Моя бабушка

Не будь у меня этого,  знала бы я, что счастье не в обладании, не в  мужестве выстоять, а в умении принять – все хорошее и плохое в своей судьбе. Не преувеличивая, не преуменьшая   ценности,  бренности,  всего, что в ней было.


***
Из знойного дня вхожу в  знакомую прохладу дома. С тех пор как бабушки не стало, я здесь не была. Брожу от одной вещи к другой, слушаю  их взволнованные голоса: «Ты приехала, а мы…, мы одни…». Все стало намного меньше, чем казалось раньше и это меня поражает. Лучше выйду во двор, посижу за  столом под старой акацией. Там  самое тенистое и удобное для обозрения место. И  как-то  по особенному хорошо...
Я смотрю  на реку,  дорогу, на идущих к железнодорожной станции людей,  провожаю взглядом  электрички,  бегущие в город, из города.  Я приехала сюда  в последний раз. В этом доме будут жить другие люди, и все будет по-другому. Бабушкин мир перестанет быть материальным, останется во мне лишь кодами и шифрами.
Ощущая под ладонью шероховатость акации, я думаю о том,  что мне хочется раствориться в этом воздухе, и еще о том, что ни о чем не хочется думать…


***

Какой же древней казалась она мне, ее последней внучке.  Старинное имя Варвара, уже само по себе говорило о каких-то далеких временах. Донская казачка,     независимая по отношению ко всему. Рассказы о двух пережитых ею войнах, гражданской и отечественной, вызывали у меня, еще ребенка, недоверчивое удивление: «Бабушка  царя видела?». О чем-то большом, давно свершившемся в ее судьбе напоминало многое.  Огромная усадьба, частью ухоженная, в основном же заброшенная, где с дикими деревьями  смешались вишня и абрикос – «до революции сад был». Воронка, поросшая ромашками -  «там дом наш стоял, немецкая бомба разбила». Чудом сохранившаяся деревянная бочка – «в ней   арбузы  солили на всю семью».
Я не знала бабушку молодой, а помню красивой. Она любила ситцевые платья в цветочек,  фартуки с глубоким карманом, сверху надевала телогрейки, шали, и    вещи так соединялись на ней,  словно искали друг друга и, вот, нашли.  Волосы зачесывала под гребешок, сверху беленькую косыночку.  И хотя по моим тогдашним представлениям бабушка уже родилась бабушкой, ее глаза были совсем молодые -  ясные,  чуть что, смешливые. Бабушка  давно не выходила за пределы своего двора, жила, как говорила, «помаленечку». Всегда при ней находилась  внушительная палка-костыль –  помощница в делах  и барометр ее настроения для  серого домашнего кота. Почти вековой возраст  сделал  бабушку медленной,  а она все трудилась -  постоянно скреблось, мелось, переносилось в бездонном кармане фартука. Для нее каждый день имел смысл. И все, что ее окружало,  наполнялось смыслом.

Бабушка доживала свой век в  доме, который с дедушкой построили после  войны. Деревня  расширилась, и дом оказался с краю. «Сидим в балке»,  - так   определяла его месторасположение бабушка. Но скорее «сидели на горе». Дом стоит  на возвышении, вниз, до самого луга, скатился огород.  В доме  разноцветные ковровые дорожки, на кроватях горкой подушки. Во всех комнатах стоят иконы, бабушка с ними разговаривала,  а я  побаивалась их строгости. Над обеденным столом  стена  в фотографиях, ставшая  семейным архивом.  Из «роскоши» -   трельяж  да цветочная ваза  на круглом столе. Детьми, потаскав с места на место вазу и ничего в ней примечательного,  кроме малинового цвета не обнаружив, мы переключались на исследование шкафа. Вытаскивали  бабушкину шубку из плюша, выходное платье, пару кусков  материи. Ничего в доме не представляло ценности, но что-то утерять из вещей было невозможно. Все они находились на своих местах, были нужными,  выглядели  важными.

Бабушкины внуки и внучки подолгу гостили в ее деревенском домике. Размеренная жизнь, с раз и навсегда заведенными порядками, не стесняла нас, детвору. Вольностей  бабушка  не позволяла, но набегаться и нагуляться  разрешала вдоволь, объясняя просто - «намаются еще».  Время  у бабушки шло по своим законам. Медленнее. Утром меня дожидался завтрак:  белая булочка, сметана,  абрикосовое варенье и свежий чай.  Проснувшись, я продолжала валяться в постели со своим другом котом, с которым под конец нашего валяния  мы обязательно затевали драку. Кот  пускал в ход когти,  бабушка грозила ему палкой-костылем,  и когда кот, промелькнув полосками,  убегал с поля боя, для меня окончательно наступало утро. Я еще немного тянула, наслаждаясь тихим постукиванием посуды, вздохами чайника на печи, терпеливыми просьбами:  «Наталка, вставай завтракать». До жары бабушка спешила управиться по хозяйству. Начинался круговорот:  из дома,  в огород,  в дом.

Своей земли бабушка не позволяла  коснуться запустению, она не годами, а  буквально метрами уступала старости.  Земля для нее была живой, приносящей радости и тревоги и, может, частью ее самой. Дружбу бабушки с землей, мы, дети, чувствовали по-своему. Сад и огород были  нескончаемым источником удовольствий и приключений.  Там жили  ленивые розовые помидоры, тяжелые и теплые от солнца,  нежные с влажными пупырышками огурцы, изящные зеленые и желтые вальяжные кабачки. Мы  пропадали в зарослях малины,  в сплетениях  винограда. Разомлев от жары, прибегали к роднику, бившему тут же, в огороде, обливались его освежающей водой.

В полдень "кофейничали". Приготовления «к кофе» были настоящей церемонией. Доставались, приносились и уносились под бабушкино ворчание «Пошли дурака  в церковь молится…» и, наконец, расставлялись чашки, блюдца, угощения. В ступе бабушка сбивала кофейные зерна.  Главный момент наступал, когда дом наполнялся запахом кофе и хлопотливый день превращался в праздный. Летом собирались за столом под акациями, зимой  - в доме,  у теплой печки, на которой любил повздыхать большой чайник в розах. Взрослые вели неспешный разговор о делах, вспоминали истории. Не упускали случая поозорничать. Бабушка, рассказывая о каком-нибудь человеке,  так умела изобразить его манеры, голос, подметить такие черты характера, что публика смеялась до слез, а кот  перебегал под  дальний куст, откуда сердито посматривал на шумных гостей. За столом, сидели, что называется, гурьбой. Вырастали, разъезжались  - нас становилось  меньше.   Женились, рождались - снова теснились. 

Когда  приезжали мои двоюродные братья, начиналось настоящее веселье. Забеги вокруг дома, обнимания с собакой и общая радость от дружеской схватки, скатывания вниз,через луг к мрачноватому болотцу, откуда, испугавшись нашей ватаги, вылетала стая уток. В солнцепек,  в тени акаций, играли в ярмарку или собирали из  золотых  волос кукурузы парики для кукол. Заглядывали  в обросшую мхом бочку, в глубине которой плавали  рыбы. Но как мы ни тянулись к их серебристым спинкам, нам их было не достать. Перессорившись, бродили по одиночке. Я рассматривала под неподвижной водой луговые цветы, прекрасные  в своем плену. Говорили,  при строительстве железной дороги неправильно поставили плотину, отчего луг стал заболачиваться. Любовалась башенкой  церквушки. Церковь находилась недалеко, в соседней деревне, мне же представлялся сказочный город,  рождались первые мечты, поехать туда, когда вырасту.  Братья уходили ловить ящериц и возвращались с перепуганными глазами.

На чугунной печке,  растапливая ее хворостом, бабушка готовила обед.  Запахи бабушкиной кухни – густые, сладко-дразнящие, напитанные  древесным дымком не  перепутаешь ни с какими другими.  Больше всего я любила, когда бабушка жарила  в огромной сковороде икру из кабачков. Кабачки долго томились  на огне, оранжевое масло то и дело выплескивалось, недовольно шипело,  пока, в изнеможении, кабачки не стихали.  Сковорода водружалась на стол под акациями, приводя в отчаяние  нашего черно-белого Тузика.

После обеда приходила соседка баба Валя. Она  была  моложе бабушки, что, впрочем,  по ним  было  незаметно. Они были разными.  Моя бабушка -  немногословная, обстоятельная. Баба Валя  - юркая, постоянно жаловавшаяся на глухоту, хотя не раз была уличена в притворстве. В непогоду, когда нельзя было гулять на улице, я присоединялась к их обществу. Старушки сидели за столом, я растягивалась на кровати. Разговор между ними  не складывался. Их взгляды ни в чем не совпадали, баба Валя  постоянно переспрашивала, моя бабушка,  разозлившись, начинала беседовать со мной, после чего у бабы Вали  улучшался слух, и это  окончательно выводило мою бабушку из равновесия. Я смотрела на серый дождь за окном и, через короткое время,  в  дреме, уже издалека слышала скрип  бабушкиных голосов.

К вечеру все не могло успокоиться: суетилось, перекрикивалось, тревожилось. Когда нам казалось, что день угас -  солнце неожиданно выглядывало из своего укрытия, будоража притихших жителей нашего мирка. Наступало время «вечерять». Бабушка отправлялась запирать, а на деле подпирать, чем придется, двери многочисленных сарайчиков. Бывало, по дороге ее палка-костыль перелетала двор и оказывалась в компании переполошившихся лопухов. Далеко от места, на которое посягала соседская курица.  Разгулявшая по двору птица, без страха, даже с интересом прислушивалась к бабушкиным угрозам, мне же приходилось  вызволять  палку-костыль из травяной ссылки.

Перед сном мы любили посидеть под акациями. Вперемежку с думами о  погоде, урожае, запасах на зиму выплывали картины бабушкиного прошлого. Деревенские балы, на которых ее, темноволосую красавицу, женихи приглашали нарасхват. Серые глаза нашего дедушки. Пироги с мясом, капустой, грибами.  Сыновья и дочки, шестеро казачат. Дедушкины лошадки, которых он так любил.  Тогда  река разливалась к самому огороду, а, отхлынув, оставляла в траве рыбу – ее собирали корзинами. Хитрая  лиса,  обойдя ограждения,  уносила бабушкиных кур. Вся в цветах, нарядная, стояла донская степь. Были  другие воспоминания. Голодный 33-й год. Соль и сахар по цене золота. Немецкие оккупанты, занявшие деревню. Земля в сорняках и осколках от  снарядов.  Разрушенный дом, построенный дедушкой к свадьбе. Так, я узнавала о моем  казачьем роде по маминой линии.  Прочного  своим трудом.  Красивого. Щедрого. С радостями и горестями гуртом.  Со свободой духа, которая  передается в наследство по крови. К ночи слетались бабочки, носились взбудоражено. Усиливалось стрекотание сверчков. Мы заходили в дом. Бабушка укладывала меня спать, шептала надо мной молитву. Ее руки были ласковые, немного тяжелые. Ночь проходила быстро.
Уклад бабушкиной жизни был старинным, чувствовался «вчерашний» день. Но только «вчерашний». Ничего не сломалось, во всем сохранялся порядок. Бабушка была словно древний камень, вокруг которого народилось, много чего набросало и нанесло, но камень стоит и не нарушается гармония.

***
В летней кухне на глиняных стенах висели репродукции известных картин. Одна из них  «Последний день Помпеи»  производила на меня самое большое впечатление.  Бабушка мне объяснила, что люди на картине за неправедную жизнь были наказаны  их богом. За что именно она не сказала. Я вглядывалась в каждый миллиметр картонного листка, отыскивая хоть малейший намек на спасение этих  прекрасных мужчин, женщин и детей, но чувствовала – надежды нет. Тогда я выбегала из тесной кухоньки, чтобы окунуться в  пенисто-голубое небо, обжечься, горячим, как перец,  солнцем, пробежаться взглядом по коричневатым лугам, дымчатым камышам, почувствовать рукой трепет листьев. Я знала  - здесь никогда не наступит последний день. Бабушкин мир был гармоничным, несуетным, прочным. И еще в бабушкином мире цвели акации.

Каждую весну на акации оседали облака, белые одежды которых заботливо поддерживали жилистые ветви. Цветом акаций можно было укутаться как шалью, зарыться лицом в  их нежность и уплыть куда-то, освободившись от всех мыслей разом. Все становилось ярче, радостнее жужжало, изящнее, чем обычно летало, описывая над деревьями длинные и, вероятно,  лишние круги, чтобы просто насладиться жизнью. Даже кроткий дед Макар, замкнуто живший по соседству, выходил постоять под акациями, говорил, расчувствовавшись: «Болячечки, вы мои».  «Болячечки» было его любимым словом.  Мы понимали так – у дедушки что-то болит. «Бедная душа»,   - жалела  деда Макара бабушка. Война жестоко обошлась с ним, остался  он на всю жизнь один одинешенек, и все его "болячечки" соединились с общей человеческой  болью,  которая  и тоской и благодарностью откликается  на цветение акаций, осыпающих  землю, как  невесту,  белым.

Запомнилось бабушкино «спасибо» за день прошедший, стыдливое  «живы будем» о планах на будущее, с огоньком  «прости душу грешную»   за вылетевшее словечко по какому-нибудь разозлившему ее поводу.   Запомнился ее простой спокойный  разговор с Богом. А на мое:  «Ба, на небе Бога нет», короткое, -  «Поживи, узнаешь».

Три смены политических эпох пришлись на век моей бабушки. Много чего в ее жизни свершилось: рождений и угасаний, разлук и встреч, разрух и восстановлений. Что-то менялось, ломалось, строилось.  В домике моей бабушки  светилась лампадка под иконой Христа Спасителя и Божьей Матери, возносились  молитвы за  упокой ушедших,  здравие живых и просьбы о хорошей погоде на завтра.


***
Нет бабушки, ушло ее время и все будет по другому... Но как же этот день похож на те, прежние, такой же, до краев наполненный запахами и звуками. И все тот же уставший  ветер, медленно, с остановками, скользящий по листьям с ветки на ветку...
Я не увижу этой земли, этих деревьев, и неба над ними. Уже не вдохну здешней свободы. Только коды  и шифры моего детства  на «свой»  запах, звук, прикосновение будут внезапно открываться во мне, и возвращать в  мир, где живет моя бабушка, цветут белым акации, и в бочке с родниковой водой плавают серебристые рыбы.