Поэма об отце

        Ходит девочка, эх, в платочке.
        Ходит по полю, рвёт цветочки.
        Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки…
        Иосиф Бродский.

 ***
 На столе моем лампа – солнца подобие,
 как подобие жизни сюжета нить…

 Я хочу умереть вдали от родины,
 чтобы ей было легче меня любить.
 Я давно ухожу дорогой мысленной:
 всё равно – Амстердам или Тель Авив,
 лишь бы только не этот взгляд завистливый
 и не этот угрюмый ревнивый вид.
 Лишь бы только не этот похмельной жаждою
 замордованный пригород – жалкий кров,
 что своей неживой соломинкой каждою
 мне вонзается в кожу, в язык и в кровь.
 В этих русских краях ничего не досталось мне.
 Что же детскою робостью маюсь я?
 Отпусти меня, отче, странник радостный!
 Ты один мне учитель, один судья.
 Из младенческой дымки полынно-бежевой,
 Из потёртой картинки сквозь толщу лет,
 Оглянувшись с пригорка, взглядом бережным
 Молча смотришь вслед…

 Не смотри мне вслед!

 Я, как плод золотой, старым деревом сброшенный,
 покачусь и истлею в земле чужой.
 Но однажды звездою – слезой непрошенной –
 поднимусь над сиротской своей судьбой,
 над заставами неосязаемой родины,
 чтоб о ней тосковать и ей же светить…

 …На столе моем лампа – солнца подобие,
 Как подобие жизни сюжета нить.


 ***
 Засовы стальные крепки –
 как бы чего не случилось.
 Светлица в тереме красном
 тюремной камеры уже.

 И чтоб не скучать,
 она сказки плести научилась.
 Она, в общем-то, умница –
 эта дочка огня и стужи.
 Не скажет никто про любовь ей.
 У кровавой державы
 за высокие чувства
 такая ж высокая плата.
 Однако же как-то радио –
 голосом Окуджавы –
 проболталось нечаянно.
 И она научилась плакать.
 Она потянулась к весёлой цветущей земле,
        к лету.
 Тканьё белоснежное
 пёстрым украсив узором,
 И думать научилась о том,
 что ходит по белу свету
 Русоволосый юноша нежный
 с надменным взором.
 Снегурочка Леля зовет.
 Но прибегают лешутки.
 И то, что она соткала,
 хвать зубами и режут.
 Быть может, у них
 это сказочные такие шутки?
 Ничего себе шутки:
 они ж по живому режут!
 При этом ещё, как собаки,
 виляют хвостами и брешут.
 И несть им числа
  и конца несть атаке их цепкой.
       
 …Но уже прилетели снежинки.
 И Рождество брезжит.
 И срублена на взгорке в лесу
 первая церковка.
 Она празднику
 вместе со всеми ёлками радуется:
 Как они – дикие, колкие –
 в жаркие бусы оденутся!

 На распутья растерянного отечества
        выдвигается
 Радонеж первобытно-невинный,
        как в мир младенец.
        .
 ***
 Чуть вечер наступит, три волка
 во двор к нам приходят. Стоят
 и сквозь занавески на окна
 глядят и глядят, и глядят
 Откуда пришли?
 Как меня нашли?

 Серый волк – из леса.
 Бурый волк – из сказки.
 Белый волк, откуда ты?
 
А мамки да няньки ругают:
 к окну, мол, ты не подходи.
 Как будто, лукавые, знают,
 что радости тесно в груди.
 
Серый волк – из леса.
 Бурый волк – из сказки.
 Белый волк, откуда ты?
 
Однажды сама занавеска
 упала. Я вмиг в окне.
 А может, ему я невеста?!
 А может, жених он мне?!
 
Серый волк – из леса.
 Бурый волк – из сказки.
 Белый волк, откуда ты?!
 
Но был разговор не долог:
 в кроватку и на бочок.
 Задвинут цветастый полог.
 Калины сухой пучок
 лишь виден мне в узкую прорезь,
 в тумане заплаканных глаз.
 И вот разошлись все порознь.
 И в доме огонь погас.
 – Ты знаешь, а он ведь не белый,
 а черный, – слышу сквозь сон, –
 но самый он сильный и смелый,
 и самый надежный он…
 
Серый волк – из леса.
 Бурый волк – из сказки.
 Белый волк, откуда ты?!
 
Я сплю, но не дремлет сердце,
 настырно так говорит:
 – Ведь то не калина в сенцах,
 лампадка в избушке горит…
 в избушке, хатёнке, сторожке,
 куда не дойдут твои ножки,
 не в саду в кустах,
 а в диких местах,
 где все первобытно
 и следа не видно…
 Откуда пришли…
 Как меня нашли…

 Серый волк – из леса…
 Бурый волк – из сказки…
 Белый волк, откуда ты…

 ***
 Уже в рассветной дымке синей
 почти истаяла луна.
 А я, от грусти обессилев,
 словно застыла у окна.
 Ах, не пытай: мол, кто обидел.
 Мне хорошо от этих слёз.
 Построй мне, батюшка, обитель
 в лесу средь сосен и берёз,
 там, где тропиночки песчаны
 желтеют в зелени травы,
 где не слыхать ни песни пьяной,
 ни лживой, вычурной молвы.
 Зато проснусь, стоят у двери –
 и только им и рада я –
 лесные ласковые звери,
 мои старинные друзья.
 В беззвучном веток колыханьи,
 в свистании веселом птиц
 я слышу Божие дыханье,
 слова Евангельских страниц,
 под звуки мерные псалтири
 внимаю дальним голосам…

 А как мне скучно в людном мире
 и как мне трудно – знаешь сам.



 ***
 Мама-маменька, не терзай меня
 разговорами. Мне уж все одно.
 Видно, век вековать буду праздною
 в своей спаленке – на погост окно.
 Что советы твои? Тарабарщина…
 Мне и так уже жизнь не мила.

 Безотцовщина,
 как татарщина,
 лютым камнем на сердце легла.

 Тяжкой ношею – на рамена –
 Вся сиротская наша страна.

 Ни к чему мне, хоть я и на выданье,
 сундуки с рушниками, платьями.
 Полегли средь брани невиданной
 женихи мои рядом с братьями.
 Без огня, без единого выстрела,
 не с мечом в руке, не со знаменем
 покорились рати корыстливой –
 басурмании…

 И не слышат сквозь гам адовый,
 как я песенку им складываю,

 Погребальную, колыбельную:
 «Спите, братики, спите, грустные…»

 Ох и жуть – эти ночи метельные
 в стороне моей ветреной русской.


 ***
 «Или, Или! лама савахфани?!» –
 Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты меня оставил?!

 А ночь была светла, когда туман –
 чернее тьмы –
 спустился на крыльцо.
 И смолокудрой рати атаман
 свой смрадный факел,
 целясь мне в лицо,
 зажег.
 Зажглись,
 размножились огни.
 В густом дыму
 не разглядеть рассвет.
 «Или, Или!
 лама савахфани?!» –
 кричу.
 Нет сил.
 И послабленья нет.

 Копытом бьёт
 мой среброгривый конь,
 зовёт и ждёт,
 всем существом дрожа:
 он понесёт меня через огонь!
 Да только вот куда?
 Сплошной пожар…

 Куда, куда мне от моей земли
 Бежать,
 скакать,
 лететь?

 Или! Или-и-и…

 ***
 Землю в горсти
 Не увезти.
 Взятых на смерть не спасти.

 Боже, прости!


 ***
 Ты помнишь, как нас убивали
 в стерильной палате?
 И не было слёз.
 Какие проклятья пылали
 на небе померкшем для нас вместо звёзд!
 Пред этою вражьею ночью
 Бессильно мечусь я в смертельном кругу.
 Как больно!
 Как больно, сыночек!
 И больно, и страшно –
 как кровь на снегу…




 ***
 За рекой, в чаще леса в сторожке
 одинокий лесник мой живет.
 Он играет на древней гармошке
 и весёлые песни поёт.
 А я песни-то все позабыла.
 Плачу ночь напролёт.
 Как бы я его, Боже, любила!
 Сатана не даёт.

 Я очнусь и пойму на рассвете,
 что не в роще свистят соловьи,
 а кричат одинокие дети,
 нерождённые дети мои,
 те, которых сама погубила,
 плачут жизнь напролёт.
 Как бы я их, Боже, любила!
 Сатана не даёт.

 Я его заводная игрушка.
 День и ночь,
 день и ночь,
 день и ночь…
 Не кончается злая пирушка…
 И бегу я, безумная, прочь
 и качаюсь над черною бездной:
 перелёт… недолёт…
 Как хотела б я вовсе исчезнуть!
 Кто же мне не даёт?

 Кто незримой рукою берёт,
 За собою ведёт,
 К звонкой мысли,
 что есть пристань…

 …есть пристань…
 И ныне и присно…

       
 ***
 Вот моя деревня…
        И. Суриков.

 Вот моя деревня. Где ж моя родня?
 Что же не встречает у ворот меня –
 в красных рукавицах, в шапке меховой –
 толстый и весёлый старый крёстный мой?

 Я взойду на горку. Там снега чисты
 и торчат на белом тёмные кресты.
 Здесь – моя деревня. Здесь – моя родня.
 Вот и крёстный…
 Милый, ну, встречай меня!

 У твоей лежанки сяду. Помолчим.
 Пусть трещат несчастья, как дрова в печи,
 Хляби да ухабы вьюгой замело.
 Мне у печки этой грустно и светло.
 Ни дожди, ни слёзы не зальют огня.
 Ой, мороз-морозко, не морозь меня.

 Ой, мороз-морозко, вымости мне путь
 Хоть куда-нибудь.

 ***
 Брызнул колокол вечерний, мглу разреживая.
 Служба кончилась – пора домой идти.
 Люди все – приход, а я – приезжая.
 Это значит – нам не по пути
 И когда по бездорожья крошеву
 Я плелась, беседуя с собой,
 Тормознул нечаянно-непрошенно
 «Москвичонок» грязно-голубой.
 – Извини, не по пути нам, лапочка.
 Плечи над рулём шофер пригнул.
 А с иконки, вспыхнувшей, как лампочка,
 Преподобный весело взглянул.
 Всхлипнуло авто, вдали растаяло,
 Унося надежду, слезы, страх…
 Я осталась в шубе горностаевой
 На семи беспечнейших ветрах.



 ***
 Дул с востока прерывистый ветер.
 А навстречу – тягучая мгла.
 Ветер стих.
 И никто не заметил,
 что я умерла,
 что над темным проклятием ночи –
 ослепительно, как хороша! –
 торжествует в объятиях Отчих
 душа…


 ***

 Равнина, равнина, равнина
 белеет, мелькает в окне.
 По снежной дороге старинной
 он едет, он едет ко мне.
 Глядит он вперёд, не мигает.
 Слегка лишь туманится взор.
 И строгость лица оттеняет
 монашеский строгий убор.

 Деревня, узнавшая гостя,
 вдруг как онемела – молчит.
 Лишь ветер один на погосте –
 в нем «Вечная память» звучит.
 Курится сердечная рана,
 восторга в душе не унять.
 Под своды забытого храма
 идёт он меня поминать.

 Стоит он, как князь перед битвой.
 Как знамя, трепещет свеча.
 Великого сердца молитва
 торжественна и горяча.
 И будто бы с ним вся Россия,
 в слезах неизбывной вины.
 И все мои сёстры красивы.
 И все мои братья нежны.

 ***
 Все сбывается когда-то,
 исполняется однажды.
 Где вчера была пустыня,
 храм стоит, народа полн.
 Слово, робкое вначале,
 заиграло гранью каждой,
 Озорует и ликует
 под воскресный перезвон.

 Дин-дон-дили-дон!
 Мы построим новый дом.
 Соберемся все мы дома.
 Будет полной чашей дом.

 Есть конец у всякой сказки.
 Но безмерна Божья милость.
 И пока звенит кадило,
 не устану я просить:
 «Боже, Боже! Дай мне слёзы,
 чтобы жизнь моя продлилась.
 Боже, Боже! Дай мне сердце,
 чтобы всю ее вместить».


 ***
 Батюшка, глянь-ка, расцвел и горит
 алый цветок на окне.
 Кроткое пламя его говорит
 мне о высоком огне,
 Что загорается в сердце всегда
 только от верной любви.
 Глянь-ка, на небе какая звезда!
 Батюшка, благослови.

 Дай мне в дорогу старинный свой плащ,
 от непогоды укрой.
 Кто там маячится – жулик, палач
 или жених какой?
 Чтоб ни пришлось там, в иной стороне,
 Надо прожить сполна…

 Батюшка, болью твоей обо мне
 я в этом мире сильна.





 ***
 Хорошо в столице:
 сплошь – чужие лица.
 С тем – напеться,
 с этим – напиться
 и смыться,
 скрыться,
 с толпою слиться –
 с китайцами, фрейдистами,
 геями, буддистами,
 спортсменами, депутатами,
 патриотами-психопатами –
 с вокзальным сбродом –
 с народом –
 по переходам,
 по переходам! –
 где безразличье правит
 вне законов и правил
 без оттенков
 без пауз
 хаос


 ***
        Тверская улица течет, куда не знает…
        Булат Окуджава.
 И все-таки она послушна Богу,
 хмельная, своенравная Москва.
 Как на мотив послушные слова
 ложатся и доверчиво и строго,
 так и она, в любые времена
 свой облик несравненный сохраняет.
 Тверская улица течёт, куда не знает.
 Но знаем мы, куда течёт она.
 Глаза ясны и помыслы чисты.
 В делах ли, в спешке, в праздной ли прогулке
 куда ей течь, коль в каждом переулке
 церквушек золочёные кресты?
 Куда ей течь от тех победных врат,
 где семь веков в молитвенном усердьи
 с Москвою рядом преподобный Сергий.
 Он ей – отец,
 таинник,
 муж
 и брат.
 Он неотступен, как сама любовь,
 и непреклонен, как сама надежда.
 Что ни случись, своею властью нежной
 восставит он её и вновь, и вновь.
 И вновь,
 и вновь,
 и вновь горят костры
 души непостижимой и прекрасной.
 И знает мир, что вовсе не напрасно
 горят её высокие костры.

 ***
 В Москве пожар, расстроенность, разор.
 Как бесприданница пред сластолюбцем, сникла
 Пред Бонапартом уж она…
 Тут и возникла,
 плывя сквозь дым и гарь от Воробьевых гор,
 нечаянная рать в таинственном свеченьи.
 Но кто ведёт её?
 Узрел Наполеон
 вождя седого в черном облаченьи
 и крест в руке его.
 – Да, это он! –
 воскликнул в ужасе.
 И заскучал гордец
 и стал он что Фарлаф перед Людмилой спящей –
 завоеватель, да не настоящий!
 Ведь любящих не разлучить сердец.




 ***
 Эх, недолго гулять нам –
 направо,
 налево.
 Эх, недолго гадать нам –
 где слава,
 где честь.

 Я увижу его из очереди за хлебом,
 когда всем нам уже будет нечего есть.
 Я узнаю его по взгляду бережному,
 по схожести с птицей на столбе верстовом.
 О Россия, моя колея неизбежная
 на сквозном большаке мировом – моровом,
 что ты есть –
 монастырь
 или поле битвы,
 на привале в лесу опьяняющий сон?
 Я всего лишь подумала:
 с тобою мне быть ли…
 «Иди. Победиши», –
 тихо молвил он,
 игумен смиренный,
 неусыпный
 и он же
 воевода бесстрашный
 на все века.

 От великого князя до последнего бомжа –
 Всем простерта отеческая рука.