Тьма изначальная. 7

   Сапогами я проделал небольшую ямку в склизкой почве, а теперь стоял над ней не в силах отвести глаз. После первого удара пяткой, призванного послужить «первым кирпичиком» в строительстве «водозаборного сооружения» (пусть юмор и был местами второсортным, как у и Кэла, но он и надежда были единственным, что помогало мне еще держаться), мне показалось, что пространство, погруженное в темноту, завибрировало. Смутное мимолетное ощущение. Возможно, я просто ожидал чего-то подобного, и мой накрученный почти до предела разум не стал мне отказывать в этом. Темнота не может быть живой – это я знал, с детства. Страх темноты сродни инстинкту, доставшемуся нам от дальних первобытных предков. Осторожность – осторожностью, но психоз мне сейчас абсолютно ни к чему.
   Кажется, прошло минут около пяти. Чужой, неживой холод, кажется, окончательно поселился под моей одеждой. Одна только мысль, а меня опять передернуло судорогой, а по коже побежали ледяные мурашки. Фонарик на минимальной мощности, тускло освещал выдолбленную сапогом ямку, а я ждал, что в ней хоть каплями, но будет накапливаться излишек жидкости, напитывавшей почву. Но моему взгляду предстало совсем иное зрелище – углубление затягивалось словно рана. Медленно, но верно края неровного овала стремились друг к другу. Я нервно переступил с ноги на ногу и тут же перевел луч от фонаря на следы своих сапог, оставленные по дороге сюда. Их не было. Резким движением я прибавил мощности и посветил на свой корабль. Я точно помнил, что крен к носовой части, вошедший в грунт при посадке, был существенным, но уже позже стал меньше. Истребитель казался серой тенью. Он стоял почти горизонтально, словно поверхность планеты извергала из себя чужеродный объект. Если бы в моем рту остались слюни, то я бы сглотнул, но лишь болезненный спазм сжал мое горло. Ну что ж, если бы в почву засасывало, то было бы намного хуже, а так… Ну вот, оказывается, что могло быть и хуже! Я усмехнулся потрескавшимися губами и тут же пожалел об этом. Организм нездорово остро реагировал на любою боль, даже ту, которую раньше я и не замечал.
   Промокшая на коленях ткань неприятно холодила кожу. Я непроизвольно поежился и замер. Кусок моей одежды, оставленный на поверхности планеты, пропитается сочащейся по ней влагой, а потом останется лишь отжать ее - догадка, одновременно спасительная и сумасшедшая, прострелила воспаленный мозг. Других не было. Других шансов, вариантов, времени на их поиск тоже.
   Сниму нательную рубашку. Поднимусь в корабль и сниму. Здесь слишком холодно.
Во рту по-прежнему щипало. Если вначале было просто неприятно, то сейчас легкая боль лежала на щеках и деснах. Поэтому первое, что я сделал, стянув через голову терморегулирующую футболку – это протер ей рот. На белой ткани остались черные мазки. В животе снова все свело в рвотном приступе. Я поглубже вздохнул густоты, служившей мне воздухом, и направился к люку. На несколько секунд я задержался в проеме, разглядывая притаившуюся темноту, и, уже готовый спрыгнуть вниз, застыл на месте.
В темноте что-то шевельнулось. Нет, не сама темнота, как мне казалось раньше, а нечто спрятавшееся в ней. Смутный, практически неразличимый силуэт. В одной руке судорожно сжимая термоткань нательной рубашки, второй направляя свет фонарика перед собой, я смотрел в черноту картины, увиденной когда-то на стене в Музее старины, силясь рассмотреть движение внутри нее. Луч рассекал темноту, каждый раз натыкаясь на пустоту. Показалось? Сердце отстукивало в груди марш и, судя, по тембру, похоронный.
   Я спрыгнул вниз, увязнув по щиколотки, но прежде, чем высвободить ноги, вновь обвел полукруг вокруг себя фонариком - только мрак. Расправил рубашку и положил на вязкую почву. А вот теперь было холодно, армейская куртка не грела, а терморубашка расстеленная под ногами, медленно покрывалась грязными пятнами, похожими на кровь. Надо дать ей время, подождать. Я обхватал себя свободной рукой, не переставая освещать перед собой темноту, из которой, я был в этом почти уверен, смотрели на меня чьи-то глаза. Чувство было настолько явное, что я был уверен - либо мой психоз усугубляется, либо нечто, спрятанное за занавесом темноты, наблюдает за мной.
   Машинально я провел рукой по бедру, то ли проверяя висящий на поясе пистолет, то ли демонстрируя следящему за мной, что не безоружен. И такое знакомое чувство, казалось уже навсегда давно канувшее небытие, посетило меня. Я ощутил себя маленьким мальчиком, с замиранием сердца всматривающимся с полумрак, заполняющий его комнату. Темнота колыхалась, словно занавеска, а за ней скрывался едва различимый силуэт…. Кровь зашумела в ушах. Только не было одеяла, под которым можно спрятаться и дрожать всем телом, и не будет рассвета, что развеет ночной морок.
   Я опустил взгляд – черная масляная жидкость напитывала когда-то белую рубашку. Слишком медленно. Быстрее, ну же быстрее. Мне казалось, что еще немного и я заплачу. Только плакать было нечем. Даже если ткань и намокнет полностью, жидкости с нее будет не более чем пять-шесть столовых ложек. Густой, химической, возможно смертельной, но ставшей моим последним шансом на выживание.
   Темнота колыхалась в безветрии, скрывая за своим занавесом притаившийся силуэт. Он буравил меня взглядом, я был уверен, зеленых фосфорицирующих глаз…. Я больно укусил себя и за без того израненные губы – откуда здесь взяться Грину?! Ладно, без риторических вопросов, надо мыслить логически: разве я бы не увидел две светящиеся в темноте точки? Хотя, в этой темноте может спрятаться все что угодно… Стоп, стоп, стоп, опять психоз? Паранойя? Инстинкт выживанием и осторожность – инстинктом и осторожностью, но только при здравом рассудке. Ему и так сполна достается от Препарата.
   Точно, препарат! Сколько времени прошло с момента инъекции? …Не чаще раза в сутки. 24 часа… Позже надо будет починить таймер времени, а пока остается только рассчитывать на свою чутье времени. Темнота внутри меня, бесконечная и поглощающая, шептала – Вечность.  Ты здесь уже вечность. Нет, конечно же, нет. Точно не больше суток – подсказал голос разума. Часов 4 – 5 я проспал после инъекции. Потом около пяти часов на ремонт системы жизнеобеспечения. И потом … еще часа три. И еще три. Ладно, остановимся на примерной цифре в 5 часов до следующей инъекции.
   Стоять было тяжело. Мне начинало казаться, что сила тяжести на этой планете приблизилась к земной и даже переросла ее. Усталость всей небесной тяжестью давила мне на плечи. Я осторожно вдохнул отравленного бульона планеты, чувствуя, как он осадком опускается на дно моих легких, распирая и иссушивая их одновременно. Густая темнота, проникшая в меня, разрасталась, словно стремилась слиться с безграничным телом тьмы снаружи, тьмы, что поглотила  плоть безымянной планеты. Что им стоило растворить в себе одинокую, хрупкую фигуру, словно оплывающий огарок свечи, дрожащую в обступившей ее безнадежности.
    Тяжесть собственного тела казалась свинцовой. Ноги увязли в маслянистой почве – той же самой тьме, что и вдыхал я сейчас в себя, но только много гуще – по щиколотки. Я не стал их вытаскивать. Пусть. Слегка откинулся назад и ощутил спиной обжигающий холод каркаса моего корабля. Даже в нем уже глубоко поселилась чужеродность, но все же он продолжал быть чем-то родным, хранящем даже в сплаве металла некоторую надежность. Мурашки побежали по коже. Как же холодно здесь….
    Чернота, сначала жадно вцепившаяся в мою рубашку, отступила, словно утратила всякий интерес к безжизненному куску ткани, так спокойно отданному ей на растерзание.  Маслянистая жидкость почти не пропитала рубашку за последние 15 минут. И я все отчетливее ощущал, как сводит судорогой горло. Я съехал вниз, скользя спиной по льду металла, и сел на корточки - запятнанная первозданная белизна ткани лежала прямо передо мной. Я тупо светил на нее фонариком, и чувствовал, как мой мозг заполняет апатия. Столь же ледяная, как и пространство вокруг. Столь же беспросветная и страшная. Ничего не получится. Ничего. Мне не добыть жидкости. Никакой. И я знал это, изначально. Глупая, бессмысленная надежда оказалась могилой, пусть и не глубокой, ведь глубина низвержения прямо пропорциональна силе веры, а сверху все тяжелее давил груз засыпавшей меня в ней заживо земли – Земли. На дне сознания неприподъемным пластом роились воспоминания о доме, слипшиеся, неразделимые и более не читаемые. Как же холодно в этой могиле…
    Сквозняк, неприятно пропахший остывающим городом, врывался через приоткрытое окно. Колыхалась занавеска, сотканная из ночной темноты, мягко шурша по холодному полу. Я дрожал от холода и страха, от невозможности признаться себе в существовании последнего. Глаза резало от напряжения – не смея моргнуть, я смотрел в одну точку, туда, где за тяжелой тканью скрывалась неразличимая фигура обтянутая грубой коричневой кожей. Он стоял не шевелясь и выжидал. Чего?! Ведь существу, караулившему меня, тоже холодно. Или толстая кожа не пропускает холод? Хотелось позвать отца, но слов не было. Не было и других звуков кроме шороха занавески и тяжелого дыхания, слившихся в единый шепот, издаваемый темнотой. В этом воспоминании не может существовать других звуков… потому что это больше не воспоминание. … Ведь в моем воспоминании никто никогда так и не появился из-за развевающихся на сквозняке занавесок.
    А сейчас оно должно было появиться. Я знал это. Чувствовал как животное – то ли нюхом, то ли инстинктом. И оно не стало заставлять себя больше ждать. Темнота в очередной раз колыхнулась и, приоткрыв завесу, силуэт выступил из тьмы. Тенью с фосфорицирующими глазами ночной кошмар из моего детства застыл в десятке шагов от меня.
   Сердце ударило в горло и осталось там трепетать, словно пойманная в ловушку из двух сложенных ладошек бабочка. Это было не воспоминание и, кажется, даже не галлюцинация. Самый настоящий Грин стоял сейчас передо мной, не собираясь таять видением, слепленным из темноты моим воспаленным сознанием.