The cross and the rose

The cross and the rose

Fac fideli sis fidel (лат.)
Будь верен тому, кто верен тебе

Пролог

Бумага была старой. Пожелтевшие страницы, хрупкие, даже на вид, они были густо испещрены поблекшими от времени строчками на латыни, слившимися в сплошное месиво из неровных букв и, местами, стершихся пометок и сносок.
Человек, корпевший над бумагами, представлял собой классический типаж библиотекаря: сутулый, худощавый мужчина лет тридцати, с длинными светлыми волосами, собранными на затылке в хвост, он то и дело поправлял норовившие сползти на нос очки с толстыми стеклами в квадратной оправе.
Зал, в котором библиотекарь проводил время, не пользовался большой популярностью. Он находился в дальнем крыле старого здания и был закрыт для посещений, предоставляя пищу пытливым умам молодых исследователей истории. В этом крыле здания были собраны материалы, которые так и не получили подтверждения подлинности в иных источниках или просто еще не были достоверно переведены с древних и забытых языков.
Сегодня мужчина засиделся в библиотеке допоздна, решив все же сдвинуть с мертвой точки дело с переводом дневника неизвестного автора, применив к переводимым текстам методику «а что, если представить невозможное». Он сидел уже три часа, беззвучно шевеля тонкими губами, погружаясь в тексты, пробегая их глазами, возвращаясь к началу и переодически сверяясь с несколькими словарями, в беспорядке раскиданными по широкому столу из темного дерева.
Время от времени он брал ручку, быстро и нетерпеливо записывал неровным почерком слова, сокращая предложения для того, чтобы скорее приступить к работе снова. Рядом с ним уже скопилось достаточно исписаных им листков бумаги, свет, лившийся из единственной настольной лампы с треснувшим абажюром, резал глаза, потому мужчина часто снимал очки и массировал веки пальцами, потом он сидел с закрытыми глазами несколько минут и приступал заново к своей работе.

Отец Генри, церковь святого Петра,
12 сентября 1732 года

Я видел, что женщина больна. Она пришла ночью, ввалившись в двери церкви, попросив исповедать ее немедля, словно чувствовала, что ей осталось недолго. Я не посмел отказать гостье, хотя и понимал, чем это может грозить как мне лично, так и всем прихожанам. Если бы она заразила только меня, я мог бы умереть спокойно, приняв ниспосланную мне Богом долю и почтя ее за честь, но ее присутствие грозило опастностью и тем, кто мог оказаться рядом со мной, невинным людям, которые заразились бы от меня, когда бы я еще не знал о том, что тоже болен.
Однако я не отказал ей в исповеди, провел в исповедальню,  и теперь только решетка разделяла нас, витой картиной креста отбрасывая тени на бледное лицо женщины. Она, моя ночная гостья, была странно возбуждена, а ее бледное, с синими кругами под глазами, лицо, покрытое нездоровым румянцем, казалось мне в свете одинокой свечи почти прозрачным. Женщина сделала странный жест, будто хотела перекреститься, но в последний момент передумала и уронила тонкую руку на колени. Опустив голову, отчего ее ярко-рыжие, словно языки пламени, волосы полностью скрыли от меня ее лицо, она стала быстро рассказывать мне свою историю…


Урсула, квартал красных фонарей,
17 мая 1732 года

В тот день мне было все равно. Вчера моя судьба окончательно решилась – меня продали. Все-таки продали в публичный дом, в одном из самых бедных кварталов, словно я не человек, словно я – вещь, а хозяин решил подарить ее городу. Мне всего восемнадцать, и до сегодняшнего дня я жила в поместье на северо-востоке от города, я была прислугой, дочерью господина и крестьянки. Конечно же незаконнорожденной дочерью, иначе со мной бы не посмели поступить так, просто выставив на продажу, как корову.
Но, оказавшись здесь, я поняла, что моя жизнь могла бы сложиться и хуже…
Каждый день, пока жива была моя мать, я старалась помогать ей. Она никогда не говорила мне об отце, однажды, еще в детстве, тихо шепнув на ухо, кто именно им был. Я не спрашивала мать ни о чем. Мне было ясно, как этот немолодой, но крепкий мужчина стал моим отцом. Это было видно в испуганном взгляде матери, в хозяйском, даже глумливом, взгляде отца… Отца? О, нет! Отцы – это те, кто не просто насилует прислугу на заднем дворе, пользуясь своим положением и властью. Отец – это человек, значащий для тебя больше, чем угроза быть избитой розгами или отданной на потеху деревенским мужикам.
Но теперь мне предстояло жить и работать здесь, среди таких же, как и я, проданных или прибившихся женщин, работающих ради крыши над головой и куска хлеба с сыром. А что же дальше? Когда я стану уже не такой молодой? Я никогда не видела среди подобных себе старых или просто больных.
Хотя… так ли уж много я успела увидеть? Несколько публичных домов, еще беднее и страшнее моего, по которым меня провезли, словно для устрашения? Вот, пожалуй, и все. Сейчас мне пора переодеться и идти в общий зал, встречать посетителей. Возможно, сегодня у меня будет первый мужчина. Первый – в любом смысле слова…

Джонатан, господин восточного замка на холмах,
Член тайного братства Розы и Креста,
17 мая 1732 года

Зачем я поехал в развалины церкви? Что я хотел найти среди старых, обветренных под солнцем и ударами непогоды, камней? Тайные сокровища, о которых болтал бродяга в таверне? Ха! Да этот забулдыга за лишнюю кружку эля указал бы мне дорогу к Создателю, снабдив при этом и подробной картой!
И теперь, под дождем, с раненой рукой, вымокший до нитки и уставший так, что едва не падаю из седла, я должен ехать домой. А куда я держу путь? Да, до города дорога одна. Вот сейчас должен кончиться лес, дорога свернет вправо и внизу, в ложбинке, покажутся сторожевые башни. Интересно, закрыты ли уже ворота? Успею ли я до того, как ленивая стража, чтобы избежать ночного обхода, просто наглухо запечатает вход, напившись и уснув мертвым сном?
Мой бедный конь, мой верный товарищ и друг, уже несколько раз поскальзывался в этом липком месиве грязи и воды, в которую превратилась дорога, да и сам я едва удерживаю поводья, стараясь писать эти строки одной рукой, верхом на лошади, в редких перерывах, пока нет вездесущего дождя.
Да, дождь… как же мне надоел дождь! Лето еще даже не началось, а этот проклятый дождь размыл все дороги, досаждая мне постоянным своим унынием. Сегодняшний день хорош еще и потому, что пока не было грозы. Но, судя по тому, как стремительно тучи затягивают небо, я рискую не успеть добраться до ворот города до темноты, а тогда уж точно стражники запрут их до утра.
Чертов дождь! Ничего, пока Гром не скинул меня с седла, пока он еще шагает по грязи, фыркая и прядая ушами, я могу быть спокоен – со мной мой самый верный товарищ…


Микаэль, господин юго-восточных холмов,
Член ордена Розы и Креста,
17 мая 1732 года

Я ждал Джонатана уже четыре дня. Никак не могу себе представить, что он находит в своих постоянных поездках! Как и не могу представить, сколько времени можно проводить с куртизанками в публичных домах! Да, Джонатан всегда был падок на женщин, выпивку и веселую компанию… И как он до сих пор не потратил всех своих сбережений на продажных девок и свои поездки? Моя досточтимая матушка всегда говорила, что балагурство и распутство приведут его в пропасть нищеты или на костер, но я предпочитаю не придавать увлечениям своего друга такого большого значения. Мне достаточно и того, что я не веду подобного образа жизни.
Джонатан, правда, считает меня излишне холодным и склонным к уеденению человеком, со странными привычками, – проводить время в саду или за бумагами братства, – но я не думаю, что мои увлечения могут быть опаснее, чем просто физическая слабость. В отличие от Джонатана, я не рискую подхватить какую-либо болезнь в грязных койках куртизанок или свернуть себе шею в очередном поединке… Конечно, я понимаю, что мой друг, Джонатан, весьма хороший боец, но бывает всякое. Могут ведь подстеречь на дороге, стащить с коня… Да, с такого коня, как его Гром, вряд ли можно стащить его хозяина. Он и меня сбросил с седла, когда Джонатан однажды, шутки ради, посадил меня на своего любимца. Не могу сказать, будто бы я боялся лошадей, просто именно с Громом мои отношения не сложились. Иногда мне кажется, что у этой скотины ко мне личная неприязнь… но это уж совершенно не укладывается в голову!
Нет, моя матушка, несмотря на все ее излишние тревоги по поводу моей репутации, все же права – проводить столько времени в постелях каких-то девиц сомнительного вида или постоянно разъезжать по диким землям, да еще и с клеймом ордена на плече… нет, это совершенно не подобает рыцарю!

Урсула, куртизанка,
17 мая 1732 года

Он пришел, когда совсем стемнело. Мокрый и грязный, отвратительно пахнущий лошадиным потом и мокрой шерстью своего плаща, совершенно не представляющий, куда попал. Что он думал, мы тут – самый лучший публичный дом в городе? Подайте ему вина и мяса! Надо же, какой требовательный!
А когда он обсох у камина и его глаза стали слипаться, он просто вытянул руку и ткнул пальцем в меня, хотя я и старалась держаться подальше, за спинами бывалых девушек. И как только разглядел из-под гривы светлых волос, мокрыми прядями облепивших лицо? Даже глаз не видно было…
Возможно, потому, что у меня волосы рыжие? Ах, вот бы остричь их…
Ладно, если уж хозяйка сама приносила ему ужин и развлекала беседой, значит, он действительно богат. Может,  это не такой уж и плохой человек? Я пошла вперед, освещая дорогу огарком свечи в треснувшей глиняной плошке, с ужасом представляя себе, что меня ждет.





Джонатан,
17 мая 1732 года

Я вообще не выбирал подругу на ночь. Просто указал пальцем на первую попавшуюся, исключительно потому, что заприметил ее удивитеьно рыжие волосы. Да и держалась она как-то скованно, словно вообще первый раз здесь оказалась.
А может, и первый… я никогда раньше не был в этой части города. Просто знал, что и где тут находится, предпочитая быть завсегдатаем иных, более проверенных заведений. Но мой конь устал, мы оба были голодны, а этот несносный стражник, который еще и не хотел пускать меня в ворота, напомнивший мне своими редкими усиками и красным носом перезрелую свеклу, стал последней каплей.
Хотя, последней каплей стало, конечно же, то, что Гром споткнулся на мостовой, и у него слетела подкова. При этом заведении должны были быть кузнец, конюх и теплая кровать, а большего мне сейчас и не хотелось…
Девушка провела меня в комнату, в которой действительно оказалась широкая и, судя по всему, мягкая кровать, на которую я и лег сразу же после того, как переступил порог и окончательно разделся, побросав вещи прямо на пол. Моя спутница стала было развязывать неподатливые узлы корсета, путаясь в завязках и шнурках, но я, поглядев несколько минут на тонкие дрожащие пальцы рыжеволосой женщины, попросил ее оставить это занятие, сославшись на свою усталость, пообещав и пальцем не тронуть это странное запуганное создание.
Девушка, которая представилась мне как Урсула, коротко кивнула и, прекратив бесполезную борьбу с корсетом, осторожно присела на край кровати, глядя на меня, как настороженный зверек из своей норки.
Я не  приминул отметить, что у куртизанки удивительно хорошенькая фигура, тонкие, правильные, черты лица, изумрудно-зеленые глаза и прелестная, фарфоровая кожа. Мне показалось странным, что такая женщина может делать в подобном  месте? Глядя на ее внешность, можно было предположить благородное происхождение. Образ девушки никак не вязался с ее работой, о чем я и спросил ее, предложив просто составить мне компанию в беседе. Я честно сказал ей, что выбрал ее не глядя, потому что мне нужен был ночлег, а в таких местах не принято было просто покупать постель без сопровождающей ее куртизанки.
Странная все же была эта девушка, Урсула… смотрела на меня так, словно видела, кто я такой. Она вновь начала было нервно теребить неподатливые узлы корсета, и тогда я не выдержал, спросил ее:
- Первый раз?
- Нет, – неумело солгала она.
- Я же сказал, не надо, – я покачал головой.
Урсула посмотрела на меня странным взглядом, словно оценивая, можно ли мне верить. Меня это позабавило, и я улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ, отчего на ее щеках появились милые ямочки.

Урсула, куртизанка,
18 мая 1732 года.

Я страшно боялась. Я совершенно не представляла,  что и как должна делать, не могла даже в мыслях нарисовать себе эту картину… Мужчина представился мне как Джонатан, у него были светлые волосы, отливающие рыжим, темно-зеленые глаза, а сам он был очень широк в плечах, высок и с обворожительной улыбкой. Мне пришлось напомнить себе, что этот мужчина для меня просто очередной купивший развлечения человек, с которого, судя по всему, и должна была начаться моя жизнь продажной девки. Он рассказал мне о своем походе, о коне по имени Гром, которого расписывал так, будто тот был человеком, а когда я в очередной раз попыталась снять с себя тугой корсет, он посмотрел на меня, словно завораживая своими странными глазами, и попросил не продолжать. Мне было неловко, но когда Джонатан стал рассказывать мне о своей жизни, о том, куда он ездил и что повидал, я расслабилась, улыбнулась…
Ночь уже подходила к концу, когда он внезапно спросил меня, как я попала сюда? Что я могла ответить? Я рассказала правду. Джонатан как-то странно отвел глаза, словно он лично продал меня. Я спросила его, в чем дело? Он ответил, что поместье моего умершего отца отошло некоему ордену, тайному ордену Розы и Креста, в котором он состоит. Он попросил у меня прощения, на что я откровенно рассмеялась – настолько странно прозвучали его слова.
Тогда он встал с кровати, на которой лежал все это время, рывком поднял меня на ноги, немного испугав, и сказал:
– Запомни, происхождение, как и титул, не могут и не должны отменять морали, человечности или милосердия.
Я удивилась его словам, но еще более меня удивил его поступок. Он осторожно обнял меня за талию, словно это не я, а он должен был принадлежать мне всю ночь, и легко поцеловал в губы. Его поцелуй всколыхнул во мне нечто невообразимое, жаркая волна прокатилась по мне, голова закружилась, а ноги подкосились…
Он подхватил меня, чтобы я не упала…

Джонатан,
18 мая 1732 года

Я даже не думал, что какая-то куртизанка сможет разбудить во мне такую удушающую волну страсти. Что сыграло роль? Ее невинность, странные глаза, такого необычного и теплого оттенка, что хотелось раствориться в них, или страх девушки, которая боялась новой жизни, новой работы, мужчин…
Я не стал искать ответ на этот вопрос. Уже под утро Урсула сонно попросила меня ответить ей на вопрос о том, верю ли я в судьбу. Тогда я встал, отдернул плотные занавески на окне, в котором было видно, как на востоке занимается бледно-розовый рассвет, и сказал, кивнув на левое плечо, где красовался символ моего братства:
– Вот моя вера.
Урсула ничего не сказала, просто отвернулась от меня, так и простоявшего у окна, пока солнце не встало окончательно. Подумав о том, что у Грома ночь прошла все-таки спокойней, и он успел отдохнуть после долгой дороги, я тихо оделся, стараясь не разбудить спящую девушку, и вышел прочь

Микаэль,
18 мая 1732 года

Джонатан появился вечером, когда я прогуливался в саду, любуясь на бутоны алых роз, которые источали чарующий аромат в воздухе прохладных сумерек. О, я никак не могу нарадоваться тому, что местный климат позволяет мне выращивать их почти круглый год!
Джонатан в подробностях рассказал мне о своем походе, о том, как на него напали в лесу, показал свежую царапину на плече, о которой, как он сам же сказал, не вспоминал до того момента, пока я не спросил его, как прошла поездка. Тогда я шутливо поинтересовался у Джонатана, что же заставило его забыть похвастаться мне своим новым приобретением? Мой друг, посмотрев в сторону, неохотно и очень немногословно рассказал о некой Урсуле, которая вскружила ему голову так, что Джонатан забыл о боевом трофее. Я вежливо улыбнулся, отметив, что мне бы хотелось посмотреть на ту, которая смогла заставить моего друга забыть обо всем, кроме своего коня. Джонатан посмотрел на меня странным взглядом, словно я снова хотел сесть в седло Грома, но потом все же смягчился и отшутился тем, что я – не тот человек, которого он представляет в  месте, вроде публичного дома.
– Ты слишком брезглив, Микаэль, – сказал он мне.
– Возможно, мне стоит изменить свое мнение, Джонатан? – я провел пальцами по краю розового бутона.
– Тебе нечего делать в этом бедняцком квартале, поверь мне, Микаэль, – сказал он мне, – к тому же, если об этом прознает твоя матушка, она точно укрепится во мнении, что я окончательно сбил тебя с пути рыцарства. Наши отцы, безвременно усопшие, оставившие нам с тобой право вступления в орден Розы и Креста, были бы не в восторге от такого окончания истории.

Урсула, куртизанка
1 июня 1732 года

Сегодня пришло лето. Дожди идут постоянно, даже не охлаждая землю. Весь прошлый месяц, с короткими перерывами, над городом гремели грозы, и вот сегодня, когда пришел первый летний день, снова разразилась гроза. Молнии сверкали почти беспрерывно, освещая каменные мостовые, редких прохожих, спешивших по домам или в другое укрытие.
Я ждала Джонатана, как и каждый день до этого. Я узнала от хозяйки, что он, уходя в первый раз, заплатил за меня на неделю вперед. А одна из девушек, по секрету, дополнила рассказ тем, что видела сама, случайно. Она сказала мне, что Джонатан, приставив лезвие кинжала к горлу хозяйки, сухо и четко объяснил этой немолодой, умной, но излишне жадной женщине, глядя в блестящие карие глаза, что он платит не за то, чтобы ему задавали вопросы или давали ответы, если кто-либо спросит о нем или обо мне.
Джонатан пришел вечером, застав меня сидящей у окна, в котором я надеялась заметить его, идущего по дороге к дому. Он подошел ко мне, обнял и поцеловал, а затем отдал мне небольшой подарок. Для него это была сущая безделица, тонкая цепочка с медальоном, судя по всему, золотая. Но для меня она являлась настоящим сокровищем.
Он провел со мной ночь и ушел. Он делал это каждый день, с того самого момента, как уставший и мокрый ввалился в публичный дом две недели назад. Он стал для меня желанным бременем, его следовало ждать, скрывать и сгорать от страсти к нему. Он стал моим первым, стал любимым, и, тем не менее, так и не смог бы стать последним. Мы оба это понимали, и я с ужасом ждала того дня, когда он пресытится мной, а я останусь наедине с мужчинами, в общем зале, где меня купит кто-нибудь другой…

Микаэль,
8 июня 1732 года

Я перестал узнавать Джонатана. Он сильно изменился. Из веселого, бесшабашного и порой чересчур ветреного балагура он превратился в задумчивого, мечтательного и серьезного человека, который стал посещать мое имение гораздо реже, чем раньше. Джонатан спрашивал меня  о вере, много говорил о сомнениях в выбранном пути, а последний разговор меня откровенно обескуражил.
– В чем состоит твоя вера, Микаэль? – спросил он меня, когда мы сидели у камина, наслаждаясь дуновениями теплого ветра, долетавшими в окно.
– Моя вера? – я удивился, приподняв бровь. – В верности клятве, в исполнении долга ордену, сохранении тайны его, в твердости намерений пройти свой путь до конца, выполнив данное обещание. Разве у тебя она другая?
– У меня она безоговорочная.
На  этом он попрощался со мной и ушел прочь. Я никак не мог решиться на то, на что решился впоследствии. Мы оба знали, что нам предстоит пройти, знали, как и когда, но теперь, когда обстоятельства так изменились, я уже не был столь уверен в правоте своих суждений, впрочем (и я это видел), как и Джонатан. Мне вовсе не верилось в то, что мой друг мог влюбиться в продажную девицу, но для того, чтобы подтвердить или опровергнуть эти домыслы, мне стоило подготовиться, обдумать все еще раз и решить самый важный вопрос: стоит ли посвящать в это Джонатана?

Джонатан,
20 августа 1732 года

Я приходил к ней почти каждый день, дарил мелкие подарки, немного учил защищать себя. А что еще я мог ей дать? Даже если бы захотел… Сегодня я принес Урсуле кое-что особенное. Я подарил ей золотое кольцо в виде креста, который словно бы лежал сверху на бутоне розы – как она мне это описала. Мне казалось, что украшение выполнено в виде какой-то замысловатой фигуры, но я никогда не видел в нем такого странного образа, какой смогла увидеть она.
Я честно сказал девушке, что состою в ордене Розы и Креста, что он не оставит в покое ни меня, ни ее, вздумай мы бежать и жить вместе. На это она ответила мне только одно:
– Я могла бы стать тебе женой, любовницей или даже прислугой, но я никогда не стану твоей верой, – она кивком головы указала на символ Креста и Розы на моем плече, горько усмехнулась и отвела взгляд в сторону.
Я резко поднял Урсулу на ноги, посмотрел в глаза, а потом, надев на палец кольцо, сказал:
– Мне больше нечего тебе дать. Это очень старое кольцо, оно принадлежало одной моей родственнице, и я хочу, чтобы у тебя было что-то, что бы напоминало обо мне, если…
Она не дала мне окончить фразу, сама поцеловала меня, не дожидаясь, как обычно, чтобы я сделал это.
Когда я понял, что люблю ее? Не знаю, скорее всего, я знал это еще до встречи с ней. Возможно, потому за мной и закрепилась слава ветреного, веселого и абсолютно ненадежного человека. О, конечно, если речь шла о делах ордена или о рыцарском долге, я никогда не давал повода усомниться во мне!
Но так глупо попасться… угодить в такую ловушку… Возможно, Микаэль был прав, отговаривая меня приходить к Урсуле снова и снова. Он в последнее время стал странным, мой друг Микаэль. Задумчив более обычного, словно размышляющий над чем-то серьезным и важном. А вчера он осторожно поинтересовался, не одалживался ли я у казны ордена без ведома самого ордена. Я просто не знал, что ответить на такой вопрос… Микаэль сказал мне, положив руку на плечо, что в братстве стало известно, сколько денег я спустил на продажную девку, а в казне как раз пошли недостачи. На это я смог сказать только одно: я оплачиваю свои походы, как и свои развлечения, из своего кармана. Микаэль посмотрел на меня очень странным взглядом, словно решая, стоит ли сказать мне что-то или все же нет.
Сегодня же я сказал Урсуле, что меня отправляют с визитом в соседний город. Визит должен будет проходить на высшем уровне, а я, как и еще несколько моих знакомых, направлены туда от ордена Креста и Розы в качестве охранников тех самых посланцев. Вся поездка должна была занять не более четырех дней, что уже сейчас казалось мне вечностью. Хотя… что я могу о ней знать, о вечности?

Микаэль
23 августа 1732 года

Я ничего так и не смог сказать Джонатану. Просто принял отведенную мне роль, не пытаясь переубедить друга, не стараясь вразумить его или объяснить что-либо. К публичному дому, в котором содержалась Урсула, я подошел ночью, проскользнув по темным улицам, стараясь не встречаться взглядами с редкими прохожими.
Хозяйка публичного дома, пытавшаяся было противиться моему визиту, быстро поняла, что со мной не стоит поступать так. Я пообещал сжечь всю ее богадельню вместе с ней, если она сейчас же не скажет, где Урсула. Мне было не важно, узнает ли о моем визите Джонатан. Он все равно ничего уже не исправит, ничего не успеет сделать.
В последние недели город захлестнула волна странных смертей. Люди умирали, заболевая странной болезнью. Они сгорали, словно свечи, умирая в лихорадке, с безумными глазами, не понимая, где находятся и кто рядом с ними. Да, болезнь гуляла преимущественно по кварталам бедняков. Откуда же ей было взяться в иных местах? Да и я, как и мои знакомые, жили далеко т города, что могло дать шанс не заразиться. Но мой орден отправил посланцев в соседний город, откуда, как предполагалось, и начался мор. Джонатан отбыл с ними, как достойный рыцарь и охранник, а я пришел сюда, в квартал красных фонарей, чтобы поставить точку в этой истории с Урсулой.
Я вошел тихо, девушка даже не подняла головы. Она сидела за столом, что-то записывая на листах бумаги. Я позвал ее по имени, она дернулась, отлолжив перо. Пламя свечи дрогнуло, и его блики заиграли на огненно-рыжих волосах, словно крошечные язычки костра в ночи. Я сказал ей что-то малозначительное, вроде того, что я давно хотел посмотреть на ту, которая заставила моего друга предать орден, скатиться до воровства и откровенного разврата. Она ничего не ответила, просто настороженно ждала. Я до боли сжал кулаки, чтобы унять сердце, колотившееся в груди, потом я, словно от брезгливости, приложил платок к лицу, чтобы она не могла видеть меня, чтобы в темноте остались только мои глаза – холодные и непроницаемые, которые она должна была запомнить навсегда.
Я не обманул ее опасений, схватив за руку и ударив наотмашь свободной ладонью, на которую намотал платок. Урсула вскрикнула и обязательно упала бы, если бы я не удержал ее за запястье. Она смотрела на меня расширенными от страха глазами, такими большими и яркими, что я чуть было не выпустил ее руку. Мне стоило усилий достать нож, которым я ловко разрезал на ней одежду.
– Тебе нравятся братья моего ордена? – процедил я сквозь зубы. – Вот, – я поднес нож с клеймом ордена к ее лицу, давая рассмотреть символ Розы и Креста на рукояти, – что же ты не рада мне? Чем я хуже Джонатана?
На пол упали несколько капель крови из неглубоких порезов на теле Урсулы, которые я нанес ей, когда разрезал одежду.
- Ты – не он, – сквозь слезы произнесла она.
Держа нож у горла девушки, я легко надавил на лезвие, и Урсула отшатнулась от меня, запуталась ногами в одежде, которая свалилась на пол после того, как я разрезал ее, и упала, увлекая меня за собой.
Я оказался сверху, а сделать все остальное было делом нехитрым…

Урсула,
23 августа 1732 года

Я ждала Джонатана. Зная, что он не придет сегодня, зная, что он может вообще никогда не вернуться, все равно ждала. Еще три дня назад, когда мы прощались, мне захотелось закричать, чтобы он не уходил, чтобы просто оставил меня в покое, забыл, чтобы сделал, что угодно, только не уходил, чтобы только не уезжал туда, откуда, как я чувствовала, ему не будет дороги назад, в привычную жизнь…
А вечером пришел он. Я запомнила его бледно-голубые глаза и темные волосы. Мужчина назвался Микаэлем, словно это имя должно было что-то сказать мне, напомнить о чем-то. Он долго и пристально смотрел на подаренное мне Джонатаном кольцо, а потом брезгливо прикрыл лицо платком и ударил меня.
Он ударил меня, но удержал за руку. Потом начался ад… он бил меня, насиловал и не проронил ни слова, просто исполняя свою работу, словно ему за нее заплатили, а я смотрела в его глаза, стараясь понять, что же не так с ними…
Но через несколько минут избиения и насилия я поняла, что вот-вот потеряю сознание. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, и я провалилась куда-то в темноту…

Джонатан,
24 августа 1732 года.

Я узнал о том, что произошло и кто это сделал, от хозяйки публичного дома. Я ничего не сказал ей. Микаэль не мог поступить со мной так! Он не в праве был… Но он сделал то, что сделал…
Я нашел Урсулу необычно бледной, с синяками под глазами, опухшими веками – следами недавних слез, и со ссадинами и порезами на теле. Она спала, сжимая побледневшими пальцами простынь, свернувшись под ней, словно стараясь защититься от всего произошедшего…
Я положил рядом с ней на подушку алую розу, сказав на прощание:
- Живи, Урсула, живи…
Я не хотел втягивать ее в это, не хотел, но и не мог просто уйти. Любил ли я? Пожалуй, что да. Но Микаэль… Неужели он рассказал ей? Неужели он сделал все это потому, что она вспомнила? Отказала? Или наоборот?
Мне нужно было увидеть Микаэля. И убить его.

Микаэль,
24 августа

Я ждал его в саду, гуляя между розовыми кустами, вдыхая пряный аромат цветов. Я знал, что мое лицо – непроницаемая маска безразличия и холода. Он заметил это. Джонатан ударил меня кулаком в лицо, вложив в удар всю силу, на которую был способен. Я упал, сплевывая кровь.
– Как ты мог, Микаэль! – закричал он, поднимая меня с земли и встряхивая, как кулек. – Зачем?!
– Она не просто одна из многих, Джонатан, верно? – горько улыбнулся я. – Но ты не сказал ей, кто она. Не сказал, кто она для меня…
– Она тут ни при чем! – взревел он, размахнувшись и ударив меня опять. Я снова упал, ударившись головой о каменную статую в виде ангела, стоявшую за моей спиной. Голос Джонатана стал тише, я чувствовал, как он подошел, как пытался поднять меня, как говорил, говорил что-то о вере, о любви, о достоинстве, о выборе…
– Я сделал выбор, Джонатан, я сделал то, что ты никогда не смог бы сделать…

Джонатан,
24 августа 1732 года
Я пришел к Микаэлю с одним вопросом, я хотел посмотреть в его глаза, понять, как он мог поступить так с ней? Но, когда я ударил его, когда он упал, я понял, что в его глазах нет ничего, кроме боли. Да, в них была боль, сожаление, горечь выпавшей участи, но не было и тени самодовольства…
Я ударил его вторично, уже понимая, что совершаю ошибку. Он упал, ударившись головой о статую позади него. Одно из распахнутых крыльев каменного ангела окрасилось красным, капли падали на бутон чайной розы, рубинами застывая на цветке, словно алая роса. Я подошел к Микаэлю, взял на руки умирающего друга, заглянул в стекленеющие глаза и сказал:
– Прости, я не думал, что все выйдет так, прости, Микаэль…
Его губы дрогнули в слабой улыбке, он что-то зашептал и я нагнулся к нему, чтобы услышать последние слова.
– Зря ты тогда не позволил мне сломать себе шею, когда я падал с твоего коня…
Я почувствовал, как из моих глаз потекли слезы, они падали прозрачными каплями на лицо Микаэля и создавалось впечатление, что я, словно старший брат, успокаиваю его,  как когда-то в детстве, когда Микаэль в очередной раз неудачно падал,  успокаиваю, словно ему просто приснился кошмар.
Да, мне хотелось бы, чтобы все это обернулось обычным ночным кошмаром, который проходит, едва чья-то рука косается тебя в темноте, а чей-то голос просит тебя не бояться.
Солнце последний раз вспыхнуло на черных волосах Микаэля, словно отдавая последние почести мертвецу, отразилось в распахнутых голубых глазах, не мигая смотревших в бескрайнее небо – такое далекое, покинутое им однажды, безоблачное небо…

Урсула,
25 августа 1732 года

Я проснулась только через день и поняла, что заболела. Той самой странной болезнью, о которой давно говорили в городе. Меня бросало то в жар лихорадки, то в холод, словно я оказалась в одном платье посреди заснеженной улицы. Голова болела так, что я с трудом могла открывать глаза, пот катился градом, а щеки горели. Я нашла розу на подушке и поняла, кто был у меня, я поняла и то, что Джонатан не оставит в покое моего ночного гостя, и вряд ли его поступок останется безнаказанным, но и Джонатан не сможет просто уйти или сбежать.
Обед мне принесла одна из знакомых девушек. Она с опаской приблизилась ко мне, пугливо посмотрела в глаза, а потом рассказала, что человек, который ходил ко мне почти каждый день, по имени Джонатан, осужден на казнь через сожжение сегодня утром за убийство какого-то господина. Я заплакала. Я знала, что теперь уже ничего не смогу сделать, кроме одного – воспользоваться знаниями, подаренными мне моим любимым…
Вечером того же дня я, закутавшись с головой в плащ, одолженный у той же знакомой, собрала все подарки Джонатана и отдала их стражнику на входе в темницу, где держали осужденных на казнь, за право попрощаться с Джонатаном. Я позвала его по имени, он шагнул ко мне навстречу из полумрака камеры, избитый до неузнаваемости. На светлых волосах запеклась кровь, одна рука, судя по всему, была сломана, а губы распухли и потрескались. Он спросил меня, зачем я пришла. И я ответила честно, что я пришла попрощаться. Мы долго стояли, я держала в ладони его руку, которую он просунул через решетку, никак не смея отпустить, словно выпустив ее из своих пальцев, я отпускала его жизнь в темноту.
Но стражник призывно загремел ключами  на площадке, ведущей наверх, к выходу из тюрьмы, и в светлом пятне показалась его фигура.
– Живи, Урсула, – сказал он мне, – прости меня за то, что я так и не рассказал тебе всего, что хотел.
Я ушла, не разбирая дороги, не видя ее от слез...
После этого я отправилась в лавку оружейника и там, заплатив последним, что у меня еще оставалось, кольцом Джонатана,  купила простой кинжал…

Джонатан
25 августа 1732 года

Урсула пришла ко мне. Я догадывался, чем она заплатила за эту возможность. Девушка была больна и я взвыл внутри себя от досады. Я знал, к чему это приводит. Эта бледность, сбивчивая речь, запавшие глаза, резкость черт лица… боже, ну почему я ничего не могу сделать! Опять и опять! Мои братья по ордену, люди, которые думали, что знают заветы, пытавшиеся соблюдать тайные ритуалы, державшие себя в строгости и свято хранившие веру в Бога… да что они могут о нем знать? Они, никогда не видевшие его, не убивавшие во имя его, не посылавшие на смерть своих сыновей ради веры, веры в приказ, не в создателя…
Она умирала, и я ничего не мог сделать. Микаэль умер. И теперь должна была умереть она. И я снова заперт в клетке, как много лет назад, вынужденный молча смотреть на происходящее.
Урсула взяла меня за руку, и я едва заметно улыбнулся, увидев у нее на пальце кольцо с изумрудами. Она не забыла меня, но и не вспомнила…

Палач,
26 августа 1732 года

На казнь собрался целый город. Еще бы! Казнили-то не простого человека за украденные яблоки, а самого господина восточных холмов! Да и по какому обвинению! Еретик, состоящий в сговоре против церкви, убивший своего друга, который не пожелал предавать веру. Да, поговаривали, что истинной причиной казни было решение ордена Розы и Креста – орден изрядно потерял на этом осужденном своих денежек, которые тот украл да и спустил все на продажных девиц. Кто ж такое пропустит? Вот и собрались все на площади, где уже был сложен костер, дрова облиты маслом, а по углам красовались кучки мелкого хвороста для розжига.
Толпа бесновалась, кричала, чтобы осужденный горел долго и кричал громче, обещая насладиться каждым звуком. После народ окончательно взбесился и в господина, и без того солидно покалеченного церковными дознавателями, полетели тухлые овощи и даже камни. Один из камней угодил  идущему под конвоем  в лоб, рассек бровь и на груди, как и на лице осужденного, появилась кровавая полоса от сбегавших по коже капель. Священник зачитал обвинение, когда господина привязали к столбу, осведомился о желании осужденного публично покаяться и, получив снисходительную улыбку, махнул рукой. Я, как водится, зажег факел и сноровисто подпалил ворох сухих дров с нескольких сторон, перекрестившись, дабы меня обошла сия участь впредь.

Урсула,
26 августа 1732 года

Я опоздала и не увидела, как Джонатана вели на костер. Утром я поняла, что не могу идти, даже встать получилось далеко не сразу. Пока я пыталась одеться, осознать, где нахожусь, я опоздала. Всю ночь мне снился хозяин оружейной лавки, – который был толстым, с волосатыми кулаками и красным лицом мужиком, – заявивший мне было, что кольца недостаточно для оплаты оружия. Я откинула капюшон и хрипло попросила его меня поцеловать. Хозяин отшатнулся от меня, вжался в стену позади и, схватив с прилавка мое кольцо, толкнул ко мне кинжал.
В первые ряды я смогла протолкаться только тогда, когда палач уже поджег хворост. Джонатан увидел меня, он смотрел мне в глаза, когда огонь разделил нас, вспыхнув сплошной стеной между нами. Толпа отшатнулась от жара, а я только сделала шаг навстречу. Через секунду Джонатан закричал от боли, а мое сердце оборвалось, застыло, окаменело, ледяным комком замерев в груди. Он смотрел  на меня, не отводя глаз, не стараясь бороться с пламенем, не упуская меня из вида.
Я достала оружие, встала, как когда-то он сам учил меня, размахнулась и метнула кинжал в грудь любимого. Крик оборвался, а Джонатан все продолжал смотреть мне в глаза, словно ничего не произошло.

Отец Генри, церковь святого Павла,
12 сентября 1732 года

Прихожане рассказали мне сегодня утром, что нашли тело рыжеволосой девушки в лесу. Я сразу понял, кто это. Бедняжка! Я слышал истории о том, что какая-то больная женщина ходит каждый день на могилу к еретику по имени Джонатан, часами стоит или сидит на земле, что-то бормочет и плачет, но сегодня я узнал, что эту могилу Урсула создала сама, закопав в землю розу. Я не знал, почему она это сделала, пока вчера она не рассказала мне свою историю. Осужденных не хоронят, их просто сбрасывают в ямы и присыпают землей, как не достойнных прощения, не раскаявшихся грешников. Джонатан не признал своей вины. Нет, он признался в убийстве Микаэля, но остальные пункты обвинения такие, как еретизм, колдовство, воровство и участие в тайном ордене Розы и Креста он отрицал, хотя на его плече был их символ. У меня создалось такое впечатление, что Джонатан перед смертью не хотел иметь ничего общего с этим орденом, восхваляющим веру и рыцарство и обрекшим своего преданного слугу на мучительную смерть…
Урсула умерла от истощения и от болезни, которая унесла уже не один десяток жизней в городе, рассказывали, что ее нашли только потому, что солнце играло бликами на ее рыжих волосах…

Эпилог

Дверь распахнулась от резкого порыва ветра. Спящий на ворохе бумаг мужчина дернулся, ударившись головой о настольную лампу, отчего та упала на пол, разбившись в бребезги, а его очки слетели с носа. Библиотекарь выругался, стараясь в кромешной темноте нашарить руками упавшие очки. В зале затрещали лампы дневного света, включаясь поочередно, они тут же гасли, словно никак не могли решить, гореть им или все же не стоит. Светловолосый мужчина, пытавшийся рассмотреть в мигающем свете свои очки, потянулся рукой к тому, что показалось ему именно ими, пытаясь сфокусировать близорукое зрение на предмете. Он резко дернул рукой в попытке схватить очки, но тут же отдернул ее, обрезав пальцы об осколки стекла разбившейся лампы.
– Зачем ты поступил с ней так? – спросил чей-то грубый голос. Библиотекарь дернулся, переводя взгляд на вошедшего.
–  Кто… – хрипло осведомился он. – Кто вы такой? – откашлявшись, задал он вопрос.
– Ты знаешь.
Мужчина выпрямился, глядя на своего гостя. Перед ним, в сплошном тумане, под светом беспрестанно мигающих ламп под потолком, расплывалась, дрожа, темная тень, словно флаг на невидимом ветру. Массивный силуэт, более всего походивший на фигуру демона со средневековых гравюр, шевелил  распахнутыми перепончатыми крыльями, нависая над несчастным библиотекарем. Мужчина сморгнул набежавшие от напряжения слезы. Потом еще раз и еще. Тень обрела форму высокого крепкого мужчины в странных доспехах, прикрывающих только торс. Темные крылья никуда не делись, сложенные за спиной, они стали прекрасным дополнением к картине, напоминая свободно свисающий плащ рыцаря.
– Джонатан? – поддавшись безумной догадке, спросил библиотекарь. – Но как?
– Да, Микаэль, – согласно кивнул демон, глядя темно-зелеными глазами на собеседника. – Это давняя история о том, как мы оба решили оставить междоусобные войны, поплатившись жизнью, оказавшись в изгнании на далекой земле, так и не дает тебе покоя, я вижу. Но я пришел не за тем, чтобы обсуждать с тобой красоту неба…
Джонатан поднял руку, сжав ее в кулак, словно приветствуя собеседника. Мужчина почувствовал, как его грудь тисками сжимает невидимая сила. Воспротивившись ей, инстинктивно, не осознавая, что и как он делает, Микаэль отпрянул от демона, а за его спиной развернулись белоснежные перьевые крылья.
– Я сделал то, что не смог бы сделать ты, – спокойно сказал он. – Я хотел, чтобы она возненавидела меня. Вы оба возненавидели.
– А как же я, Микаэль? – взревел Джонатан, опуская руку и разжимая кулак, тряхнув длинными черными волосами.
– Ты любил, Джонатан, – Микаэль отвел глаза, горько улыбнувшись. – Ты бы не смог. Это должен был сделать я. Я подумал о том, что есть только один способ освободиться нам всем. Я знал, что ты не простишь мне того, что я сделал с ней, что мы поссоримся, и я уйду. Навсегда. Тогда вы могли бы быть вместе, а Урсула запомнила бы меня таким… Вот таким, причинившим ей боль.
– Ты тоже любил, – глухо отозвался Джонатан. – Я знаю. Ты любил еще до того, как мы с ней встретились. Я знаю, что она видела в твоих глазах, когда ты играл свою мерзкую роль. Тогда, когда насиловал ее. Я знаю, что видела она, почему все произошедшее показалось ей таким странным. Она видела, как ты отвернулся от нее, избегая смотреть в глаза, потому что прятал в них слезы, Микаэль. Ты плакал.
– История не сохранила упоминаний об этом, – сухо ответил Микаэль.
– Ровно, как и о том, что после случилось с нами, – кивнул Джонатан. Он протянул руку, Микаэль протянул навстречу свою.
– Кто же записал эту историю, если все участники лишь исполняли свои роли? – спросил Микаэль.
– Тот, кто после собрал ее воедино, отыскав наши записи, – пожал плечами Джонатан.
Их пальцы соприкоснулись, и яркая вспышка поглотила обоих, заставив растрориться в ней. Лампы под потолком взорвались и с оглушительным звоном осыпались на пол, устилая пол битым стеклом, мелкой крошкой покрывшим пожелтевшие листы бумаги на столе, текст записей которых вновь превратился в неразборчивые каракули стершихся от времени чернил. Нелюдимый сутулый библиотекарь пропал вместе со своими записями, оставив после себя только треснувшие очки и неизвестно откуда взявшиеся белые перья на полу.

«Почти ничто в этом мире не заслуживает того, чтобы помнить о нем. Это ошибка, считать, что прошлое должно храниться в сердцах и мыслях живых, не должно, нет. Потому что тогда придется все время оглядываться, все время соизмерять каждый последующий шаг с уже сделанными, все время винить себя  в прошлых ошибках, которые невозможно исправить в настоящем. К чему помнить то, что нельзя исправить? Не лучше ли похоронить все, что было, сжечь его, разорвать, уничтожить и идти вперед, не отягощая себя ненужной ношей? Я предпочел именно этот путь – путь забвения. И мне почти удалось сбросить с себя оковы памяти. Почти удалось забыть обо всем. Но даже теперь, даже так, пройдя путь длиной в тысячелетия, об одной вещи я помню все равно, и эта память, клеймом выжженная на моем сердце, не отпускает меня, как бы я ни старался от нее избавиться.
Я помню твои глаза…

Они были ярко-зелеными и полными слез . Ты одна смотрела на меня, не опуская взгляда. Все прочие, кто знал меня и был там в то утро, стояли, стыдливо потупившись. Им было страшно взглянуть в лицо смерти, пусть не своей, а лишь одного из знакомых, но они боялись, и им хотелось, чтобы все закончилось поскорее, и они бы избавились от необходимости чувствовать свою причастность к этой трагедии.
Впрочем, никакой трагедии не было. А всего-навсего нужен был еретик, сожжение которого утолило бы голод жадной до казней толпы, и выбор пал на меня. Бежать было поздно, сопротивляться – бессмысленно.
 Почему ты плачешь? Почему ты смотришь в мои глаза? Отвернись, если тебе больно, если страшно, если горе разрывает тебя на части – не смотри, уйди, спрячься. Я разрешаю тебе, я тебя прощаю, слышишь? Это не твоя вина.  Никто из нас не виноват в том, что так вышло. И ты не должна идти со мной до конца, ты не обязана. Оставь меня, брось, пока не поздно. И забудь. Забудь все, что было, не губи себя, не надо.
 Почему же ты плачешь? Почему ты не опускаешь глаз?..
Бриллианты слез в изумрудной зелени глаз, капли росы на луговой траве перед рассветом. .. Твои глаза - это последнее, что я увижу в своей жизни. И запомню на века.

Ты была моей розой. А я стал твоим крестом».

Слова первого читателя, вжившегося в роль героя.

27.01.12