоумения, избегал этой процедуры, но все же подчинялся. В первые дни она еще сожалела о том, что тот комфортабельный мир они покинули так внезапно, ведь можно было прихватить с собой столько полезного. Она мысленно набивала чемоданы и сумки «самым необходимым». Теперь же не могла представить, что можно было взять оттуда в их нынешнюю жизнь? Она ни в чем не нуждалась. И только видя, как буквально на глазах изнашивается их одежда, она еще боялась наготы.
Она медленно обвела взглядом подвал. Кажется, он совсем не изменился с того времени, когда они увидели его в первый раз, хотя она помнила, сколько пришлось потрудиться, прежде чем вся коллекция найденного здесь старья превратилась в этот дикий интерьер, ставший их домашним очагом. Очаг был нужен. Она была уверена, что только дома они с сыном будут по-настоящему вместе.
Но все оказалось иначе. Сын не только не помогал ей, но, кажется, и не замечал никаких перемен в подвале. С утра он исчезал на весь день и являлся только к ночи.
Она вяло улыбнулась, когда взгляд ее остановился на куче хлама в противоположном углу: «Добытчик. Скорее всего, это будет склад, а не дом... Все равно».
В то первое утро она проснулась очень рано. Сын еще спал.
От того, что в эти минуты на его лице не было и тени обычной угрюмости, он еще больше походил на Эл. Чего бы она ни сделала для того, чтобы после пробуждения выражение этого лица не изменилось.
— Родной мой, — почти беззвучно прошептала она и поцеловала его в уголки губ.
Он проснулся, но не понял от чего.
Когда они выбрались наружу, она с удовлетворением отметила, что вид вокруг не такой мрачный, как показалось вчера. Наклонившись над источником, она хотела увидеть свое отражение, но оно расплывалось и дробилось на множество бликов. Оглядев ссадины и грязные разводы на руках и ногах, она остановила взгляд на платье: «Надо же было оказаться именно в этом». Вздохнув, стала умываться.
Сын сидел за спиной и, пересыпая из ладони в ладонь песок, безучастно следил за тем, как она плещется в крошечной лужице.
Вдруг оглянувшись и внимательно посмотрев на него, она спросила:
— Ты есть хочешь?
— Хочу, — в голосе его послышалась растерянность.
Она задумалась, потом улыбнулась:
— Я тоже хочу. Но, думаю, это не голод. Скорее — привычка. — Она подставила под солнце лицо. — Сейчас бы кофе. И бутерброд. Старайся не думать о еде. Попей воды.
Он покосился на источник. Вода в углублении была еще мутной.
Она почувствовала прилив энергии. Эта уверенность в своих силах приходила всегда, когда предстояло решать трудные задачи. Сейчас она смеялась в душе над своей вчерашней растерянностью. Все устроилось не так уж плохо, а дальнейшее зависит от них самих.
— А теперь — за работу!
Она весело посмотрела на сына, но он не двинулся с места, глядя куда-то вдаль.
— Далеко не уходи, — сказала она, спускаясь в подвал. А через несколько минут, выглянув наружу, смеялась: — Посмотри, что я нашла!
В руке, поднятой над головой, покачивался маленький, почти игрушечный, чайник.
— Его надо почистить.
Сын внимательно оглядел его со всех сторон. Он ничего не сказал, но по тому, как решительно направился к источнику, она поняла — находка одобрена.
Когда, целиком поглощенная работой, она вдруг обнаружила, что в подвале стало темнеть, сразу подумала о надвигающейся грозе. Быстро взбежала по лестнице, вскочила на бочку, которую они еще вчера поставили под щель, и выглянула наружу. Небо было по-прежнему ясным, но солнце уже клонилось к горизонту. Сына нигде не было. Она долго звала его, боясь отойти от развалин и заблудиться. Но чем быстрее темнело, тем больше она забывала об осторожности и, бегая то в одну, то в другую сторону, все дальше уходила от подвала. Наконец остановилась, беспомощно озираясь вокруг.
«Куда его понесло?! Ведь просила же... Жара такая. Может, ему стало плохо? Мальчик мой... вот погоди, вернешься — я тебе покажу!»
Она опустилась на землю.
Очень хотелось пить, но она не спешила к источнику, думая о том, что сына сейчас тоже мучает жажда.
Наступила ночь, но было светло. Никогда раньше она не подозревала, что ночью может быть так светло. Над голубой равниной раскинулся черный купол неба. Мерцая, словно бисер на нитках, покачивались над головой звезды. Она смотрела на неправдоподобно большую луну, похожую на круглое окно в таинственный, недосягаемый мир. Казалось, все тайны мира скрыты за этим голубым сиянием. И только бледный отсвет их достигает Земли, волнуя и печаля несбыточной мечтой.
В этот миг она почувствовала, что живая, еще не прах, еще не пыль, она уже не принадлежит людям. Ее существование — часть этого неживого мира, этого невидимого бесконечного движения. Ей захотелось встать и идти, идти куда- нибудь, наполняясь покоем ночи, и раствориться в ней.
«Может быть уже неважно, какими мы будем? Мир ничего не потерял с уходом людей. Он так же прекрасен. Он мудрее. Но я, еще живая, хочу понять тебя, слышишь? Жизнь — это ты во мне или я в тебе? Что нужно мне для того, чтобы жить бесконечно долго? Оживить тебя или самой отказаться от себя и только быть?»
Она подумала о том, что теперь каждую ночь будет видеть это небо, будет учиться у него вечности.
«Надо забыть обо всем. Ничего не было. Ничего не будет. Ни о чем не вспоминать, ничего не ждать. Время отступится. День и ночь сольются для нас в бесконечный путь. Просто быть.»
Она стояла прямо, гордо подняв голову, и казалась себе величественной. Она смотрела на звезды и сама чувствовала себя звездой.
И вдруг увидела сына. Он брел, с трудом переставляя ноги, низко опустив голову. Словно очнувшись, она снова взглянула на небо: «Что за бред!» — и пошла навстречу сыну.
В одной руке у него позвякивал пустой чайник, в другой он держал что-то темное, продолговатое, явно тяжелое. Он не видел ее и, когда она заговорила, от неожиданности вздрогнул.
Где же ты был? Я тебя искала.
Он протянул ей ношу. Женская фигурка, вылитая из чугуна. Не было только головы, остальное хорошо сохранилось. Легкая туника струилась множеством складок, обтекая стройное тело. Руки свободно опущены. В одной из них — кувшин.
— Тяжелая какая. Жаль — без головы. Зато с кувшином, — рассеянно рассуждала она, разглядывая фигурку. — Где ты нашел это?
— Там, — Сын неопределенно махнул рукой в темноту, и она почувствовала нелепость своего вопроса.
— Это здорово! Тебе повезло.
Она говорила искренне. Ее обрадовало то, что сын принес в их дом первый трофей.
Она восприняла его находку как подарок. Первый подарок. Все тревоги вмиг исчезли.
— Ты у меня молодец.
Он промолчал.
— Устал?
-- Нет.
Они спустились в подвал. Он подождал, когда она ляжет на диван, и сам лег на самый край. Она улыбнулась в темноте. На душе было радостно и хотелось сказать сыну что-нибудь хорошее.
— Нам будет хорошо с тобой вдвоем. Ты сильный, выносливый. Мы все сделаем сами. Никто нам не поможет, но зато и помешать никто не сможет. Когда-нибудь эти развалины мы превратим в небольшой домик. Нет, в большой, красивый дом. Наша земля отдохнет и зацветет огромным садом. А если будет сад, будут и птицы...
— А люди?
— Люди? Может быть, где-нибудь далеко они и живут. Очень-очень далеко. Когда-нибудь придут и они, но до этого еще долго... Нам будет хорошо с тобой вдвоем.
Сын заснул. Она смотрела в темноту и пыталась представить себя в своей квартире. Но привычные когда-то образы теперь менялись в памяти до неузнаваемости. Гостиная вырастала в огромную площадь, в то время как город виделся тесным нагромождением кубиков-домов. Они сдвигались все плотнее и плотнее, уничтожая между собой малейший просвет, превращаясь в безликую серую массу, и вдруг рассыпались по полу гостиной...
Она закрыла глаза. Хотелось отдыха. Теперь она видела ослепительное солнце сквозь потоки проливного дождя. Прохладной массой они обрушивались с неба, но, достигая земли, испарялись от нестерпимого зноя. И она брела под этим ливнем по пояс в тумане, не ведая, куда ступает, куда идет.
И вдруг стало темно и пусто. Только на черном небе, как колокол, раскачивался огромный серебристый чайник. Но вот он разбился на множество бликов. Оказывается, она смотрит в источник, а рядом сидит сын и хочет зачерпнуть воды... Приснилось ли все это?
Она отчетливо услышала, что наверху кто-то ходит. Послышались голоса. Внутри у нее все похолодело. Она не понимала, почему так испугалась, но было по-настоящему страшно. Вот рев промчавшейся мимо машины, и снова шаги, сливающиеся в шум проходящей толпы.
Осторожно, чтобы не разбудить сына, она поднялась с дивана и наощупь стала пробираться к выходу. Голоса становились все отчетливее. Кто-то засмеялся совсем рядом. Наткнувшись в темноте на бочку, запрокинула голову вверх. Ничего не увидела, но почувствовала, что там, на краю щели, кто-то стоит. Вот он тихонько насвистывает знакомую мелодию. Она, затаив дыхание, вслушивалась в любимую песенку Эл. Точно так же он иногда насвистывал ее, когда был чем-то поглощен.
— Эй... — негромко позвала она, и сразу воцарилась звенящая тишина.
Она вскочила на бочку, выглянула наружу и тут же бросилась вниз. Бочка с грохотом катилась по ступеням, а она прижималась спиной к холодной стене.
«Только бы не свихнуться. Это нервы. Пройдет.»
Вспомнились рассказы о том, как продолжает болеть ампутированная рука.
«Пройдет.»
Она очнулась от воспоминаний. Медленно обвела взглядом стены подвала. Меняя положение битых стекол в углу, ей удавалось менять рисунок солнечных зайчиков. Это отдаленно напоминало смену обоев и светильников в квартире.
Сын всего этого не замечал. У него были свои дела. Целый день где-то пропадая, он возвращался очень усталый, припорошенный пылью, с сонными от жажды глазами. Долго и жадно пил воду. Потом, посидев немного у источника, отрешенно глядя на заходящее солнце, сгребал в охапку свои трофеи, спускался в подвал и, не дожидаясь ее, торопливо складывал их в угол. Желая хоть как-то приобщиться к его заботам, она с интересом начинала перебирать находки, но он с равнодушным видом отходил в сторону.
Она решила быть вместе с сыном в его поисках. Когда объявила ему, что пойдет с ним, он только пожал плечами.
Рано утром они отправились. Сын шел немного впереди, осторожно неся полный чайник воды. Шел ровно и очень уверенно, словно здесь была проложена только ему видимая тропа. Она шла за ним, то отбивая пятки о каменистую почву, то увязая в похожем на пыль песке. Солнце застыло над горизонтом в одной точке, а ей казалось, что они идут уже довольно долго. Она пробовала отвлечься, разглядывая новые для себя места. Но новые места ничем не отличались от старых, и складывалось неприятное ощущение, что они идут, не двигаясь с места.
«Что за радость тащиться по жаре в такую даль? Какой мерзкий песок, в нем вязнешь, как в болотной жиже. Впрочем, от скуки умирать в темном подвале тоже мало приятного. По-моему, здесь мы уже проходили. Посмотреть бы на себя со стороны. Ковыляю, наверно, как девица, впервые одевшая туфли на каблуках. Вот так... легче переносить тело на ноге. Пружиню шаг и гибче от бедра. Спину ровнее. Я — королева, я — пантера, я... Черт возьми, здесь мы уже третий раз проходим!»
Она ждала, что сын сейчас остановится, будет нерешительно оглядываться вокруг, и это будет означать, что они, конечно, заблудились. Ей даже хотелось этого. Он и в самом деле несколько раз оглянулся на нее, потом остановился и молча сел. Кажется, движения пантеры он истолковал по-своему. Как провинившаяся школьница, она стояла перед ним, не решаясь сесть. Было смешно и досадно одновременно.
Несмотря на то, что давно не ходила так далеко, она почти не чувствовала усталости. Опускаясь на колени, понимала, что проявляет слабость. Ей не хотелось в первый же день оказаться сыну обузой, но упустить возможность просто посидеть рядом с ним было тоже жаль.
Он протянул ей чайник. Она жадно пила, испытывая огромное удовольствие. Вода обильно текла по подбородку на грудь. Сын опустил глаза и спокойно сказал:
— У нас долго не будет воды.
Ей стало ужасно стыдно, но она только молча вытирала тыльной стороной ладони подбородок и шею. Потом тихо попросила:
— Пойдем, я совсем не устала.
Они отправились дальше.
Солнце поднялось высоко, когда они пришли на место. Перед ними были развалины, похожие на те, где они жили. Она сразу заметила, что здесь кто-то потрудился. Небольшой участок был расчищен. Неужели из-под этих глыб сын добывал те вещи, которые приносил каждый день в подвал? Ей никогда не приходило в голову, что они достаются ему так нелегко.
Ни слова не говоря, он принялся за работу. Над ним сразу образовалось облако пыли. Раскидав и раздвинув несколько больших камней, он замер на некоторое время, пристально вглядываясь в освобожденное место, потом пальцами начал прощупывать слой пыли.
Она наблюдала за ним, не решаясь включиться в работу, боясь нарушить какой-то порядок, который угадывался за каждым его движением.
«Теперь даже приблизительно я не могу определить его возраст. У него своя жизнь. Интересно, какое место занимаю в ней я? А может быть, для меня в ней и нет места. Он роется в этой куче с таким видом, словно от этого зависит что-то очень важное. Вылитый отец. Будет стремиться к достижению цели, но ни за что не скажет в чем она. Может быть, сам не знает. Чувствует, что прав, и довольно. Будь Эл сейчас здесь, наверно, ворочал бы эти камни.
Она зашла с другой стороны развалин. Отбивая руки о камни, расцарапывая их в кровь, испытывала только досаду, совершенно не представляя, что ищет.
Все это продолжалось довольно долго, и вот, опустившись на колени, она разглядывает свою первую находку.
«Дверная ручка. Ну и что? У нас никогда не будет дверей. К черту!»
Она швырнула находку обратно в пыль. Оперлась ладонями о колени и, низко опустив голову, перевела дыхание. Пыль набилась в нос, в глаза, в горло. Она подняла голову. Вокруг в знойном неподвижном воздухе — застывшая завеса пыли. Кровь больно билась в виски.
«Какая глупость. Какая все это глупость!»
Она стала выбираться на чистый воздух, но потом вернулась и только после того, как снова отыскала дверную ручку, пошла к сыну. Шла, прижав находку к груди, и ощущение дурацкой игры не покидало ее. Хотелось смеяться над собой, но этого нельзя было делать по правилам той же игры.
Сын сидел, склонив голову к коленям. Сцепленными на затылке руками он старался защититься от солнца. Поиски его были безуспешны. Она видела, что он переживает. Хотела что-то сказать, но язык стал сухим, словно бумажным, и не повиновался. Она села рядом и, едва улыбнувшись пересохшими губами, протянула ему дверную ручку. Сын неожиданно оживился, изучая находку. Против своей воли долгим взглядом она посмотрела на чайник. Сын пододвинул его к ней. Вспомнив, сколько воды утром перевела напрасно, она отрицательно покачала головой. Тогда он сам сделал несколько маленьких глотков. Она опустила глаза. Он снова протянул ей чайник, но она отстранила его.
Сын поднялся с земли:
— Пора.
Она хотела было возразить, что еще рано, но не смогла. Язык словно присох к нёбу. В общем-то, она ничего и не имела против того, чтобы вернуться, хотя понимала — не будь ее, он бы еще остался.
Обратная дорога показалась бесконечной. Когда дыхание ее стало вырываться из сухого горла со свистом, сын заставил ее попить. Она сделала маленький глоток, но он причинил ей только боль.
— Не могу, — еле слышно прошептала она.
— Еще. Понемногу.
Сын требовательно поднес воду к ее губам. Она сначала смочила во рту. Потом сделала несколько глотков. Удушье прекратилось, но жажда с новой силой потребовала много, много воды. Она в отчаянии сунула сыну почти пустой чайник и пошла вперед. Он обогнал ее.
Ступая по его следам, она видела источник. Чистую, холодную воду, искрящуюся на солнце. Прохладный подвал. И снова воду... Стискивая зубы, трясла головой, пытаясь отогнать видение. Во время коротких остановок к воде не прикасалась. Ей было жутко видеть, как трясутся руки у сына, когда он делает маленький глоток. Он на глазах терял силы. Прежде вся вода была в его распоряжении. И снова они шли... шли в два раза медленнее, в два раза дольше...
Как в тумане, она стояла за спиной сына и с закрытыми глазами ждала, когда он напьется из источника. Потом опустилась на колени, легла на живот и погрузила лицо в воду. Пила долго, наслаждаясь и оживая. Затем лежала в подвале на диване. Сковала и не давала расслабиться огромная усталость.
«Ничего. Это только начало. Надо быть сильной.»
Она открыла глаза. Что это было? Она снова заснула или только забылась? Картины их первого совместного похода возникли в памяти так отчетливо! Отвернулась в темный угол. Здесь, рядом с диваном, ни одного солнечного зайчика.
«Мне незачем вставать, можно лежать вечность. Людям не хватало времени. На что не хватало? На что оно уходило?.. Неужели только на то, чтобы обслужить свое существование? Пища, одежда, комфорт, досуг... Откуда же уверенность в высокой миссии? Как покровительственно похлопывали по плечу флору и фауну. Что же не поделили? Если кто-нибудь еще уцелел — интересно, что они по этому поводу думают? Не думаю, что они стали лучше. Скорее, наоборот. Как никогда, драка за место под солнцем. Что же нам, нежующим, среди них делать? Стать объектом зависти, мишенью для злобы и, не имея возможности помочь, наблюдать, как они гибнут? Нет. На Земле просто-напросто уже нечего есть. Только если друг друга... К черту!»
Она снова обвела взглядом подвал.
«Все, что от них осталось. Музей человеческой цивилизации. Когда-то эти вещи были чьи-то. Теперь они принадлежат всему человечеству. Человечеству, которого нет.»
Она вспомнила, как еще несколько раз ходила с сыном за этими «экспонатами» на развалины. Потом было легче. Она научилась преодолевать первые приступы жажды, научилась снимать ее пик минимальным количеством воды. Но воды все равно не хватало, поэтому возвращались они раньше. Только к зною она привыкнуть так и не успела, полная незащищенность от солнца по- прежнему разбивала ее. Но больше всего донимала мысль о том, что эти лишения напрасны, необязательны.
Она несколько раз пыталась узнать, что об этом думает сын. Но после ее вопросов лицо его становилось еще более отчужденным. И она понимала это примерно так: «Тебя никто ни о чем не просит». Только раз он ответил ей коротким вопросом:
— Но ведь это было нужно?
Она больше не заводила разговоров на эту тему.
«Неужели он верит, что весь этот хлам нам может пригодиться? Что ж, тогда ему легче.»
Однажды утром она проснулась, а сына уже не было. Он решил уйти без нее, а чтобы избежать лишних вопросов, ушел раньше, чем она проснулась.
Так она снова стала оставаться на весь день одна. Сыну ничего не сказала...


Превозмогая дремотную слабость, она села, приклонив голову к спинке дивана.
«А если действительно лечь и никогда не вставать?»
Взгляд упал на небольшое углубление в стене над диваном. Она смотрела на мальчишку-сорванца из полумрака, показывающего на нее пальцем и хохочущего до изнеможения.
«Каким чудом он уцелел? А может быть, только он и должен был уцелеть.»
Сын нашел его в песке недалеко от щели. Сначала она даже испугалась, словно увидела призрак, а потом догадалась, что эта находка не случайна, но благодарности за подарок не испытала. Мальчишка теперь казался жестоким, злым и с Эл уже ничем не был связан.
«Найти бы дело, которым можно было заниматься бесконечно. Я могла бы писать книгу. Правда, ее никто никогда не прочитает. Какой же смысл? С таким же успехом можно считать песчинки... А разве в чем-нибудь еще остался смысл? Во всяком случае, эта работа стала бы моей деятельностью. Я прожила бы с ней новую жизнь, шлифуя каждый день, каждый миг, приближая ее к совершенству. В конце концов, она стала бы лучшей из всех, существующих до сих пор. Меня не подгоняли бы честолюбивые планы. Я не торопилась бы начать что-нибудь новое, еще более триумфальное. Я достигла бы иного величия. Ведь весь мир теперь заключен только во мне. Осталась только моя жизнь. Та, которая была, и та, которая будет.»
Она вздохнула.
«Была ли я? Каким странным кажется прошлое, словно это было тысячу лет назад, и мы были совсем первобытными. Далекие Эл, Дэ, тетка, мама... Какими одинаковыми они кажутся отсюда. Одинаково наивными и одинаково беззащитными. Одинаково несчастными и одинаково обманутыми. Как мало времени им было отпущено, чтобы они поняли это. Как нелепо оно потрачено. А ведь это Дэ придумал: «Роют черви норки, создавая дырку». Как страшно... А будущее — будет ли оно без Эл, без тетки, без мамы... Но ведь тогда они не были ближе, чем сейчас. Каждый в своем недосягаемом мире. Каждый лелеял свою территорию. А Земля оказалась одна. И сгорела от того, что каждый думал — горит соседский участок.»
Она встала, поднялась наверх. Некоторое время сидела, опустив руки в источник, отрешенно наблюдая, как скапливаются вокруг запястий пузырьки. Потом провела мокрыми ладонями по лицу и легла на спину. Лежа на горячем песке под палящими лучами солнца, она представляла пламя, охватившее Землю.
«Им тоже было жарко. Невыносимо. Но укрыться негде.»
Она чувствовала, что тело ее, как растопленный кусок масла, стремится расплыться по поверхности Земли, и только саднящая от зноя кожа в болезненном напряжении удерживает его. Мысли распадались на бессвязные обрывки, и только желание, подойти к самой крайней черте, с каким-то злорадством заполняло мозг.
«Больше не могу.»
Она села. Кровь прихлынула к лицу, потемнело в глазах. Через мгновение увидела, что кто-то в черной одежде склонился над источником. Только благодаря белому платку на голове можно было догадаться, что это женщина. Лица не было видно, но она сразу узнала монашку. Было непонятно, то ли монашка смотрит на свое отражение, то ли хочет напиться, но не решается.
Она не удивилась этому появлению, не почувствовала былой ненависти к своей сопернице, догадываясь, что это только призрак.
— И огонь-то тебя не берет. Откуда ты взялась, раба божья? Чем промышляешь?
Монашка подняла на нее хмурый взгляд и произнесла своим загробным голосом:
— За сыном пришла.
— Вот привязалась. Давай иди отсюда...
Она не успела договорить — сзади послышались шаги. К источнику, сбросив поклажу, подошел сын. Не глядя на монашку, опустился рядом с ней на колени и жадно припал к воде. Та, раздвинув губы в подобии улыбки, провела ладонью по его голове.
— А ну, убирайся отсюда! — Она, не выдержав, вскочила на ноги.
Сын вздрогнул, удивленно посмотрел на нее. Она стояла перед ним, кусая губы. Заметив, что монашка усмехнулась за его спиной, нагнулась к источнику и быстрым движением плеснула в нее, а потом себе в лицо водой.
— Ты видел ее?
— Кого?
По тому, каким озадаченным было лицо сына, она все поняла и ни слова не говоря спустилась в подвал.
«Этого еще не хватало. Какая нужда мне ее помнить? За сыном пришла. Мало она нам крови попортила, змея! Да я бы и сейчас ее в том логове спалила. Только бы еще дверь снаружи чем-нибудь подперла, чтобы не выскочила.»
В темном углу, за диваном, показался черный силуэт.
— Чего тебе? — бросила она вполголоса и оглянулась на дверь, чтобы не услышал сын.
— Сына.
— Зачем? Что ты можешь предложить ему сейчас?
— А чем ты сейчас лучше меня? Что ты со своей цивилизацией смогла дать ему? Вы предали Бога. Отвернулись от него, отвергли добродетели, дарованные вам при рождении. И с чем остались?
— Ты думаешь, я во все это поверю? — Она захохотала. — Ну что ж, иди, забирай его!
Монашка скривила губы в презрительной усмешке:
— А он и так мой.
— Врешь!..
В подвал вошел сын. В руках его была объемная фляга.
Она опустилась на диван и как-то обреченно, долгим взглядом посмотрела на сына.
— С такой посудиной ты сможешь уходить на несколько дней. Удивительно, как все это уцелело.
— Она цела. Я проверил.
Она кивнула, словно подтверждая что-то само собой разумеющееся.
— Ты сегодня рано?
— Будет гроза.
Сын по-прежнему боялся грозы. По каким-то неуловимым приметам он безошибочно определял ее приближение и в это время всегда был в подвале. Поэтому она любила дождь, этот шквальный ливень, раздираемый оглушительными раскатами грома и ослепительными росчерками молний.
Она видела, каких усилий стоило сыну до последнего момента находиться где-нибудь в дальнем от нее углу или на лестнице под щелью в надежде выдержать испытание. Но до сих пор ему это не удавалось. При первой же вспышке битых стекол в углу он оказывался рядом с ней на диване, соблюдая все же дистанцию. Но грозы были редки и скоротечны.
— Скажи, тебе очень плохо?
— Нет.
— Тебе плохо со мной. Ты ждешь, чтобы сюда пришли люди?
Он ответил не сразу.
— А они придут?
Она покачала головой.
— Не знаю. Может быть, они никого не ищут. Если только мы сами их найдем...
Последнее у нее вырвалось невольно. Она тут же пожалела о сказанном, но исправить что-то было поздно, и она только ждала, что он ответит.
Он удивленно посмотрел на нее.
— А где мы их будем искать?
Она пожала плечами.
— Но ведь это не сейчас. Это не так просто. Будет очень нелегкая дорога. У нас не будет крыши над головой ни днем, ни ночью. Неизвестно, сколько надо пройти, чтобы дойти до воды. Мы можем погибнуть от жажды.
Он слушал ее рассеянно, потом одним жестом обвел свой склад.
— А как же это?
Она ужаснулась. Он готов пойти прямо сейчас. Отвернувшись, чтобы скрыть раздражение, она сказала:
— Это все пришлось бы оставить... Но мы не можем сейчас никуда идти! Не можем! Думаешь, мне все это нравится? — Теряя терпение, она уже не справлялась со своим голосом. Он становился резким, даже злым: — Я ненавижу день, потому что тебя не вижу рядом. Ненавижу ночь, потому что ты рядом, но я тебя все равно не вижу! Я ненавижу щель, через которую каждый день вылезаю наружу как крыса! Я не могу видеть эту растущую свалку! Зачем она нам? Нам надо быть вместе, ты понимаешь? Нам надо научиться так жить!
— Я не хочу так жить! Я не хочу, чтобы мы были одни. Зачем ты меня привела сюда?!
Она впервые видела сына в таком возбуждении. Выкрикивая фразы, он пружинил на носках, словно хотел подпрыгнуть. Руки беспомощно болтались вдоль тела. Губы дрожали От волнения. Казалось, он сам испугался своего крика, внезапно замолчал и сразу сник, отвел взгляд в сторону. Ей было очень больно и обидно. Она не знала, что ответить ему, и только горько повторяла:
— Ты ведь ничего не знаешь, ты ничего не знаешь...
«Если я расскажу ему обо всем сейчас, он не захочет жить. Сколько зла принял он от них. Зачем они ему? На что он надеется? Взять и пойти. Пусть узнает. Пусть почувствует, что такое для нас лишиться источника. А потом вернуться и уж навсегда. Он давно как будто ждет моего согласия. А может быть, он ждет только моего согласия пойти с ним? У меня нет выбора. Отговорить, удержать его сейчас — значит, дать что-то взамен. Веру или хотя бы надежду. Он мне не поверит. А если поверит, то ненадолго. И в один прекрасный день просто не вернется, — она провела ладонью по лбу. — А я отправлюсь его искать. Еще хуже.»
Некоторое время она оглядывалась по сторонам, словно стараясь запомнить место, которое они покидали, запомнить дорогу, по которой можно было вернуться сюда. Но скоро источник и развалины остались далеко позади, почти не видимые глазу, а впереди до горизонта простирался такой унылый пустынный вид, что она опустила голову.
Вдруг сын остановился и, бросив флягу на песок, побежал обратно. Она окликнула его, но он, похоже, не услышал. Подняв флягу, она неуверенно побрела за ним. Странно, но появившаяся совсем ничтожная надежда, что он передумал и решил вернуться, не обрадовала ее. Вскоре он уже бежал навстречу, неся что-то в руках. Это была та самая чугунная фигурка женщины с кувшином, ставшая когда- то его первой находкой.
— Зачем она тебе?
Он, не отвечая, протянул руку за флягой. Она отвела ее в сторону.
— Зачем тебе эта лишняя тяжесть?
Он поднял на нее глаза, в которых за обычной холодностью она увидела робкую мольбу, но голос прозвучал твердо:
— Она нужна.
Она в недоумении смотрела на сына, не в силах понять его, но за один этот взгляд готова была пойти на все.
— Хорошо. Но тогда флягу понесу я.
Они двинулись дальше.
«Для того, чтобы обойти земной шар вдоль и поперек, надо стать ходячими фанатиками. Жить для того, чтобы идти? Если повезет и у нас всегда будет вода, что мы станем делать, когда убедимся, что на Земле мы одни? Неужели согласиться на смерть? Я никого не ищу, но хотелось бы думать, что кто-то где- нибудь еще остался. Так просто. Для души. Мертвая планета. Что с ней стало? А горы, моря, океаны? Что могли уничтожить люди? Только себя и свое. Может быть, уже никого не было в живых, а война продолжалась, только не между людьми, а против них. Неуправляемая сила уничтожала, стирала с лица Земли последние следы человечества и смеялась над ним, над своим недалеким создателем. Коварная и беспощадная, она победила. И только мы с сыном — нелепый вызов — бредем теперь по своей планете, не способные ни возродить на ней жизнь, ни затушить последние ее проблески. И будем держаться за нее до последней возможности. Нам бы вернуться к источнику...»
Уже заметно стемнело. Она, совершенно не представляя, как они заночуют на этой голой равнине, озабоченно оглядывалась по сторонам. Сын, похоже, не видел в этом проблемы. Он просто опустился на песок и, подложив под голову руку, казалось, сразу заснул. Она неуверенно опустилась рядом. Песок был еще теплым.
Положив флягу между собой и сыном на случай, если он ночью захочет пить, она легла на  спину и увидела перед собой черный провал неба. Звезды виделись ей невероятно далекими, тающими на глазах, словно падающими в огромный, бездонный колодец. Она раскинула руки в стороны и прижала ладони к Земле. Планета за спиной почудилась ей маленькой, как мяч, и она летела вместе с ней в эту пропасть.
«Главное, не оторваться...»
Почувствовав легкое головокружение, закрыла глаза. Когда снова открыла их, увидела очень близко сбоку голые ступни сына. Он стоял на коленях спиной к ней перед чугунной фигуркой, руками поглаживая у ее подножья песок, как будто расчищая дорогу.
«Молится, что ли?» — едва успела подумать она и тут же прикрыла глаза, потому что сын вдруг оглянулся.
Чуть-чуть раздвинув веки, она наблюдала, как несколько капель воды оторвались 1эт горлышка фляги и покатились по черным бокам фигурки. Она понимала, что эти капли ничего для них не решат, но жест его вдруг глубоко возмутил ее.
«Вот чему она научила его, старая кочерга! Вот о чем он думает. А если я умру от жажды, что он станет делать с этой железкой? Нет, с этим пора кончать!»
Она долго ждала, когда сын уснет. Потом, открыв крышку фляги, вылила часть воды в песок.
Поднялись они до восхода солнца. Сын от воды отказался. Она тоже пить не стала. От вчерашней разбитости и усталости не осталось следа.
«На свежем воздухе хорошо спится.»
Она улыбнулась. Но ближе к полудню, когда солнце как будто врезалось в грудь и распекало изнутри все тело, больно ударяя в голову, она все больше утверждалась в мысли, что настало время покончить с этой бредовой затеей.
Двигаться дальше было невозможно. Тени медленно, как часовая стрелка, огибали их поникшие фигуры, цепляясь за ноги, то болезненно съеживаясь от раскаленного зноя, то устало вытягиваясь на остывающем песке. За все время они не проронили ни слова.
Когда останавливались на отдых, немного воды снова возвращало ее сознание к реальности, к ощущению необязательности и даже абсурдности происходящего, но тут же обволакивающая дремота в несколько минут возвращала душу к рабскому повиновению. Словно по удару хлыста, они, не сговариваясь, поднимались на ноги и шли дальше.
На одном из привалов сын оборвал рукава ветшающей рубахи и, обвязав свою ношу, приспособил ее к поясу. Теперь руки его были свободны. Она смотрела на ставшую куцей рубаху, и ей казалось, что это он вырос из нее.
«Такой большой... и такой глупый... или упрямый», — вдруг пронеслась злая мысль. И ей тут же подумалось, что он просто делает назло.
Вода убывала, но фляга почему-то не становилась легче.
«Можно было бы нести по очереди. Черт возьми!» — выругалась про себя она и, оборвав полосу от подола платья, привязала флягу к поясу. Сын как будто не заметил этого.
На самом ли деле ноги ее стали отказывать, колени подгибаться, заставляя все чаще опускаться на песок, или тело просто подчинялось работе мозга, но, в конце концов, она поверила, что силы оставляют ее. Сын беспокойно оглядывался, когда она замедляла шаг, садился рядом, когда падала в изнеможении, и терпеливо пережидал вынужденные остановки.
Потом она заметила, что все учащающиеся передышки начинают раздражать его, и он уже с трудом терпит ее слабость. Отказываясь от воды, которую он, казалось, готов был силой влить ей в глотку, чтобы только оживить ее, она шептала, отрешенно блуждая взглядом:
— Нет, нет; воды осталось слишком мало.
Он тоже не смел притронуться к фляге, но пока держался бодро. Наконец еле слышно, но твердым тоном она сказала, что они должны вернуться, пока воды еще достаточно, чтобы дойти до источника. Сын растерянно кусал губы, переводя взгляд с нее на флягу и с фляги на нее. Ее лицо застыло в немом укоре и ожидании. Если бы можно было разделить воду, он, конечно, отправил бы ее назад, а сам пошел дальше, но выбора не было. Она не верила, что он будет настаивать на продолжении пути. Но и сдаться так просто, видно, не хотел.
— Я схожу туда. Может быть, там есть вода, — он указал рукой на линию горизонта.
Она упрямо тряхнула головой:
— Там нет воды. В этой пустыне не может быть воды.
Но он уже вскочил на ноги:
— Я сейчас.
— Стой! — Она с неожиданной энергией поднялась вслед за ним, прошла несколько шагов вперед и, обернувшись, холодно бросила:
— Ты сам выбрал...
Она долго не чувствовала ни усталости, ни жары. Внезапная ярость толкала ее вперед с такой силой, что сын едва поспевал за ней.
«Неужели это мой сын? Неужели это сын Эл? Не может быть. Чужой. Чужой, как и все до него. Опять одна. Теперь уже окончательно одна. И пусть. Пусть смерть. Он сам все решил. И мне надо решить. Решить все от начала до конца. Теперь и он будет один. До последнего вздоха.»
Она не верила в близость смерти, но почти желала мучительной кончины, злорадно наслаждаясь запоздалыми раскаяниями сына. Теперь она уже намеренно ускоряла шаг, надеясь, что он окликнет ее. Но он молча следовал за ней, уже почти бегом, изредка тяжело вздыхая, словно ему не хватало воздуха. Наконец она сама вдруг почувствовала смертельную усталость. И уже не могла не только злиться, но даже просто думать. Гневный внутренний голос умолк, и только шуршание песка под ногами заполнило слух. Она удивленно прислушивалась к этому звуку, напоминающему шепот, постепенно различая отдельные слова: «Не спеши... тише... чего ты ждала?.. Лжи?»
— Кто это? — Она остановилась.
— Где? — Сын тоже остановился, с трудом переводя дыхание.
Услышав его слабый голос, она словно пришла в себя, сердце дрогнуло, ей захотелось обнять его и заплакать от жалости и стыда. Но она только пристально всматривалась в его лицо, отыскивая следы упрека, но оно было странно спокойным. Как будто он даже желал того, что произошло. Она опустилась на землю.
— Как пить хочется.
Вода кончилась на следующий день. Приняв от сына пустую флягу, она впервые как-то особенно ясно осознала опасность, которой они подвергались, и ужаснулась собственному бессилию, невозможности что-либо изменить. Кажется, впервые она была в положении почти безнадежном, когда спасение совершенно от нее не зависело. Приходилось расcчитывать только на удачу, на случай, даже не чудо. Чтобы спастись, надо было двигаться, пока есть силы.
Да, было время, когда она еще могла решить все иначе, теперь она в этом была уверена, и никак не понимала, как она, взрослый человек с таким внушительным багажом жизненного опыта, позволила втянуть себя в такую беспросветно-идиотскую авантюру. А теперь, вместо того чтобы последние силы положить на обратный путь к далекому, но все таки реальному источнику, она будет идти за этим мальчишкой и глупо верить, что они найдут воду, потому что иного выхода у них нет.
Они шли без передышки и остановились на отдых, только когда совсем стемнело.
— Поспи немного. Ночью идти будет легче, — успела сказать она, чувствуя, как безудержно проваливается в сон.
«Надо бы не спать, — мелькнула тревожная мысль, но тут же сменилась сладким: — Только чуть-чуть...»
Во сне тоже хотелось пить. Море плескалось у ног, но стоило зачерпнуть в ладони прозрачной, сголуба, воды, как она мгновенно просачивалась сквозь пальцы, как бы крепко они не сжимались. Она опустила лицо к самой поверхности сияющей на солнце воды, но та вдруг застыла, и она, как в стекло, упиралась в нее лбом. Она входила в воду все глубже и глубже, но, даже погрузившись в нее с головой, не чувствовала ни влаги, ни прохлады и, как
больная рыба, с трудом двигаясь и едва дыша в этой вязкой среде, снова мучилась неутолимостью жажды.
Она проснулась и сразу испугалась, что проспала долго и уже утро. Но было еще темно. Увидев сына как раз в тот момент, когда он вытрясал из фляги на свое чугунное божество последнюю, каким-то образом уцелевшую в ней каплю воды, не почувствовала ни раздражения, ни гнева. Она просто смотрела на чужую наивность и искренне ей удивлялась. Сказала только:
-- Сынок, оставь ты это. Она же безголовая...
Сын замер на миг, а потом, стремительно свернувшись калачиком вокруг фигурки, затих, как будто сразу уснул. Она села, озадаченно глядя на него. Надо было подниматься, а он, похоже, еще не отдыхал.
-- Сынок, вставай. Воду надо искать.
Ночью идти было действительно легче. Она уже подумывала о том, что в дальнейшем они будут передвигаться только с наступлением темноты. Но, представив бесконечно долгий день и неподвижность под палящими лучами солнца, перестала об этом думать.
Она заметила, что сын выглядит измученным. До сих пор он стойко переносил трудности пути. Но сейчас, она это видела, каждое движение давалось ему с трудом. Можно было ненадолго остановиться, но было страшно, страшно не подняться потом снова.
«И никак не бросит он эту проклятую железку. Сколько же люди тащили все это только потому, что какой-то болван сказал, что это и есть жизнь. Полюбуйся, что ты наделала, змея! На тебя бы повесить эту гирю.»
-- За веру и надежду, дарованную душе мятущейся, можно и большие тяготы вынести. Безнадежность и неверие — вот непосильная ноша, — послышался словно из-под земли голос монашки.
-- Я знаю, ты готова и не то взвалить на ребенка. За призрачные надежды он должен тащить эту, вполне реальную, увесистую болванку? Единственной ношей я бы сейчас нагрузила его- — это флягой, полной воды. Не за веру, а за уверенность в своем завтрашнем дне можно приносить жертвы. А может быть, те капли, что он вылил на свою безголовую веру, жизнь бы ему спасли.
-- Ты об этом думала, когда выливала воду в песок? Вера даст ему больше сил, чем несколько капель воды.
-- Посадить бы тебя сюда, в самое пекло, и предложить либо воду, либо икону. Посмотрела бы я, что ты тогда запела.
-- Я благодарила бы Господа за дарованную воду.
Она не выдержала и захохотала в ответ.
Солнце поднялось над горизонтом. Вокруг по-прежнему, сколько мог охватить взгляд, простиралась безжизненная пустыня, и невозможно было представить, что где-то на этой выжженной земле осталась хоть капля воды.
Она старалась не смотреть в сторону сына. Он сильно припадал на правую ногу. С этой стороны на бедре висело его божество. Она отводила взгляд, но слышала каждый его шаг. Он повторялся в груди тупой болью и отдавался ударом в виски. Его бессилие перехватывало ей дыхание. Она закрыла голову руками, но легче не стало. Сухой воздух, словно вата, набивался в рот, в нос, в уши. Солнце расплывалось над головой и раскаленными струями стекало на землю.
Она пробиралась через этот ад, и все, что видела, слышала, чувствовала, приносило ей нестерпимые муки.
«Как плохо. Как мне плохо. Мне хуже всех. Ничего нет, а все горит. Ничто горит. Как залить эти угли? Куда они дели воду? За что... за что этот ад? Укрыться негде. Нам никогда не выйти отсюда. Куда мы идем? Идем, идем по кругу... от смерти... за смертью... Идем по одному с ней кругу. Скоро увидим свои следы, и все станет ясно. Все равно. Только бы глоток... Воды!.. Сколько ее было, и не хватало. Чуть-чуть — и уже жажда. Нет, я не знала тогда, что такое жажда. И день был такой стремительный... в тягость. Кто же знал, каким он может быть мучительно бесконечным. Скорей бы ночь. Не надо солнца. Пусть бы всегда ночь...»
Она бессильно опустила затекшие руки и увидела, что сына рядом нет. Он лежал далеко позади. Как во сне, подошла к нему и села рядом так, чтобы тень как можно больше закрыла его от солнца. Бездумно, словно повинуясь какой-то внутренней потребности, стала отвязывать от его пояса чугунную фигурку. Он судорожно вцепился в нее пальцами. Она попыталась разжать их, но встретила неожиданно упорное сопротивление. Заглянула в его глаза, и ей показалось, что они горят ненавистью и безумием. Она отстранилась от него и ощутила что-то близкое к брезгливости.
Они снова брели, едва переставляя ноги. Она пристально вглядывалась в даль, боясь только одного — что они упадут, не дойдя до воды совсем немного, и будут умирать, не зная, что она совсем рядом.
Когда она увидела вдали черную точку, то почему-то подумала: «Либо это спасение, лицо конец».
По мере приближения точка росла и походила то на куст, то на странное неуклюжее животное. От солнца рябило в глазах, и пришлось долго идти, пока они не подошли почти вплотную, и она не увидела, что это человек.
Он сидел на земле спиной к ним. Она испытывающе взглянула на сына. Но он прошел мимо, даже не оглянувшись. Она замедлила шаг и тут же остановилась, в изумлении глядя на поднявшуюся с земли женщину.
— Мама?!
Мать стояла, робко улыбаясь, и то ли виновато, то ли умоляюще прижимала руки к груди.
— Мама, тебе что?
— Дочка, помоги ему.
— Нет, пусть он сам ее бросит, — она прошла мимо матери, пытаясь догнать сына.
Мать семенила рядом, заглядывая ей в глаза:
— Ты же видишь, как ему тяжело.
— И что теперь? Пусть будет тяжело мне? Он молится, а я крест волоки? Нет, он сам откажется.
— Ты только возьми ее, а он тебя пожалеет. Но ему легче станет.
Она усмехнулась и вдруг закричала что было сил:
— А-а-а...
Сын, отшатнувшись от нее, уставился испуганными глазами. Потом отвернулся и побрел дальше.
— Видишь, только так он вспоминает обо мне... — Потом добавила тихо: — Нет, не пожалеет...
— Дочка, но если с ним что-нибудь случится, ведь ты себе этого не простишь и готова будешь на все, чтобы исправить беду. Но будет поздно. Прошу тебя. Я не уберегла его, так хоть ты пожалей. Можно ведь нести по очереди.
— Мама, оставь, без тебя тошно. Скажи лучше, где вода?
— А вот, — и мать протянула ей стакан воды. Руки потянулись к спасительной влаге, но замерли на полпути. Она с тоской посмотрела на воду, обвела сухим языком потрескавшиеся губы.
— Не надо. Иди домой.
— А ты скоро придешь?
— Нет, не жди меня.
Мать остановилась, а она, не оглядываясь, шла дальше.
Медленно продвигаясь вперед, она не понимала, откуда еще берутся силы. Ясно было одно: нельзя отставать от спины, маячащей впереди, иначе догнать ее будет невозможно. Но чья это спина, узнать уже было трудно. Она то приближалась и разрасталась до огромных размеров — тогда ее можно было достать рукой и, может быть, даже опереться на нее, — то едва она протягивала руку, спина отдалялась и становилась маленькой, совсем мальчишеской. Она оглядывалась, ища сына, чтобы спросить, видит ли он впереди спину, но сына нигде не было. Надо было найти его, но нельзя остановиться, нельзя даже замедлить шаг — спина ждать не будет. Обладая какой-то необъяснимой властью, она заставляет повиноваться, спешить и не думать о тех, кто отстал.
Солнце клонилось к горизонту, освещая справа, у пояса спины, фигурку женщины с кувшином. Она была без головы, но от этого еще значительнее казался ее вид. Взгляд невидимых глаз жег лучами закатного солнца и обращался прямо в душу. Она шла за спиной, смотрела на горящее божество и испытывала благоговейный трепет.
Жажда отступила и сменилась легким, бесплотным состоянием. Хотелось продлить это бездумное, бесчувственное парение бесконечно, и еще хотелось коснуться кувшина в руке божества. Это было важно, как дань за что-то, что казалось дарованным. И незнание того, что именно даровано, делало дар бесценным.
Потихоньку подкравшись сзади, она наклонилась к божеству, но земля качнулась под ногами, и она упала сначала на колени, а потом на грудь, уткнувшись лицом в землю. В сомкнувшейся непроглядной тьме перед собой видела только удаляющуюся спину. Гасло божество на ее правом боку.
Оставшись одна, она не испытывала ни страха, ни отчаяния, только неясная тревога поднималась в душе. Надо было что-то вспомнить. Но что? Не было ничего, что беспокоило бы, но не было и чего-то, что избавило бы от тревоги. Может быть, душа ее уже стала частью этой окружавшей ее пустоты, а может быть, все это и есть ее душа? Она не могла вспомнить — кто она и зачем здесь?
По телу прокатилась волна прохлады. Еще раз. Она открыла глаза и увидела все ту же тьму. Только теперь непонятным образом было видно ее движение. Тьма то клубилась, как черный дым, то застывала на миг, разметавшись черными перьями, то бесконечной стеной вздымалась ввысь.
Она лежала на спине, безучастно глядя перед собой, все еще пытаясь что-то вспомнить. Порывы прохладного ветра приятно освежали тело. Повернув голову, она увидела рядом сына. Он сидел, поджав ноги к самой груди, обхватив руками колени, и, не отрываясь, смотрел куда-то вдаль. Перед ним стояла чугунная фигурка.
Она поднялась на ноги и почти силой заставила подняться его.
-- Сынок, встань, не бойся — это спасение. Ты не должен больше бояться этого.
Тело его напряглось и в то же время стало каким-то невесомым. Казалось, он вот-вот умчится с порывом ветра. Широко раскрытыми глазами он следил за нависающим все ниже грозовым небом. А когда среди свинцовых туч ослепительно вспыхнула молния, лицо его исказилось от ужаса. Ударивший следом раскат грома поверг его на землю, и теперь уже ничто не заставило бы его снова подняться. Опустившись на колени, она гладила его по спине и, сама не замечая, повторяла:
-- Сейчас, сейчас начнется. Вот сейчас...
Гроза прошла стороной. Смешав небо и землю в единое пыльное облако, изрезав темноту молниями, отгремев глухими раскатами грома, гроза ушла и унесла с собой последнюю надежду.
Она сидела совершенно опустошенная, не в силах представить, что теперь делать. Сын не шевелился, она продолжала машинально гладить его по спине. И тут на глаза ей попалась чугунная фигурка. Черная и изящная, она по-прежнему стояла на своем месте, неподвластная никаким стихиям. Обезглавленная, она имела абсолютно отсутствующий вид, и даже в позе выражалось полное равнодушие к происходящему. Она с ненавистью смотрела на изваяние и никак не могла понять — как случилось, что она, живая, сильная женщина, опустилась до противоборства с бездушным куском железа. Каким образом эта безделица так долго занимала ее мысли, диктовала поступки и даже в какую-то минуту слабости повергла в трепет? Этого она себе простить не могла.
-- Это мы еще посмотрим, — скалясь, проговорила она. На лице ее отразилось крайнее презрение, и с чувством гадливости она оттолкнула фигурку ногой. Та тихо упала в пыль.
Сын не подавал признаков жизни. Она повернула его на спину и вздрогнула. На миг ей показалось, что он умер. Мягкий свет взошедшей луны освещал его бескровное, белое лицо. Но вот губы едва шевельнулись, и она скорее догадалась, чем услышала:
-- Пить...
-- Сейчас, сейчас.
Она беспомощно оглянулась, потом, подавив вырвавшийся стон, с трудом взвалила сына на спину и мелкими шагами торопливо пошла вперед, туда, куда ушла гроза.
Вскоре она почувствовала, как сын пытается встать на ноги.
-- Я сам.
Он стоял на полусогнутых ногах, слегка покачиваясь, и казалось, вот-вот упадет. Она была готова подхватить его, но он сделал шаг, другой... Она шла рядом и следила за каждым его движением, не решаясь хоть как-то поддержать, зная, что помощи он не примет.
Прежде чем они увидели впереди себя небольшой, тихий водоем, она почувствовала близость воды, испытав почти забытое ощущение, когда давным- давно, приближаясь к морю, словно погружалась в его влажное, теплое дыхание. Теперь они стояли в нескольких шагах от мечты и, не веря своим глазам, смотрели на зеркальную гладь, отражающую голубой диск луны. Маленький котлован, заполненный водой. Его можно было очень быстро обойти вокруг. А дальше снова безжизненная пустыня. Но оттого, что воды было гораздо больше, чем нужно было им, чтобы утолить жажду и наполнить флягу, он казался невероятно большим.
Она посмотрела на сына и хотела что-то сказать, но волнение перехватило горло. Он тоже молчал, смотрел на воду, приоткрыв рот, и, кажется, улыбался. Потом на некоторое время они забыли друг о друге. Каждый встречался с чудом самостоятельно.
Она осторожно подошла к самому краю берега, опасливо пробуя почву, перед тем как сделать шаг. Но опасения были напрасны. Котлован представлял собой глиняную чашу, и кромка ее над водой была плотным, гладким монолитом.
Странно, но в этот миг ей совсем не хотелось пить. Она опустилась на прохладную глину и провела рукой по поверхности воды. Вода, словно живая, волновалась под ладонью и мелкой рябью разбегалась в стороны. Она невольно улыбнулась, когда по телу пробежал озноб. Оторвав ладонь от воды, долго смотрела, как капли сначала быстро, а потом все медленнее сбегают с пальцев и падают на уже застывшую поверхность, издавая тонкий, мелодичный звук. Ожидая, когда последняя капля сорвется с мизинца, она вдруг почувствовала обжигающую сухость в горле и в груди.
«Что это я?» — пронеслось в голове, и, зачерпывая в ладони воду, стала жадно пить.
Казалось, этому не будет конца. Она никак не могла утолить жажду. Попытавшись пить прямо из котлована, давилась и захлебывалась. Нервы уже не выдерживали. Она стала быстро раздеваться и только тут вспомнила про флягу. Но всего миг держала ее в руке, потом отшвырнула вместе с одеждой. Быстро погрузилась в холодную воду и, оттолкнувшись от берега, поплыла, лениво взмахивая руками, то окунаясь с головой, то появляясь на поверхности, неподвижно застыла, повернув лицо к небу. Возвращаясь обратно, увидела сына. Обнаженный, зябко прижав руки к груди, он стоял по колено в воде и внимательно следил за ней. Он нисколько не стеснялся своей наготы. Она же, увидев его стройное юношеское тело, смутилась:
— Ну, что же ты, плыви сюда!
Он оторвал руки от груди, как-то неловко присел к воде, но тут же вернулся в прежнее положение. Она поняла, что он не умеет плавать, и засмеялась. Все показалось доступно и просто.
Подплыв к сыну поближе, она движением ноги плеснула в него водой. Он вдруг взвизгнул, сделал жест, чтобы выскочить на берег, но остался на прежнем месте. Она снова засмеялась и подняла ногами столб воды, который окатил его с ног до головы. Он выскочил на берег и стал бегать вокруг. Она переплыла котлован. Чувствуя, что замерзает, все же не могла предстать перед сыном обнаженной. Он, не догадываясь о чем-либо, уже ждал ее на противоположном берегу. Присел невдалеке и искоса поглядывал в ее сторону. Он сам, похоже, стеснялся своей внезапно прорвавшейся ребячливости, но ничего не мог с собой поделать.
— Или ты сам войдешь в воду, или я затащу тебя силой, — еще смеясь, сказала она, но уже чувствовала неловкость положения.
Он хмыкнул и встал, приготовившись бежать. Она снова увидела его очень близко и снова смутилась. Но озноб гнал ее из воды. Поскользнувшись на крутом глиняном склоне, она вновь ушла в воду. Новая попытка не увенчалась успехом. Сын смеялся, зажав рот руками. Почувствовав, как холодом свело пальцы на ноге, она вынуждена была попросить его о помощи.
Он неуверенно подошел ближе.
— Дай руку. Не бойся.
Она ухватилась за его руку и выбралась на берег. Все тело пробирала дрожь, она никак не могла согреться. Сын стоял в двух шагах и разглядывал ее. Надо было что-то сказать, что-то сделать.
— Отвернись.
Он удивленно посмотрел ей в глаза.
— Ну что ж, я тебе обещала...
С этими словами она подскочила к сыну и толкнула его в котлован. С шумом плюхнувшись в воду, он беспомощно барахтался на одном месте, поднимая столб брызг. Она со смехом бросилась к нему, не без труда вытащила его на берег и быстро пошла к одежде. Он лежал на земле, тяжело дыша и откашливаясь, помутившимся взглядом смотрел ей вслед.
Небо уже заметно светлело, когда они уснули, не в силах больше бороться с усталостью и пьянящей истомой. Засыпая, она еще успела подумать, что сейчас все пойдет по-новому и, может быть, все их муки были не напрасны. Она улыбнулась, прислушиваясь к спокойному дыханию сына.
Кажется, тело ее и душа только-только растворились в блаженном небытии, как вдруг что-то горячее и колючее ударило в лицо. Она вскочила, тряхнула головой и, смахнув ладонью прилипшие к векам песчинки, открыла глаза.
Сын был уже далеко. Он бежал вокруг котлована, подбрасывая подошвами ступней песчаные фонтанчики, то и дело припадая к земле и шаря вокруг себя руками. Он что-то искал. Она машинально оглянулась вокруг себя, пытаясь сообразить, что он мог потерять. И тут внутри у нее все похолодело. Еще не успев осознать, что случилось, она почувствовала страшную слабость. Глаза уже знали о беде, но мозг боялся ее принять. Только глаза заметили произошедшую перемену и теперь боялись взглянуть в сторону котлована.
Она медленно повернула голову. Глубокая глиняная чаша была пуста. Она подошла к самому ее краю.
«Не может быть. Не может быть.»
Шагнув вперед, покатилась вниз, тщетно пытаясь ухватиться за что-нибудь и остановиться. Дно котлована было словно отполированным. Наконец она оказалась в каком-то вязком месиве.
Небольшая грязная лужа — это все, что осталось от вчерашнего водоема. Ей вдруг показалось, что там, под водой, кто-то есть. Поверхность волновалась, словно от дыхания, и каким-то странным образом сжималась грязь по краям. Она в страхе бросилась обратно, с трудом вытаскивая из глиняной жижи ноги и руки. Выбравшись на твердую почву, оглянулась и увидела, как на глазах уменьшается лужа. Вспомнила о фляге, оставленной наверху. Ночью они забыли запастись водой. Она попыталась выбраться наверх, но очень скоро поняла, что на это уйдет много времени.
— Сынок! Э-э-эй!
У кромки котлована на фоне неба появилась голова сына и снова скрылась из виду.
— Сынок, брось флягу! Вода уходит!
Сын появился еще несколько раз с разных сторон и вновь молниеносно исчезал. Ей показалось, что он что-то говорит. Прислушавшись, с трудом разобрала:
— Где она?!
— Она там! Там! Скорее!
Она показывала рукой туда, откуда, по ее мнению, она скатилась. Правда, не было полной уверенности, что именно оттуда, но все равно фляга должна была быть где-то рядом.
Сын уже не показывался. Она снова прислушалась, но и голоса его не было слышно. С ужасом следила за тем, как все меньше и меньше становилась лужа. Хотелось броситься в нее и еще раз досыта напиться. Но нельзя было терять времени.
Она стала карабкаться наверх. В некоторых местах глина уже успела подсохнуть и растрескаться. Она ногтями расширяла щель и таким образом обретала хоть слабую, но опору.
Когда выбралась наверх, казалось, прошла целая вечность. Тут же увидела перед собой флягу. В недоумении оглянулась на сына. Тот продолжал бегать вокруг котлована, и каждый жест, каждое движение его выдавали крайнее отчаянье.
— Сынок, я нашла! Вот же она!
Ей хотелось поскорее успокоить сына. Она понимала его ужас, потому что сама была не в лучшем состоянии. Сын в один миг подлетел к ней.
— Где она?
— Да вот же. Здесь лежала...
Она осеклась, когда увидела, как во взгляде сына вспыхнула ярость. Он шагнул к ней, грозно повторив:
— Где она?!
— Я же говорю...
Она растерянно вертела в руках флягу и вдруг поняла, что он ищет. Теперь ее лицо исказил гнев. Она оттолкнула сына и прыгнула в котлован. Себя не помня, разрыла слой густой грязи в поисках хоть капли воды.
— А-а-а!.. Будь ты проклят! Жалкий щенок!
Потом бездумно сидела на глиняном склоне, соскабливая с тела комки грязи. Солнце было уже высоко и жаркими лучами моментально превращало их в сухие корки. Дно котлована стало твердым. Она легла на спину и закрыла глаза. Ей не хотелось думать о том, что она снова выберется наверх, увидит сына... Она не хотела его видеть. Впервые она не хотела, чтобы он был рядом. Она не могла даже думать о нем.
— Э-э-эл!
Из глаз потекли слезы. Все кончено. Жизни не было и уже не будет.
Только вспомнив об Эл, почувствовала, что сердце живет, наполняясь сладкой тоской. После долгого забвения он снова был рядом, внимательный и нежный. Склонился к ней и горячими губами коснулся ее губ. Она решила не уходить с этого места, остаться с Эл до конца.
Горячими пальцами он провел по ее руке. Улыбнулся.
— Ты загорела. Тебе идет. Только не плачь.
Она тоже улыбнулась сквозь слезы:
— Не буду. Только не уходи.
Он убрал прядь волос с ее лица и поцеловал в глаза:
— Не уйду.
Лег рядом, обнял ее, а она положила голову ему на грудь.
— Как хорошо. Я так устала.
— Ты отдохнешь. Теперь мы будем вместе. Все вместе. — Она вспомнила про сына и легкое беспокойство закралось в душу. Но рядом был Эл... Она зажмурилась. ;
— Как хорошо...
— Он, наверно, уже совсем взрослый, наш сын?
Она приподняла голову, заглянула ему в глаза. Знает ли он, что случилось? Нет. Смотрит ласково. Тихо перебирает пальцами ее волосы.
Она снова положила голову ему на грудь и вздохнула:
— Да. Взрослый.
— Какой он?
— Он внешне очень похож на тебя. Нелегко мне с ним. — Последнее она сказала скорее в ответ на собственные мысли и тут же пожалела о сказанном. Но Эл крепче прижал ее к себе.
— Ничего. Трудный возраст. Пройдет. Береги его. И себя береги.
— Хорошо. — Она поцеловала Эл в шею и в губы. — Я пойду. Он там один.
Она снова карабкалась по крутому склону. Только на этот раз было легче. То
ли глина лучше просохла, то ли сил стало больше. Выбравшись наверх, у самого края котлована увидела сына.
Он лежал, сжавшись в комок, и плакал. Она опустилась рядом и положила руку ему на плечо. Он оторвал ладони от лица и взглянул на нее заплаканными глазами. Потом вытер слезы и сел. Помолчали. Он снова поднял на нее глаза, теперь уже полные мольбы.
— Где она?
Она пристально посмотрела на него, покачала головой. Потом взглянула на дно котлована.
— Не знаю. Наверно, там, откуда мы пришли.
Он растерянно оглянулся вокруг и опустил голову. Солнце повисло над ними и, казалось, жгло сильнее обычного. Они долго сидели неподвижно друг против друга и словно чего-то ждали. Снова жажда, но эта пытка стала почти привычной, а ночное купание казалось теперь удивительным сном.
Она снова взглянула на дно котлована и сказала, словно оправдывая свое ожидание:
— Может быть, вода еще вернется к нам.
Сын едва заметно качнул головой:
— Нет.
— Она ушла под землю, но может и вернуться.
— Нет.
Ей хотелось еще что-нибудь сказать, может быть, резкое, но она промолчала.
Она знала, о чем думает сын, и от этого становилось еще тяжелее.
Ей не хотелось уходить от котлована, слабая надежда еще теплилась в душе. Но сидеть вот так, ждать, осуждать сына и винить себя тоже не хотелось. Она встала.
— Если появится вода, наполни флягу. Никуда не уходи. Может быть, я найду твою...
Не сумела подобрать слова, чтобы выразить к этому свое отношение, не обидеть сына.
Пошла прочь.
Сначала было легко. Она была одна и чувствовала себя свободно. Немного  ворчала на нелепую прихоть сына, но в глубине души думала, что, когда отыщет фигурку, инцидент будет очень просто исчерпан. Но с первой усталостью сменился и ход мыслей. Хорошо, если вода в котлован вернется, а если нет? Они потеряют время, а она, к тому же, сейчас напрасно тратит силы.
Только что она усердно вглядывалась в окрестности, теперь лишь рассеянно блуждала взглядом, готовая в любую минуту повернуть назад. Остановилась наугад, и место показалось похожим на то, где они ночью ожидали грозы. Но кругом по-прежнему было пусто. А может быть, она ошиблась или фигурку просто занесло песком? Она опустилась на землю.
«Что за черт! Зачем я уступила, пошла сюда? Я пожалела его — и что? Мы должны искать воду — иначе погибнем. Даже во имя спасения я не должна была обращать внимания на его прихоть. Почему же я уступила? Ведь я боролась против нее.»
— Я рад, что ты, наконец, поняла это.
Она вздрогнула и оглянулась. Рядом сидел Дэ. Он, дружелюбно улыбаясь, протянул ей руку. Она отпрянула от него.
— Чему ты рад? Ты-то зачем здесь? У нас с тобой нет ничего общего.
— И все же.. Со мной ты могла быть совершенно свободной, так же, как и я с тобой.
— Я играла. Я лгала тебе каждым словом.
— Не сердись. Теперь-то тебе зачем лгать? Я тебе уже не опасен. Играя со мной, ты не лгала себе, и это главное. Обмануть можно только тогда, когда сумеешь обмануть себя, и от этого стать правдивой в своей лжи. Мы всегда были честны друг перед другом. А теперь мы с тобой, можно сказать, товарищи по несчастью.
Она усмехнулась:
— Ты меня уже в друзья записываешь. Не торопишься? Да я смерти твоей хотела каждую минуту, пока была с тобой.
Он засмеялся:
— Ты смерти моей хотела? И что? Что дала тебе моя смерть? — выражение его лица стало жестким. — Вы, защищающие каждую человеческую жизнь, смерти моей хотели, как будто я не человек. А ведь все мы делали одно дело. Только шли к одной цели разными путями. Чем я хуже вас? Была борьба, и, чтобы победить, надо было уничтожить противника. А все эти рассуждения о гуманизме во что вылились? Они стоили человечеству жизни. Скажи, почему люди одних любят, а других нет? Потому что одни помогают, а другие мешают жить. Потому что одни пользу приносят, а другие небо коптят. Любить надо то, что достойно любви, и сохранять то, что полезно. Сейчас из жалости к сыну ты бегаешь по пустыне, ищешь его игрушку, тратишь силы, а потом будешь вместе с ним стоять йеред ней на четвереньках и лить на нее воду, каждая капля которой может стоить тебе и ему жизни. Разве можно это понять? Из-за подобного сентиментального бреда мир лишился шанса выжить хотя бы частично. Надеюсь, теперь ты это понимаешь?
Она вскочила на ноги:
— Не приписывай мне свою философию. Тебя послушать, так я давно должна была избавиться от сына из-за лишних глотков воды. Я не знаю, у кого сколько прав на жизнь, но если бы тогда нашелся человек, который смог бы избавить меня от пустоты и одиночества, я была бы счастлива и плевала бы на то, сколько пользы он приносит человечеству, а жизнь его стоила бы для меня жизни всех людей с выдающимися способностями. Это ты отнял у меня Эл. Из-за тебя мы не смогли быть вместе.
Дэ вдруг оскалился и подался вперед:
— Но и тут мы с тобой действовали сообща...
— Замолчи! Ненавижу! Это все ты! Ненавижу! — убегая, кричала она, боясь обернуться, закрывая уши ладонями.
Уже темнело, когда она вернулась к котловану.
Еще издали, пытаясь избежать пытливого взгляда сына, она развела руками, показывая, что поиски были напрасными.
Котлован по-прежнему был пуст. Она смотрела на его дно и старалась понять, поступила ли так, как хотел Дэ, или сама отказалась от поисков фигурки. Не вышло ли так, что это Дэ убедил ее не тратить силы?
Нет, не может быть.
— Сынок, ты помнишь деревянную фигурку мальчика? Помнишь, которую ты нашел у источника? Это все, что осталось у меня от твоего отца. Я очень любила его. И сейчас люблю. Но ведь то, что она осталась там, у источника, не значит, что я забыла его. Все самое главное все равно остается с тобой. Если ты во что-то веришь, для этого не обязательно иметь вещественные доказательства. Хотя мне очень жаль, что этот мальчишка остался там. Но что же делать... — Она помолчала. — Надо идти. Зной спал. Может быть, нам еще повезет...
Они снова шли вперед. Шли на некотором расстоянии друг от друга.
Каждый искал уединения, чтобы скрыть в душе то, последнее из самого дорогого, связанного с прошлым, словно боялся, что присутствие другого разрушит эту зыбкую связь.
Они шли, уже ни на что не надеясь, не поднимая глаз.
Усилием воображения она старалась вызвать в памяти облик Эл. Но из отдельных черт складывалось чужое лицо.
«Ты обещал, что мы будем вместе. Мне кажется, если бы ты был рядом, я бы смогла еще долго прожить без воды. Может быть, даже три дня. Целых три дня с тобой. Я, наверно, в чем-то виновата? Скажи, что это не так. Прости меня. Я не хотела твоей смерти, ты же знаешь... А они меня обвиняют. Все время смотрят на меня. Чего проще упрекать живого, в нем все порочно. Ты молчишь? Я не понимаю, чего они от меня требуют? Все теряет свой смысл, и я уже ничего не могу изменить. Они этого не знают. Не понимают, что я более, чем они, похожа на призрак. Я более бесплотна, чем они. Что осталось мне? Боль и жажда. Я знаю, моей смерти они не хотят. Если не станет меня, не станет и их. Они зависят от меня, потому и следуют за мной повсюду. Оберегают. Охраняют. Стерегут. И мучают меня. Они меня не любят. А ты любишь? Скажи. Любишь... Ты один мне нужен.»
Ей казалось, что она идет с закрытыми глазами, но по-прежнему видит вокруг пустыню... и две фигуры, бредущие по ней. Силуэты их, медленно вытягиваясь ввысь, теряют человеческий облик. Движения рук и ног похожи на перебор струн старинного инструмента. Мелодии не слышно, только сердце сжимается от тоски, донесенной из тысячелетней давности. Она силится услышать хотя бы звук, но от нестерпимого зноя вдруг лопаются струны и рушится на глазах остов, превращаясь в бесформенную груду обломков. Они катятся и гремят, подгоняемые безжалостными толчками ветра, и крошатся, крошатся в труху. И только когда клонится к горизонту и гаснет раскаленное солнце, на месте этих жалких остатков вырастают два синих безликих дерева, очертания которых тут же растворяются в темноте пришедшей ночи.
«А если разум покинет меня? Ничего не изменится. Дорога в никуда — разве это не безумие? А что будет с сыном? Но то, что он глух и нем с родной матерью, разве это нормально? Он бросит меня. Придет время, и бросит. Но разве он хочет моей смерти? Нет. Кажется, он совсем не думает о смерти. Неужели он не боится ее? Может быть, просто не знает, что это такое? Откуда он берется, страх перед смертью? От жажды жизни? Но ведь сын до сих пор, кажется, и не жил. Откуда ему знать, что это такое? А я? Мне ли бояться смерти? Надеяться не на что, но жить хочется. И ему тоже, потому что он живой. Хорошо, что он со мной. С другим все- равно не было бы легче...»
Ей казалось, что она открыла глаза и увидела все ту же голую равнину, только сына рядом нет и трудно понять, отстал ли он и остался далеко позади или ушел вперед и оставил ее одну. Она остановилась. Снова шагнула вперед. Потом назад. Попробовала позвать. Голос эхом разнесся по всей Земле. Подождав немного, пошла наугад, не выбирая направления.
Она видела свою тень то с одной, то с другой стороны, бездумно следила, как мерно двигается она из стороны в сторону, словно маятник, отсчитывающий дни. Били часы прямо в виски, и горящий циферблат солнца колол глаза ослепительными стрелками. Она жмурилась, а затем, осторожно приподнимая веки, видела рядом сына. Он поднимался с земли, она вставала вслед за ним и снова шла. Она чувствовала, что движется, и это оставалось единственным смыслом, единственной реальностью, как дыхание. Все вокруг — и земля, и солнце — уходило из действительности. Она только ощущала толчки в подошвы ног и боль, когда глаза смотрели вверх.
Сын, то появляющийся рядом, то пропадающий куда-то, стал таким же призрачно-нереальным, как и те, что безмолвно сопровождали ее время от времени. А потом на нее обрушивался поток воды, и со страшным скрежетом, рассыпая искры, рвалась знойная пелена. Она в ужасе, словно застигнутая врасплох, металась под дождем, тщетно отыскивая укрытие — спасение от пробуждения. Затем снова становилось тихо, но страшно болела голова, и напряжение во всем теле казалось непереносимым.
Она долго смотрела на сына, и боль переходила в сердце. Она готова была закричать от опускающейся на грудь тяжести. Так вновь возвращалось к ней ощущение жизни. Они выжимали одежду, вернее, все, что от нее осталось, и фляга снова становилась источником этой жизни. Сделав маленький глоток, сын передавал ей воду, и теперь в этом жесте для нее заключалось все, что еще связывало их, что еще связывало ее с реальностью. И когда однажды, пробудившись от сна, она почувствовала, что замерзает, а открыв глаза, не увидела ничего из-за нависшей вокруг серой пелены, она подумала о приближающейся смерти, как о награде за долгое терпение.
Она поднялась на ноги и зябко обхватила руками плечи. Маленький клочок земли под ногами медленно плыл в мутных облаках.
«А может быть, уже все кончилось? Или я просто окончательно спятила?»
Сделав несколько неуверенных шагов, она ждала, что вот-вот окажется на краю пропасти. Но островок земли скользил вслед за ней.
«Теперь уже не надо ничего бояться.»
Мысль о сыне не беспокоила ее. Она знала, что звать бесполезно — он навсегда остался за этой пеленой. И только одно смущало: потеряв рассудок, удивительно было чувствовать, как ясен мозг, как ощутим прилив сил в теле. Она шла, кажется, довольно долго, и вдруг перед ней выросла огромная тень.
— Кто здесь?
Она сделала несколько шагов в сторону, чтобы обойти безмолвный призрак, но тут же увидела новую громадину. Вытянув руку вперед, она отважно шагнула навстречу опасности. Ладонь уперлась в шершавую влажную поверхность. Это был ствол дерева. Она обошла его, жадно ощупывая и боясь, что оно вот-вот исчезнет. И ей казалось, что так уже было. Было и это мокрое дерево, и сырое утро, и эта усталость, и этот прилив сил от предчувствия важного события.
Да, это было. Тогда, в лесу, после долгих поисков она впервые увидела сына. Она оглянулась, словно должна была увидеть его снова. Но тогда не было такого тумана.
Она вспомнила, что рядом есть еще одно дерево. Пошла в ту сторону, но, споткнувшись, упала в какие-то мокрые колючие заросли. Саднили исцарапанные руки, а она радовалась.
— Это не бред... Мы нашли его, наш дом!
Она бегала в тумане то в одну, то в другую сторону, натыкаясь на деревья, падая на траву, и звала сына. Потом, уставшая, вымокшая с ног до головы, сидела, прижавшись щекой к стволу дерева, обхватив его дрожащими от возбуждения руками, и слушала, как бьется сердце.
Это была небольшая роща. Чудом уцелевший оазис. Солнце, беспощадное и вездесущее, теперь с трудом пробивалось сквозь ажурное переплетение крон деревьев, рассеивалось вокруг мягким изумрудным светом. Кудрявые заросли кустов пахли влагой и источали прохладу. Небольшой ручей, огибающий рощу, казался неподвижным, и только травинка, медленно проплывающая мимо, выдавала его плавное течение.
Она шла вдоль русла. Лишь в одном месте оно прерывалось невысоким обрывом. Здесь вода звонко падала вниз и, обдав низкие берега россыпью брызг, убегала в густую тень и снова успокаивалась. Трава, не знающая недостатка влаги, сочная и шелковистая, ласкала избитые каменистой почвой, исцарапанные песком, иссушенные зноем ступни ног.
Она склонилась над ручьем и, затаив дыхание, взглянула на свое отражение. Из темно-зеленой глубины, словно водоросли, поднимались и волновались в медленном течении спутанные пряди волос. Она раздвинула их и встретилась взглядом с женщиной, смотревшей снизу вверх. Она внимательно вглядывалась в родные, почти забытые черты лица и пыталась увидеть за ними все то, что ей пришлось пережить. Но то ли тень скрывала мельчайшие подробности, то ли жизнь не оставила следа на этом лице, но оно казалось прежним. И вместе с тем каким-то неподвижным, чужим. Она улыбнулась, но улыбка той, в воде, ничего не значила. Так можно было улыбнуться старой знакомой, которую давно не видела и от которой совсем отвыкла.
— Ничего. Теперь мы вместе. Нам есть о чем поговорить. — Женщина снова улыбнулась, но по-прежнему вяло, принужденно. Она покачала головой и откинулась назад.
«От солнца мое лицо совсем огрубело, стало каменным. И эти космы.»
Она провела рукой по волосам. На душе остался неприятный осадок.
«Пусть. Кому теперь это надо?»
Она легла. на спину и стала смотреть вверх, любуясь голубизной неба, сияющего сквозь причудливое сплетение ветвей.
«Кажется, я счастлива? Если это не сон, то это рай. Неужели так будет каждый день? Неужели так может быть всегда? Наверно, никто никогда не видел мир таким.»
— Э-эй! Я люблю тебя!
Она блаженно жмурилась и улыбалась. Невдалеке послышались быстрые шаги. Она повернула голову и увидела сына. Заметив ее, он остановился и, кажется, был разочарован.
— Здесь никого нет, — сказал он тихо, словно подумал вслух.
Она продолжала улыбаться:
— Они придут. Подумай сам, они не пройдут мимо этого чуда. Мы будем ждать их здесь. ...
Похоже, сын согласился с ней, даже едва заметно кивнул головой. Она села, протянула к нему руку, словно пытаясь остановить.
— Не уходи. Мне надо тебе сказать... Сядь рядом.
Он послушно опустился на траву.
— Ты рад, что мы здесь? Мы никуда не уйдем отсюда, да? Я хочу тебе сказать... Здесь нам будет хорошо. Я хотела спросить... Мы так давно вместе... почему ты молчишь?
— Я не знаю, что говорить.
— Ты избегаешь меня. Почему?
Сын долго молчал. Она ждала.
— Я устаю долго быть вместе. Ты следишь за мной. — Он низко опустил голову, потом хотел встать.
Она поспешно опустила ладонь на его плечо:
— Подожди. Я не слежу. Я не буду следить. Я не знаю, как надо, но я очень хочу знать. Я буду такой, какой ты захочешь, только скажи...
— Я не знаю. — Он быстро поднялся и скрылся за деревьями.
«Зачем я? Он действительно не знает. Здесь так хорошо, вот и хотелось, чтобы все было хорошо. Странно. Нас только двое — он и я, а он ведет себя так, как будто у него есть выбор. Он думает, они придут. Он думает, они лучше меня. А они, даже мертвые, разлучают нас. Они не придут. Не должны прийти. Когда- нибудь он перестанет ждать.»
Она снова разглядывала островки голубого неба.
«Все равно, теперь все будет иначе.»
Ее обманывала нетронутость этого уцелевшего кусочка прежнего мира. Как будто с деревьями и травой здесь могло уцелеть все остальное. Она начинала размышлять о том, что будут делать они завтра.
«Можно ли что-то сделать из ничего? А что можно сделать из того, что есть? Сегодня мы здесь гости. Я не смогу сорвать даже травинку из страха, что на ее месте уже ничего не вырастет. А завтра?»
Это вернувшееся завтра. Она никак не хотела верить, что со вчерашнего дня для них почти ничего не изменилось и завтра для них — это то же бесконечное сегодня.
Она доказывала себе, что можно начать все сначала. Она помнила, что лучше всего планы строятся на пустом месте, и поэтому сейчас все можно придумать гораздо лучше, чем когда бы то ни было.
«Все будет иначе. В той, прошлой, жизни все вокруг казалось лишенным смысла. Теперь прожитое среди людей видится еще более пустым. Нам незачем к нему возвращаться. Даже если я когда-то искала общества людей, я от этого ничего не получала. Там мне терять было нечего. Да и сама я была другой. Я не была лучше, чем сейчас. Я была лучше, чем все, что меня окружало, но...»
Она задумалась. Потом произнесла вслух:
— А какой я стала сейчас?
Закрыв глаза, она силилась представить себе ту женщину из ручья в действительности. И та говорила:
— Ты даже не знаешь, как ты выглядишь. Собственное лицо кажется тебе чужим. Ты перестала понимать, что происходит вокруг, что происходит с тобой. Ты разучилась видеть отражение своих мыслей, своих поступков.
Она вздохнула:
— Да, я разучилась видеть отражение. Такое впечатление, как будто разбито одно огромное зеркало. Что же случилось? Что могло измениться? Наверно, надо что-то делать, чтобы запомнить каждый день, чтобы знать, что он был... Но что же можно сделать?
Она не была уверена, что можно что-либо придумать в их положении. Это ее не особенно огорчало, потому что их новое положение не вынуждало к каким-то действиям. Ей просто нравилось думать о будущем.
Мысленно она снова шла по роще. А рядом сын. Они вместе радуются возрождению природы. Сын смотрит доверчиво и нежно, а она говорит ему:
— Надо сохранить это чудо. Мы будем оберегать его. Мы расширим его владения. Будем рассаживать деревья, кусты, цветы, ухаживать за ними. Пока вся Земля не зацветет. Мы должны все вернуть. Мы должны исправить ошибку...
Открыв глаза, она поняла, что спала, но сон как будто продолжался. Все еще душу переполняло какое-то блаженное умиротворение.
«Он поймет меня. Его покорит мудрость моего решения. Каждый наш день станет днем сближения. Наконец-то...»
Она провела ладонью по лицу, пытаясь убедиться, что уже не спит.
«Надо найти его.»
Она отправилась на поиски сына. Надо было скорее все ему рассказать. Роща была небольшой, но нашла она его не сразу. Солнце уже опустилось за деревья, и темнело быстро.
Когда она увидела сына, то в недоумении остановилась и с расстояния нескольких шагов внимательно наблюдала за ним. Он снова был поглощен какими-то раскопками. Из земли торчал слегка покосившийся невысокий столб. Сын как-то особенно заботливо рыхлил вокруг него почву палкой, затем становился на колени и ладонями отгребал землю в разные стороны. Потом, обхватив находку крепкими руками, пытался вытащить ее, но она никак не поддавалась. Он снова брался за свое нехитрое орудие и терпеливо продолжал свою работу.
Она смотрела на сына, и необъяснимое беспокойство все больше охватывало ее. Сначала она подумала, что это ревность. Сын был верен своей страсти. И пока эта страсть владела им, он забывал обо всем на свете, в том числе и о ней. Она с досадой смотрела на этот непонятный предмет, и чем дольше смотрела, тем явственнее ощущала беспокойство, даже страх...
— Стой! — Голос ее прозвучал жестко. Сын замер на месте. — Не шевелись.
Осторожно она подошла ближе к предмету и, вытянув шею, затаив дыхание,
всматривалась в его металлическую поверхность. Она не знала, как Это называется, но в том, что Это означало, уже не сомневалась.
Сын спросил спокойно, по-прежнему не двигаясь с места:
— Что Это?
— Это смерть. Скорее идем отсюда.
Она взяла его за руку, пытаясь предупредить любое его резкое движение. Он послушно последовал за ней, постоянно оглядываясь назад.
Они вышли на самую окраину рощи.
— Нам нельзя здесь оставаться. Этот рай сохранился только потому, что эта штуковина не взорвалась.
— Но ведь она не взорвалась. Она уже старая.
— Именно поэтому она может сработать в любой момент.
В мрачном оцепенении она сидела и смотрела на сомкнувшиеся в темноте деревья.
Надо было уходить.
«Снова не получилось. Но теперь уже я не виновата. Можно ли жить в постоянном страхе, что тебя вот-вот разорвет на куски? А потом жить в эти кусках, пока не умрешь от жажды. Это страшнее, чем смерть.»
Но отказаться от этого цветущего оазиса тоже было непросто. Видеть его издали уже казалось праздником.
Так они жили на приличном расстоянии от рощи, не осмеливаясь вернуться в нее и не решаясь покинуть.
Она не знала силу возможного взрыва и поэтому сначала старалась держаться от опасного места как можно дальше. Но со временем чувство осторожности притуплялось. Солнце неторопливо проходило свой путь от горизонта к горизонту. Палящий зной сменялся ночной прохладой. Затем небо разбавляло густую синь, и наступало утро. Казалось, ничто не в силах прервать этот спокойный, размеренный ритм, нарушить эту тишину. Сначала изредка, а потом все чаще она стала приближаться к роще, просто чтобы видеть ее совсем близко и ощущать свежесть ее густого, влажного воздуха. Все это так влекло и манило, что только усилием воли она заставляла себя сохранять хотя бы видимость безопасной дистанции. Она не была уверена, что в случае нелепого совпадения — если взрыв произойдет именно тогда, когда она приблизится совсем близко, — сын может поступить правильно. Поэтому, когда приходило время пополнять флягу, она отправляла в рощу сына. Он безропотно подчинялся. Иного выхода она не видела.
Каждый раз она провожала его до определенного места, потом садилась на песок и ждала. Он, не оборачиваясь, шел дальше. Мысленно она проходила вместе с сыном его путь по обманчивому раю. Шла осторожно, но быстро. Выбиралась к ручью, наполняла флягу водой и стремительно бежала обратно. Когда мимо мелькали последние деревья, сына еще не было видно. Могло случиться что угодно. Он мог подвернуть ногу, ему могло вдруг сделаться плохо, в конце концов, он мог просто не спешить.
Да, каждый раз он выходил из рощи спокойно тогда, когда она уже несколько раз мысленно преодолевала путь туда и обратно, когда успевала измучить себя до предела ужасами всевозможных несчастий, постигших сына.
Часто она готова была бежать на его поиски, и только мысль о том, что, если во время взрыва они будут рядом, им уже никто не поможет, удерживала ее. Он выходил цел и невредим, спокойно проходил мимо нее с отяжелевшей флягой, а она не в силах была подняться на ноги от пережитого.
Наконец ей стало казаться, что он поступает так намеренно, наказывая ее за то, что она рискует не своей, а его жизнью. Она не представляла, что может сказать в свое оправдание. Да и было ли оно у нее? Она ни о чем его не спрашивала, ни в чем не упрекала. Только теперь, когда он уходил, не провожала, а ложилась на землю, сжавшись в комок, обхватив голову руками, закрывала глаза и старалась не думать ни о чем.
В промежутках между этими черными для нее днями ничего особенного не происходило. Чаще всего они просто сидели на некотором расстоянии друг от друга и молчали.
Иногда сын уходил куда-то, но вскоре возвращался, так как фляга оставалась у нее.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды ночью она не почувствовала чье-то прикосновение. Открыв глаза и увидев склонившегося над нею Дэ, она чуть не вскрикнула. Он приложил палец к губам. Она вспомнила о спящем сыне и оглянулась. Но его рядом не было.
— Какого черта! — бросила она, оглядываясь по сторонам. — Что ты повадился пугать меня?!
Дэ уже шел по направлению к роще и манил ее рукой. Она, все еще недоверчиво оглядываясь, последовала за ним.
Дэ торопился, он был очень возбужден, но говорил вполголоса:
— Этого нельзя допустить. Он хочет отнять у нас последнее. Ты должна беречь нас, людей, выживших в твоей памяти.
Они шли все быстрее. Совершенно не понимая, о чем он говорит, она перебила его на полуслове:
— Ты говоришь о сыне? Где он?
— Он хочет уничтожить нас на нашей Земле.
Она остановилась, поняв, наконец, что все это бред, что надо вернуться. Они были уже у самой рощи. Она уже хотела пойти обратно, когда Дэ бросился в рощу, вскрикнув:
— Привел!
Тут она увидела, что между деревьями маячат какие-то тени. Словно повинуясь приказу, почти против воли она приблизилась к ним. Это были Эл с девушкой, тетка, мама, муж, еще кто-то. Все они махали руками, зазывая подойти ближе, и о чем-то взволнованно говорили. Она ничего не могла разобрать.
— Тетя, что случилось?
Тетка стояла, опершись рукой о ствол дерева. Было видно, что ноги ее совсем не держат и она вот-вот упадет.
— Скорее... помоги ему!
Она кинулась к мужу:
— Скажи же, наконец, что случилось?
Муж махал руками:
— Уходи, уходи скорее. Ты здесь уже никому ничем не поможешь!
Ничего не понимая, она металась от одного к другому:
— Эл, я ничего не понимаю! Что мне делать?
Девушка за спиной Эл молча указывала рукой вглубь рощи. Сам он стоял очень бледный и, похоже, к чему-то прислушивался, словно чего-то ждал:
— Я ничего не могу тебе сказать. Ты сама должна сделать выбор...
Мама порывисто схватила ее за руку:
— Доченька, беги к нему! Спаси его! Бедный мальчик!
Она бросилась в рощу, забыв всю свою прежнюю осторожность, и чуть не налетела на кого-то в черном, выросшего перед ней словно из-под земли. Она отпрянула назад и в растерянности остановилась.
Это была монашка.
Она молча, по-прежнему угрюмо, смотрела на нее из-под белого платка, надвинутого на самые глаза, и взгляд этот обрекал на самое страшное, но была в нем тревога и еще что-то, от чего злые слова, готовые сорваться с уст, вдруг не прозвучали.
Мимо монашки она кинулась в рощу. Последнее, что она увидела, это был сын, обхвативший бомбу руками. Напрягаясь изо всех сил, он тащил ее из земли.
Потом все вокруг взметнулось куда-то ввысь, и осталась только пустота. А в ней кровавым пятном разрастался ужас...
Она застонала и проснулась. Еще не веря в спасение, но ощутив в себе силы, она закричала. Тяжело дыша и всхлипывая, смотрела в черное небо.
«Я хочу жить! Жить...»
Стремясь избавиться от оцепенения, села. Сына нигде не было.
С каким-то жалким подвыванием она отползла в сторону, потом уткнулась в песок лицом.
«Нет! Нет! Я не хочу! Я не могу!»
Всем существом ее еще владел страх от пережитого во сне. Если бы хоть кто- нибудь был рядом, она бы, наверно, смогла справиться с собой. Но она была совсем одна и теперь просто лежала на земле.
Наверно, это продолжалось долго. В какой-то момент ей даже показалось, что это все еще сон. Подняла голову. Сына по-прежнему не было. По-прежнему было тихо... по-прежнему вдали виднелась роща. А значит, он еще жив...
Она вдруг вздрогнула, вскочила на ноги и в следующее мгновение уже бежала к роще. Чем отчетливее проступали из темноты деревья, тем яснее становилась ей цель. Она бежала не спасать, не помогать. Она бежала на смерть.
Быстро отыскала поляну, где — в этом она была уже уверена — должен был наступить конец. Порывисто вдохнула полной грудью воздух и увидела, что поляна пуста. Не было ни сына, ни бомбы. На том месте чернела яма, от которой к противоположному краю поляны тянулась глубокая борозда.
Обойдя в недоумении насыпь вокруг ямы, она пошла по следу. Сначала шла быстро, но потом шаг сам собой замедлился. Ее осенила внезапная догадка. Теперь она знала, что делал сын, когда ходил за водой. Если бы она узнала об этом раньше, это привело бы ее в ужас. Но теперь, когда след уже выводил из рощи и уходил далеко вперед, она почувствовала облегчение. Значит, сын и не думал казнить ее или упрекать в чем-то.
«Он, наверно, и ночами трудился. Милый мой. Славный. Ах, Эл, если бы ты видел, какой у нас сын! Сейчас уже вернулся и спит беспробудным сном. А может быть, меня ищет?»
Надо было возвращаться. Она еще прошла немного, вглядываясь вдаль, надеясь увидеть, куда сын оттащил бомбу, как вдруг впереди с земли вскочила маленькая фигурка и с криком бросилась в сторону.
Она даже не успела ничего сообразить, словно призрак недавно пережитого ею сна, к небу взметнулся черный столб и обрушился на землю страшным грохотом. Кто-то невидимый свирепо толкнул ее в грудь, и она упала на спину. И сразу стало тихо. Только далеко-далеко каким-то звоном продолжал звучать крик убегающей фигурки.
«Кто бы это мог быть?» — только подумала она, как та же могучая рука, что только что швырнула ее на землю, теперь мощным рывком подняла с земли и толкнула вперед.
Она бежала, постоянно оглядываясь, словно боясь новых толчков и вместе с тем вытянув вперед руки, словно толкала кого-то впереди себя. Было страшно не успеть добежать, пока звучит призывный звон-крик, и было страшно добежать до цели.
Взрыв густым пыльным облаком расстилался по земле, словно сытый зверь укладывался на послеобеденный сон. Она бежала к нему прямо в лапы, но ей он был уже не опасен.
Она добежала до глубокой дымящейся воронки, которая была очень похожа на яму в роще, только гораздо больше, потом кинулась туда, куда убегала кричащая фигурка. Нигде никого не было видно. Она остановилась, с трудом переводя дыхание в густом пыльном воздухе. Позвала:
— Э-э-эй!
Никто не ответил. Тогда она решила, что ей просто показалось, что кто-то был. Вот уже и звон в ушах, не крик, а просто звон. Сама не зная почему, она вдруг сказала вслух:
— Как это жестоко.
Ей очень захотелось плакать. Она сжала виски ладонями и подумала: «А может быть, я ранена?»
Надо было уйти отсюда. Но куда? Она долго смотрела на виднеющуюся вдали рощу сначала больше потому, что больше взгляду остановиться было не на чем. Потом вспомнила яму в роще, воронку... и борозду, соединяющую их. Эта простая цепь все время рвалась, словно в ней не хватало какого-то связующего звена. Надо было вспомнить что-то еще.
Пытаясь сосредоточиться, она закрыла глаза, но тут же открыла их, услышав тихий стон. Перед ней на земле лежал большой, в человеческий рост, кусок мяса. Она склонилась- над ним и снова, уже явственно, услышала стон. Он исходил из отверстия, в котором клокотало и пенилось что-то черное.
Она резко выпрямилась, потом снова склонилась и наконец, упав рядом на колени, закричала протяжно, переходя на стон:
— А-а-а... да как же ты!!! Мальчик мой...
До утра она просидела так возле сына словно в забытьи, покачиваясь из стороны в сторону, говорила что-то, чтобы он знал, что она рядом, хотя наверняка он ее не слышал.
Когда солнце показалось над горизонтом, она попыталась взять его на руки. Он застонал громче.
— Потерпи, сынок, потерпи.
Она приподняла его и из горячего, мокрого от крови тела на землю посыпались стальные осколки.
Осторожно ступая, стараясь идти ровно, она смотрела перед собой невидящим взором и шептала горячо, как молитву:
— Проклинаю вас. Проклинаю прах ваш и память о вас. Проклинаю след ваш и тень вашу. Ненавижу помыслы ваши и ваши дела. Ненавижу вас, убийцы, действовавшие и бездействовавшие, посягнувшие на моего ребенка...
Она осторожно положила тело сына на траву в тени большого дерева. Он уже не стонал, но был жив, она это чувствовала. Несколько капель воды вылила из фляги туда, откуда вырывалось едва слышное хриплое дыхание.
Она сидела молча, то стиснув зубы, то с гримасой боли на лице, осматривала его изрезанное тело, то, отрешенно отведя взгляд в сторону, целиком отдавалась мрачным мыслям.
Это продолжалось довольно долго, но она уже не отличала день от ночи. Временами сын стонал, то тихо и монотонно, то вдруг в мучительном преодолении боли срываясь на крик. Когда стоны переходили в жалобный плач, она, зажмурившись, закрывая уши ладонями, повторяла одно и то же:
— Бедный мой мальчик, потерпи еще, потерпи еще немного, скоро все пройдет.
Она знала, что ничем не может ему помочь, и это было ужасно. Единственное, что она могла сделать, это время от времени поить его водой. Она не знала, можно ли это в его состоянии, но, помня, какой жаждой мучился Эл во время его смертельного ранения и как не успокаивался, пока не утолял ее, она и тут не делала никаких ограничений.
Как и у Эл, раны у сына затягивались быстро. Под слоем запекшейся крови и обрывков одежды нельзя было увидеть этого наверняка, но тело приобрело более аккуратные формы и уже не походило на развалившийся кусок мяса.
Она попыталась смыть с ран все лишнее и, к своему изумлению и радости, обнаружила под черной коркой новую, правда, еще очень нежную, кожу. Это было чудом, и в то же время ей было не по себе. Она смотрела на свое тело, и оно казалось ей чужим и даже неживым. Она с трудом избавлялась от этого неприятного ощущения мыслью о том, что в неживом не может быть боли, а раны на нем оттого и затягиваются быстро, что в нем совсем нет смерти, а значит, слишком много жизни.
Сын оживал на глазах, а в ее собственной душе все еще кровоточили раны.
Однажды утром, осторожно умывая его розовое с еще совсем прозрачной кожей лицо, она заговорила. Глаза он не открывал, но она знала, что он ее слышит.
— Я хочу, чтобы ты знал, чтобы ты понял наконец — все, что было, вся жизнь людей была ненастоящей. Люди только пытались научиться жить, но у них ничего не получилось. Где-то произошла ошибка, и никто ее не заметил. Но все хотели, чтобы все было хорошо, и они стали убеждать друг друга, что все хорошо, что все идет как надо. А потом уже трудно было различить, где правда, а где ложь. Невозможно было во что-то поверить до конца.
И я так жила. Я тоже по-своему искала истину. Но пока ее найдешь... А жить надо было уже сегодня, а для этого тоже надо было лгать.
Я чувствовала: что-то не так, но, наверно, было уже слишком поздно, истина погибла где-то раньше. Я знала многих, кто чувствовал то же самое, но ни один из них не мог найти выхода из этого тупика.
Я была совсем одна, и они были очень одиноки, но никто никому не мог помочь, потому что для этого надо было поверить хотя бы кому-нибудь. А жизнь продолжалась и была возможна только потому, что люди обманывали все лучше все искуснее, лгали не только друг другу, но и себе. И каждое поколение уже ничего не могло передать идущим следом, кроме этой лжи.
Я много думала о той жизни, я помнила о тех, кто был рядом, кто считался близким, а теперь я отрекаюсь от них...
Моя мама, твоя бабка, добрейшая душа... Ты ее, конечно, уже не помнишь. Что она могла передать о жизни мне, тебе? Слепую веру в человеческую добродетель? Она могла смириться с любым злом, оправдать последнего негодяя. Она не знала жизни, она боялась узнать ее, она спасалась от нее рабской покорностью.
Некоторое время я жила у ее сестры, моей тетки, мудрой и гордой, наслаждаясь рядом с ней отшельничеством, вместе с ней обманывая себя непринадлежностью к человечеству. Всю жизнь тетка добивалась от всех правды, была всем судьей. И она надорвалась от собственной правдивости. В конце концов, нашла выход в том, что отказалась от самой жизни. Все очень просто. Вызов брошен. Но никто не пострадал, кроме нее самой. Что и говорить, мысли ее были глубокими. Но что толку?
Все они были так беспомощны.
Твой отец был хорошим человеком. Я любила его. Его одного. А он любил человечество. Вообще людей. Мне это до сих пор непонятно. Он заботился о их будущем. Может быть, даже что-то делал для этого. Правда, я не очень верила во все это, но уважала в нем его веру. Была ли она?
Он совсем запутался. Ему все время надо было выбирать, а он каждый раз старался пройти где-то между.
Может быть, права была его жена... Представляешь, я только в последний момент узнала, что у него была жена. Совсем девочка, наивная, нелепая жертва взрослых игр. Она сказала, что он никому не опасен. Наверно, так и было. И все это было зря.
Ближе этих людей у меня никого не было. Мой муж умер до того, как мы познакомились с твоим отцом. Он был мне другом, но жизнь никак не касалась его. Он был обречен.
Они все были обречены, потому что не знали, что с этой жизнью делать. Зато Дэ это хорошо знал. Да, сынок, я была знакома с человеком, который сам хотел решать, кому жить и как жить. А для этого ему надо было убрать всех непослушных. Он знал, что ему делать, и делал. Каждый день, каждый кусок земли, каждая человеческая жизнь у него были просчитаны и оценены. Он действовал, а остальные смотрели и не верили, что у него может что-то получиться. Трудно защищать то, что уже есть, что кажется незыблемым. Гораздо легче бороться за то, чего нет.
Я давно хотела тебе сказать, что живы мы только потому, что нам даровано бессмертие. Мы можем умереть только от жажды. А они были смертны, и самое страшное для них было — смерть. Они пугали ею друг друга. Каждый из них страстно хотел жить, хотел жизни для своих детей и близких.
Но дальше человеческое сердце работать отказывалось. Работал только мозг, и все живое и неживое в этом мире превращалось в цифры. А с цифрами можно делать все, что угодно. Ты видел, что они наделали? Эту рощу подарила нам природа. А что оставили нам после себя люди? Можешь ли ты себе представить, кого мы искали, кого мы могли найти? Ты ведь искал тех самых людей, что били тебя в приюте. Ты хотел увидеть тех, кто равнодушно смотрел, как ты гибнешь на улице. Ты мечтал о встрече с тем, кто навсегда оставил на твоей спине эти шрамы.
А я? На что я могла надеяться? Они отняли у меня все: тебя, твоего отца, счастье и веру в него!.. Ты думаешь, они это делали из зависти? Нет. Им и это было недоступно, потому что они не умели любить. И жить они не умели. Они умели только убивать! Всегда и всюду они убивали друг друга. Чем дальше, тем изощреннее становились способы убийства. Они получили то, к чему стремились, что заслужили. А мы будем жить. Жить иначе.
Ночью над рощей повис огромный диск луны, и от его холодного света небо стало почти голубым, а от деревьев легли черные тени. Она сидела у ручья и смотрела на воду. Она ждала. Ждала, сама не зная чего. Но вот легкий ветер прошелестел в траве, и она услышала звук шагов. Прежде чем поверхность воды покрылась мелкой рябью, в ней успели отразиться силуэты, движущиеся вдоль ручья по противоположному берегу. Она подняла взгляд от воды и увидела их. Теперь она знала, что ждала именно их, но не ожидала, что их будет так много.
Впереди шли Эл и Дэ. Они несли на руках тетку. Было странно видеть этих троих рядом. Из-за скорбно опущенных голов Эл и Дэ, из-за напряженной позы тетки, крепко обнимающей их шеи, еще больше казалось неестественным сближение этой троицы. Но их застывшие фигуры в вязко замедленном движении вдоль сияющего от лунных бликов ручья все больше сливались в силуэт одного большого человека.
А за ним длинной вереницей шли те, кого она, оказывается, еще помнила. Иногда это были просто знакомые лица. Ни имен, ни обстоятельств знакомства нельзя было вспомнить. Она только чувствовала, что сейчас они должны быть здесь.
Но вот человек, идущий впереди, остановился, и остановились все. Он обратил к ней свое незнакомое, но до боли родное лицо. И все смотрели на нее. Она почувствовала себя виноватой, но головы опустить не посмела. Наоборот, еще пристальнее вглядывалась в эти строгие, печальные глаза. Человек заговорил, и она узнала голос, только не могла вспомнить, чей он.
— Мы уходим. Уходим из этой рощи. Вы стерли последний след нашего мира, нашей жизни. Теперь это ваша земля. Твой сын отстоял право на нее. Он сделал то, чего не смогли сделать мы. Мы уходим. Уходим из твоей памяти. Теперь ты свободна.
И они уходили. Уходили долго, в последний раз проходя через ее сердце далеким воспоминанием. И когда уже видны были только спины замыкающих шествие, к ручью выбежал маленький мальчик. Она узнала сына и лишь успела протянуть к нему руки. Он только на миг остановился, оглянувшись на нее, и, забавно вскидывая, ноги, как козленок, быстро-быстро скрылся за деревьями, догоняя уходящих.
Луна скрылась за тучей. Погас ручей. Деревья сомкнулись вокруг нее. Мир погрузился во мрак.
Скоро от ран на теле сына не осталось никаких следов. Только старые рубцы пересекали белую спину. Он встал на ноги, и все должно было пойти по- прежнему. Но что-то успело измениться, и она вдруг увидела сына взрослым юношей.
В те редкие мгновения, когда он смотрел на нее, она испытывала робость, словно не он был ее сыном, а она — его непослушной, несмышленой дочерью.
От одежды не осталось ничего, и нагота его крепкого тела стала говорящей. Он не стыдился ее, не стремился к каким-то покровам и как будто даже радовался обретенной свободе. Это ощущение свободы она чувствовала теперь в нем постоянно.
Он стал равным с ней, он мог делать все, что захочет. Но, похоже, ему нечего было хотеть, и он не знал, что делать со своей свободой. Может быть, именно поэтому она наконец вошла в его жизнь. На всей Земле они могли быть не одни, но все же здесь, в роще, их было только двое.
Однажды она проснулась ночью и почувствовала чей-то взгляд. Сын лежал рядом и спал. Но она по-прежнему ощущала на себе этот словно забытый кем-то взгляд. Долго вглядывалась в лицо сына и никак не могла понять, почему ей кажется, что он смотрит на нее. Даже когда легла за его спиной, необъяснимое волнение не покидало ее. Постепенно оно перерастало в тревогу, а затем появилась боль, словно от невосполнимой утраты.
До утра не могла уснуть. А утром поднялся сырой холодный туман и скрыл от нее сына. Он исчез. Не было его на том месте и тогда, когда туман рассеялся. Дрожа от холода, она выбежала из рощи. Опадали листья, но кроны деревьев не становились реже, постоянно обновляясь новой зеленью.
После этого случая на ночь она выходила в пустыню. Здесь было тепло и сухо. Каждый раз ложилась на одно и то же место, и оно стало привычным, как спальное ложе. Долго смотрела на россыпь звезд над головой и думала об одном — чтобы так покойно и тихо было всегда.
Мир уже не казался суровым, беспощадным хозяином. Он по-свойски отдыхал рядом после долгого дня. Мерцали загадочные искры в черной глубине его взгляда, и она верила в его доброе внимание, снисходительно улыбаясь на его желание понравиться. Но уже не могла оценить пустыню, в серебристой прохладе ночи и в ослепительном мареве дня ставшую для нее лишь бесплодным поясом, окружающим рощу, как нечто бессмысленно существующее около жизни. Но и роща не вызывала уже никаких чувств. Ее благоухание, происходящее само по себе, не требующее к себе никакого внимания, ей казалось неестественным. Пожалуй, замечательным был только переход из рощи в пустыню и обратно.
По утрам она видела, как далеко в сизой дымке тумана проступают очертания деревьев.
Лежа на боку, подперев голову рукой, она следила, как все ближе и ближе они пробираются к ней, раздвигая сырой занавес. И вот наконец роща обращала к ней свой свежий, сияющий в лучах восходящего солнца лик и манила в свою густую тень. Но она не торопилась. Откинувшись на спину, нежилась в потоках теплого воздуха, потягивалась, ощущая приятную слабость от сладкой истомы. И только когда жаркие лучи начинали сушить кожу, а нагретый воздух шершавым комом забирался в грудь, она поднималась и лениво брела к роще.
Каждое утро, обходя свои владения, она долго не могла понять, каким образом на такой небольшой территории, давно не имеющей укромных уголков, сыну удается быть невидимым.
Он по-прежнему надолго оставлял ее одну, но в этом она уже не чувствовала отчужденности. Долго не показываясь на глаза, он вдруг выходил к ней, садился рядом и сидел молча, глядя перед собой, иногда встречаясь с ней коротким взглядом.
Она не знала, чем были вызваны эти непродолжительные свидания, но ей было уже достаточно того, что он помнит о ее существовании.
Скучающим взглядом она обводила знакомые до мельчайших подробностей места, и это постоянство доставляло ей определенное удовольствие. Она знала, что будет видеть и что будет делать в следующий момент, и что будет потом, и еще потом.
Она верила, что все происходящее совершается как бы само собой, а значит, диктуется самой жизнью. А она, подчиняясь жизни, тем самым обретает ее.
Выйдя к ручью, она сбрасывала с себя одежду, вставала на колени и погружала голову в воду. Выпустив несколько пузырьков воздуха на поверхность, выпрямлялась, и слой мокрых густых волос облеплял лицо, грудь, плечи, спину. По телу стекали струйки холодной воды. Это доставляло ей такое удовольствие, что она тихо смеялась, зажмурив глаза. Потом, откинув волосы на спину, шла к тому месту, где ручей образовывал маленький водопад, медленно входила в воду и ложилась на большой камень прямо под поток.
Падая с небольшой высоты, вода билась об ее тело, а она, целиком отдаваясь чувственному наслаждению, вздыхала, не в силах справиться с разбуженным и все крепче обнимающим желанием.
Потом, словно оттолкнув кого-то, бросалась в воду и выходила на берег. Обнаженная, шла вдоль ручья, прислушиваясь, как возвращается привычный покой.
Наконец ручей растекался в широкую мелкую лужу и, просачиваясь куда-то в песок, исчезал.
Она шла обратно. Одевалась и садилась в тень у самой воды.
Женщина из ручья уже не казалась чужой. Может быть, потому, что трудно было вспомнить, какой она была раньше. Она по-прежнему не расположена была к разговорам и хотя смотрела пристально, все время думала о чем-то своем. И все же это молчаливое зыбкое отражение даже без признаков внимания было нужно ей, живой, из настоящей рощи. Нужно своим подкупающим постоянством и безотказностью в своем присутствии. Нужно было и это глубинное сплетение темно-зеленых крон деревьев, и этот далекий зов, что раздавался иногда оттуда, прежде пугавший, но теперь ставший привычным и даже волнующим.
То, что этот звук доносился из чащи в ручье, она не сомневалась. Таким он был глубоким и таинственным.
Что это было? Тревожный клич, тоскливый зов или эхо животных страстей?
Желтый лист тихо прильнул к поверхности воды и медленно поплыл мимо молчаливого отражения по застывшей зелени деревьев. Она провожала его печальным взглядом. Но, одинокий и умирающий, он вдруг показался ей очень живым и красивым. Она протянула руку и подхватила его, одним прикосновением разбив зеленое отражение. Лист распластался на ладони, мокрый и жалкий...
Здесь, под этим деревом, когда-то лежал раненый сын. Теперь это было ее место. Только здесь она слышала, как шумит над головой листва от поднявшегося внезапно ветра. Только здесь видела, как укорачиваются тени и все вокруг застывает в полуденном мареве, излучая светлый покой. Только здесь сумеречный зыбкий свет навевал тихую печаль. Все это было только здесь. В других местах она этого не замечала.
Дневной сон казался недолгим. Незаметно сплетая вокруг свою паутину, он укачивал ее в невидимом гамаке, попеременно перенося из реальности в забытье и обратно до тех пор, пока все это не смешивалось в удивительный мир рассеянного света, вязкого воздуха, эха непонятных слов и звуков, бесконечно долгих движений и жестов. Там было все. Все присутствовало и ощущалось. И в то же время там не было ничего. Присутствие было незримо, а ощущения — неосознанны. Открыв глаза, она видела день, но он уже угасал. И было странно, что за столь короткое ее отсутствие так быстро меняется мир...
Она брела вслед за уходящим солнцем, не сводя глаз с золотого шлейфа, скользящего по черным стволам к вершинам. Вот в огненный след скользнула гибкая фигурка. Быстро взбираясь на дерево, сын буквально перелетал с ветки на ветку, огибая на пути препятствия. Наблюдая за ним, она не испытывала страха. Он был слишком высоко. Он был сильным. Она ушла, не окликнув его.
Уже выходя из рощи, она снова услышала тот протяжный крик из ручья. То ли зов, то ли стон. Но сегодня ей послышалось в нем что-то новое. Может быть, потому, что звук доносился совсем издалека, он походил на пение. Ей захотелось вернуться и заглянуть в ручей. Но под деревьями быстро темнело. Она не любила входить в рощу с наступлением темноты. Долго еще за спиной слышалось пение, и чем дальше она отходила, тем прекраснее звучала мелодия.
Несколько раз она останавливалась и прислушивалась. Наконец она уже не могла определить, слышит ли пение или оно звучит в ней самой. Попробовала повторить мелодию голосом, старалась выводить как можно нежнее, но голос звучал фальшиво и грубо.
Остановившись, она снова и снова пыталась повторить далекий звук. А когда после напряженного труда у нее вдруг вырвалось жалкое блеянье, она заголосила что было сил, и далекое пение зазвучало громче. Собственный крик привел ее в восторг.
Она шла, запрокинув голову и набирая полные легкие воздуха, наверно, впервые в жизни предоставляла своим связкам полную свободу. От протяжных воплей немного закружилась голова, и показалось, что подошвы ног вот-вот оторвутся от земли. Она замолчала и села.
Музыка исчезла. Осталось только ощущение какой-то безмятежной пустоты. Она вытянулась на песке и сразу заснула.
Кто-то пробирался сквозь чащу в глубине ручья, и на застывшую поверхность воды падали листья.
Ухватившись ослабевшими от долгого бездействия руками за толстый сук, она пыталась подтянуться и сесть на него. После долгих усилий ей это удалось. Но тут же захотелось забраться на дерево как можно выше. С трудом добравшись до первой развилки ствола, она глянула вниз и увидела, что земля все еще так близко, что если бы не ветки, то можно было бы без опаски спрыгнуть вниз. И все- таки отсюда все виднелось иначе. Ей стало не по себе, словно она покинула свою землю и проникла на чужую территорию.
Собравшись спуститься вниз, она зацепилась платьем за сук, и оно, уже давно обветшавшее, с готовностью разорвалось. С досады она оторвала зацепившийся клок, но тут же замерла на месте.
На другом берегу ручья показался сын. Он шел, собирая опавшие листья и складывая их в прижатую к груди охапку. Подойдя к ручью, осторожно положил листья на траву и, опустившись на колени, зачерпнул ладонями воду. Напившись, провел мокрыми руками по лицу и, вздохнув, сел, привалившись спиной к дереву. Ей показалось, что он прислушивается к чему-то, и она затаила дыхание. Почему надо было затаиться и как из засады наблюдать за сыном, она сама не понимала, но исправить что-либо было поздно. Ей вдруг показалось, что так уже когда-то было, что когда-то точно так же она смотрела сквозь листву на это обращенное к ней лицо.
Может быть, это было во сне, а может быть, в какой-то другой жизни. Оборванный клок платья вдруг скользнул вниз, но зацепился на нижней ветке. Она следила за тем, как от легкого дуновения колышется его рваный край, как тихо он сползает по гладкой коре и как, подобно увядшему листу, спускается на траву.
Испугавшись, что сын сейчас пойдет поднимать его и обнаружит ее на дереве, она стала всматриваться, куда упал лоскут и будет ли ее видно с того места. Когда снова взглянула на противоположный берег ручья, сын уже уходил.
После этого она видела его то бредущим в воде, очищающим дно и берега ручья, то забирающимся в кустарник, обламывающим сухие ветки. Все собранное он уносил и складывал на границе рощи и пустыни. Она видела эти поблекшие груды засохшего и увядшего.
Теперь все окружающее стало видеться ей иначе. И сияющая по утрам, словно умытая, листва, и ажурное сплетение ветвей, и пушистая зелень травы — на всем виделась печать ухода.
Иногда она думала о том, чтобы помочь сыну, но, зная, что стоит только закрепить за собой хоть небольшую полянку, как каждая травинка на ней будет на ее совести, ей не хотелось брать на себя такую обузу, тем более на свой бесконечный век. Надо ли было похвалить сына? Она не знала. Иногда собиралась что-то сказать, но, встретившись с ним взглядом, отказывалась от подготовленных слов, чувствуя, как он вырос из них.
Была гроза. В роще она была совсем иной, чем в пустыне. На голой равнине это был просто поток воды, шумный и ослепительный. В роще от вспышки молнии все приходило в движение. Небольшие деревца у поляны бросались в чащу. Старые деревья вскидывали свои кроны, а кусты пугливо приседали, стараясь распластаться в траве. Трава бледнела и дрожала на ветру. Затем в темноте гремело и рокотало, словно все, что только что было в движении, проваливалось в разверзшуюся пропасть. Она ждала сына.
Он уже давно должен был быть рядом. Ей было страшно, но казалось — страшно за него. Она нервничала и с каждой вспышкой быстро озиралась по сторонам. Наконец показалась его мечущаяся между деревьями фигура. Он искал ее. Сейчас она нужна была ему, как никогда. Вот он увидел ее и бросился к ней, но ослепила молния, а она, сама не зная почему, отбежала в сторону и спряталась за деревом. Он растерянно озирался, стоя на том месте, где только что была она. Ее душил смех. Наконец она, не выдержав, захохотала и бросилась бежать. Сын кинулся за ней. От страха он все время спотыкался и падал. А ее несла какая-то неудержимая сила. Она все время оглядывалась и никак не могла остановить смех. Потом сын пропал из виду, и сразу все прошло. Она в ужасе стояла на месте, не зная, что теперь делать.
Она нашла сына, когда гроза уже стихала. Он стоял на коленях, прижав ладони к лицу, и не шевелился, словно окаменел. Она тоже встала на колени.
— Прости меня. Я не хотела...
Еще некоторое время они стояли неподвижно друг против друга. Потом сын молча поднялся на ноги и пошел прочь.
Наступило странное затишье. Дни казались длиннее, ночи — короче. Ни ветерка, ни облачка. Все было неподвижно. Она тоже не хотела двигаться, одними глазами провожая прошедшего мимо сына. Он не заметил ее или сделал вид, что не заметил. Он нес в руке несколько желтых листьев, рассеянно обводя взглядом кусты и траву.
— Что ты ищешь?
Она не ждала ответа, и он не ответил.
Вот он снова прошел мимо нее, только в другую сторону, — уже без листьев, но все еще не замечая ее. Едва взглянув на него, она ничего не сказала. Он еще много раз проходил совсем рядом чаще, всего с пустыми руками, все так же рассеянно озираясь вокруг и не обращая на нее внимания. Она встала и ушла на другое место. Но он вновь прошел мимо, подняв рядом с ней сухую ветку.
Она не чувствовала ни тревоги, ни раздражения. Только неловкость, словно все время садилась не на свое место, словно была лишней.
Она ушла к ручью.
Сын больше не появлялся.
Снова послышался крик из ручья. Она вторила ему, стараясь, чтобы ее было хорошо слышно. Но если в том далеком крике всегда слышалась печаль, то сама она этой печали не испытывала и не могла ее передать. Она радовалась этой перекличке. Зов из ручья быстро замолкал, а она еще долго голосила, вызывая его снова. Но это было бесполезно. Она не отрываясь смотрела в чащу ручья, боясь пропустить знак, который когда-нибудь обязательно должен был появиться — она в это верила.
Уже давно она не видела сына. Куда-то исчезла фляга, всегда висевшая на ветке дерева. Она не сразу подумала о том, что он мог уйти из рощи. А когда подумала, страшно испугалась. Она искала, звала его, но он не отзывался. Ей все не верилось, что он мог уйти. Не верилось и потому, что она боялась этого, и потому, что иногда чувствовала его незримое присутствие. Она не знала, что скажет ему, если вдруг встретит, и чувствовала, что любое слово будет ложью, потому что единственное, что было для нее теперь важно, — это не остаться одной. Она уже не думала о сближении с сыном, и теперь ей было все равно, кто будет рядом, — но кто-то должен быть.
Ночь была темная. Из пустыни роща выглядела черной глыбой, и казалось, войти в нее невозможно.
Она приблизилась к тому месту, где сын складывал опавшие листья. Было так тихо, что достаточно было закрыть глаза, чтобы все вокруг перестало существовать. Только еще теплая земля прижималась к подошвам ног.
Она еще колебалась.
От легкого порыва ветра нетерпеливо шевельнулись листья. Она подхватила охапку и вошла в рощу. Медленно продвигаясь между деревьев, она бережно брала по одному листу и бросала его в темноту. Он исчезал, как только отрывался от пальцев. Ей стало казаться, что листья не опускаются на траву, а стремительно взмывают вверх. Она стала раскладывать их под ногами. От частых наклонов застучало в висках.
Вдруг совсем рядом послышались чьи-то голоса. Кто-то быстро-быстро говорил вполголоса, и ему вторил чей-то смех. Она широко раскрыла глаза, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте, успела сделать несколько шагов, приближаясь к говорившим, как вдруг почва исчезла под ногой, и она, потеряв равновесие, упала в холодную воду. Дрожа от холода и страха, натыкаясь на деревья, она бежала вон из рощи, сбрасывая прилипшие к телу листья.
Днем установился такой зной, что даже в роще было жарко. Она все время окуналась в ручей, но тело быстро высыхало, и не спасала даже тень.
Солнце палило и на следующий день, и еще несколько дней. Деревья пожелтели, но было безветренно, и листья не опадали. Ручей обмелел.
Она стала думать о том, что он совсем высохнет, и роща погибнет. Ей казалось, что это произойдет очень скоро. До сих пор она не нашла ни сына, ни фляги.
Каждую ночь она разбрасывала листья, но, словно по волшебству, днем они исчезали. Она знала, что сын рядом, но его надо было увидеть, ему надо было сказать о надвигающейся катастрофе. А он словно играл с ней в прятки. Эта игра чем дальше, тем больше бесила ее. Она никак не могла выследить его за сбором листьев. Может быть, он делал это, когда она спала. А может быть, пользовался тем, что в самое пекло дня она не могла отойти от ручья. Как же он переносил этот зной? Она снова и снова звала его, то уговаривая, то ругая. Но он не появлялся. Наконец она начала кричать ему о том, что плевать на него хотела, что пусть он провалится сквозь землю, только сначала отдаст ей флягу.
Утомленная и злая, она проспала всю ночь. Проснулась, когда солнце уже поднялось высоко. Обливаясь потом, она бежала по роще, разбрасывая вокруг себя листья. Она так увлеклась, что, когда столкнулась лицом к лицу с сыном, от неожиданности вскрикнула.
Сын долго смотрел на охапку листьев в ее руках. Потом швырнул на траву листья, которые только что прижимал к груди, и скрылся за деревьями. Когда она пришла в себя, то пожалела о том, что не успела сказать про флягу. Но в этом уже не было нужды. Фляга появилась на своем прежнем месте.
Подул легкий ветерок, но даже от этого, еле слышного, движения золотым дождем посыпались с деревьев листья.
Она сидела у ручья и смотрела, как падают, падают они на воду, застилая ее отражение.
Она сидела и думала о том, что же произошло? Сын здесь, фляга на месте, жара немного спала, может быть, совсем спадет. Прибудет воды в ручье, появятся новые зеленые листья. Все осталось по-прежнему?
Она застонала и упала на траву. Она не понимала, чего хочет, но на душе было тяжело.
«Неужели эта роща вечная?» — вдруг подумалось ей.
Так она лежала довольно долго. Ее засыпали листья.
«Вот сын, наверно, рад...»
Она не открывала глаза. Не хотелось видеть то, что стояло перед закрытыми глазами.
Из ручья донесся крик. Она привстала, прислушалась. Немного погодя он прозвучал снова, но уже ближе. Она вздрогнула — столько было в нем боли, гнева и безумия. Раздвинув листья на воде, увидела только черную рябь. Она напряженно ждала, отбрасывая вновь падающие листья. Вот сейчас появится, сейчас она увидит...
Она хотела было откликнуться, но от волнения перехватило горло. Он был уже совсем рядом, и ей показалось, что черная поверхность воды выпирает наружу и вот-вот лопнет. Раздался треск. Она отпрянула от ручья. Ворохом посыпались листья. С диким воплем что-то пронеслось над головой. В ужасе она тоже закричала и увидела в поредевших кронах деревьев перелетающего с ветки на ветку сына.
Не помня себя, на подгибающихся от слабости ногах она бежала, протягивая к нему руки. Отовсюду — из груди, от деревьев, с неба рвался крик.
Вот сын, обессилевший, повис на ветке. Солнце слепило глаза, и она плохо видела его. Видела только, как извивается его тело на огненном фоне, как сыплются от него золотые искры. Голос его слабел. Крик перешел в плач.
Она обхватила руками ствол дерева, на котором он висел, и зарыдала.
А потом снова было тихо.
С трудом оторвала она пальцы от коры, в которую они, казалось, вонзились. Глаза плохо видели от слез и поднимающейся темноты. Она запрокинула голову, но не увидела сына.
На фоне голубого неба, словно обгоревшие, сплетались совсем голые черные ветви. Она устало прислонилась к стволу.
«Так больше нельзя.»
Их было много. Они все были одинакового роста, они прятали от нее одинаково детские лица за одинаково крошечными ладошками. Они все были одинаково беззащитными и одинаково страдали. Они стояли вокруг плотным кольцом. Их розовые гладкие тельца прижимались друг к другу. Ее взгляд обжигал их, но они не могли уйти от него, потому что их было слишком много, и они только пытались хоть на шаг, хоть на полшага отодвинуться от нее. Она не хотела причинять им боль, но не могла отвести взгляд, потому что они были всюду.
Ей было так жалко их, она так страдала вместе с ними. Она пыталась приблизиться к ним, чтобы защитить, но они корчились от ожогов. Она в ужасе закрывала глаза, но тут же ей казалось, что они погибли, — такая была тишина. И она снова смотрела на них, мучаясь от того, что мучает их.
Она встала на цыпочки, чтобы увидеть край этого безбрежного моря одинаково круглых, бритых голов. Она поднималась над ними все выше и выше, и ей все труднее было видеть каждого из них. Толпа, живая крупитчатая масса, волновалась уже далеко внизу, то вытягиваясь в длинную цепь, похожую на змею, то сворачиваясь в кольцо, словно змея готовилась к прыжку. Она вдруг почувствовала отвращение к этой розовой змее и страх перед ней. Она боялась ее так, что теряла силы.
Она медленно падала вниз и с ужасом думала о том, что настанет миг, когда она получит смертельный укус. Но когда она упала на землю, змеи уже не было. Не было никого вокруг. Она лежала в пыли и не ощущала ни былых мук, ни ненависти. Солнце йалило ее лицо, ветер сушил ее кожу и заносил ее серой пылью. Она сама становилась пылью, прахом и хотела только одного — смертельного укуса змеи, чтобы не видеть, не чувствовать своего разложения, не чувствовать отвращения к самой себе. Изредка она открывала глаза и видела то обжигающий свет, то холодную тьму перед собой. Но и то и другое было жизнью.
Она ждала смерти.
Что-то холодное и тяжелое упало на лицо и струями растеклось по вискам и шее. Она открыла глаза. Над ней склонился сын. Он внимательно смотрел на нее.
Она силилась вспомнить, что произошло. Слизнула сухим языком влагу с губ. Он поднес к ее губам флягу. Она отвернулась. Он смочил ей губы, потом поднял на руки и понес в рощу.
«Он боится», — только подумала она и снова закрыла глаза.
После того как она была в двух шагах от смерти, после того как она сознательно пошла на нее и у самой пропасти не пожалела о сделанном, она уже не боялась ее.
Ощутив, что смерть рядом, стоит только ее захотеть, она успокоилась.
Они сидели рядом. Сын не отходил от нее, но она почти не замечала его присутствия и, когда заговорила, обращалась только к себе:
— Мы должны идти. Мы погибнем, если не найдем их. Погибнем от жажды, от одиночества. Все, чем можно жить, все, ради чего стоит жить, — все с ними. Среди них я была красивой, я была сильной. Я была не права, думая, что мои красота и сила существуют отдельно от них, некрасивых и слабых. Я никогда не любила их и не считала себя обязанной любить. Мне казалось, что я люблю только твоего отца. Но то, что я чувствовала к нему, было любовью на фоне нелюбви к остальным. Я думала, что уважаю свою тетку, но то, что я чувствовала к ней, казалось уважением на фоне неуважения к остальным. И ты был так нужен мне потому, что мне никто не был нужен. Только сейчас я, наверно, смогла бы любить по-настоящему. Странно, ведь это было не так давно, а я так мало помню о них. Я хочу любить их. Надо только вспомнить... — Она задумалась. Потом продолжала неуверенно, словно отвечая кому-то или спрашивая кого-то: — Они не сделали мне ничего плохого... Они хотели сделать добро... только не знали как. Они были добрыми... как трудно им было. Надо было успеть во всем разобраться, и еще что-то сделать... Но жизнь такая короткая... Они были несчастными... Они никому не хотели зла... Зло получилось само... от незнания... от неумения делать добро... Они ошибались... Но они страдали.
Она еще помолчала.
Потом произнесла твердо, как клятву:
-- Я люблю их.
Неожиданно строго посмотрев на сына, она заговорила так, словно он возражал ей:
-- Ты ничего не знаешь о них. Ты совсем не помнишь их и потому не можешь судить. Я расскажу тебе. Ты должен знать.
И она рассказывала, сначала сбиваясь и делая долгие паузы, подбирая нужные слова и стараясь сказать самое главное. Потом, все больше увлекаясь, говорила все увереннее. Рассказывала о том, какие прекрасные города строили люди, как много они делали для того, чтобы всем жилось легче. Они придумывали машины, облегчающие труд, они открывали средства, лечащие болезни, они создавали искусство, лечащее души. Они старались, чтобы дети росли умными и сильными.
Она рассказывала, как прекрасно люди жили за городом, какая дивная природа окружала их, как любили они ее, как любили животных, как ухаживали за ними. Она вспомнила, какими они были дружными, как радовались успехам и как огорчались неудачам, как они безудержно стремились жить все лучше и лучше.
Сын слушал ее, боясь пропустить слово. Похоже, он видел все это, и лицо его то светилось восторгом, то становилось задумчивым. Его внимание вдохновляло ее на все новые рассказы. Воспоминания обрушились на нее, как дождь, и она радовалась этому изобилию. Находясь во власти возникающих друг за другом прекрасных образов, она говорила, говорила.
Говорила, когда, наполнив флягу водой, они выходили из рощи и не оглядываясь шли к горизонту. Говорила, когда, утомившись от долгого пути, усаживались на отдых. Совсем по-детски радуясь, словно вновь открывая их для себя, она описывала чудеса техники, которые теперь действительно казались чудесами. Она исполняла какие-то замысловатые попурри из мелодий, которые всплывали вдруг в ее памяти.
Начиная рассказывать о ком-либо из знакомых, она неизменно говорила:
-- Это был удивительный человек.
Она не помнила лиц, не помнила, кому именно принадлежали те или иные слова и поступки. Для нее теперь все были одинаково хорошими, одинаково добрыми, одинаково умными. Она не думала, на самом ли деле все было именно так. Все это было таким сейчас, здесь, рядом с ними.
Они жили этим, они шли вперед, веря, что все это встретит их очень скоро, может быть, завтра.
Для нее не существовало прошлых городов и людей. Ее самым далеким прошлым была роща. Встреча с людьми должна была еще только состояться, и они должны быть именно такими, какими она видела их сейчас. Иначе все теряло смысл.
Теперь она была убеждена, что все происшедшее с ними есть испытание, которое они должны были пройти, чтобы обрести эту любовь к людям, без которой жизнь с ними теперь казалась немыслимой.
Даже когда было совсем невыносимо, еле двигались ноги, кончалась вода, и язык отказывался повиноваться, она продолжала вслух восхищаться человеческими добродетелями и мудростью судьбы. Она убеждала сына, что чем тяжелее им сейчас будет, тем скорее придет спасение.
Она не замечала, что с каждым днем они движутся все медленнее, все чаще останавливаются на отдых. Она не замечала, каким ломким стало каждое движение сына, как трудно поднимается он каждый раз после отдыха, словно поднимая на себе огромный груз, а потом с каждым шагом склоняясь под его тяжестью все ниже и ниже, пока снова не оказывается прижатым к земле.
Она не чувствовала, как каждое слово отнимает у нее все больше сил и ложится на плечи сына. Но он слушал. Слушал и верил всему, что она говорила, потому что город, в который они должны были скоро вступить, был для них теперь единственной и последней реальностью.
И когда однажды горизонт вдруг сначала покрылся шероховатым налетом, а потом стал зубчатым и, наконец, на фоне угасающего неба показались очертания домов, она почти не удивилась, а только облегченно вздохнула:
-- Я знала...
Она опустилась на землю. Сын сильно наклонился вперед, словно пытаясь взобраться на высокую гору. Руки его уже почти касались земли. В меркнущем свете ей показалось, что он стремительно отдаляется, и она крикнула ему:
-- Подожди! Еще немного... Там ты можешь потеряться. Это город...
Когда они приблизились к крайним домам, она испытывала страшную тревогу. Город, еще так недавно бывший реальностью, а теперь представший перед ними необозримой угрюмой громадой, вдруг отодвинулся и стал несбыточной мечтой. Они, чувствуя свою ничтожную малость рядом с ним, в растерянности стояли на границе этой мечты, не решаясь переступить ее, боясь разрушить своим появлением светлый образ своей фантазии.
Она оглянулась на сына, и ей стало не по себе, словно она обманула его. Но лицо его было спокойно. Она внимательно смотрела перед, собой, не столько всматриваясь, сколько прислушиваясь к чему-то. Она ничего не услышала. По- прежнему было тихо. Но только эта тишина была совсем другой. Это было скорее безмолвие, словно здесь кто-то безмолвно присутствовал. Она невольно сделала шаг вперед. Они забыли друг о друге, словно под гипнозом продвигаясь вперед и не замечая, как потеряли друг друга из виду.
Она ступила на совершенно голую, между двумя рядами одинаковых домов, бесконечно длинную улицу, робко отошла к стене ближайшего дома. Хотелось спрятаться в тень, но луна, как огромный фонарь, повисла впереди над улицей, разбрасывая тени в разные стороны.
Ладонь коснулась холодного камня, и что-то сжалось внутри. Она запрокинула голову. Черные глазницы пустых оконных проемов смотрели на нее в упор. Стена медленно склонялась вперед, словно хотела разглядеть ее. Она снова отскочила на середину улицы. Надо было позвать кого-нибудь. Но ей было страшно. Что-то ужасное спало, а может быть, только притаилось где-то там, за этими стенами, и страшно было его разбудить, потревожить.
Она шла, все время останавливаясь и оглядываясь. Ей мерещились сотни диких, голодных глаз, отовсюду следящих за каждым ее движением. Казалось, что кто-то дышит в затылок. Тихий шепот эхом вторил ее шагом. Наверно, надо было бежать, но дома уже окружили ее плотным кольцом. Она затравленно озиралась вокруг, уже не видя дороги. Крыши домов смыкались над ней, заслоняя небо. Она сама не заметила, как оказалась на коленях, и ее длинная тень вдруг сжалась в комок.
-- Не надо!
Ее мольба быстро передалась вдоль улицы, дома дрогнули, они отступили и стали ниже. Взглянув в их черные глазницы, она увидела, что они вовсе не угрожали. Они просто давно не видели человека. Она все поняла и заплакала.
-- По-прежнему одна... Никто не ждет, никто не встречает. Как просто не ждать. Как легко забыть. Как трудно помнить. Где же вы, ушедшие и забывшие? Неужели не жалеете о разлуке, неужели не думаете о возвращении? Сколько веры, сколько верности у одиночества. Сколько любви... Я ничего не обещаю, не хочу лгать. Я буду любить, если у меня хватит на это слабости. Вы возьмете все, что у меня есть, если у вас хватит на это силы. Я больше не хочу быть сильной. Я больше не хочу быть одна... Мама, где ты? Что же мне теперь делать? Ты говорила: чтобы жить с людьми, надо прощать чужие слабости. Как бы я хотела быть слабой, чтобы мне все прощалось! Но я так и не смогла себе этого позволить. В твоем всепрощении не было силы, и мне самой приходилось быть себе опорой. Я училась быть сильной.
Она шла от дома к дому, прикладывая ладони к холодным стенам, •прижимаясь щекой к каменным плитам, и говорила, говорила...
-- А ведь меня любили. Муж любил. Любил так, как можно любить в последний раз. Он знал, что я останусь одна, и, желая мне только счастья, хотел, чтобы я победила, чтобы я стала еще сильнее. Уже после его смерти я поняла, как много он делал для этого. Он был доволен мной и ушел со спокойной душой, уверенный, что теперь я достаточно сильна, чтобы ни в ком не нуждаться. Он со своей задачей справился. А я оставалась одна...
Она тихо засмеялась, но в голосе оставалась горечь.
-- Даже Эл... Как я на него рассчитывала. Как я хотела стать с ним слабой. Но он думал иначе. Я опять была недостаточно сильна, чтобы думать обо всем человечестве. Конечно, я пробовала, но у меня ничего не вышло. Бедный Эл, наверно, я его разочаровала. Он все время чувствовал себя обязанным, как и его жена, которую он искалечил своими идеями. Молодая женщина, не пожелавшая родить ребенка от любимого человека только потому, что ей тоже надо было выполнять долг перед человечеством... А теперь человечество — это я! Какие долги мне причитаются? Где все эти благородные порывы? Кто теперь поможет мне? Я одна. А рядом чужой человек, и единственное, что нас объединяет, — это беда, мы оба живы. Во имя чего же все время надо было от чего-то отказываться? Почему нельзя было жить так, как хотелось? Ведь я же ни от кого ничего не требовала. Кому я что была должна? Я по-прежнему одна...
Ладони скользнули по стене.
Она снова опустилась на колени, и хотела было заплакать, но тут же отняла руки от лица, словно что-то вспомнив.
А может быть, одиночество — это и есть счастье? Когда от тебя ничего не требуют и ты свободна. ‘Тетка была совсем одна и, кажется, была довольна этим. Она гордилась тем, что может не притворяться, не лгать... — Она задумалась и усмехнулась: — И я чуть было не поверила ей. Когда я уходила и возвращала ей ее одиночество, «на так не хотела этого! Она обманывала себя. Они все чего-то ждали от меня. Они сделали меня сильной и ждали. Даже Дэ, кичившийся своей силой, тоже ждал... Чего они ждали? Что я могла им дать? Ведь я тем и сильна была, что ни с кем ничем не была связана. Я не была жестокой, я никого не обманывала, почему же они сделали меня причиной их смерти? Что бомбы, что войны, когда я одна погубила стольких. Неужели так велика была моя сила?! Но для себя я ничего не смогла сделать, чтобы быть счастливой.
Солнечные лучи отвесно падали на ее плечи, на пустынные улицы и крыши домов, загнав тень в провалы окон, темным, пыльным занавесом отгородив от ее взгляда полуистлевшие останки жилищ. Она и не пыталась заглядывать внутрь домов, хотя окна были совсем низко из-за нанесенного на дорогах песка. Она пыталась вспомнить хоть что-нибудь. Вспомнить город таким, каким он был прежде. Но и в памяти он оставался таким же пустынным, безлюдным. Вряд ли она смогла бы сейчас чему-нибудь обрадоваться или огорчиться. Только жажда вдруг стала мучительной, душила и ни о чем не позволяла думать.
Где-то совсем близко послышался звук, похожий на скрип или плач простуженного ребенка. В маленьком переулке у двери одного из домов стояла детская коляска. Лохмотьями свисающий откидной верх уже не спасал от палящего солнца. Она заглянула в коляску и тут же отпрянула. В слое трухи и пыли лежал маленький скелетик. В беззубой расщелине черепа была зажата пустышка. Снова, уже совсем рядом, что-то скрипнуло. Дверь медленно приоткрылась, а потом так же медленно закрылась, словно кто-то невидимый вышел из дома.
Попятившись, она чуть не упала, споткнувшись о торчащий из песка венчик тонких костей, что когда-то был кистью руки. Выходя из переулка на улицу, она не испытывала ни ужаса, ни боли, только огромная усталость делала движения автоматическими, рвала мысли в клочья.
Она хотела найти сына, больше в этом городе ее ничто не трогало. Она боялась выйти из этого внутреннего оцепенения, боялась прийти в себя до того, как кончится этот кошмар.
Она шла медленно, напряженно выпрямившись, уставившись перед собой неподвижным, невидящим взглядом. По мере того как все дальше она уходила от окраин, все ниже становился песчаный слой, все выше поднимались окна домов, а на дороге стали появляться странные холмики. Почти не глядя, она осторожно обходила их, но шаг становился все неувереннее. Наконец она остановилась, когда из песка начали появляться кости, а впереди, сколько мог охватить взгляд, дорога была покрыта скелетами.
«Вот и встретились...»
Ей показалось, что это было сказано вслух.
-- Девочка моя...
Она медленно обернулась и увидела тетку. Та сидела совсем рядом, привалившись к стене. В руках ее чадила трубка.
-- Ты испугалась?
-- Я не ожидала.
Тетка горестно кивала головой.
-- Да, такое трудно ожидать.
Она села рядом, но, почувствовав едкий запах табачного дыма, отодвинулась.
-- Куда мне теперь идти?
-- Тебе надо отдохнуть.
-- Отдохнуть? Да, я устала. Как все это было долго и трудно. Как я устала от всего — от солнца, от дороги, от жажды, от мыслей, от жизни...
-- Девочка моя, ты устала от жизни? Разве ты знаешь, что это такое?
Она удивленно посмотрела на тетку:
-- Я? Мне ли не знать ее? Вот она, — и она обвела вокруг рукой. — Я иду по ней, кажется, тысячи лет и никак не могу остановиться. Нет в ней для меня места.
-- Эта пустыня — твоя жизнь?
-- Она такой стала. Нет, она такой и была.
-- Девочка моя, что ты сделала со своей жизнью? Ты все разрушила.
-- Я все собиралась жить. Построить все заново.
-- Разве можно начать жить завтра? А сегодня? Его надо перечеркнуть? Завтра жизнь может закончиться. Жить надо сегодня.
-- Тетя, зачем ты все это говоришь? Зачем ты сейчас обманываешь себя и меня. Ты учишь меня жить, а ведь ни для тебя, ни для меня уже ничего не будет. Почему ты не говорила мне об этом тогда, когда еще можно было что-то исправить. А вместо этого ты все время воспевала одиночество.
Тетка пристально смотрела на нее сквозь расползающиеся клубы дыма. Потом укоризненно покачала головой:
-- Я хочу тебе помочь, девочка моя, ведь ты мне как дочь. Когда ты ушла, в свой последний день я все думала о тебе. И о себе. Ты помогла мне, а теперь я хочу помочь тебе. Нет, я не учу тебя жить. Я только хочу, чтобы, уходя, ты не жалела ни о чем. Не жалела себя и не винила людей. Чтобы ты ушла спокойной. Ты говоришь — я воспевала одиночество. Так знай, девочка, что человек рожден для одиночества уже потому, что он ни на кого не похож, у него свой мир, свой путь, своя тайна. Похожими нас только хотели сделать, заставляя одиночество лгать и верить в эту ложь. Одиночество — это не бремя, это не горе. Оно гнетет только тогда, когда кажется, что другие не одиноки, когда кажется, что другие что- то отдают и что-то получают. Обладать мы можем только тем, что рождается в нас и остается в нас. А теряем только то, что угасает в нас. Ничего, что не родилось в твоем мире, ты не можешь взять. Ничего, что принадлежит только тебе, ты не можешь отдать. Ты можешь только присутствовать на церемонии передачи. Твой неповторимый мир — это и есть твоя жизнь. И счастье, если ты бережешь его и живешь в ладу с ним. Два блага дано человеку: быть хорошим и быть рядом с хорошими людьми. Не требуй и не дари, будь просто рядом и тогда, возможно, ты узнаешь счастье. Устать от жизни невозможно. Можно устать от неумения жить.
Она слушала тетку, внимательно вслушиваясь в слова, и ей казалось, что все, о чем говорила тетка, родилось в ней самой, что все это она знала давным-давно, только забыла, а теперь вспомнила, и от этого стало спокойно, но вместе с тем хотелось плакать.
Поздно. Как все поздно. Тетя, милая, неужели ничего нельзя исправить? Неужели все зря?
-- Но ведь ты еще жива!
Прежде чем ответить, она долго думала. Ей давно было известно, что ясным все кажется только тогда, когда конец либо слишком далек, либо слишком близок. Еще не поддающееся сознанию, в ней созревало решение, которое крепло по мере того, как множеством невозможного отделялась душа от всего мира. Тетка как будто знала об этом решении и не противилась ему, но только старалась, чтобы тот отделяемый мир оставался множеством возможного. Неужели это было важно? И она поверила, что теперь смогла бы жить, — это ее утешало. Она подумала, что все в ее жизни было важно и не было бессмыслицей, как казалось еще недавно, может быть, только ошибкой, — это тоже утешало.
-- Тетя, я спокойна.
-- А теперь иди и помни: пока ты жива — надо жить.
Сын сидел на небольшой площадке среди детских скелетов и разглядывал разбросанные вокруг игрушки. Не решаясь подойти, она окликнула его издали:
-- Пойдем. Мне надо тебе сказать...
Он посмотрел на нее, взгляд оставался серьезным.
-- Смотри, что я нашел.
Она кивнула и спокойно сказала:
-- Возьми с собой все это и пойдем отсюда. Нам надо идти...
-- Идти? — Он покосился на лежавший рядом скелет: — Что это? Это похоже на нас.
Он ткнул пальцем в череп, от чего тот перевернулся. Она вздрогнула.
-- Не знаю. Пойдем же!
Он нехотя поднялся на ноги, собирая вокруг себя игрушки. Протянул руку к черепу, она остановила его:
-- Это оставь!
Она шла наугад, не оглядываясь по сторонам, не задерживаясь на перекрестках, с ощущением привычности этой дороги. Сын плелся за ней, не упуская ни одной возможности заглянуть в окна домов.
-- Ты заходил туда?
   -- Да.
После недолгого молчания, не уверенная в том, что хочет услышать ответ, она спросила:
-- Что ты там видел?
Он пожал плечами. Потом, словно вспомнив, сказал:
-- Людей.
Она остановилась:
-- Каких людей?
-- Они висят на стенах... Нарисованные.
-- А других ты не видел?
Он отрицательно покачал головой:
-- Они, наверно, ушли. Здесь нет воды.
Она повторила, не глядя на него:
-- Да-да. Они ушли.
Через некоторое время она снова услышала голос сына. Теперь он был взволнованным:
-- Мы идем домой?
Она впервые внимательно огляделась вокруг. Они действительно были недалеко от своего дома. Она изумленно, не веря глазам своим, рассматривала почти не тронутый разрушением фасад. Даже стекла в окнах каким-то чудом уцелели. Она всегда считала, что их дом, вернее, место, где он был, осталось там, у источника. А теперь он словно вырос из-под земли, пока они бесконечно долго уходили от него.
Они вошли в свою квартиру. Сын бросился в свою комнату, а она все стояла в прихожей. Ее пугал нависший прямо над головой потолок. Пол под слоем пыли казался идеально гладким. Ей было не по себе от нагромождения стен. Она сделала несколько шагов, стараясь ступать в отпечатавшиеся на полу следы сына. Затаив дыхание, толкнула дверь. Увидела свою гостиную, в которой было настолько все заставлено мебелью, что она не видела возможности здесь ходить. Но увидев у противоположной стены зеркало, ахнула и, забыв обо всем, подошла к нему.
Только серая тень двинулась ей навстречу из почерневшей рамы. Она бережно провела рукой по матовой поверхности, и от ладони легким водопадом осыпалась пыль, обнажая слабоосвещенный со спины силуэт отражения.
-- Здравствуй... — тихо произнесла она.
Отражение безмолвно едва кивнуло головой.
-- Снова вместе... наконец.
Задумавшись, она машинально полосу за полосой снимала с зеркала пыль.
-- Ты все то же.
Она равнодушно обвела взглядом столик. Взяла в руки небольшой флакон, открыла его. В нос ударил резкий запах. Она совсем отвыкла от этих запахов. Поморщившись, отвернулась и тут же вздрогнула. Флакон упал на пол и разбился. Совсем рядом в углу лежали два скелета. Сначала они показались ей просто грудой костей, но когда она подошла ближе, то поняла, что так показалось от того, что один скелет лежал на другом. Женщина прикрывала телом ребенка. На ее черепе еще остались грязные клочки волос. Страшное предположение заставило ее низко склониться над останками и внимательно вглядеться в них.
Вдруг быстрым движением руки она выхватила из груды костей два медальона, некоторое время рассматривала их, потом, ахнув, попятилась назад. В подошвы врезалось что-то острое, и тут же в нос снова ударил резкий запах, и защипало рану.
На пороге появился сын. Не отводя глаз от страшного места, хромая, она бросилась к сыну. Но увидев, что он спокоен, остановилась на полпути. Город ему понравился. Правда, он никого пока не встретил, но зато было интересно обойти каждый дом, заглянуть в каждый уголок. Он глубоко вдохнул воздух:
-- Что это?
Она вернулась к зеркалу и снова наступила на битое стекло. Морщась от боли, сказала тихо:
-- Здесь мы будем жить... пока...
Сын заметил зеркало и осторожно заглянул в него. Он несколько раз медленно повернулся из стороны в сторону. Потом подошел совсем близко и почти вплотную приблизил лицо к стеклу. От дыхания на стекле образовалось туманное облако, сын слизнул его языком и зачем-то широко открыл рот. Но тут он увидел отражение скелетов и, оглянувшись, долго разглядывал их. Она испуганно следила за ним. Он заметил ее взгляд и повторил:
— Это чем-то похоже на нас. Их там много, — он махнул рукой в сторону
окна.
Она долго смотрела на сына, не зная, сказать ли ему правду.
— Мы будем здесь жить. Это надо убрать.
— Куда?
Она теряла терпение:
— Не знаю. Куда-нибудь... туда! — Она тоже махнула рукой в сторону окна.
Сын послушно взял в руку череп одного скелета, другой потянул за грудную
клетку. Кости рук и ног отделились и, дробно стуча, обвалились на пол. Она в ужасе отвернулась к окну. Сын вышел из дома и швырнул ношу вдоль улицы.
Наблюдая за ним из окна, она зажала уши ладонями. Ей показалось, что сейчас раздастся оглушительный грохот. Она не оглянулась, когда сын вернулся, сгреб в охапку оставшиеся кости и снова вышел.
Было душно. Она попробовала открыть раму, но это оказалось не¬возможным. Хромая, она вернулась к зеркалу, опустилась в кресло и, согнувшись, стала рассматривать подошву раненой ноги. Осколков в ней не было, а ранки были уже несвежими.
Она откинулась на спинку кресла и, почувствовав огромную усталость, закрыла глаза. Кажется, прошел только миг — она повернула голову и застонала от боли. Тело было словно деревянное.
За окном все еще было светло, но, может быть, это уже другой день. Было очень тихо, и вдруг в этом безмолвии ей послышалось тиканье часов.
Она вслушивалась в этот едва уловимый ритм и ощущала умиротворение, словно закончился долгий тревожный путь и она наконец обрела покой.
В зеркальном отражении она увидела Его, стоящего за ее спиной, и почему- то сразу поняла, что это конец. Но это нисколько не взволновало. Она по- прежнему испытывала только облегчение. Тело его было обнажено и темнело таким же, как у нее, загаром. Волосы космами спадали на плечи. Ей даже показалось, что все это время он был рядом с ними, что он прошел с ними весь путь и потому лицо его, бывшее прежде холодным и непроницаемым, теперь сделалось таким же изможденным и безмерно уставшим, как у нее.
— Ты пришел спасти нас?
— Я ухожу. Дело сделано. Здесь уже не будет ничего.
— Не будет ничего? А мы? Зачем же все это было?
— Все живое должно оставлять после себя жизнь. Разум человека не должен был угаснуть, пока не родится новая жизнь. Последний очаг стал началом. Все продолжается.
— Но ты уходишь... Ты не можешь нас бросить. Помоги нас.
— Это невозможно. Вас давно нет. Есть только ваш разум. Я защитил его и объединил в одно целое, чтобы вы могли быть вместе. Остальное ты и твой сын создали сами.
Она сидела ошеломленная и подавленная. Руки ее машинально ощупывали
тело.
-- Но я есть. Я чувствую себя. Я тебе не верю. Зачем ты все это говоришь, если не можешь помочь? Зачем ты это говоришь?
Она закрыла лицо ладонями.
«Значит,это все. А что же еще? Он прав. Больше здесь ничего не может быть.»
После долгой паузы она обернулась к нему:
-- Пусть так. Но я прошу тебя... последнюю просьбу... Побудь со мной этот день. И если можно, в этот день будь человеком. Ты можешь это?
Вместо ответа облик его как будто потускнел, и теперь только стало ясно, каким он был сияющим прежде. Он стал как будто намного ниже ростом, и лицо стало совершенно невыразительным. Только теперь она оценила, сколько за внешней непроницаемостью таило оно прежде силы и значимости. Перед ней был бесцветный, жалкий человечек. На его глуповатом лице застыла подобострастная улыбка, а в его полупоклоне и напряженно сжатых в кулаки ладонях выражалась нескрываемая готовность повиноваться.
Она нахмурилась и тут же поразилась, как на глазах меняется его лицо. Словно тени, надвигались и исчезали на нем маски. Он тревожно вглядывался в ее глаза, читая в них приговор. Мгновение боли. Он оскорблен и холоден. На короткое время он перестает видеть ее, уходя в себя, и вновь возвращается к ней, теперь уже спокойно, с некоторым любопытством разглядывая ее всю. Он улыбается чуть-чуть снисходительно. Она тоже улыбается ему. Теперь он совсем не жалкий. Он стоит перед ней, уверенный, сильный, слегка наклонив голову вперед и набок, глядит на нее исподлобья.
Она испытывает волнение и вдруг каждой частичкой тела ощущает свою наготу. Но взгляд его стал уже серьезным и испытывающим. Она чувствует неловкость и смущение. Она даже краснеет, отчего еще больше смущается. Он успокаивает ее коротким дружеским кивком. Лицо его становится бесконечно добрым и родным. Она радуется этой открытости, и ей хочется, чтобы он всегда был таким, чтобы всегда был рядом, чтобы он знал о ней все и знал ее всю. В порыве нежности она шагнула к нему, и они обнялись.
— Только не исчезай. Будь со мной.
Он молча гладил ее волосы. Закрыв глаза, она боялась пошевелиться, и тело ее, частица за частицей, как будто просыпалось от прикосновения его рук. Оно уже жило отдельно, она теряла над ним власть. Оно становилось жадным и ненасытным. Оно искало все новых и новых ласк. Словно в тугом коконе, оно билось в его тесных объятиях, то ли пытаясь вырваться на волю, то ли, наоборот, стараясь еще туже сплестись с этими могучими путами.
И вдруг горячей волной разорвало этот тугой узел на куски... А потом, утомленное и невесомое, ее тело парило где-то. Только ладонь была в его ладони, и к сердцу от нее струился поток нежности. Они долго лежали молча, взявшись за руки. Потом она заговорила и не узнала свой голос. Она никогда не подозревала в себе столько кротости и покорности.
— Где ты был все это время?
— Очень далеко. Там все иначе. Там все только начинается. Если бы ты могла видеть, как прекрасна планета, пока ее не начнут переустраивать.
— Какая она?
— Она очень похожа на Землю. Такой Земля была давным-давно.
Она вздохнула.
— А люди?
— Они только родились и еще совершенно беспомощны. Можешь считать себя их матерью.
Она тихо засмеялась:
— Как странно. Хотя, ты знаешь, роды были тяжелыми. А теперь мне хорошо. Мне кажется, я вижу их. Все новорожденные немножко страшненькие. Но я их люблю. Неужели они станут когда-нибудь такими же, как мы?
Она снова вздохнула, на этот раз печально.
— Скажи, может быть, стоило спасти тех, что были, а не начинать все сначала?
Он помолчал, потом поднялся с постели, подошел к окну.
— Нет. Это было невозможно.
— Почему?
— Это придумал не я. Сама природа наказала людей за то, что, познавая ее, люди использовали только те законы, которые были удобны для них, при этом нарушая другие, не менее важные. Люди так и не поняли, что чистое познание — это разрушение. Открыть новое еще не значит создать новое. Это еще только разрушение старого. Знание избранного без воспитания у остальных жажды нового, культуры использования нового равносильно подачке. Цивилизация, живущая на подачках. Как легко отнять у нее все то, что дано было раньше. Посмотри на эту пустыню, на этот мертвый город — это все, что создано тобой в твоем мире,- Человечество было обречено, потому что, разрушая, не научилось каждый раз создавать мир заново, потому что в душе каждого уже была пустыня, в которой он сам уже ничего не мог изменить.
Она пожала плечами:
— Не знаю, может быть, ты и прав, но мне кажется, что сейчас я смогла бы сделать что-нибудь хорошее, потому что мне сейчас хорошо. Хорошо с тобой. Рядом с тобой я наконец чувствую себя слабой, и мне ничего не хочется разрушать. Если бы ты мог остаться со мной...
За дверью послышались шаги.
В комнату вбежал сын. Увидев гостя, он был так поражен, что замер у порога.
Она в тот же миг сообразила, что надо сказать:
— Это. наш друг. Он принес нам хорошую весть. Он пришел из города, где есть люди.
Сын не сводил глаз с гостя.
— Это далеко?
Тот не успел ничего ответить.
Она опередила его:
— Нет. Одной фляги нам хватит, чтобы дойти до них.
Сын обошел ее, пытавшуюся преградить ему дорогу, подошел к гостю:
— Мы пойдем вместе?
Она снова ответила за гостя:
— Возможно. Но не сегодня.
— Она очень похожа на Землю. Такой Земля была давным-давно.
Она вздохнула.
— А люди?
— Они только родились и еще совершенно беспомощны. Можешь считать себя их матерью.
Она тихо засмеялась:
— Как странно. Хотя, ты знаешь, роды были тяжелыми. А теперь мне хорошо. Мне кажется, я вижу их. Все новорожденные немножко страшненькие. Но я их люблю. Неужели они станут когда-нибудь такими же, как мы?
Она снова вздохнула, на этот раз печально.
— Скажи, может быть, стоило спасти тех, что были, а не начинать все сначала?
Он помолчал, потом поднялся с постели, подошел к окну.
— Нет. Это было невозможно.
— Почему?
— Это придумал не я. Сама природа наказала людей за то, что, познавая ее, люди использовали только те законы, которые были удобны для них, при этом нарушая другие, не менее важные. Люди так и не поняли, что чистое познание — это разрушение. Открыть новое еще не значит создать новое. Это еще только разрушение старого. Знание избранного без воспитания у остальных жажды нового, культуры использования нового равносильно подачке. Цивилизация, живущая на подачках. Как легко отнять у нее все то, что дано было раньше. Посмотри на эту пустыню, на этот мертвый город — это все, что создано тобой в твоем мире,- Человечество было обречено, потому что, разрушая, не научилось каждый раз создавать мир заново, потому что в душе каждого уже была пустыня, в которой он сам уже ничего не мог изменить.
Она пожала плечами:
— Не знаю, может быть, ты и прав, но мне кажется, что сейчас я смогла бы сделать что-нибудь хорошее, потому что мне сейчас хорошо. Хорошо с тобой. Рядом с тобой я наконец чувствую себя слабой, и мне ничего не хочется разрушать. Если бы ты мог остаться со мной...
За дверью послышались шаги.
В комнату вбежал сын. Увидев гостя, он был так поражен, что замер у порога.
Она в тот же миг сообразила, что надо сказать:
— Это наш друг. Он принес нам хорошую весть. Он пришел из города, где есть люди.
Сын не сводил глаз с гостя.
— Это далеко?
Тот не успел ничего ответить.
Она опередила его:
— Нет. Одной фляги нам хватит, чтобы дойти до них.
Сын обошел ее, пытавшуюся преградить ему дорогу, подошел к гостю:
— Мы пойдем вместе?
Она снова ответила за гостя:
— Возможно. Но не сегодня
Сын с досадой оглянулся на нее, потом снова посмотрел на гостя, и лицо его
прояснилось. Она подошла ближе и внимательно следила за ним. Было видно, что ему хочется говорить, но, едва открыв рот, он вдруг смущался. Потом, словно оправдываясь, сказал:
-- Я выносливый. И воды пью совсем мало.
Гость, улыбаясь, положил ему на плечо руку:
-- Я вижу – ты крепкий парень.
Сын покраснел от удовольствия.
-- Ты первый, кого мы встретили. Идем, идем – и никого. Только мой лес и остался.
-- Твой лес?
-- Да, я жил в нем. Давно. Жалко, ты не видел.
-- Еще увижу.
-- Разве ты не вернешься в свой город?
Она снова вмешалась в разговор.
-- Ему надо идти дальше. Он ищет таких, как мы.
Сын опустил глаза и на миг задумался. Она очень испугалась, потому что знала, что он сейчас скажет.
-- Мы пока поживем втроем, а потом все решим.
Гость кивнул головой:
-- Торопиться не стоит.
Сын тоже кивнул и вдруг, что-то вспомнив, схватил его за руку:
-- Пойдем, я покажу тебе, что я нашел.
Лицо его сияло. Ее кольнуло то, что он смотрел на первого встречного так, как никогда не смотрел на нее, делившую с ним все тяготы.
-- Сынок, куда ты опять бежишь? Побудь с нами. Гость расскажет нам, какая прекрасная земля нас ждет впереди.
Сын нетерпеливо тянул гостя за руку:
-- Ты мне потом расскажешь, да?
Гость, улыбаясь, оглянулся на нее. Она засмеялась:
-- Я с вами.
В дверях гость успел ей шепнуть:
-- Только не заставляй меня лгать.
Ей стало не по себе, и она не сразу нашлась, что ответить. Но когда они вышли на улицу, она, улучив момент, быстро проговорила:
-- Не лги, если ты еще разбираешься, где правда.
Он быстро шли вдоль улицы. Сын то забегал вперед, то возвращался, беря гостя за руку. Как он вдруг ожил, каким стал разговорчивым, как преданно он заглядывал в глаза гостю. Ей самой хотелось идти с гостем за руку и слушать его речь, обращенную только к ней. И в то же время ей хотелось, что бы сын брал за руку только ее и точно так же, как на гостя, смотрел только на нее. Вот гость обнял сына за плечи. Смущаясь, она прижалась к нему с другой стороны. Другой рукой он обнял ее. Сын снова рванулся вперед.
-- Идем скорее, уже близко
Они вышли на большую площадь. Посреди площади в огромной каменной чаше стояло прекрасное многоярусное сооружение из чего-то витого, причудливо переплетающегося. Из множества рожков били искрящиеся на солнце струи воды. Радужным ореолом сияло вокруг этого чуда облако водяной пыли.
— Фонтан! — выдохнула она в восхищении.
Гость внимательно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Сын носился вокруг фонтана, что-то выкрикивая. Потом забежал по пояс в воду и поднял вокруг себя столб брызг.
Она опустилась на землю. Гость сел рядом.
— Что будет с ним, когда ты уйдешь? Я ничего не смогу ему объяснить. Я ничего не смогу сделать для него, потому что он ничего не примет от меня. Он хороший, я знаю. Он лучше меня. И он все время судит меня. Легко судить о том, чего не испытал сам. Он хочет любви, но моя любовь для него не существует. Он представляет ее какой-то иной. Он не знает, что тогда каждый любил, как мог, и далеко не каждому это удавалось так, как хотелось. Он не хочет меня понять, может быть, потому, что никто никогда не хотел понять его. Он не сделает шаг навстречу, пока не почувствует, что ты сильный, что ты все можешь, все знаешь и не лжешь.
Я всегда была сильной, но такую силу он не признает. Я вижу, как он тянется к тебе. Может быть, потому, что ты не успел его обмануть. А может, просто потому, что ты гость, ты чист и у тебя нет прошлого. Что будет с ним, когда ты уйдешь?
— Ничего не будет. Ты ему поможешь.
— В чем?
— Ты ведь уже решила.
К ним подбежал сын, запыхавшийся и совершенно мокрый. Он заговорщицки склонился к самому уху гостя:
— Пойдем. Пойдем, я тебе еще что-то покажу.
Гость поднялся. Она осталась сидеть. На душе стало тяжело, и она готова была вернуться в дом. Но он подал ей руку. Когда они снова шли за сыном, она шепнула ему:
— Как я благодарна тебе за этот день.
Сын скрылся за углом. Они последовали за ним, но тут же замерли, сраженные открывшейся картиной.
На небольшой площадке в песке в разных позах сидели и стояли, привалившись к стене, скелеты, наряженные в тряпье. Вот двое сидят, обнявшись, на голове у каждого котелок, а в зубах подобие сигар. Неподалеку, обернутый в рваную тряпку, стоит, прислонившись к столбу, скелет с черепом, подвязанным платком. За руку он держит маленький скелетик, у которого к руке проволокой примотана игрушка. Их было несколько, изображающих разные сцены.
Сын с гордостью оглядывал их:
— Правда ведь, они чем-то похожи на нас?
Он оторвал у одного череп и, показывая пальцем, объяснял:
— Вот это глаза. Вот это рот и даже зубы. Только носа нет. Но если сделать
так...
Он поднял с земли острый камень и засунул его в дыру.
— Так совсем похож.
Она стояла в оцепенении, с ужасом глядя на сына. Не выдержав, выдохнула:
— Перестань.
Но сын не обращал на нее внимания.
— Я их собирал в разных местах. Обычно они рассыпаются, а эти... смотри.
Он подскочил к скелету, опирающемуся на трубу, как на костыль, и,
выдернув его из песка, стал прыгать с ним по площадке, гримасничая и смеясь. Кости рук и ног болтались во все стороны. Челюсть лязгала о верхние зубы.
— Перестань! Я кому говорю, перестань! — Она задохнулась от крика, круто повернулась и побежала прочь.
Гость строго смотрел на опешившего мальчишку. Тот растерянно оглянулся на свои труды.
— Но почему?
Потом нахмурился и в мрачной ярости бросился расшвыривать скелеты.
Когда площадка покрылась грудой костей, он, не взглянув на гостя, выскочил на улицу вслед за матерью.
Она опустилась в кресло и уставилась на свое отражение.
«Как же теперь жить? Странно, но до сих пор в этом ненастоящем мире не было ничего ненастоящего. Неужели я сама все это придумала? А сын? Нет, он не мог. Он ведь не знает, что произошло. Надо что-то сделать. Надо вспомнить.»
Она придвинула свое лицо к зеркалу, словно пытаясь увидеть то, что в нем отражалось раньше. И она увидела женщину, показавшуюся ей неземной. Ее кожа была словно отполирована. На свежем лице ярко выделялись глаза, смотревшие насмешливо и грустно. Волосы на голове были уложены в непостижимом порядке...
Она зажмурилась.
«Значит, я все-таки изменилась.»
Она провела рукой по спутанным космам выгоревшей шевелюры.
«Неужели и это придумала я? Но ведь я столько испытала за это время.»
Задумавшись, она не заметила, как в комнату вошел гость. Он постоял немного у порога, потом сел рядом с ней, и их отражение стало похоже на старую, пожелтевшую фотографию. Где-то она видела эту фотографию. Она пыталась вспомнить, но не смогла. Только сердце напоминало о забытом, далеком счастье.
«Неужели я когда-то была счастлива?»
— Неужели по-настоящему можно жить только в прошлом?
— Тебе надо было сразу все ему объяснить.
Она не сразу поняла, о чем он говорит. Потом покачала головой:
— Не знаю. Мы так долго шли к этому городу. Я не хотела, чтобы он стал для сына кладбищем. Я боялась, что он потеряет надежду. — Помолчав,
добавила: Хотя, наверно, ты прав. Я расскажу ему все. Все, как было. Но
тогда я должна сказать ему и о том, что будет.
Гость вопросительно посмотрел на нее.
— Да, я все решила. Но теперь иначе. Ты говоришь, этот мир создан нами. Мы создадим все заново. Я расскажу ему, все-все и он простит. Он поймет меня. Я верну сюда лучших, и они помогут мне.
Это будет мир теней. Ведь до сих пор твой сын их так и не видел, потому что даже для тебя они остаются призраками. Они смогут жить только рядом с тобой и поступать будут только так, как будет диктовать им твое воображение. Оживить их ты не сможешь. Ты можешь устроить все это только для себя. А сын? Что ты можешь сделать для него? Ты измучаешь его. Вы и так оба устали.
— Да, мы устали. Но ведь для чего-то все это было? Он должен быть счастливым. Пусть те люди, там, далеко, будут счастливы. Но и мой сын имеет право быть счастливым. Я прошу тебя, помоги ему. Он ни в чем не виноват, мой мальчик. Я сделаю все, что ты скажешь. Пусть мне будет хуже в тысячу раз, но помоги ему.
Он указал ей на два медальона, лежавшие перед ней на столике. Те самые, что когда-то спасли их. Он нажал на кольцо, и медальон распахнулся. В небольшом углублении она увидела порошок и невольно отпрянула:
— Что это? Яд?!
— Нет. Это забвение. Боли не будет.
Она отвернулась. Ей, только что готовой отказаться от всего, вдруг страшно захотелось жить.
— Нет-нет. Мы еще попытаемся...
— Неужели ты до сих пор не поняла, что твой сын — твой пленник. Единственное, что он мог сделать, — это свой лес. У тебя слишком много жизненного опыта, чтобы он мог тягаться с тобой. А твой опыт не позволит тебе создать что-либо светлое. Вы — след своего прошлого, своего времени, и другого времени у вас нет и не будет. Чтобы время шло, человек должен жить среди людей. Он должен болеть их болями и радоваться их радостям.
В соседней комнате послышался шорох. Они оба замерли, глядя друг на друга.
Сын лежал на кровати лицом вниз. Ей показалось, что он спит. Она тронула его за плечо. Он сразу сел. Лицо его было спокойно.
— Ты спал?
-- Да.
— Хорошо.
Она вернулась к гостю. Сын последовал за ней. Гость подошел к нему и повесил ему на шею медальон. Вдруг лицо сына исказилось, словно от боли.
— Я пойду с тобой.
Она открыла было рот, но лишилась дара речи.
Сын посмотрел на нее, как ей показалось, виновато.
— Ты пойдешь одна... к людям. Ты возьмешь всю воду.
— Нет, я никуда не пойду без тебя. Ты меня не бросишь!
Сын, словно испугавшись, что она сейчас бросится к нему, вдруг схватил гостя за руку и закричал:
— Я пойду с тобой! Скажи ей, что я пойду с тобой!
Гость отрицательно качал головой.
В глазах сына застыл ужас.
— Я не хочу! Я не хочу здесь оставаться! Я пойду с тобой.
Она бросилась к сыну и стала оттаскивать его от гостя.
— Уходи. Уходи! Я все сделаю, как ты сказал.
Гость так стремительно вышел из дома, что сын не сразу опомнился. А когда, с силой оттолкнув мать, выскочил на улицу, там уже никого не было.
Выйдя из дома, она увидела его сидящим у порога.
— Не сердись. Так надо.
Они долго сидели молча.
Она чувствовала, что надо говорить, но не знала, с чего начать. Наконец, осторожно подбирая слова, она сказала:
— Когда-то мне рассказали об оружии, которое убивает только живое и оставляет целыми дома, вещи... словом, все остальное...
Сын посмотрел на нее в упор:
— А ты?
От неожиданности она растерялась:
— Я?.. Я не поверила. То есть я поверила, что это может быть. Я не поверила, что кто-нибудь им воспользуется. Но я хочу сказать только о том, что я уже видела этот город тогда, правда, это был только миг.
Он, не отрываясь, смотрел ей в глаза:
— И что?
По телу ее прошел озноб. Она судорожно пожала плечами:
— Ничего. От меня ничего не зависело. Тебе это трудно понять. Тогда были свои законы. Наверно, было бы лучше для нас теперь, если бы я тогда ничего не знала...
Он нахмурился, оглянувшись, посмотрел вдоль улицы и снова обернулся к ней, но уже с изменившимся, посеревшим лицом.
— Это они?
Она молча кивнула.
Он, зажмурившись, откинул голову назад и дико закричал. Она вдруг вспомнила, как совсем недавно он швырнул вдоль улицы череп и кости. Схватив сына за руку, она горячо уговаривала его:
— Мы уйдем отсюда. Ты больше никогда этого не увидишь. Впереди нас ждет настоящий город. Там живые люди. Я клянусь тебе, что так и будет!
Он опрокинулся на спину и, закрыв лицо ладонями, зарычал так, что она отпрянула от него:
— Ты все лжешь! Ты говоришь то одно, то другое! Ты никого никогда не любила! Я тебе не верю! Где они все? Если ты так любила, почему их нет, а ты есть! Ты чужая, я не помню тебя, я не хочу тебя помнить!
Ее охватило отчаяние.
— Ты не прав! Ты не должен так думать. Конечно, я виновата. Но я любила! Я люблю! Прости меня. Прости, если я виновата. Но ведь не я сделала это оружие. Мне надо было вцепиться этому мерзавцу в волосы! Мне надо было выцарапать ему глаза, чтобы он знал... А я только кисло улыбалась. Я скверная женщина. Я плохая мать. Но прости меня...
Она обхватила голову руками, ей стало так тяжело, так горько.
Впервые она поняла, что случилось, впервые она оплакивала жизнь многих и многих людей, непрожитую жизнь сына и свое прошлое.
Потом, вконец измученная, обессилевшая, она говорила еле слышно, не обращаясь ни к кому, и сама не слышала своих слов:
-- Я плохая мать. Я потеряла сына. А когда нашла его, то думала — вот оно, счастье... Пусть я скверная и, наверно, не заслужила его. Но единственное, на что он оказался способен, — это добить меня в моей последней надежде. Да, я ошиблась, но кто-нибудь из них — сильных, честных, хороших — помог мне хоть раз?.. И теперь я уже ничего не смогу сделать. Я уже не я, а только память о себе.
Сын лежал молча, закрыв глаза.
Она посмотрела на него, и сердце ее зашлось от жалости к нему.
— Если бы от меня сейчас что-нибудь зависело...
Они снова шли по пустыне. Он впереди, она плелась за ним. Ей временами казалось, что он надеется, однажды обернувшись, не увидеть ее. Он шел очень быстро, или ей только так казалось, она едва поспевала за ним, но переводила дух или опускалась на землю только тогда, когда отдыхал он. Фляга с водой была у него, и она делала несколько спасительных глотков только тогда, когда пил он. Все это она принимала как должное. Единственное, о чем она постоянно думала, — это о медальонах. Один из них висел у нее на шее. Тяжелый, как камень, он тянул к земле и не давал о себе забыть.
Теперь ей было не страшно умереть. Уже ни на что не надеясь, она была бы даже рада избавиться от этой ноши. Но она не могла представить, как сын останется один.
«Он взрослый, но еще не знает, что значит остаться совсем одному. Он не знает, что жизнь его еще имеет смысл только потому, что рядом я, и только благодаря этому он может быть хорошим или плохим.»
Уйти сейчас самой означало обречь его на самое страшное — на потерю собственного «я». И она шла за ним, пока были силы.
Они подошли к роще, точно такой же, из которой давно ушли.
«Если бы я не знала, что это значит, я бы подумала, что мы обошли всю Землю.»
Как и тогда, она почувствовала облегчение, едва ступив в тень деревьев. Снова ей захотелось остаться здесь навсегда. Но тут же вспомнила, что она здесь в гостях и ей здесь ничего не принадлежит.
Сын обходил свои владения, не скрывая своей гордости и радости. Для него эта роща что-то значила. Для нее это было продолжением пустыни, и она по- прежнему следовала за ним, боясь отстать.
Он не оглядывался, то ли забыв о ней, то ли снисходительно позволяя ей сопровождать его.
Потом они сидели у ручья. Лицо сына было сосредоточенным. Он хмурил брови и о чем-то напряженно думал. А она по-прежнему думала о медальонах.
Вдруг где-то в глубине рощи послышался шум, он все нарастал и становился похожим на топот огромного стада животных. Сын всем телом подался вперед, ожидая появления неизвестного. Она же непроизвольно зажала в ладони медальон.
То, что произошло потом, было похоже на кошмарный сон.
К ручью, сминая кусты и обламывая ветви деревьев, вышла толпа людей- великанов. Рост каждого из них был в несколько раз выше, чем у нее и сына. Они стремительно шли мимо, не замечая их, маленьких, прижавшихся друг к другу. Одни из них оживленно переговаривались на непонятном языке, другие смеялись, и смех их эхом разносился по роще, третьи шли молча, насупившись, втянув головы в плечи. Они шли так быстро, что невозможно было разглядеть отдельные черты их лиц, в чем они были одеты, что несли в руках. Их было так много, что, казалось, они вмиг заполнили всю рощу.
Вдруг совсем рядом послышался рев мотора и оглушительно загудел сигнальный гудок. Они с сыном бросились в разные стороны, словно спасаясь от невидимых колес. Она видела, как над сыном склонилась высоченная, немыслимых объемов женщина, придвинула почти вплотную к нему страшно выкрашенное заплывшее лицо и, приторно улыбаясь, проговорила громовым голосом:
— Испугался, маленький? Ты, наверно, потерялся? Где твоя мама?
Сын, потеряв сознание, упал на траву, и толпа сразу исчезла. Звенящая тишина повисла над рощей.
Она бросилась к ручью и, зачерпнув ладонями воду, смочила лицо сына. Тот пришел в себя.
Они сидели у ручья. Сын был подавлен. Он затравленно оглядывался на непонятные звуки, доносившиеся из рощи то здесь, то там. Когда кто-то дико захохотал, он пригнулся к земле и зажал уши ладонями.
Она сидела, ни на что не обращая внимания, и думала о медальоне. Вдруг она услышала прерывающийся от волнения голос сына:
— Это ты... ты мне мешаешь. Зачем ты мне мешаешь?
Она спокойно взглянула на его вздрагивающее от возбуждения лицо:
— Что же я сделала?
— Ты знаешь — что. Ты все время лезешь в мои мысли. Зачем ты мне мешаешь?
— Мне бы очень хотелось быть в твоих мыслях. Но это невозможно. Я тебя совсем не знаю... и не понимаю. Я только люблю тебя и очень бы хотела тебе помочь. Но не знаю как.
— Мне не нужна твоя помощь. Мне не нужна твоя любовь. Живи сама в своей пустыне и не мешай мне жить так, как я хочу.
Она печально покачала головой:
— Боюсь, что ты сам не знаешь, как ты хочешь жить. Ты должен понять, что этот мир наш и все в нем начинается с нас. Каким же он может быть, если даже между собой мы не можем договориться?
Сын, кажется, успокоился, но в голосе его звучала досада:
— О чем мы должны договориться? У тебя нет ничего. И ты сама в этом убедилась.
— И все же мы должны быть вместе, может быть, тогда...
— Я тебе не верю. — Сын поднялся и, уходя, бросил: — Тебе давно уже ничего не нужно. Ты прожила, как хотела.
Он ушел. К ее удивлению, его слова ее никак не задели. Раскрыв медальон, она долго смотрела на порошок.
Она уже давно не видела снов, но в эту ночь ей приснился удивительный сон. Она идет по городу, из которого они давно ушли. Только теперь он стал ослепительно прекрасным. Стройные, словно бокалы, переливаясь нежными тонами, возвышаются здания. Раскидистые кроны цветущих деревьев бросают тень на еще влажную после мытья, идеально ровную мостовую. Бесшумно, сверкая перламутром, проносятся мимо автомобили. Она идет по оживленной многолюдной улице, отражаясь в зеркальных витринах магазинов, вглядываясь в лица прохожих, ощущая, словно случайные прикосновения, обрывки их судеб. Она жадно ловит след этой размеренно текущей жизни, этого сладко пьянящего, безмятежного, но ускользающего времени. Она любит всех, кого видит, и все, что видит. Ее переполняет чувство нежности ко всем этим людям и чувство благодарности за то, что они есть. Но что-то скрывает ее от их глаз. Словно невидимой стеной отделена она от этой жизни. А ей так хочется, чтобы ее заметили. Так хочется хоть немного внимания.
«Где ты так долго пропадала?«
Сколько искренней радости слышит она в вопросе, но все проходят мимо. Ей радостно и печально.
Она выходит на площадь и снова видит тот, сияющий в радужном облаке водяной пыли, фонтан. Только теперь вокруг него многолюдно. День жаркий и люди кружками зачерпывают из бассейна искрящуюся на солнце воду. Пьют красивые мужчины, цветущие женщины, шаловливые дети и почтенные старики. Пьют влюбленные пары и веселые компании.
И вдруг вода становится черной, но никто этого не замечает. Она говорит людям о беде, но ее никто не слышит. Она кричит и не слышит своего голоса. Она видит, как, улыбаясь, весело переговариваясь, каждый принимает свою порцию яда. Чувствуя полное бессилие, она подходит к фонтану, зачерпывает в ладони черную воду и делает несколько глотков, зажмурившись от горечи. Она открывает глаза и между черными струями по другую сторону фонтана видит сына. Он с ужасом смотрит на нее. Он все знает. Виновато улыбаясь, она снова зачерпывает ладонями воду и протягивает ему.
Она проснулась внезапно, как от толчка. Небо над ней светлело от первых лучей солнца. Во всем теле чувствовалась слабость. Страшно хотелось пить. Она нащупала рядом флягу, открыла ее. Сначала ей показалось, что фляга пуста, но, опрокинув ее, она сделала три маленьких глотка. Наверно, столько же осталось на самом деле.
Только теперь она заметила, что нет рощи, в которой они с сыном уснули вчера. Она приподнялась и увидела, что нет и его самого, только следы, уже слабо различимые, уходили к горизонту. Она вскочила на ноги и закричала что было силы:
— Сынок! Вернись!
Ей стало плохо. Так плохо ей еще не было. В глазах потемнело, по телу скользнул озноб, от которого онемели руки и ноги. Это продолжалось всего несколько мгновений, но она по-настоящему испугалась, как бывает от предчувствия опасности.
— Бросил! Он все-таки бросил меня!
Она брела по следам, зная, что к вечеру увидит сына. Она вспомнила, как протянула ему перед сном флягу, высыпав в нее содержимое медальона. Она помнила каждый его глоток. А потом, возвращая ей пустую флягу, он впервые сказал: «Спасибо».
— Бросил. И правильно сделал. Я должна быть благодарна, что он не сделал этого раньше.
Ей казалось, что она видит, как торопливо он уходит, оставляя ее, спящую. Вот он в нерешительности замедлил шаг, оглянулся, потом посмотрел в сторону горизонта.
Он был уверен — там ждет новая жизнь.
«Он не почувствует боли. Просто устанет и уснет. Может быть, к лучшему, что я не увижу этого.»
Жажда была невыносимой. Но последние капли она берегла для сына, если он еще жив, или для себя, когда он будет похоронен.
«Ему будет тяжело. Глупый, не знает, что рано или поздно придут угрызения совести и раскаяние. Может быть, он уже теперь раскаивается. Ему будет тяжело.»
Ей захотелось увидеть его, успокоить, сказать что-нибудь хорошее, чтобы он ушел из жизни спокойным. Она прибавила шаг и уже почти бежала, хотя двигаться было все труднее.
Солнце садилось за горизонт, когда она увидела сына. Он лежал лицом к небу, широко раскинув руки. Тело его, прежде казавшееся крепким и мужественным, стало беспомощным и совсем детским. Она остановилась, не решаясь сделать последние несколько шагов, отделявших ее от сына.
— Сынок, — тихо позвала она, но он не пошевелился.
Она вдруг почувствовала на себе его взгляд, хотя лицо его по-прежнему было обращено к небу. Ей стало жутко.
«Неужели он понял?»
Надо было отвечать на этот немой укор. Мозг лихорадочно метался от мольбы о прощении к безропотной покорности любому приговору. Но когда она подошла к сыну и, взглянув в глаза, увидела доверчивый и удивительный взгляд, обращенный к небу, то поняла, что ее не судят, что, кроме самой себя, ее судить некому. Она положила его голову к себе на колени. Взгляд его скользнул в ее сторону, и он вздрогнул всем телом. С трудом разомкнулись пересохшие губы:
— Прости...
У нее перехватило дыхание.
— Если можешь... Я хотел... но я ничего не помню...
Она едва сдерживала слезы:
— За что же мне прощать тебя, мальчик мой? Я сама во всем виновата.
Глаза его закрылись, но по его лицу, ставшему напряженным, она поняла —
он борется.
— Как тяжело... — Он вздохнул.
— Ты устал. Ты отдохнешь, и мы пойдем дальше. Ты знаешь, я видела тот город. Правда, это было во сне,  но я чувствую -  он где-то рядом. Мы найдем его. Ты хороший. Ты очень хороший. Тебя обязательно полюбит девушка, самая лучшая в этом городе. У вас будут красивые дети. Я буду гулять- с ними и рассказывать обо всем на свете...
Тут она услышала, что он что-то шепчет. Ей стало страшно, что она может никогда не узнать, что он ей говорит. Она припала ухом почти к самым его губам.
— Вспомнил... дома большие... большие деревья. Много людей... мы с бабушкой. Ты идешь нам навстречу... Я тебя первый увидел... — Он помолчал, а потом сказал уже совсем еле слышно: — Мама, почему ты не приходишь ко мне?
Она отпрянула от неожиданности. Время разорвалось, и она снова рядом со своим маленьким сынишкой. Они, наконец, встретились в том далеком прошлом. Но она тщетно пытается найти нужные слова и лишь беспомощно качает головой:
— Я не могла...
Он был мертв.
Она сидела у изголовья сына словно каменная, выпрямившись, глядя перед собой немигающим взглядом. Только рука продолжала гладить его волосы. На землю опустилась ночь. Но откуда этот свет? Словно из-под земли — море огней. Она не сразу заметила, как плотным кольцом ее обступила толпа людей. На фоне черных одежд выделялись только руки, державшие свечи, и лица со скорбно опущенными глазами. Она осторожно положила голову сына на песок, поднялась с колен и медленно огляделась вокруг. Казалось, все люди, когда-либо жившие на Земле, пришли сюда. Огненному морю не было края.
— Мы с вами. — С этими словами она раскрыла медальон сына.
Он оказался пуст. Она долго, ничего не понимая, смотрела в крошечное углубление. Потом в недоумении посмотрела вокруг:
— Как же так?
Сотни глаз смотрели на нее в ожидании. Дрожащими руками она открывала то свой медальон, то медальон сына. Оба были пусты. Она похолодела от ужаса при мысли о том, что ее ждет долгая, мучительная смерть от жажды. Словно в ответ на свои мысли, услышала голос:
— Он не хотел этого. Торопись, времени осталось мало.
«Времени осталось мало», — словно эхо, повторила она про себя и снова почувствовала страшную слабость. Она была близка к очень важной догадке, но, словно от дуновения ветра, метнулись огоньки множества свечей. Важно одно — надо торопиться. Встав на колени, она разгребала песок рядом с телом сына, но, едва образовывалась ямка, песок сразу заполнял ее. Она торопилась углубить ямку до того, как песок снова сомкнется под ладонями. Ее старания были напрасны.
В толпе произошло какое-то движение. Она подняла глаза и виновато смотрела в эти лица. В них отразилось смятение. Ей стало ужасно стыдно. Она снова принялась за работу. Отчаяние придавало силы, но скоро иссяк и этот, последний, источник. Душила жажда. Несколько глотков воды, оставшихся во фляге, она пила медленно, закрыв глаза, наслаждаясь каждой каплей влаги. Казалось, тоненькие струйки растекаются во всему телу, наполняя каждую клетку блаженным покоем. Отняв от губ флягу, она еще долго сидела с закрытыми глазами, запрокинув голову, стараясь продлить ощущение последнего в своей жизни глотка воды.
Она готовилась к долгой, мучительной смерти.
«Он не хотел этого... времени осталось мало...» — прозвучало в памяти, и она все поняла. Она застонала, но тут же усмехнулась, потом вздохнула:
— Лучше бы я это сделала сама...
Когда она открыла глаза, то увидела, что толпа вокруг пришла в движение. Приглядевшись, она поняла, что люди друг за другом проходят мимо тела сына, забирая с собой горсть песка. Вот уже по пологому спуску они входят в яму, видные из нее только по пояс. Медленно проплывает вереница огней, припадая к земле рядом с сыном, освещая его зыбким, неверным светом.
Словно завороженная, она была не в силах оторвать взгляда от сияющего, словно летящего в ночи среди мерцающих огней, тела своего сына. И только когда огни вдруг замерли, и кто-то склонился над ним, она прошептала:
— Подождите.
С большим трудом она приблизилась к сыну, поцеловала в губы и, обхватив за плечи, сползла вместе с ним в разрытую могилу. Ее вынесли наверх. Уже теряя сознание, она зажала в руке горсть земли, поцеловала ее и бросила, как ей показалось, в пропасть.
Только на миг, спустя некоторое время, к ней вернулось сознание. Последнее, что она увидела, — это пробивающиеся сквозь заросли буйно разросшейся вокруг зелени лучи восходящего солнца. И странные, заросшие лица, склонившиеся над ней, в благоговейном страхе разглядывающие ее.
— Какое счастье...