История одной компании. Глава девятая

Невзирая на свои чудачества, Костя Сигал был парень далеко не промах. К тому времени он резко пошёл в гору - обстоятельства в стране весьма этому поспособствовали - и одновременно приобрёл вкус к красивой жизни. Хотя, к слову сказать, я тоже не бедствовал; в ОКБ большого завода, куда я перевёлся, вернувшись на гражданку (разумеется, без блата не обошлось), платили на тот момент прилично. Костя же, благополучно пережив непростые времена и уволившись из «почтового ящика», где он никаких выдающихся успехов достичь не успел, работал теперь в крупном строительном кооперативе. Кооператив дислоцировался у чёрта на куличках – аж в Промзоне; для меня навсегда осталось загадкой, каким макаром его туда занесло, и чем он там занимался, но деньжата у него водились, и немаленькие.

Костина мать, тётя Клара, после ухода из семьи Сигала-старшего, который если не пил по-чёрному, то был близок к этому, и похорон отца, дремучего деда-паралитика, обрушила на единственного сына всё своё обожание. Дабы он сполна вкусил её заботы, она ни свет ни заря ходила для него на базар за горячими лепёшками к завтраку; она уступила ему свою бывшую супружескую кровать, а сама перешла спать на старый, продавленный дедовский диван (хотя кто кому в данной ситуации уступил – это ещё как сказать); она по журналу «Verena» вязала ему уютные свитера и шарфы; она даже порывалась тёмными зимними вечерами встречать его с работы. Она бы исхитрилась и луну с неба достала, пожелай её сынуля того.

Он же, тяготясь чрезмерной материнской любовью и её маниакальной одержимостью порядком в доме, в скором времени предпочёл за благо жить один. Купил квартиру в престижном районе, правда, как он сам не упускал случая вставить, «с видом на кладбище, зато не хрен знает какое, а Коммунистическое», поскольку к себе всегда относился с немалой долей иронии, ездил - ни много ни мало - на чёрной BMW с тонированными стёклами и другими наворотами, обзавёлся авантажным гардеробом, даже стал носить галстук, однако, жениться желания отнюдь не изъявлял. Раздольная жизнь савраса без узды его вполне устраивала.

Невысокого роста, худой, нескладный, чернявый, в очках с толстыми стёклами, за которыми прятались  глубоко посаженные глаза, пребывающие всё время настороже, с широким, раздвоенным подбородком и длинным, с горбинкой на тонкой переносице носом, он совсем не походил на мать.  Родство между ними выдавали разве что как две капли воды похожие выпуклые родинки  на шее.

Тётя Клара брала не столько своим представительным видом, сколько эпическим нравом и обаянием.

Она была общительная (по мне, так даже слишком общительная), смешливая, миловидная, круглолицая, зеленоглазая, рыженькая, с полной шеей, маленькими пухлыми ручками и ямочками на щеках, несмотря на излишки веса по девичьи лёгкая и живая. Я всегда терялся, когда она, здороваясь, складывала ладонь лодочкой и протягивала мне полуопущенную кисть с молочно-белой кожей. Было в этом жесте что-то вызывающе-манерное.

В разговоре она проглатывала мягкий знак и другие буквы, а в некоторых словах наоборот добавляла; выходило это у неё забавно. К примеру, она говорила: «садис» вместо «садись»,  «тесма» вместо «тесьма», «поди» вместо «пойди», «вверьх» вместо «вверх», «тувалет» вместо «туалет» и «палто» вместо «пальто».

Любила платья из струящегося шёлка с пикантными деталями, яркий маникюр, приторные духи и хорошие импортные сигареты. Когда Костины дела пошли на лад, он приучил её к  «Dunhill». Курила она с шиком, кокетливо держа сигарету чуть на отлёте.

В своей квартире она всегда плотно задёргивала шторы и даже скалывала их концы булавками, чтобы не оставалось, не дай Бог, ни щёлочки, будто боялась соглядатаев; мне  по этому поводу думалось, что, скорее всего, так она хотела отгородиться от пересудов соседей. Иногда всё же прытким солнечным зайчикам удавалось проскочить сквозь препону, которую она им чинила. Обои в Костиной квартире были светлые, с крупными палевыми цветами на длинных, изогнутых стеблях, и радужные зайчики порхали с цветка на цветок, приплясывали, залихватски прыгали с места на место, гонялись друг за дружкой и кружились в хороводе, воображая себя мотыльками.

И при всём том тетя Клара работала в грозном Первом отделе Гипрогора, причём, работала там едва ли не с незапамятных пор, как утихла та самая кампания по борьбе с космополитизмом.

Необделённый умственными способностями  и зверски начитанный  Костя, если ему было надо, умел напустить на себя этакой печоринской загадочности. Он всегда был не такой, как все.

К примеру, после той бесшабашной выходки, когда он с дедовским зонтом отважно сиганул с балкона своей квартиры и загремел на неделю в больницу – на обследование, чтобы удостовериться, что «этот талагай» по своей дурости не отшиб внутри себя что-нибудь серьёзное, он успел за эти семь дней осилить «Семью Тибо», и это в шестом классе, - ей-Богу, не вру! Я, прежде о такой книге даже слыхом не слыхавший, тогда тоже вслед за ним попробовал, но, честно скажу, дальше побега тех двух бедолаг, французских хлопчиков Жака и Даниэля, у меня не пошло.

А учебники, от первого параграфа до последнего, Костя прочитывал сразу, едва получив их в начале учебного года в нашей библиотеке.

Подначитавшись таким образом школьной программы, отличником учёбы отнюдь не был, скорее, наоборот; по выражению нашей Елены Георгиевны, которая его недолюбливала, «этот талагай»  из года в год портил ей «картину успеваемость класса». В точных науках теоретический материал не зазубривал, тем не менее, задачи щёлкал одну за другой. В два счёта расправившись с очередной контрольной, ошибок у себя в работе не проверял, вместо этого вплоть до звонка сидел, отрешённо уставившись в окно, и грыз колпачок от ручки, изредка сплёвывая себе под ноги  пластмассовую шелуху. Выглядело это не очень аппетитно, но говорить ему об этом напрямик было неловко, а  сам он не догадывался. На диктантах дело обстояло ещё хуже, к тому же, почерк у «этого талагая» (до сих пор не знаю, что это значит, и откуда это повелось) был – курица лапой лучше напишет.

Ещё Костя обожал ковыряться во всяческих механизмах и запоем прочитывал инструкции по их эксплуатации. Раскрутить часы, разобрать швейную машинку, распотрошить магнитофон или кофемолку – не было для него большего счастья. Не беда, что после его вмешательства ничего не работало; в конце концов, существуют же мастерские.

 Тётя Клара сына за проделки никогда не пилила, нравоучения не читала и уму-разуму не учила. Мне это казалось весьма странным. Позже я для себя нашёл этому объяснение:  она его жалела за те недостатки и изъяны, в которых винила себя и только себя, оттого никогда не наказывала, хотя дня не проходило, чтобы не было за что.

 И что ещё более странно, невзирая на свою феноменальную «образованность», книжно Костя никогда не выражался, скорее от него услышишь дворовые словечки типа «хлюздапёр» или «кончай шухарить», а то и похлестче.

В раннем детстве «этот талагай» слыл забиякой и драчуном, да таким первостатейным, что от него, как от огня,  шарахались сначала значительная часть популяции детского садика, который он посещал, затем добрая половина пионеров и пионерок лагеря «Акташ», в который его исправно спроваживали каждое лето; Костю, конечно, наказывали, но на него это никак не действовало. Когда я его спросил однажды, за что он так их третировал, он ответил, что  хронически не переваривает всяческих воображал и задавак.

 В школьные годы он не то чтобы враждовал со всеми подряд, скорее постоянно пребывал в боевой готовности дать сдачи.  Он вообще плохо сходился с людьми, в большой компании, когда другие напропалую мололи языками, обсуждая дела государственной важности, лишь изредка приправлял коллективную светскую болтовню крупинками аттической соли, а так всё больше молчал, забившись в дальний угол, и при этом был вполне собой доволен.

Такой он был. Скрытный. Задиристый. С причудами. Немножко зануда. Неконтактный.  Гораздый на всяческие выдумки. Переменчивый. Иногда серьёзный. Иногда саркастичный. Я никогда до конца не понимал его сути, может, поэтому с ним было далеко не просто дружить или даже просто общаться. Девушки вокруг него, тем не менее, вились, но он пресекал все их поползновения на корню, поэтому, покрутившись вокруг да около, вскоре из поля зрения пропадали.

Вот, пожалуй, и всё, что можно было сказать о Косте. Мало кто из знавших его подозревал, какие нетривиальные мысли посещают его голову и какие демоны скрываются в его душе.

Когда мы с ним изредка виделись, на мой вопрос «как жизнь, не женился ещё?» он, изобразив на лице выражение надменной скуки, неизменно отвечал:
 - Заколебали совсем. Что ты, что другие. Да чтобы Костя Сигал сделался чьим-то подкаблучником?! Ой, не смешите мои тапочки! А пожарить на завтрак яичницу или сардельки отварить  я и сам в состоянии.

Больше всего в этих разговорах тётю Клару убивала именно пресловутая яичница на завтрак. Кошмарнее он ничего не мог выдумать, только постоянно повергать её  в слёзы этой яичницей! Тут было отчего заплакать.

Пока он жил с ней, она твёрдо подготовила себя к худшему – его  женитьбе, которая рано или поздно случится, ведь её дорогой Костик (она называла сына Костиком) – жених хоть куда. Воображение рисовало ей худенькую и миниатюрную, мягкую и несуетливую, покладистую и простодушную, с уравновешенным характером и кротким нравом невестку; само собой, она должна обладать приличными манерами и непременно быть «из своих», то есть чистокровной еврейкой, и хорошо бы, чтобы не оказалась интеллектуалкой, а то потом с такой хлопот не оберёшься. Она станет звать её «дочей», а та в свою очередь будет называть свекровь «мамой».

 А пока таковая не появилась, тётя Клара сил не жалела на то, чтобы по утрам ублажать своего Костика то жареной по особому рецепту рыбой, то оладушками с базарной сметанкой, которая неизменно покупалась у одной и той же выдержавшей проверку толстой и пожилой торговки в зелёной плюшевой кацавейке, то варениками с вишней, тоже со сметанкой, то плюшками с маком – конечно же, собственноручной выпечки, то рисовой кашкой, как он любит,  - с клубничным вареньем. Но прежде – непременно домашней простоквашей с  чуточкой корицы, ведь это так полезно для его пищеварения.

Нет, ну вы подумайте только, вот что за детки пошли, извольте поглядеть! Трудишься день деньской  на них, всю себя им отдаёшь, а они только нос воротят от материнской заботы. Озабоченная чёрной неблагодарностью сына, тётя Клара не находила себе места.

Вскоре, видимо, бороться с ней не стало никакой возможности. Костя внезапно продал квартиру, где с его водворением, невзирая на высокие потолки и свежий ремонт,  неизменно оставалось тихо, мрачно и промозгло, а в новеньком холодильнике – уныло и пусто, потому что он, к ужасу своей матушки, питался теперь, где придётся и чем придётся, следом за ней - BMW и  завербовался в Калифорнию. Иными словами, сбежал на  другую часть света. Одна солидная американская фирма вдруг возымела желание заключить с нашим Костей контракт. Сюрприз получился ошеломляющий, особенно, для тёти Клары.

 Поехал он, как мне было сказано, не только, чтобы набраться новых впечатлений, но и, само собой, что скрывать правду, в поисках лучшей доли, и весьма, кстати, в том преуспел; по крайней мере, об этом свидетельствовали его редкие телефонные звонки оттуда и скупые приветы, передаваемые мне  через тётю Клару; мол, помню друга по-прежнему, ничего не забыл и тэдэ, и тэпэ. Не знаю, стоит ли уточнять, что, каким макаром его туда занесло, и чем он там занимался, для меня по-прежнему было загадкой. Распространяться о себе он не любил никогда, полагая, что, вряд ли его более чем скромная персона представляет для кого-то интерес.

Через год с небольшим он вернулся. В Америке он не только вставил в рот дорогой фарфор, которым теперь напропалую пижонил (ведь  прежде он всегда стыдился щербатости, оттого разговаривал преимущественно сквозь зубы и улыбался крайне редко), он заметно остепенился, возмужал, даже брюшко наметилось, бросил курить,  хотя раньше  дымил одну сигарету за другой, завёл моду носить шляпу, в которой разве что не спал, и вообще стал другим человеком.

 Мне он тоже привёз шляпу с по-ковбойски загнутыми наверх полями (шляпа, с моей точки зрения, была так себе) и бутылку бурбона «Jim Beam», купленную походя в магазине «duty-free», которую мы тут же с ним вдвоём и распили.

Зря швырять деньгами он, кстати сказать, так и не научился, а бурбон считал панацеей не только от тоски, но и от всего сразу.