История одной компании. Глава четырнадцатая

Смириться и оставить всё, как есть, чтобы потом всю оставшуюся жизнь грызть себя за Тёмку, я не мог. Естественно, что у меня возникло желание вернуть сына себе. Я решил не пасовать и включиться в эту игру, условия которой мне были неизвестны, предварительно взвесив все «за» и «против». Я даже попробовал предпринять кое-какие реальные шаги, но…  Как говорится, факир был пьян, и фокус не удался. Мне было сказано, что подавать прошение не имеет смысла, только осрамлюсь на весь белый свет, что вновь претендовать на отцовство – это с моей стороны полнейшая дурость и что у меня абсолютно нет никаких шансов, да и сам я это умом понимал.  На каких основаниях? Ну и что, что в ванночке его, новорожденного, купал. Детской смесью из бутылочки, когда у Эли месяца через три пропало молоко, поил. По животику, когда его, бедненького, донимали колики, гладил.  Кашу варил. В кроватке баюкал. Колыбельную про «тачанку-ростовчанку» пел. «Репку» читал. В детсад за ручку отводил. Шнурки на ботинках завязывать учил. Песенки-пляски, всякие там «Пяточка, носочек, топ-топ-топ!» разучивал. Зелёнкой, когда он в  три года заболел ветрянкой, мазал. На горшок сажал. Попу вытирал, а иногда и шлёпал не больно, если уж слишком расшалится. Это в расчёт не бралось. А теперь, значит, побоку? Поезд ушёл, и вообще, вас тут, папаша, не стояло, так что можете не рыпаться. Понятно? Вот так!

Мать вашу за ногу!!!

Мне было странно и страшно оттого, что со мной происходит. Докатился. Как я вообще допустил это? Невероятно! Чушь собачья! Бред какой-то! Невероятно, но, тем не менее, это так.

Думать об этом было не то чтобы обидно. Просто больно и невыносимо. Поэтому я гнал от себя эти паршивые мысли. Ха, убедился, как заклинание твердил я, что ты там никому не нужен. Без тебя обойдутся.

Ну что ж, значит, так тому и быть.

Эльвира мне больше не звонила. Приветов через тётю Клару этот чокнутый кретин мне  тоже не передавал. С Пашей я не общался. Оставалось ждать, во что эта авантюра в конце концов выльется.

Когда твоя жизнь выходит из-под контроля и катится под откос, сначала этого не замечаешь. Просто ждёшь по привычке, что, Бог даст, и завтра будет лучше, чем вчера. Но Бог ничего не даёт, а она катится и катится, набирая скорость…

Алик уже заканчивал десятый класс, а Тёма был в восьмом, когда они на спор, на «слабо»,  угнали «Москвич» - «пирожок», принадлежащий завхозу школы (я его немного знал, этого завхоза; неприятный, суетливый и чернявый коротышка, лицо азиатской национальности, приворовывающий по мелочам, он работал в школе эва с каких времён).  Потом мальчишки, чтобы больше никого из своей компании не подставлять,  сказали, что просто хотели покататься и вернуть, и что никто бы даже не заметил. Сделать это было не трудно, поскольку москвичонок никогда владельцем не запирался. Даже если хозяин хватится машины, всё равно, думали, авось обойдётся.

Не вышло. Не обошлось. Он заметил. Разъярённый, кинулся на попутке вдогонку. Машину они бросили, не проехав и километра. Алик сумел убежать и скрыться в каком-то дворе, а Артёма задержали. Завязалась драка. Он защищался и пассатижами размозжил тому  субъекту голову; чёрт его знает, зачем он таскал эту штуковину с собой в кармане куртки, но на суде это посчитали отягчающим обстоятельством. Угон транспортного средства с предварительным сговором плюс умышленное причинение вреда здоровью – это вам уже не шутки.

Если бы рядом были родители, возможно, дело удалось бы замять и до суда не доводить. Но Паша жил в Новосибирске, Эля – в США, а что может бабка-пенсионерка, на шею которой повесили трёх пацанов? Какой с неё спрос?

Алику и Тёме, хоть они и были по возрасту зелёными юнцами, на суде дали реальный срок. Алику, как старшему, а, значит, зачинщику, - побольше, Тёмке – поменьше.

Меня в курс событий не посвящали; понятное дело, кто я таков? То, что Артём отбывает срок в колонии для несовершеннолетних, я узнал через третьи лица, поскольку в то время уже жил в Москве.  Приехав в отпуск на родину, тем не менее, я получил разрешение на свидание с ним.

Пока на перекладных добирался до колонии, с волнением ждал встречи. Представлял, какая она будет. Вспомнит ли он меня? Узнает ли? А я его? Каким он стал? Вырос? Переменился? Ведь сколько времени не виделись.

Нет, он не изменился до неузнаваемости. И вместе с тем стал другим. Это был уже не мой Тёмка. Он заметно вытянулся, стал ростом почти с меня. Громадная, не по размеру, жёсткая хэбэшная роба с накладными карманами не скрывала, насколько он тонок в поясе.  Отвисшие на попе штаны держались на каких-то брезентовых постромках. Кроссовки просили каши. В руках он мял чёрную кепку-бейсболку. Голову покрывала колючая щетинка, оттого она казалась несколько лобастой. Лицо бледное, ни кровинки, с желтушным оттенком. Костистые, туго обтянутые кожей скулы. Бисеринки пота на висках. Верхняя губа с налётом светлого пушка. Два жёстких желвака в уголках рта. Недоверчивый взгляд круглых, с синевой у переносицы, глаз. Больше всего мне запомнился этот взгляд.  Взгляд, а ещё - ресницы, длинные, как у девчонок; он ими хлопал, стряхивая слёзы. Отмалчивался, прятал глаза в пол, дичился и не хотел ничего мне рассказывать. И правильно. К чему, когда и так всё было ясно. Прикасаясь ко мне случайно, он испытывал горячее смущение. Ещё он заметно картавил, что для меня явилось тогда новостью. Он это заметил, стал стесняться ещё больше. Так мы и просидели всё назначенное нам время. Молчком и лупя друг на друга глаза.  Пахло от него чем-то кислым. Прощаясь, он протянул мне руку - неуклюже, сложив ладошку лодочкой. Ладошка у него была маленькая, холодная на ощупь, и неожиданно твёрдая, в мозолях и красных рубцах, а пальцы - с начисто, под самое мясо, обкусанными ногтями.

Через год его освободили. Кое-как он окончил десять классов, учиться дальше не стал, устроился работать в автомастерскую, но долго там не продержался. В первую же зиму застудил почки.

Изредка через Светлану Геннадьевну я узнавал слухи об Эле и Косте.