ЖЗЛ Тургенев и Толстой

  СКАЗКА О  ТОМ, КАК ПОССОРИЛСЯ ИВАН СЕРГЕЕВИЧ СО ЛЬВОМ НИКОЛАЕВИЧЕМ
                В некотором царстве, в некотором государстве жили  помещики да крестьяне. У помещиков были дома белокаменные, а у крестьян – избушки лубяные. Помещики себе принадлежали, а крестьяне  - нет. Были они до того крепостные, что не в сказке сказать, а можно только гусиным пером описать.  Гусей как раз в том царстве-государстве было в достатке: мало того, что домашние не переводились, так весной ещё дикие с юга прилетали. От избытка ли письменных принадлежностей  или ещё отчего, а только многие помещики взялись за это описание и сделались художниками слова. Стало в том государстве литераторов видимо-невидимо. И наступил в нем «золотой век» русской словесности.
     В это же самое время в одной помещичьей усадьбе Орловской губернии жил да был юноша небесной красоты Иван Сергеевич Тургенев. И была у него строгая-престрогая маменька Варвара Петровна да две мечты: стать самым великим писателем из всех имеющихся и чтоб к нему пришла роковая любовь. Раз в разговоре с маменькой  обмолвился он про свою первую мечту. А Варвара Петровна как закричит: «Ох, и дурак ты, Ванька! На что тебе эта литература? Ступай-ка лучше служить в Министерство внутренних дел. А на литературу нету тебе моего родительского благословения, потому что это - пустая трата денег, времени и ума».
     Насчет ума маменька зря тревожилась. После смерти Тургенева любопытные до всяких отклонений от нормы врачи-антропологи случайно наткнулись на  его мозг  и взвесили его. Набралось целых два килограмма в одной только голове. А им уже было хорошо известно, что норма не дотягивает и до полутора. Это научное открытие не осталось без внимания общественности. Многие стали чувствовать в себе большее количество мозгового вещества, чем у окружающих. И завещали после своей смерти непременно взвесить его и вес обнародовать вдобавок к другим заслугам и достижениям. Врачи-антропологи только рады были: и научный материал получили, и дополнительный доход. Но раз случился казус: один человек переоценил своё серое вещество. Хоть он и был при жизни  первым из лучших, но когда взвесили мозг, то его едва на килограмм набралось. Родственники ахнули, врачи-антропологи руками развели, а что делать – никто не знал. Ни объявить нельзя – воля усопшего закон, а объявить – вопросы возникнут: как это он с такими мозгами в первых рядах оказался. Но ученая медицина не растерялась. Взвесили спинной мозг, сложили с весом головного, получилось даже больше нормы. Обрадовались родственники. А врачи-антропологи после этого случая перестали, кому попало, мозг взвешивать, а только по научной потребности. Ни один из взвешенных пока ещё не дотянул до Тургенева.
     Но маменька Варвара Петровна  не знала, что ума Ваньке хватит и на Министерство, и на литературу. Поэтому приказала не давать ему гусиные перья и свечи, чтоб у него ни днём, ни ночью не было возможности писать литературу.  А Тургенев всё равно сочинял и всё  сочинённое держал в голове. Чтоб никто не отвлекал его, уходил в окрестные леса, бродил в них целыми днями. Раз встретился ему медведь. После этого случая стал Тургенев брать с собой охотничье ружьё. Потихоньку, помаленьку научился стрелять, даже начал приносить домой кой-какую добычу.  И маменька перестала относиться подозрительно к этим его прогулкам по лесу. 
       Когда  произведений накопилось столько, что никакой голове уже не удержать, Тургенев поехал в Петербург, чтоб записать их и отнести в какой-нибудь журнал. Маменьке Варваре Петровне сказал, что едет определяться на службу в Министерство внутренних дел. Маменька была хоть и строгая, но доверчивая. На радостях подарила Ваньке экипаж о трёх лошадях и дорожный саквояж.
    В Петербурге Тургенев записал свои  произведения  и снёс их в журнал Некрасову. А потом стал ждать славы и коротать время в опере. В эти дни в Петербурге была с гастролями французская певица Полина Виардо. Когда Тургенев услышал и увидел её в первый раз, то тут же понял, что  пришла-таки  к нему любовь. Но сразу понять, роковая она или так себе, из третьего ряда партера было невозможно. Поэтому после концерта он пробрался через толпу к Полине  поближе. В это время купец протягивал ей двадцать рублей ассигнацией и говорил: «Вот вам, матушка, на поддержание ваших телес. Потому что вы очень худая, хоть и французская, женщина. А я пришёл на вас посмотреть, так как я глухой и песен мне не надо. А у вас смотреть не на что». Тургенев как услышал такие слова про свою любовь, так сразу же двинул купчишку в бок кулаком. Тот не ожидал этого и свалился на пол сцены. А как свалился, сразу же закричал не своим голосом: «Полиция! Полиция!» Тургенев не хотел встречаться с Полицией, схватил Полину за руку и побежал с ней на улицу. У крыльца уже стоял его экипаж. Они запрыгнули в него и помчались прочь от оперного театра. На одной из улиц Петербурга Тургенев заметил Некрасова. Он остановил экипаж и спросил у него: «Ну, как вам мои сочинения?» «Поэтом можешь ты не быть, а вот писателем быть обязан!» - ответил Некрасов и пошел своей дорогой, а Полина и Тургенев поехали своей.
      Они мчались в неизвестном направлении. Петербург остался далеко позади. Полина тыкала своим кружевным зонтиком в спину вознице и громко приказывала: «Шнеллер, шнеллер!» Вскоре дорога кончилась, и начался город Париж. Подъехали к дому Полины.  Их вышли встречать несколько детей и муж Луи. «Более роковой любви, чем эта, мне не найти», - подумал Тургенев и остался у них жить. У него появился свой кабинет, где он целыми днями сидел и писал сочинения. Сначала ему припомнились прогулки по лесу, и он написал «Записки охотника», а потом - один за другим романы о тяжеловесном быте русского дворянства, который зиждется на крепостном труде русского народа. Никто Ивана Сергеевича не отвлекал. Только иногда заглянет Полина и весело спросит: «Жан, ля мур?» А Тургенев так же весело ей ответит: «Мур, мур, Полюшка!» А потом опять принимается за сочинение. Романы свои он отправлял Некрасову. Тот публиковал их, и Тургенев становился всё известней и известней. Все газеты называли его великим русским писателем. Но только после Гоголя.
     Однажды прибегает к нему Луи и говорит по-французски, что Гоголь-то умер. Тургенев бросил роман на полуслове, схватил дорожный саквояж, прыгнул в свой экипаж и помчался в Петербург. Пока ехал, повторял про себя: «Гоголь умер, да здравствует Тургенев!» Приехал в Россию. Смотрит, а у всей прогрессивной части русского общества глаза на мокром месте. Устыдился он своих мелких мыслей и написал некролог на смерть Гоголя. Да такой свободолюбивый, что его сразу же в тюрьму и посадили. Не посмотрели даже,  что самый великий теперь писатель в России. А в тюрьме сыро, плохо. Через месяц слухи до маменьки Варвары Петровны в Спасское её Лутовиново долетели. Примчалась она в Петербург, стала просить Ваньку на поруки взять. Сказала, что дома он у неё таких гоголей получит, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Работники тюрьмы с удовольствием отдали арестанта, так как он им уже надоел своим нытьём. Тургенев обрадовался освобождению, но как увидел маменьку у тюремных ворот, так обратно в сырые казематы и рванул, еле-еле его обратно вытолкали.
      Дома Варвара Петровна выспросила у него, где был, что делал. Рассказал он ей про Париж и про Полину. Маменька Полину эту сразу невзлюбила, Ваньку за неё денно и нощно ругала, а её виардой называла. Он хотел было сбежать от неё, да Полиция обратно вернула: оказалось, Варвара Петровна для него два года ссылки в Спасское их Лутовиново выпросила без права переписки и получения периодических изданий. Опечалился Тургенев, да делать нечего – стал приспосабливаться к новому, не парижскому житью-бытью. Ходил в лес на охоту свои произведения сочинять. Только без газет страдал, так как не знал, он ли всем писателям писатель в России или кто другой уже имеется.
       Как-то узнал, что неподалёку располагается имение его знакомого русского поэта Афанасия Фета. Отправился к нему в гости. Встретил его Фет хлебом-солью. Поговорили о   литературе, и вдруг Тургенев спрашивает: «Фет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль в России всем писателям писатель или кто другой уже имеется?» Фет ответил, что других нет, да и вряд ли в ближайшее время появятся. Успокоился Тургенев и попросился в его писательский кабинет записать всё, что сочинил в лесу. Пустил его Фет в свой кабинет. Да только пожалел потом. Зачастил к нему Тургенев. Как приедет, тут же и спрашивает: «Фет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль в России всем писателям писатель или кто другой имеется уже?» Ответит ему Фет, что других нет. А Тургенев тут же прыг за его письменный стол и давай свои романы строчить. Захочет Фет тоже сочинить поэму, да место занято. Пристроится на подоконнике, запишет лирическое стихотворение в две-три строфы, вот и весь акт творчества. Надоел Тургенев Фету хуже горькой редьки. А прогнать его он не мог, так как был хорошо воспитан. Но как-то не выдержал. 
         Раз целый месяц Фет находился по служебным делам в Петербурге. Приезжает домой, а Тургенев уже там. Домашние говорят, что третий день сидит, не выгонишь его. Разозлился тут Фет не на шутку. И когда Тургенев спросил: «Фет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль в России всем писателям писатель или кто другой имеется уже?», то он ему и ответил: «Имеется, имеется. Львом Толстым зовётся.» Побледнел Тургенев, сел в экипаж, да и умчался в Спасское своё Лутовиново. Даже кабинет занимать не стал. Фет обрадовался, сел за свой письменный стол  и восемь стихотворений сразу набело написал. А потом за переживания принялся: зря, мол, я Тургенева обидел: не такой уж Толстой и писатель, молодой ещё. И как помириться теперь? Стал думать. Думал-думал и придумал. Решил позвать к себе в имение и Тургенева, и Толстого, который тоже жил по соседству. Разослал приглашения. В назначенный час явились оба: Тургенев  - из  любопытства, а Толстой - из уважения к пожилым писателям. Поговорили о литературе, пообедали. И вдруг Толстой говорит: «А пойдёмте прощения у народа просить!» «Как это?» - в один голос спросили Тургенев и Фет. А Лев Николаевич им и рассказал: «А вот как: сейчас сенокос идет, пойдём на луг и громко крикнем: «Прости нас, русский народ!» Я всегда так делаю. Давай, Афанасий, веди нас на свои сенокосные луга – там как раз сейчас скопление русского народа». Тургенев и Фет мысленно стали противится: «Довольно того, что  у нас в  произведениях красной нитью Ариадны звучит: «Прости нас, русский народ!», так теперь ещё и в поля тащись по солнцепёку». Но вслух ничего не сказали. Правда, наотрез отказались пешком идти, как настаивал Толстой. Сели в экипаж Тургенева и отправились  на сенокос. А там  встали в ряд и громко так крикнули вослед косарям: «Прости нас, русский народ!» Но никто не обратил на них внимания – косы, знай себе, позвякивали.  А Толстой не унимается: «Надо три раза крикнуть!» Крикнули второй раз. А на третий раз Тургенев как заорёт: «Прочти нас, русский народ!» И такая тут тишина наступила, даже косы звякать перестали. Толстой побледнел. Да как двинет Тургенева кулаком в бок: «Так ты идею поганить!» Тургенев на ногах удержался, не упал, а вцепился в Толстого.  Упали они на свежескошенный луг и стали качаться – то Толстой Тургенева одолеет, а то - Тургенев Толстого. Косари косы побросали, прибежали, окружили их, между собой спорить стали, который барин победит. Еле растащил их Фет. Усадил в экипаж и увёз домой к себе. Но они и дома не успокоились. Толстой говорит:
-А я тебя,трезвонщика эдакого, на дуэль вызову!
-Вызывай, да только я-то -  охотник: я в белку попал, я в зайца попал, а в тебя, Лев Толстой, и подавно попаду,- спокойно отвечает ему Тургенев.
-Э-э-э, охотник он! Знаем, какой ты охотник! Ты охотник до чужих жён: где Тургенев появляется, там кто-нибудь жены недосчитается,- тут же нашёлся Толстой.
-А у тебя - борода приклеенная: вон, какими клочками торчит. Настоящая-то борода вот такой лопаточкой, как у меня, должна быть, – не отстает Тургенев.
-Не приклеенная она, а настоящая. Вот нарочно дерни! – загорячился от молодости лет  Толстой.
А Тургеневу только того и надо было. Ухватился он за бороду Толстого, да так сильно дернул, что клок и остался у него в руке. Покраснел Толстой до слёз и как крикнет:
-Ну, всё, теперь точно – дуэль. Афанасий, будешь секундантом! Сейчас я за пистолетами сбегаю.
Видит Фет, дело плохо. Решил вмешаться:
-Я, конечно, буду секундантом. Только пистолеты вам не нужны. Вы же - русские писатели.   Вот вам и надо сразиться на романах. Сейчас расходитесь и садитесь за написание, кто роман весомей напишет, тот и в дуэли победит.
Делать нечего: прыгнул Тургенев в экипаж, а Толстой взял свой посох, и отправились они по домам.
     Дома Тургенев сказал маменьке Варваре Петровне, что ввязался в дуэль: если он не напишет роман, то придется стреляться на пистолетах. А она страсть, как дуэлей боялась. Поэтому сразу же велела выдать  Ваньке гусиных перьев и свечей, пусть уж сочиняет. Он даже прослезился. А роман свой назвал «Отцы и дети». И такой он имел успех, что даже гусиным пером этого не описать.
      Толстой же Лев Николаевич – как в воду канул. Тургенев успокоился и к Фету с вопросом перестал ездить. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется роман «Война и мир». Да такой увесистый, что никаких книжных полок для него не напасёшься. Это Толстой слова Фета «весомый роман» понял буквально. Ох, и намаялся же, пока писал! Ругал себя, что в драку полез. Разные мысли в голову стали лезть: о непротивлении злу насилием и тому подобные.  А  когда закончил, то этот роман  тоже успех имел. И  тоже гусиным пером его не описать.
         Получилась у них ничья. Так и не случилось дуэли на пистолетах между Тургеневым и Толстым. Хотя в один прекрасный день  всё ж явились они к Фету. С каким делом, правда, неизвестно, так как сказка наша  на этом как раз и заканчивается.