Джоконда СССР. Глава четвертая. Братья

БРАТ.
Я с трудом подал вперед тяжелую, стеклянную дверь, ухватившись руками за отполированных бронзовых драконов и вышел из библиотеки. Теплый ветер дунул в лицо. Сквозь полуоголенные деревья с медно-рыжей и прозрачно-желтой листвой просвечивало лазурное небо. Была осень, было тепло. Бабье лето.
Я медленно пошел по аллее, наискосок через сквер. Светило солнце, катились по рельсам трамваи, мчались автомобили.
Было такое чувство, что я постепенно возвращаюсь к жизни.
Словно я вышел из склепа.
Склеп?
В библиотеке ультрасовременные интерьеры, много цветов: в основном, фикусы и пальмы, -  удобные столы, мягкие кресла, расставленные вдоль полок с книгами, к которым разрешен свободный доступ. Но!.. Все-таки, склеп.
Мимо меня прошла девушка в не по-осеннему розовом платье свободного фасона, которое прилипало к ней под встречным ветром и хорошо обрисовывало ее колыхающуюся грудь.
Она шла быстро, по-видимому, торопилась.
На меня пахнуло духами и быстро пронеслась под сердцем стремительная волна чего-то невыразимого, прелестного, женского, но!..
Ах, отчего же голова так нашпигована буквами? Буквы выстраиваются в слова. Слова в строчки.
Библиотека – это родовая усыпальница человечества.
Книги – эпитафии.
О, это сомнительное счастье – навсегда и окончательно оформиться, а затем угодить в книгу. Книгу поставят на книжную полку. Классики – те, которым установили памятники. Бронзовое литье, многопудье, мраморный постамент, тусклый блеск позолоты. Голуби. И цветы, цветы. Поникшие, увядшие на холодной, до блеска отполированной плите.
Я шел и пытался понять, разобраться – чего же я, все-таки, ищу, роясь в этих окаменелостях?
Люди ходят сюда как на работу. Возможно им платят деньги. Поблескивая очками, они обрамляют текущий день в траурные полотнища фраз, которых здесь залежи, как на театральном складе. Смешно.
Я шел и в голове моей вились мысли будто по тоненькой проволочной радужной спиральке. “Послушай, - скажу я жене, когда приду домой. – А ведь это они виноваты в том, что мы живем так, а не иначе.” – “Кто они?”- спросит жена. Я многозначительно усмехнусь. “Неужели не понимаешь?  Кто? Конечно же, они, покойники. Те, кто лежит на кладбище”.
Она скажет: “Дурак. Самый настоящий дурак. Я всегда это подозревала”. И пожмет плечами. И больше ничего.
Тем не менее, я считаю, что степень их вины увеличивается пропорционально степени их заупокойного авторитета. Иногда некоторые гении как бы всплывают из глубины на поверхность. Чаще всего это случается с мыслителями либо откровенно-циническими, либо совершенно полярного типа – пылко-лирическими. Почему так? Да потому что эпоха, дыша, заставляет неожиданно звучать какого-нибудь забытого гения. Совершенно непонятого при жизни, ибо в его дудку никто и не дул по-настоящему. В его время. А, может быть, и не надо было?
Я твердо решил пойти к Левушке, зашел в магазин и обозрев витрину с вино-водочной продукцией, выбрал бутылку красного сухого вина “Нестинарское”.
Нестинарские танцы – это танцы на раскаленных углях. Танцуют в Болгарии, в курортных ресторанах, ближе к полуночи, когда публика уже изрядно отягощена спиртным. Сам видел.
Левушка у меня собирается за границу. Только не в Болгарию, а гораздо дальше – в Италию.
Служебная командировка.
Он ведь поедет туда (если, конечно, поедет?) глубокой осенью, ближе к зиме.
Друзья и родные уверены в нем. Они решительно уверены, что он поедет. Они считают, что это удача необыкновенная.
А как я считаю?
Сколько же, однако, надо сил приложить, чтобы выхлопотать такую поездку.
Левушка буквально обложился путеводителями, справочниками, и в голове у него – музеи, музеи, музеи… Опять тоже самое: он едет засвидетельствовать свое почтение великому прошлому прекрасной страны.
Флоренция – колыбель цивилизации!
Мертвое громоздило.
Как мы привыкли к консервам. Музеи? Да ведь это та же самая консервированная продукция, наследие мертвецов. Заживо похоронить себя в книгах, в коллекциях, почти не бродить по улицам, не глазеть на прохожих, не знакомиться с беспутными пьянчугами, дворниками и сторожами, будто бы их не существует вовсе.
Нет, это вас не существует вовсе, уважаемые “члены-корреспонденты”, библиофилы и маньяки.
Все вы принадлежите к жреческой касте и вам давно пора пробривать плешины, чтоб вы издали узнавали друг друга, ибо все вы для жизни потеряны.
Читать надо в меру, а остальное время отдавать практическому освоению прочитанного. Иначе, чем отличается в сущности книгочей от наркомана?
Все это я скажу Левушке. Он поймет. Он выпучит глаза, замахает руками. Он скажет:
- Да, да, старик. Ты прав. Ты попал в самую точку.
Потом он быстренько подбежит к книжному шкафу, вскочит на лесенку и, выхватив из плотно сомкнутых рядов книжных кирпичей голубой или черненький томик, лихорадочно перелистает его и воскликнет:
- Удивительно! Удивительно. Вот, послушай, что пишет по этому поводу Леонардо да Винчи.
Ах, боже мой!
Ну, при  чем тут, скажите мне, при чем тут Леонардо да Винчи?

Я свернул за угол и вышел на перекресток. Напротив возвышалось новое высокое, только что отстроенное здание Междугороднего телефонного центра. Я хмуро смотрел на это здание и неожиданно мне в голову пришли странные мысли. Я будто растворился в воздухе и полетел ввысь, беспрепятственно проник сквозь стены и бесцветным лучом заскользил вдоль шкафов, крохотным электроном потек по гудящим от напряжения проводам.
«Девушка, девушка!.. Послушайте, девушка… это срочно…массовый энтузиазм… под впечатлением речи товарища Брежнева…срочно…срочно…срочно…
…Что вы мне мозги полощете?.. читать надо материалы… Какой спектакль?.. живут на зеленых кормах… Да, я знаю это постановление ЦК, я с ним в райком езжу… мне плевать на то, вам машину ремонтировать надо… где я вам возьму “человечка”?.. То и дело звонят из исполкома: дай человечка сюда, дай человечка туда… Вы что материалов съезда не знаете?.. пролетарский интернационализм… да, да, это в номер, в номер… Как не разрешил?..»

Я вижу вокруг себя разреженное облако состоящее из лиц, как голубой фон на картине “Сикстинская мадонна”, все что-то друг другу говорят, кричат, исчезают и снова появляются:

«Хозяйственным способом он построил столовую на втором этаже в пристройке в НИИ, отделал ее шик-блеск-красота, зама перевели в обком по строительной части, он съездил за границу и умер. Говорят, когда уезжал довольный…в Швецию, кажется, жена уже знала, что рак… Так вот, я тебе говорю, каждый день звонят… На каком основании?.. на выборы, на избирательный участок, на встречу с избирателями… по внутреннему: двух мужчин в колхоз… не обеспечил явку на занятия по гражданской обороне… А у вас есть курсы трактористов?  Вы знаете об этом, давно знаете… По разнарядке от вас требуется два дружинника сегодня дежурить по городу… Римму на диване?..Он, наверное, пьяный был?.. Хороша Маша, да не наша… Послушайте, кто вы?.. А я тебе говорю: скоро я стану независимым человеком в области… Когда вы наконец пошлете людей на стройку?
…Сил больше нет, как в сумасшедшем доме…Товарищи, не забывайте, что теперь наступила самая горячая пора. Нам необходимо мобилизовать все силы для выполнения плана. Все вы знаете, что при такой погоде…
…………………………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………………………
Благополучно миновав телефонную станцию, я пересек площадь, свернул в переулок и, пройдя еще немного, увидел дом, в котором жил Левушка. В этом доме прошло и моё детство. После смерти отца, когда я уже был женат и жил у жены, Левушка, - так уж случилось, - остался один в большой папиной квартире. Вся она от пола до потолка была уставлена книгами, которые перешли по наследству к Левушке.
Видели бы вы как он трясся над ними.
Мне, собственно говоря, и не нужно был ни одной, за исключением старых, пожелтевших математических трактатов, напечатанных еще при жизни Галилея, Ньютона и Эйлера. Что ж, эта небольшая стопка старинных книг была единственной вещью из папиного наследства, с которой Левушка расстался без сожаления.
Огромный, тщательно иллюстрированный астрономический атлас и средневековую астролябию он мне, увы, не отдал. И не надо. Астрономией я бы мог и хотел ( а вправду бы хотел?) заниматься только лишь в свободное время. Однако, времени нет. Работа и семья поглощают меня без остатка.
Работа. Я работаю в НИИ ЭВМ в лаборатории программирования портативных устройств и вместо многорядных громоздких шкафов мы делаем небольшие черные кочегарки. Проблема в том, что мы безнадежно отстали от США и в последнее время занимаемся только тем, что глупо передираем все идеи, которые публикуются у них в открытой печати, даже микросхемы и те ворованные.
Работа. С тех пор как в нашей  лаборатории возник этот бес с ворохом его “гениальных” идей, мои практические достижения мгновенно отошли в тень, уступив место его искрящимся призракам.

ИДЕЯ FIX №1.
«Ребята, - говорит он своим визгливо-задорным голосом (фальцетом). – Нам незачем соревноваться с эволюцией. Она все уже решила за нас. Миллиард лет – это не шутка. За это время простым перебором вариантов можно достичь желаемого.
Итак, мой первый тезис.
Наша система должна быть антропологична.
(Вот тебе раз! Человекообразна, если перевести это на русский язык. Но как это понять. Как достичь?)
Он начинает развивать свою мысль.

- В чем цель нашего проекта? Мы должны создать кибернетическую систему, способную воспринимать информацию – раз! Раскладывать ее по полочкам – два! Сравнивать и сопоставлять – три! Делать логические умозаключения – четыре! Выстраивать их в цепочки и обобщать – пять!
Он сжимает пальцы в кулак.
- Вы поняли меня? В конце концов, эта система должна научиться мыслить. Мыслить научно. Прообразом этой системы должен явиться мозг человека, ибо нам незачем соревноваться с природой по причинам, о которых я уже говорил.
- Понимаете, ребята, - патетически восклицает он, - именно в этом смысле система и будет антропологична. И все. Точка. Больше ничего. Ничего, что напоминало бы нам о нашей бренной оболочке.  Мы можем заключить систему в квадратную никелированную коробку с яркой надписью, но что это меняет? Главное-то ведь не в обличье, не в примитивных выпуклостях и конечностях нашего тела, не в его архаическом строении, а в глубокой внутренней математической аналогии, в универсальных алгоритмах, сотворенных природой для отображения всего сущего.
Задача всех наук о живом – поставлять информацию о принципах работы человеческого организма и, прежде всего его мозга, задача кибернетики – заменять органические структуры неорганическими (шаг в бессмертие!) и строить аналогичные системы, миллиарднократно увеличивая при этом их мощь.
Наступит время, когда человек сбросит с себя свою бренную оболочку и вступит в вечное царство мысли. Он придет туда наг, оставив позади себя все земное…

(Нечто подобное я уже читал, кажется у Лема. Фантаст!)

- Но ведь мозг человека продолжает эволюционировать, - раздается чей-то робкий голос. – Пишут даже, что он только теперь вступил в новую фазу эволюции, связанную с дальнейшим углублением функциональной ассиметрии мозговых полушарий.

- Вот именно, вот именно, - восклицает наш бес. Процесс продолжается. Но знаете ли вы, что это открытие и навеяло меня на мысль о некоторых, прежде существовавших живых системах (я имею в виду определенных людей), таивших в своем зародышевом состоянии всю сумму будущего.

ИДЕЯ FIX №2 ИЛИ РАССУЖДЕНИЕ О ТОМ, ПОЧЕМУ МИРОВЫЕ ГЕНИИ БЫЛИ ГЕНИЯМИ
………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………..

Увы, я уже стоял на площадке и нажимал кнопку звонка.
Левушка открыл мне дверь, предварительно сняв с нее замковую цепочку, и пропустил в переднюю.
Он оглядел меня. Я оглядел его. Он был какой-то взъерошенный, вялый и томный, будто я оторвал его от приятных занятий.
- Привет, братец.
- Привет, проходи. Что это ты там за спиной прячешь? Бутылка? Ну, знаешь!..
Мы прошли в комнату. Диван был разобран, посредине ложа валялась смятая подушка. Кругом на полу, на столе, на кресле, на диване валялись раскрытые альбомы, журналы, книги с цветными иллюстрациями. Дорогие, роскошные импортные издания по искусству. На диване беспорядочно были разбросаны исписанные листы и на смятой, продавленной локтями подушке поблескивала авторучка.
Работает как Пушкин - в кровати. Вероятно, я помешал ему.
Я присел на краешек кресла, убрав с него портрет герцогини Клевской работы Лукаса Кранаха-старшего.
- А почему ты один? – спросил я. – Вы что с Миной поссорились?
- Нет. С чего ты взял? Наоборот, ты пришел как раз вовремя. Сейчас и она должна подойти. Подождем?
Брат выразительно посмотрел на бутылку “Нестинарского”. Я понял его.

Он быстро сновал по комнате. Зашумели краны в ванной.

Я сидел и тупо смотрел на красочные большие листы “Ашетт”, “Абрамс”, “Атенеум”, “Ферлаг”, книги издательства “Галлимар”, “Плеяда” – шедевров полиграфического искусства XX века. Книги, книги. Всё ими здесь уставлено от пола и до потолка.
Где-то я читал, что за всю историю человечества было накоплено 100 миллионов уникальных книг и рукописей. Средний объем одной книги 10 авторских листов. Один авторский лист это 40 000 печатных знаков. Вот бы подсчитать сколько времени надо ухлопать, чтобы все это прочитать, чтобы определить какое там количество мыслей. Каждую мысль надо выделять в особенную законченную формулу и помещать в рамочку. Словом, надо провести нечто вроде инвентаризации и патентования и тогда, конечно, объем рукописей уменьшится на несколько порядков, потому что слов много, а мыслей нет.
Сегодня мне в голову пришло новое слово. Мне кажется, я сам его выдумал. Это слово “лузгарь”.  Так я мысленно обозвал пьяноватого парня в мятых испачканных брюках, с красным лицом, осоловелыми глазами, одного из толпы, - он шел, покачиваясь, впереди меня по тротуару и грыз семечки, с шумом выплёвывая шелуху прямо себе под ноги. Господи, как надоели эти хамы, которых всегда стараешься поскорей обойти, впрочем, я не считаю себя трусом и при случае могу дать отпор, только стоит ли об этом говорить, да ведь и мысли совсем о другом. Итак, “лузгарь” от слова “лузгать”. А лузгарей много. Ну и что?
Когда я сегодня утром умывался, я заметил, что умываюсь странно, непривычно для себя, довольно яростно, так что кожа на лбу под ударами ладоней смещалась вверх и волосы тряслись до самого затылка, и я подумал: “А вот сейчас, наконец-то, с меня упадут парик и маска, а из под них явятся рожки и физиономия черта или какого-нибудь Дориана Грея, словом, нечто ужасающее в своей отталкивающей первосущности. И я выбегу, забрыкаю ногами. А…а!...  Вот я! Вот я!.. Смотрите.” И все испугаются и с ужасом разбегутся. Зачем эти внезапные безумные мысли. Приходит же в голову.

Брат появился передо мной пахнущий дорогим мылом, в белых, снега белее, югославских трусах (подарок моей жены ко дню его рождения) и натянул на себя фирменные коричневые вельветки. Во всем, во всех вещах этой комнаты сквозит знак его достоинства и незаурядности, хотя, между прочим, кому же как не мне знать, откуда, как и какой ценой все это ему достается.
Будто разгадав мои мысли, брат подошел к серванту, отодвинул стекло и, достав из вазы какую-то туго свернутую бумажку, приблизился ко мне.
- Что ты тут рассматриваешь? – небрежно кивнул он и слегка дотронулся до моего правого локтя, упершегося в толстенную книгу “Metropolitan Museum” (цена 750 руб.) – На, вот, посмотри лучше на это.
И брат развернул передо мной на уровне моих глаз $100 бумажку с знакомым на весь мир портретом Бенджамина Франклина.
Ха, ха! Последний раз я держал такую на болгарском курорте. Там только море бесплатно, все остальные удовольствия платные. Когда я с женой в ссоре, только тогда я и чувствую себя свободным по-настоящему. Как в детстве играешь в заколдованный круг, так в душе борются два черта: один тащит к жене – в комфортабельную темницу, другой на обрыв, в неуют, в неупокой, к свободе!
Трепещут парусиновые грибки под южным ветром, так и человеческое сердце трепещет.
На фоне вечной природы, которая никогда и ничего не демонстрирует, люди непрерывно демонстрируют нечто. Заслоны, загородки, флажки. Люди, будем трезвы. Раздевайтесь, ступайте на дикий пляж, там вас оценят по-настоящему. Жены и прочая дребедень – выкиньте это из головы. Что такое жена на курорте? Это заглавие для романа. Жена с мужем на курорте. Сплошная ругань, а думали будет праздник любви.

Брат быстро и ловко скатал перину и засунул её в антресоль. Ловкими движениями больших, белых, привыкших к обращению с книгами, нежных и пухлых рук, он решительно захлопывал книги, одну за другой и ставил их на свои места на книжных полках.
Я отдал ему “Metropolitan Museum” и взял другую:  “Величественная история Флоренции” П. Барджеллини. С бумажной обложки на меня величественно, пристально и сурово смотрел убеленный сединами старик.
Виндзорский портрет Леонардо да Винчи.

Брат присел  напротив меня.
- Ну, что нового на работе? Построили вы, наконец, свою умную машину?
И, задав вопрос, он тотчас зевнул.
В сущности, какой он, все-таки, хороший парень, мой брат. Истинный москвич, истинный аспирант, истинный гуманист, вернее “гуманитарий”, как теперь принято выражаться в духе нашего времени. Времена противопоставлений, времена физиков и лириков давно миновали.

O, tempora! О, mores!

“Эта фраза, - тотчас отреагировал мой брат, - была впервые произнесена Цицероном в первой речи против Катилины (In L. Catilinam oratio prima), а затем блестяще спародирована Чеховым в рассказе «Перед свадьбой»”.

Что ж, имеет ли смысл оспоривать?

Мы еще посидели немного, скучая и глядя в окно. Мины все еще не было, хотя по часам она уже должна была придти.
Я поднялся, подошел к книжному шкафу и внимательно стал изучать корешки.
Брат неожиданно очутился рядом и обнял меня за плечи.
- Признайся, ты по-прежнему завидуешь мне немножко? Я знаю, ты приходишь сюда исключительно ради неё, или я не прав? Или ты с женой снова поссорился? Ведь так? Я всегда тебе говорил, что ты неудачно и рано женился. Впрочем, папа считал тебя умнее меня.
“Ах, мой милый, мой милый брательник. Ничегошеньки ты не понимаешь. Я ужасно счастлив. Мне кажется, моя жизнь наполнена смыслом. Иногда со мной бывает так, как описано в приключенческих романах. Не знаю, как объяснить? Читаешь, например, что героиня встала в 6 часов утра. Решение принято еще с вечера. Она прекрасно выспалась, хотя встала рано. Приключение, назревает, оно как орлиный птенец, готово выскочить из скорлупы. Она собирается, смотрит в окно. Обворожительное летнее утро. Восходит солнце, трепещут деревья, на небе влажная ясность, поют и заливаются птицы, звенят на лугах кузнечики; перед ней расстилается дорога… От этого захватывает дух. Сердце начинает колотиться… Меня тоже манит эта волшебная сказочная дорога. Она ведет в незнакомые страны, сулит волнующие приключения, познание неведомого. Все впереди. Душа замирает… ”
Он встряхнул меня за плечо.
- Ты понимаешь меня?
Я посмотрел на него.
Передо мной стоял изысканно одетый молодой человек. Мой брат. Аспирант университета, очень способный юноша, любимый ученик профессора Благова. Он творчески развивает, а, главное, вполне разделяет идеи профессора, очень внятно изложенные в книге “Этюды по всеобщей истории искусств”, переведенной на многие европейские языки.
Да, да, конечно. Я также разделяю всеобщее мнение. Мой брат прекрасный парень. И он должен поехать в Италию. Если встарь “птенцы гезда Петрова” ездили за границу набираться  ума-разума, то нынче мы ездим туда не за этим, ныне там от нас ждут нового слова. И пусть это слово будет произнесено, пусть в дальних краях поднимается  наше знамя. Знамя советской науки…
“Выкормыш Благова”, - шелестит по коридорам университета у него за спиной.
“Подумаешь, стоит ли обращать внимание. Завидуют.”

- Ты знаешь, - говорит мне брат. – Я хотел посоветоваться с тобой об одной вещи. Дело в том, - ты будешь смеяться, - но я стал писать небылицы. Как я их называю: «историйки или историески».
Он засмеялся.
- Представляешь, я выдумал совсем какой-то необычный стиль. Фантастика, нефантастика, сказка, быль, пророчество – сам не пойму. Я очень хочу узнать твое мнение. Мнение скептика. Ты ведь скептик. Знаю, знаю, не отпирайся, мой мизантропчик.
И он снова ласково потрепал меня по плечу.
- Сядем на диван.
Мы уселись на диван и он вытащил кипу исписанных листов, вероятно, ту самую, что я видел у него на ложе.
Он разгладил рукопись, отогнул замятые уголки листов, положил на колени и, любовно прихлопывая по ним ладошкой, заговорил.
- Сборник этот (-уже сборник?!-) называется «Мечты, мечты». Но сам понимаешь – условное название. Идея вот в чем.
Три ослепительные девушки (может быть, юноши) собираются у волшебного фонтана в доме богатого американца ученого Пресса Дуайена, переселившегося в Италию, на виллу в Луджиньяно, и они занимаются там проектированием генератора иллюзий. Понимаешь, в техническом отношении этот аппарат – стихия. Это такая же чума, поражающая сознание людей, как и настоящая чума, поражающая тела, которая в свое время посетила Флоренцию, в результате чего родилась великая книга “Декамерон”, перевернувшая прежние представления о жизни вверх дном.
Так вот, в моем представлении генератор работает в трех направлениях, в русле все той же возрожденческой традиции (Левушка заговорил как литературовед), я беру за точку отсчета то время, понимаешь ТО ВРЕМЯ, с которого началось НАШЕ ВРЕМЯ. Это как бы новогодняя катушка серпантина, которая летит в веселящуюся толпу из темного угла ресторана и, разматываясь, ложится на плечи наших современников, даже не подозревающих о том, что они связаны лентой, пущенной чьей-то судьбоносной рукой…
Понимаешь, генератор позволяет наново спроектировать ход истории. Это новый ответ на старый вопрос, который задают себе люди, задумываясь над великими событиями, определяющими пути человечества: “А что было бы с нами и с нашим миром, если бы Наполеон выиграл битву при Ватерлоо, или Брут битву при Филиппах?..”
Однако, мой генератор сложнее. Он водворяет в сознание людей бациллы иллюзий, делая их марионетками общественного сознания. Это, как сам понимаешь, гораздо опаснее, поэтому я и ограничился определенной эпохой, которой по роду занятий вынужден заниматься.
Мой Пресс дуайен заложил в волшебный генератор три маниакальных представления о жизни.

ПЕРВОЕ. Жизнь гения наук и искусств - жизнь, оплодотворенную Разумом, царство логического совершенства, умных машин, божественных пропорций, нетленного сияния красоты и промыслов всесильного искусства, победившего Природу; а может быть, иное – ту жизнь, которая, возможно, мерещилась Ницше. Жизнь сверхчеловеков, белокурых бестий, гениев, демонов, человекобогов, подпирающих плечами небо и попирающих ногами землю вместе с копошащейся в грязи бездарной человеческой мразью.

ВТОРОЕ. Жизнь отшельника, жизнь фанатически преданного идее святого, жизнь – летаргический сон, когда огромные толпы людей безропотно воплощают эту идею во имя вечного праздника будущего, ради которого надо неустанно трудиться, самоусовершенствоваться и молиться, умерщвлять плоть, чтобы погибнуть “теперь” и воскреснуть “завтра”.

И, наконец, ТРЕТЬЕ. Жизнь политика, жизнь героя, когда мiръ существует только ради войны, ради непреложных законов установления тирании во имя справедливости, когда непрерывно совершенствуется ЗЛО, представляющее собою ДОБРО.

Каждая “жизнь” у меня строится в виде волнующего рассказа, вставленного на манер Боккаччо в рамку единого повествования.

Одну из “историесок” Левушка решил немедленно прочитать мне.

Пресс Дуайен влюбляется в юную Клару и увозит её в Новый город. Клара восхищена мыслями, наружностью, приятностью обхождения, силой и красотой своего спутника. Обозревая незнакомый ей Новый мир, воздвигнутый в ее сознании магической силой Пресса, она увлекается, словно странник, очутившийся в будущем. Она считает Пресса историком, которому ведомы все пути и известны все судьбы людей и он не противоречит ей, раскрывая перед ней чарующие перспективы. Они ведут философские беседы.
Левушка читал глубоким задушевным голосом, с мягкой, чуть ироничной улыбкой на своем красивом лице.

ИСТОРИЕСКА XI.
…мы плыли и плыли с ней на движущейся ленте транспортера мимо квадратных и круглых, блистающих никелированной поверхностью и светящихся изнутри молочно-матовым светом строений, которые либо ослепительно сверкали, либо таинственно мерцали. Казалось, город был пуст. Однако, внутри этих зданий кипела работа. Тысячи ученых и инженеров трудились в прекрасно оборудованных лабораториях, просторных и безукоризненно чистых цехах заводов. Одни мы – бесцельные путешественники – плыли и плыли без дела по этому уникальному техническому дворцу под открытым небом. Впрочем, над ним никогда бы не разразились грозы, не полились дожди – этот единственный в мире, раскинувшийся на сотни квадратных километров, гениально спроектированный полигон был защищен от непогоды. Даже деревья: пальмы, гигантские фикусы и кривые японские сосны росли в огромных горшках, кустарникам была придана строгая геометрическая форма. Здесь властвовал разум, все было строго определено, ничему случайному, органическому, выбивающемуся из строгой логической предопределенности не было места.
- Пригнетенность фантазии – вот что утомляет людей, - говорил Пресс Кларе, внимательно смотря ей в глаза. – В сущности, чтобы прокормить, обуть, одеть, поселить пять миллиардов людей требуется труд всего нескольких тысяч ученых и пятьдесят миллионов работников. Все остальное делают машины. Когда-то поэзия труда, радость творчества заключалась в создании все новых и новых машин, строительства все новых и новых заводов, лабораторий, освоении новых жизненных пространств. Вы, конечно знаете когда мы поставили окончательную, жирную точку в Книге Судеб. Баста, всё! История остановилась навсегда. Мы думали, что процесс познания неостановим, но как только мы достигли технического рая, наподобие рая туземцев на Гавайях в древние времена, люди потеряли интерес к науке. Всем казалось, что мы достигли гомеостаза, больше стремится не к чему – в материальном смысле каждый может получить все, что захочет. Бессмысленно что-либо иметь, если нет ничего личного, все принадлежит всем. Вы помните, - впрочем, нет – ни вы, ни я не можем этого помнить, - когда опустели города?
Ведь незачем жить такими огромными скопищами, когда огромные и прекрасные участки планеты остаются пустыми и, говоря языком поэтов, на божественном лике земли чернеют язвы городов. Каждый отныне мог сам спроектировать и построить любое жилище в любом уголке земли. Казалось, мы достигли рая, но людьми овладела скука. Вы знаете, какие конкурсы на свободные места на заводах и в лабораториях? Ужас! Центр едва справляется с обработкой заявок. А цель? Быть всего-навсего хранителем давно обретенной информации и все силы своей души и ума направлять на поддержание все того же гомеостаза.
- А что еще делать людям? – спросила Клара. – Вот вы историки, ведь вы не можете или не хотите дать людям иные духовные стимулы. Все развлечения стары. А жизнь без труда – не жизнь.
- Вы правы, но что мы можем? История кончилась, она искусственно прекращена. Не можем же мы уповать на стихийные силы природы. Землетрясения, ураганы, наводнения. Теперь это невозможно.
- А вот бы здорово, - сказала Клара, - если б вдруг стало наводнение.

Створчатые двери серебристой башни, куда они приплыли, распахнулись и они вошли в вестибюль. Воздух здесь был озонирован.
Все, что Пресс рассказывал Кларе о “великом переселении” было исторической правдой. Действительно, однажды, люди как по команде свыше внезапно покинули свои убогие города. Выбрались из своих удручающих каменных клеток с телевизорами, расстались с унитазами, раковинами, мусоропроводами, лифтами и прочей цивилизационной дребеденью. Они переселились на землю, стали к ней ближе. Как хорошо – каждый мог выбрать себе участок и с помощью умных машин и наглядных архитектурных пособий принялся за строительство. Люди объединялись в общины, в артели, советовались друг с другом, многое делали сообща, насаживали сады, распахивали новые участки земли. Берега рек были засажены смородиновыми кустами, всюду пламенела рябина и скоро в потреблении появились новые сорта вин, изготовленных по домашним рецептам; вина, которые нельзя было сравнить ни с какими, может быть только с греческими.

В этом месте Левушка остановился и спросил меня:
- Ты знаешь какие-нибудь марки греческих вин?
- Конечно, - ответил я, - фалернское, хиосское, например…
- Стой”, - вскричал Левушка, схватил блокнотик и записал. Потом он сунул блокнотик в карман, поднес к глазам рукопись и продолжал читать.

«Люди занялись работой на земле. Выпуск синтетической одежды, резины, автомобилей, бомб и самолетов резко сократился, наоборот в мире вновь появились дирижабли и воздушные шары. С модой творилось нечто невообразимое. Вероятно впервые, со времен Ноя по ней был нанесен чувствительный удар.  Все облачились в толстовские рубахи, научились плести лапти из сверхпрочных волокон, носили соломенные шляпы. Началось всеобщее опростание. Этот процесс  никак не регулировался, но роботизированные заводы мгновенно перестроились. Никогда еще не выпускалось в таких масштабах столько миниатюрной строительной и сельскохозяйственной техники. Люди переселялись в деревни, везли с собой бабушкины сундуки, книги, альбомы, музыкальные инструменты. Началась великая культурная революция – стихийное бедствие для интеллектуалов. Программисты и инженеры, киноартисты и оперные певцы, водопроводчики и сантехники, знаменитые балерины, метрдотели, сторожа, официанты, кассирши, тысячи тысяч продавцов, обувщиков, часовщиков, мусорщиков, сотни тысяч различных чинуш – теряли почву под ногами. Надо было учиться сажать картошку, капусту, выращивать помидоры, морковь, прививать яблони. Сверхмощные фабрики-концентраторы по производству продуктов животноводства резко снизили мощности и отпускали на сторону живой товар: петухов, кур, свиней, уток, индюков, кроликов, коров, овец. Города покрылись грязью, на всем лежала пыль запустения и только на селе, где ранее торчали сгнившие пни и поросшие бурьяном рытвины от изб и колодцев, стоял веселый гомон. Люди расселялись, строились, обживали пространство. Началась великая переориентация. Жалко было смотреть на некогда гордых собой городских пижонов, выглядевших странно нелепо в своем ярком тряпье, скитавшимся по обезлюдевшим городским улицам. Можно было занимать любую квартиру с мебелью и прочей обстановкой – люди бросали все и уезжали»…

Звонко-переливчато, победно-настойчиво и детски-нетерпеливо зазвенел звонок в прихожей.

- И так далее, - с чувством подчеркнул Левушка и с  самодовольным видом захлопнул тетрадь
Вместе мы побежали к двери.
Мина ворвалась стремительно и, увидев меня, расширила глаза и бросилась мне на шею. Я поневоле подхватил её за талию и немного покружил. Было приятно прикосновение её холодной упругой щеки и ощущение лёгкого юного тела.
-Мальчики, мальчики! Я с сумасшедшими новостями. Лёвка, ты сейчас упадешь со стула от счастья, - затараторила она и, на ходу скидывая пальто, прошла в комнату.
Левушка улыбался.
Мина села в кресло, поджав под себя ногу, так, что когда она её закидывала, я жадно успел поймать движение взметнувшейся юбки. Она перехватила мой взгляд и накрыла руками колени.
- Я только что из университета. Почти все уже известно. Лев, ты счастливчик! Относительно тебя все решено.
Она захрустела яблоком.
- А что вы уже знаете? – она, улыбаясь, кивнула на пресловутую бутылку “Нестинарского”. – Не притворяйтесь, не притворяйтесь. Ты звонил, да?
- Честное слово, мне ничего не известно. Я целый день провалялся в кровати, никуда не выходил. Жду тебя.
Мина взглянула на меня. Я недоуменно пожал плечами.
- Ну так вот, - заговорила она. – Сегодня, наконец, А.Н. появился на работе и к великому нашему удовольствию разобрал почту, к которой не прикасался целую неделю. Затем он вызвал Леночку и продиктовал ей несколько писем… Понятно, понятно вам теперь? – с уморительной озорной гримасой вскричала она, но тотчас погасила шаловливую улыбку и обратила лицо к Левушке. – Скажу тебе сразу, - продолжала она, - что ни первый, ни второй маршруты “пенсионеров” осуществить, к сожалению, обычным путем нельзя.
Как ни странно, но путь Брюллова, Кипренского и Щедрина повторить в наше время затруднительно.
Она порылась в сумочке и достала оттуда какую-то бумажку.
- Вот, я все выписала. Дело в том, что ни в Щецин, ни в Любек нашим пассажирским морским транспортом добраться практически невозможно.
- Невозможно, - повторила она. Пассажирские суда идут из Ленинграда прямым ходом до Кильской бухты и ни в Травемюнде, ни в Свинемюнде, как именует их наш профессор, не заходят. Высадиться же в Киле, близ Гамбурга, А.Н. никак не захотел. Леночка объяснила мне потом, что были бы трудности с визами. Кроме того, в Любек, как оказалось, совершают рейсы только грузовые суда и паромы из Треллеборга, а какой смысл высаживаться на территории ФРГ, если далее путь лежит на Берлин и Прагу.
Словом, поначалу, А.Н. очень расстроился, однако, все разрешилось как нельзя кстати.
- Вот! – Мина победно встряхнула бумажкой. – «Главное управление морских перевозок Минморфлота СССР любезно соглашается удовлетворить ходатайство Академии наук и предоставить в порядке исключения действительному члену и т.д. Александру Николаевичу Благову и сопровождающему его сотруднику… - здесь Мина только покачала головой и пропела губами: “М…мм…м!” – двухместную каюту на борту сухогруза “Балтика”, совершающего рейс между Ригой и Ростоком (ГДР)». – Обрати внимание, Левушка, я специально тут кое-что пропустила. Конечно, ты уже догадался, вижу по твоей счастливой физиономии, что слова “сопровождающему его спутнику” относятся именно к тебе! Это ты! Ну как? Из Ростока путь светила европейской науки, почетного члена Болонской и Флорентийской академий, члена Римского клуба, профессора Сорбонны, нашего милого А.Н. и любезного молодого человека при нем, - тут Мина снова кивнула в сторону Левушки, - будет пролегать через Берлин, Потсдам, Дрезден, Прагу и Вену.
В Вене вы встречаетесь с профессором Шормоном. Он прилетит туда из Парижа как раз к моменту вашего прибытия и уже известил об этом Благова личным письмом. Ну как? Внятно я излагаю?  Далее вам предстоит совместная увеселительная прогулка в фирменном поезде до самого Триеста. В Триесте профессор Шормон предоставит в ваше распоряжение машину со своим личным шофером и далее вас ждут города: Падуя, Феррара, Болонья, Флоренция, Рим!
- Всё! – Мина отшвырнула бумажку эффектным жестом и затем немедленно подняла её. – На, пользуйся! – засмеялась и захохотала она и захлопала в ладоши, будто это она сама Мина Юрьева собиралась совершить столь увлекательный и почетный вояж.
Левушка сидел с блаженной улыбкой на лице и чуть не мурлыкал как кот.
Это надо же так воспринимать свое счастье.
Другой бы нарочито пожал плечами, попытался охладить восторг, скромным жестом остановил бы прилив излишней чувствительности и смирил бы воображение друзей, а этот…
Этот воспринимал все, как само собой разумеющееся. Он с детства отвык конфузиться и бесцеремонно-бесчувственно воспринимал сваливающееся на него счастье.
Взгляд Мины снова упал на бутылку вина, стоявшую на столе.
- Как здорово! – воскликнула она, - что я пришла именно сейчас и мы вместе отметим это событие. Какой ты счастливчик, Лёвка! 19 ноября ты отправишься в Ригу. Ты был в Риге? Не был? Завидую тебе даже в этом. Я там была в прошлом, нет… в позапрошлом году. Слушала концерт Баха в Домском соборе. В Риге вы переночуете в гостинице “Латвия”. Шикарный отель. Думаю, что А.Н. позволит себе провести вечер перед отплытием в ресторане. Какие там в Риге уютные ресторанчики!  Смотри, не очень-то обнимайся с красивыми латышками. «Балтика» отплывает из Риги в 10-00 и держит путь на Росток. Вы будете в пути двое суток. Довольно долго. В Ростоке вас встретит какой-то благородный немчик, приятель нашего французского профессора и вручит вам все необходимое: рекомендательные письма, мандаты, удостоверения, чеки и прочее. Далее вы не задерживаясь проедете в Берлин, а затем в Дрезден. Видишь, я уже выучила твой маршрут наизусть.
-Ладно, ладно, не тараторь, - наконец, произнес свои первые слова Левушка, видимо, только что придя в себя от наплыва столь божественных новостей. – А.Н. ничего не просил передать мне?
- Как же! Завтра к восьми он ждет тебя на кафедре. Вы пойдете в ректорат, а затем в Академию. А.Н. Решил немедленно начать нужные визиты.
- Прекрасно, - выдохнул Левушка, - значит все решилось. – Он посмотрел на меня сияющими глазами, вдруг вскочил и сграбастал Мину, словно котенка.
Я был свидетелем как в ответ на его грубые и неловкие тисканья, Мина, сидя у него на руках и не забывая оправлять юбку, несколько раз поцеловала его в шею.
Мне при виде этих сцен становилось неловко и довольно скучно.
Наконец, откупорили бутылку вина.
Мина произнесла очаровательный тост, они чокнулись и снова поцеловались.
Я попросил Левушку поподробнее рассказать мне о целях предстоящего путешествия.
- Оно было задумано давно, - сказал он. – Начав писать книгу о русских романтиках, А.Н. решил пройтись традиционным путем всех русских путешественников, начиная с Карамзина и кончая Тютчевым. Ведь ты знаешь, что особенно часто ездили и подолгу жили в Италии художники. Кипренский, Иванов, Гальберг, Щедрин и другие “пенсионеры”, то есть золотые медалисты Академии художеств, которым в качестве поощрения назначался платный “пансион”, проще говоря пятилетнее обучение в Италии. Все они выезжали из России и совершали путешествие одним путём. Его-то и решил повторить А.Н. Сам понимаешь, денег из казны на такое путешествие не дают, а за свой счет дороговато даже для А.Н. Помог случай. Он написал в Париж, а там оказывается по линии ЮНЕСКО некая исследовательская группа страстно заинтересована в подобном материале. Кроме того, они просили нас помочь им в их работе. Мы согласились, а они решили выделить средства для финансирования нашего проекта. Так что всё благополучно устроилось. А.Н. один ехать не захотел. Он уже давно вышел из того возраста, когда с детской резвостью (подобно Стасову) прыгают на стул и целуют греческий мрамор. А кроме того, ему нужен солидный научный труд. А.Н. привык диктовать свои мысли. Я у него что-то вроде Эккермана и Ундервуда, короче, одухотворенный магнитофон. Ему льстит, что я с таким рвением выполняю при нем роль секретаря великого человека. На него нисходит вдохновение, когда он что-либо поясняет мне, вот и всё. В Италии по договоренности я должен оставаться дольше, помогая разбирать русский архив нашего прадеда Сабашникова, - как видишь, все складывается один к одному и тут я во всех отношениях удобен, - и ещё, самое интересное: я должен принять участие в расшифровке документов, связанных с рукописями Леонардо…
- Рукописи Леонардо? – заинтересовался я.
- Да, старик, понимаешь, здесь скрыта жуткая тайна. В 1971 году разбирая каменный пол в одной из флорентийских церквей, принадлежащей в прошлом монахам-доминиканцам, итальянские рабочие обнаружили замурованный в специальный колодец кованый сундук, полный бумаг, и когда их извлекли на свет божий и микрофильмировали, оказалось, что среди этих бумаг имеются записи с волнующими тайнами, касающимися самых колоритных личностей XV столетия, ибо в этом сундуке хранились шпионские донесения десятков агентов семейства Борджиа. Предполагают, что этот сундук принадлежал лично Чезаре Борджиа, который имея в руках подобные документы, мог хитро плести свои интриги.
И вот, представляешь, в этом самом сундуке целый отдел занимают сведения, касающиеся Леонардо и даже некоторые его письма. Оказывается за ним следили…

Я выпил вино, закрыл глаза и задумался.
Леонардо… Все чаще и чаще, случайно, или нет, приходится мне в жизни наталкиваться на это имя. Старик с белой бородой и холодными голубыми глазами, в которых играют дьявольские огоньки. Недобрый изучающий взгляд палача. Олицетворение бесчувственного разума. Что стоят разглагольствования глупцов о величии  таланта? Странно,  почему этот образ неотступно преследует меня? Вот ведь и сегодня, среди многих разбросанных по комнате книг я сразу наткнулся на это жуткое лицо флорентийского колдуна, чье присутствие в мире делает его менее приятным и уж, конечно, менее безопасным. Никогда я не был его поклонником, хотя меня всегда неудержимо тянуло к нему, я много часов выстоял в очереди в Пушкинский музей, чтобы увидеть, наконец, это его чудовище – Монну Лизу и никогда не забуду того тяжелого чувства, которое охватило меня, когда я покинул Белый зал, где она была выставлена, и вышел на улицу.
“Ах, если бы она исчезла из мира навсегда”, - собственному изумлению подумал я тогда, будто это она и только она раз и навсегда сковала во мне чувство давно желаемого освобождения…
Вот он сидит в своей флорентийской студии в ожидании прихода улыбающегося сфинкса. Вот она появляется и садится у окна. В глубине видны холмы Фьезоле, Монте-Морелло, а за ними вдали – Апеннины; башни города только-только выходят из утренней дымки и, извиваясь, сверкает в первых лучах прозрачный Арно. Он садится рядом с нею и, взяв серебряную лиру, которую сделал собственными руками, начинает петь. Красавица с улыбкой внимает хвалебной оде, сложенной в честь нее и Арно, будто тоже прислушиваясь, ярче и ярче  искрится вдали. Затем Леонардо берется за кисть и после первых же мазков, целый оркестр невидимых лютен подхватывает оборвавшуюся песнь. В царственном спокойствии улыбается женщина и все её жестокие инстинкты, всё зверское наследие её природы, всё жгучее стремление к обольщению, вся кошачья хищность, вся грациозность обмана под личиной доброты – все это притаилось, то появляясь, то исчезая, как в таинственной дымке, в поэме её улыбки.
Единственным бесспорным творением, которое он после себя оставил, единственным свидетелем его неукротимой борьбы и состязания с Творцом, единственной реликвией постоянно бывшей при нем и напитанной всеми чарами его души был и остается портрет Моны Лизы, Джоконды, загадочной флорентинки, неаполитанки? Подлинное имя которой никогда не будет раскрыто, потому что его может и нет.
“Тысячи людей всех возрастов и народностей, - говорит Клеман, -  подходили к сладострастному и чарующему образу «Белой дьяволицы», смотрели в её прозрачные и жгучие глаза, улавливали лживые слова этих предательских губ, разносили по всему миру отраву в собственном сердце.
Её веки, её щеки дрожат, подобно тому, как легкое дуновение ветерка рябит поверхность вод; на лице её образуется игра света и тени…”
Она марсианка, инопланетянка.
Мой самый страшный и сладкий сон.
В бальнеуме с дымчато-синим струящимся хлопком под голубоватым куполом и при электрическом свете обнаженные мужчины и женщины сидели, стояли, играли, лежали и, обнимаясь, занимались любовью. И две женщины со мной: одна переливчато-жемчужная с голубоватыми переливающимися тенями, вся перламутровая, как рубенсовская Андромеда, а другая, которая обняла меня и я медленно-медленно – lonngtemps – воспринял её, закрыв глаза, а когда  открыл -  я увидел… она смотрела на меня с застывшей улыбкой, приближаясь и отдаваясь, и глаза у неё были КРОВАВО_КРАСНОГО цвета без зрачков…

Когда я открыл глаза, Левушка и Мина о чем-то шептались в темной передней. Потом он обнял её и стал целовать взасос. Голова её откинулась далеко назад, обнажилась шея, тонкая, трепещущая.
Я стал собираться и вскоре ушел.
Спускаясь по лестнице, я крепко ухватился за перила и смотрел вперед невидящими глазами. Ноги механически опускали меня вниз по лестнице.
Было видение.
Вдруг трава на зеленой лужайке проваливается вниз и земля беспрестанно утекает в сыпучую воронку,  и воронка зияет и расширяется, окруженная черным сияющим светом, и крысы, полчища крыс с писком устремляются туда, в воронку. А потом из земли огромным столбом вырывается черный лакированный синий  фаллос и начинает пульсировать. Пульсирует он мощно, и женщины, множество женщин бегут в ужасе, трагически заламывая руки, как на полотнах Пуссена, а от сотрясающегося фаллоса отскакивают, разбегаются маленькие светящиеся шарики и уносятся ввысь…
Мне часто снится один и тот же сон. Будто я пробираюсь какими-то дворами ночью сквозь мокрые кусты вдоль темных и мрачных строений с потушенными окнами. Вдали за забором, за деревьями – улица, слабо освещенная уличными фонарями. Мне страшно и одиноко, я не знаю чего я хочу и отчего спасаюсь, но я все время жду рокового финала. Меня должны обнаружить и схватить, за мной охотятся.
Я не совершил никакого преступления, я это хорошо знаю, но я просто дрожу от страха. Произошла ошибка. Это не я. Я просто здесь случайно, роковое стечение обстоятельств, я подставное лицо, но кто этому поверит?
Позор, позор. Меня ожидает страшное унижение. Я ничего не смогу доказать. Сердце мое бьется толчками. Ведь все пропало, ведь если я прячусь, значит я виноват, а не прятаться просто нельзя. Я прячусь, я ползу вдоль забора. И вдруг!.. Свет мотоциклетных фар ослепляет меня. Это патруль.  Я вижу мотоцикл и двух милиционеров в белых шлемах. Меня невозможно заметить, но они мгновенно замечают меня и круто разворачиваются. Начинается погоня. Я бегу, бегу от них, задыхаясь. Я бегу. Но что за ужас? Догонят они меня, или не догонят? Ноги не двигаются. И что это за пытка погоней??