И уплыву в полуденной воде

Торговля сегодня не удалась. А почему - Настасья не понимала. Понедельник хоть и считают тяжёлым днём, но для неё он всегда был добрым: выручка что надо. Да так и должно быть, по её разумению. В выходные все запасы съедены, а в понедельник рынок отдыхает. Продавцов немного, да и ленивые какие-то, а покупатели приходят рано, на работу спешат, не торгуются, дают, сколько запросишь. Она любила приехать пораньше, пока ещё пустынно на рынке, и к восьми часам уже расторговаться. Товар у неё был всегда отменный: огурчик к огурчику, а помидорки – как на картинке.
К торговле Настасья пристрастилась давно и имела уже большой опыт. Если бы в молодости ей сказали, что она будет торговать, стоять за прилавком, то рассмеялась бы. Отношение к торгующим всегда было плохое. С детства она слышала полупрезрительное «торгаши».  Это означало: воруют, обвешивают, продукты портят, дрянцо всучат. Может, так и есть, а может, это зависть к сытной жизни. Но так было.
Учёба Настасью не интересовала, книги не любила. Ей казалось, что она бестолковая к учению. Память что ли дырявая? Даже семилетку не окончила, рано пошла работать. Сначала взяли лаборанткой в одну контору, но и тут наука нужна, ушла на завод и освоила шлифовку, да так незаметно и пролетели сорок лет у шлифовального станка. Работница она была хорошая. Всегда в передовиках, хотя для этого ничего особенного не делала. Просто любила, чтоб самой нравилось, чтоб на душе было приятно.
Бедная жизнь родителей научила её главному – работай! Вот и работала. И за что ни бралась, всё  у неё спорилось: хоть на кухне, у машинки, в огороде. Здоровьем Бог не обидел. Деревенская закваска родителей крепко держалась в ней. Так и пошло: днём – завод, а вечером – огород, благо свой дом. Всё рядом – не беги семь вёрст, как другие. Только не ленись. Она и не ленилась, некогда было. А сейчас, на пенсии, - тем более. Сеяла, сажала, чтоб себя обеспечить и доход иметь. Начинала потихоньку, да так вошла во вкус, что рынок для неё стал настоящим театром. Она не загадывала, что принесёт ей завтрашний день, но всегда предчувствовала удачу или неудачу. Понедельник ни разу не обманул её ожиданий, а сегодня что-то не заладилось. Что же?
Муж редко провожал её на рынок. Да и чего провожать… Тележка на ходу, он сам её смастерил, удобная, лёгкая. Ехать с горы – сама бежит, только успевай сдерживать. Её нравилось быть одной. Раннее утро, свежий воздух с реки, шум машин, гомон спешащих людей. Въезжала в ворота празднично и чувствовала себя хозяйка всего рынка. Он был ещё почти пустынный, но уже готовый к встрече, подметённый, умытый, ожидающий.
Сегодня Настасья выехала поздно. Она была не одна, с ней отправился муж. Он заметил, что жена нагрузилась с лихвой и может не сдержать тележку на крутом спуске. Пожурил её за это. Заодно они решили побывать за рекой, травки лечебной набрать да дубовых веников заготовить. Настасья пользовалась ими: они помягче и дух от них особенный. Муж предпочитал берёзовые, пожёстче, заготовлял их по всем правилам дедовской науки.
Настасья заволновалась. Шёл уже десятый час, а она всё ещё за прилавком. И цену сбавила, хотя редко такое случалось с ней, но торговли не было. Ей даже показалось, что покупатель был сегодня какой-то беспокойный, нервный. Она особенно-то не разглядывала людей, которые подходили к ней, но многое примечала и своим чутьём угадывала, кто сколько возьмёт. Этот среднего достатка – будет долго торговаться; а эта хорохориться: замахивается на дорогое, а купит что подешевле; богатые берут корзину, а то и две. Впрочем, всё это было мимолётно для неё. Долго она не задерживалась на рынке: рука у неё лёгкая на торговлю.
Что же сегодня? Муж ждёт её на берегу у моста. Наверно, нашёл собеседника, распивает пиво и обсуждает теперешнюю жизнь. Её это никогда не интересовало, она обрывала его, как только он начинал рассуждать о думцах, армии, президенте. Она не любила пустой болтовни, ведь от неё ничего не изменится. Вот и тянулся муж к интересному собеседнику. Соседка говаривала ей, что однажды найдёт собеседницу для души, а где душа, там и тело рядом, вон какой видный. Но Настасья только посмеивалась: однолюб её муж, да и брезглив к таким делам с другими. Хотя грех был, чего уж скрывать: по молодости ревновала его, уж очень любил общество, тянулся к людям. Но вовремя поняла: семья для него – это вся жизнь. А для неё – тем более: чистота в доме, порядок, вкусная еда, здоровье, хорошая учёба детей, достаток. Так понимала она жизнь, На этом держался её мир, и хранила она этот мир беззаветно. Никаких правил семейной жизни Настасья не знала. Всё шло само собой, по той дорожке, какую выбрали, не договариваясь, с мужем с самого начала. Так и детей воспитывали, учили всему, что знали и что умели сами.
Всякое было в их жизни: сердились, скандалили, чуть до развода дело не дошло. Но всё-таки притёрлись. Бог дал её хорошего мужа: работящий, трезвый, вся округа его уважает, идут за помощью по всякому делу, благо руки золотые. Никому не отказывал и за работу ничего не брал. Этого Настасья не могла понять, а он заладил: «Это для Бога». Ладно бы уж верующий был, она поняла бы, но он и в церковь-то не ходил. После одного посещения так и сказал: «Старинный театр». Правда иконка, оставшаяся от родителей, всегда была в доме, в детской комнате. Может, в душе у него и был Бог, потому что сделать добро человеку – для него праздник. Уж слишком добр, позволь - всё раздаст. Сколько из-за этого шумела… Отступилась. Но она умеет держать денежки в кулаке, а то с его добротой обнищали бы.
Вдвоём остались. Дети живут в других городах. Каждое лето привозили внуков на отдых, но они подросли, стали редко бывать: другие интересы появились. Неплохие дети, внуки, не забывают их. Грех обижаться.
«Чего это я так раздумалась про жизнь? – удивилась Настасья, как будто подводила черту под ней. – Что такое со мной… сегодня, - отрешённо осмотрела скучный рынок и увидела знакомое лицо.
Лизавета, соседка по прилавку, направилась к ней. Много лет торгуют рядом, сроднились даже. Сегодня она отдыхала: товар не поспел. Спросила, что почём, что так долго на рынке. Вгляделась в Настасью Лизавета и как бы не узнала её; покачала головой удивлённо; не понравилась ей сегодня Настасья: настроение небойкое, нерыночное, потому спросила, не заболела ли. Да нет, не заболела. Муж давно ждёт, наверно, сердится, что так долго торгует. Лизавета, оказалось, повстречала его у ворот, но не перемолвились с ним: не заметил он её.
Анатолий Дмитриевич, или, как уважительно называли его, Митрич, не любил рынок настолько, насколько обожала жена. Каждый раз, когда надо было ему купить какую-нибудь вещь, особенно из одежды, а без примерки нельзя, случалось с женой перепалка. Он не мог на виду у всех напяливать на себя вещь, весь краснел и покрывался потом, брюзжал на жену, придирался к продавщице, которая, не понимая его состояния, говорила о какой-то ложной стыдливости. На рынке он любил пройти по рыбному ряду, переброситься шуткой со знакомыми. Он любил рыбалку, но бывал на ней изредка: неважно чувствовал себя, хотя от жены всяко скрывал. Самое приятное на рыбалке – посидеть в ботнике с удочкой, когда только что рассвело. Тихо-то как…
Река для него – нечто неповторимое и невысказанное. Она манила его во всякое время:  голубизной и прозрачностью в солнечный день, и какой-то неуютной серостью в пасмурное время, и опасной чернотой в ненастье. Ему казалось, что она всё понимает, он и воспринимал её как живое существо и даже страдал, когда она покрывалась льдом. Он стремился к ней, как на свидание в молодости. И жену он нашёл на реке, будто она подарила ему Настасью. Ладная, крепкая, белокожая, красивые кудрявые волосы, густые и неуёмные. Она полоскала бельё на лаве, да так ловко у неё получалось, что он загляделся. Корзины тяжёлые – напросился помочь, да так и застрял навсегда. Всё было бы слаженно: деловая, хорошая хозяйка, мать, жена, но скупа и холодна. Сколько ссор из-за этого было; жадность бесила его. Уйти хотел однажды, но дети… Нельзя им без отца, а ему без них – только умереть. Он всегда чувствовал, что дети ближе к нему, чем к матери. Да и Настасья испугалась, что останется без мужа (быстро приберут к рукам), утихомирилась немного, потеплела, но скупость, видно, в крови у неё, от бабки.
Оставив жену за прилавком, Митрич заглянул к знакомым рыбакам, прошёл «хозяйственным» рынком, как он называл торговые ряды возле ворот. Чего здесь только нет! Всё найдёшь для дома. Радовался, как изменился рынок. И никакой халтуры, всё добротное и основательное. И здесь много знакомых. Ещё бы… Семьдесят лет в одном городе, на одной и той же улице, сорок пять  - на одном заводе. Жил в родительском доме, уже перестроенном неоднократно, но сохранившем теплоту родительского очага. Ушли они из жизни рано, один за другим, но память о них он хранил свято, могилка ухожена. Да и завет их выполнял: жить по-божески, в трудное время обращаться к Богу, но не напоказ, а про себя. Что он и делал.
Мимоходом перебросился приветствием с мужичками и через боковые ворота вышел к реке. И как только увидел её, сердце так и дрогнуло. Вот оно, раздолье. Водичка сейчас уже тёплая, прогревается с ночи. Запах полуденной воды был необычным. Митрич помнил его даже во сне; это был запах детства, той поры, когда они, три приятеля, пропадали на реке целыми днями: плавали, играли в догонялки, кувыркались в воде, прятались в ней, ныряли, рыбачили. Время было трудное – голод утоляли диким луком, столбунцами, щавелём, пекли на костре рыбу. Никогда они не боялись реки, легко переплывали её, не думая об опасности; она была их другом. Давно не было не земле его друзей. Они всегда жили в его памяти, но особенно живо именно на реке.
Митрич любил купаться в полдень и на закате, поплавать спокойно, в удовольствие. Он ложился на спину, раскинув широко руки и ноги, и глядел на небо, голубое и бездонное. А если набегали облачка, Митрич всматривался в них и находил в их очертаниях что-то сказочное: животных, птиц или далёкие острова. И это ощущение безмятежного покоя было счастьем. Он как бы соединялся с рекой, растворялся в ней. Она держала его как на подушках, ласкала, тихонько подталкивала течением. В такие мгновения он не думал ни о жене, ни о детях, ни о своих болях. Всё исчезало, уходило куда-то в воду, на дно, или уносило течением. Он доплывал до середины, но давно уже не заходил в неё. Он чувствовал её темноту, суровость и даже предупреждение. Страха не было. Но голова и сердце пошаливали и похоже всерьёз, поэтому у середины он чувствовал высокий барьер, который не пускал его дальше. Это ощущение появилось несколько лет назад, и он не спорил с рекой. Мысль о бренности жизни появлялась. Митрич знал, что наступит миг, когда он уйдёт в другой мир, и счастье исчезнет. Но, когда заходил разговор о смерти, он не испытывал боязни. Слово «смерть» даже не приходило ему в голову. Он был убеждён, что не умрёт, как все, а уплывёт в полуденной воде, пахнущей ракушками, водорослями, рыбой и беззаботной радостью трёх приятелей-мальчишек. Он был уверен, что эта тёплая вода, которую несёт река, бесконечна и где-то там, далеко-далеко, соединяется  с небом. И произойдёт это просто, без паники, спокойно Он вольётся с ней в бесконечность, где его ждут Колька и Витька. И ему вспоминались слова комсомольского поэта: «В вечность уплывёт моё лицо, ни на кого и ни на что не глядя».
Митрич подошёл к ларьку, взял бутылку пива  и направился к мосту, где подождёт жену. У моста встретился Пашка, да нет, давно уже Павел Иванович. Вместе работали на заводе, соревновались в токарном ремесле, но никогда не ссорились, не завидовали друг другу. Просто мирно сосуществовали, как говорил Пашка, а иногда даже встречались семьями. Увидев Митрича, Пашка обрадовался возможности посидеть на бережке, сбегал за пивом, прихватил воблы. Приятели нашли удобное местечко недалеко от моста, чтобы не просмотреть Настасью. Пашка был скучный, жаловался на жизнь: безделица замучила. Серьёзной работой заняться не может: здоровья нет. А мелочовка есть мелочовка, сколько ни делай, всё равно не видно. Подбадривая приятеля, Митрич ничего не сказал о себе. Ему показалось, что он захмелел. С чего бы? С бутылки пива?  К вину он не тянулся. В молодости трижды упился, да так, что еле выкарабкался, даже отвращение появилось к вину. И хорошо, что он не затянулся в этот омут. Жизнь научила его мудрости: когда, где, с кем и сколько.
Митрич заторопился. Какая-то слабость навалилась на него. Ему показалось, что он много и долго работал, никогда не отдыхал и очень устал. Попрощавшись с приятелем, Митрич направился к мосту. Настасья задерживалась, и он раздражённо подумал: скряга вечная, нет бы подешевле продала.
Шёл уже одиннадцатый час, солнце двигалось к жаре. Он шёл по самой середине полупустого моста. Да и машины проезжали редко. Митричу стало жарко. Хотелось прохлады, но ветерка не было, воздух как бы застыл. Ему захотелось нырнуть в воду. Он решил, что сделает это на той стороне, когда подъедет Настасья. Мимо него заспешили люди, и Митрич посмотрел на поворот, откуда выруливала самоходка. Рабочие моста зашевелились: начали готовить мост к разведению. Митрич тоже заторопился, чтобы успеть на середину, которая вот-вот поплывёт. Он даже почувствовал, как там будет прохладно от движения воздуха, и тяжесть покинет его. Да и Настасью оттуда увидит. Слегка кружилась голова, появилась неустойчивость тела. Последнее время он часто отдыхал после обеда, но жена ворчал: дел много. Не понимала она его, а жаловаться Митрич не любил. К врачам не обращался, надеялся, что всё минует.
Настасье надоело стоять столбом, это не торговля. Два килограмма огурцов, будто заколдованы, никак не продаст. У неё мелькнула мысль: оставить на прилавке. И тут же удивилась себе. Чего это с ней? Как это оставить? Не успела она ответить себе, как к ней подошла женщина с ребёнком. Настасья подумала, что она сейчас начнёт торговаться, и приготовилась защищать свой товар. Но женщина, не спросив цену, раскрыла пакет и сложила огурцы с весов. И когда она спросила, сколько с неё, Настасья сказала, что отдаст даром. Женщина удивлённо взглянула на неё, она была обескуражена.
- Бесплатно? Они горькие?
- Да нет, сладкие, как всегда, - вспомнила её Настасья. – Некогда, тороплюсь.
- Ну, хоть сколько-нибудь, - настаивала покупательница, не веря своим ушам.
Настасья замахала руками; ей даже радостно стало, весело, оттого что торговля завершилась и она увидит сейчас мужа. Но в этой радости не было беззаботности. Какое-то беспокойство не покидало её всё время, пока она находилась за прилавком.
Женщина поблагодарила за щедрость, всё ещё не понимая её поступка, и ушла. Настасья поспешно убрала всё с прилавка в коляску и быстро направилась к мосту. Оглядев берег и мост, она не нашла мужа, недоумевая, куда это он запропастился. Настасья въехала на мост и увидела, что его вот-вот разведут. Хотела поторопиться, но поняла, что опоздала. Кто-то отчаянный перепрыгивал через опасную пропасть. Настасья осуждающе подумала о людской глупости: долго ли до беды, минута не спасёт, а жизнь может боком выйти. Задумавшись, она задела колесом женщину. Высокая, стройная, в брючном костюме, она остановилась и отряхнула брюки, даже не взглянув на неё. Настасья попросила прощения; женщина улыбнулась и пошла рядом. Что-то в ней располагало к разговору, и Настасья сказала, что потеряла мужа, который должен ждать её на мосту, и внезапно увидела знакомую кепку на отъезжающей середине, которая плавно, как бы самостоятельно плыла по течению, открывая широкий проезд. Она успокоилась, но подумала, что он хочет есть. Сейчас покормит его в лугах. Любил он поесть на свежем воздухе. Всё лето столовались во дворе под вишней, даже в дождь.  Митрич хорошо придумал: прямо с крыльца - и под навес.
Женщина в брючном костюме полюбопытствовала:
- Видать хороший муж, коль так беспокоишься о нём?
- Такого и не найти сейчас, - весело ответила Настасья, удивившись её проницательности и своей открытости.
Она никогда не задумывалась над этим. Но точно знала: с ним ей надёжно. Пробовала свою власть показать – Митрич дал понять сразу: в доме хозяин он, но без её совета ничего не будет делать. Настасье почему-то захотелось говорить о нём с незнакомым человеком и только хорошее, хотя знала, что счастьем не хвалятся: уплывёт быстро. Женщина внимательно слушала и дивилась:
- Большинство женщин ругают своих непутёвых мужей, а вы хвалите… Видать любовь на всю жизнь, бережёте его, жалеете…
- А как же иначе. Конечно, на всю жизнь поженились. Как не жалеть…
Они подошли к краю моста, огороженного железными листами от особо смелых и любопытных. Потихоньку подходили заречные, грудились возле ограждения, поглядывали на самоходку, которой до них ещё плыть да плыть.
- Почему так рано развели мост? – спросила женщина в брючном костюме работника моста, стоящего рядом. Невысокий, крепкого сложения малый, загоревший так, что сверкали только зубы, грубовато ответил, как глухонемым, ничего не понимающим в его деле.
- Не вашего ума дело… В самый раз, - решил он снизойти и блеснуть своими знаниями. – Баржа так несётся по течению, что вовремя не разведёшь – всё разнесёт… Было однажды.
Митрич не ощутил прохлады. Ветерка не было. Он решил пройтись по мосту. Настасью увидел, когда она въезжала на мост. Он успокоился, но голова кружилась. Откуда-то с позвоночника появилась боль, изредка навещавшая его в последнее время. Как будто чем-то сверлили, потом боль охватывала плечо, шею и разливалась по груди. Становилось горячо, будто огненная лава расползалась и заливала шею и ключицы. Дышалось тяжело. Хотелось лечь сейчас и прямо на мост.
Солнце ещё не дошло до полудня, а жара уже наступила. Голова надёжно покрыта кепкой,  умело сшитой женой. Он прошёл на самый конец моста, подошёл к перилам  и облокотился на них. Он смотрел на воду. Она манила его, обещая прохладу. Он кожей чувствовал её прикосновение. Так хотелось успокоить взбунтовавшее сердце, унять боль.
Работник моста, увидев его, попросил отойти от края. Митрич, держась, за перила, неуверенной походкой пошёл к другому концу, который заканчивался понтоном, упёршимся в мост. Он решил перейти на мост, чтобы добраться до берега. Ступив на правый край понтона и сделав два шага, Митрич покачнулся и упал в воду. Погрузившись, он быстро вынырнул, как будто кто-то вытолкнул его из холодных струй в эту тёплую, благодатную полуденную воду. Он проплыл вдоль понтона и увидел надувшуюся кепку, слетевшую с головы, и устремился за ней. Но она скользнула между понтонами и исчезла. Он поплыл вдоль понтонов, услышал крики на мосту, но не понял, что кричат. Митрич плыл, но почему-то не к берегу, а между понтонами, на свободную воду, где должен пройти сухогруз.
Слабость оставалась в нём, хотя холодная вода немного освежила, залила пожар в груди. Плыл он неровно: то уходил под воду, то появлялся над ней. Бросили спасательный круг. Митрич удивился: он же не тонет! Солнце припекало лысину, и он пожалел кепку. Буравчик в позвоночнике вновь появился. Руки работали, но ноги плохо слушались. Митрич повернулся на спину, раскинувшись на воде, и отдался реке. И она, понимая его состояние, приняла его и понесла к середине, к тому опасному месту, путь в который ему был заказан. Он почувствовал бездну под собой, но не испугался, доверяясь реке. Митрич смотрел на небо, ласковое, чистое. Маленькие облачка, напоминающие рассыпчатые комья снега, виднелись поодаль. Только ангелов на них не хватало, как на картинках. Может, оттуда он будет смотреть на землю, мелькнуло в сознании.
К этому времени на мосту скопился народ. Кто-то спешил домой, кто-то уезжал или встречал. Поглядывая на сухогруз, на автобусную остановку на другой стороне, прикидывали, как долго не сведут мост.
Малый по-хозяйски покрикивал на стоящих у края, как бы предупреждая об опасности. На другой стороне моста началось какое-то движение, похожее на суматоху. Какой-то мужчина, размахивая руками, что-то кричал им, стоящим у края. Но что – не разобрать.
Малый, ничего не понимая, спросил у женщин, стоящих рядом, что там такое.
- Неясно, но что-то случилось, - ответила женщина в брючном костюме.
- А что там может случиться?
- Вот и «скорая» подошла, наверное, кто-то заболел.
- Так что орут? Всё равно мост не сведём… Сухогруз-то рядом.
Но на мосту не успокаивались. Вдруг из-за понтонов разведённой середины что-то появилось. Малый, внимательно наблюдавший за происходящим, спросил в изумлении, ни к кому не обращаясь:
- Что это такое плывёт? Как будто футбольный мяч? Откуда он? Плывёт как-то не так: то исчезает под водой, то появляется. Чего это он?
Люди, стоящие у края моста, вглядывались в предмет, но не понимали, что это.
Настасья опять посмотрела на середину, где находился муж, но не нашла его среди стоявших около перил. Она внимательно всматривалась в каждого человека, но Митрича не было.
Предмет плыл к середине реки. С моста полетел спасательный круг, и все поняли, что кто-то тонет. Круг, повертевшись на месте, как будто попал в омут, поплыл к берегу. Пока взгляды были прикованы к кругу, мяч-голова исчезла, потом опять появилась.
Малый, поняв, что надо действовать, глянул в спасательный катер, причаленный к мосту, но он был пуст. Мишка-моторист стоял в самом начале моста и с кем-то судачил. Возмущённый малый грубо выругался и позвал Мишку. Но тот не двигался. Мост пришёл в движение, все кричали Мишку, хотя многие и не знали зачем. Когда до Мишки дошло, что он нужен, нехотя пошёл к катеру. Но, услышав крик «тонет!», бросился бежать.
Промчался сухогруз, нагоняя волны. Голова исчезла в них. Мишка, высокий, крупный, детина, с густой шевелюрой, с невыразительными глазами, одетый в оранжевую безрукавку, прыгнул в катер, помощник – за ним. Мотор не заводился. Наконец, катер дёрнулся с места. В это время другой катер начал медленно подтягивать середину, чтобы свести мост.
Спасатели кружили на месте, где только что был человек, отъезжали к берегу, на глубину, вниз по течению. Помощник работал кошкой, пытаясь зацепить одежду, но всё безуспешно.
Малый, сплюнув, заключил, что какой-нибудь пьяный, не иначе. Мало ли их бывает на мосту, выпендриваются, лезут на понтоны… Чуть не каждый день скандалят работники моста.
Настасья, напряжённо наблюдавшая работу катера, вдруг вступилась:
- А почему пьяный? Мужику о мужике так говорить не след. Может, хороший человек, плохо себя почувствовал… Мало ли что… Зачем так судишь, не зная человека.
- А если и пьяный, - вмешалась женщина в брючном костюме. – Что, он уже не человек. И пусть тонет? Да как же так? На реке… и такие работники?
Настасья, никогда не вступавшая в споры (подальше от них!), как завелась:
- Да что же это! Утопили человека… Сами утопили… - ей даже больно стало в груди. – Мишке за что деньги платят? Чтобы шатался везде? Он где должен быть?
- Ты чего тут раскудахталась? Тебе что , больше всех надо? – встрял долговязый, прыщавый, облокотясь на седло велосипеда.
- Как же так? Ведь о человеке говорим?! – возмутилась Настасья, оглядываясь и ища поддержки у стоящих рядом.
- А так! Не твой же муж утонул! – продолжал прыщавый, картавя и чуть присвистывая. – Тут начальники есть, разберутся, кто прав, кто виноват.
- А если б это твой родственник или знакомый? Ты так же рассуждал бы? – вмешалась молодая женщина с копной волос. – Причём здесь начальники? Разучились все работать, весь стыд потеряли. Каждый о себе только и помнит. Через человека перешагнут. Небось,  кошку с собакой пожалеешь, а человек утонул из-за разгильдяя, ну и плевать на него… -  не унималась женщина.
- Что делается… Креста на шее не стало, - заключила бабка в цветастом платочке и горько посмотрела на реку, где кружил катер.
- Да крест-то есть. Разве ты, Поля, не видела на Мишке крест? Золотой, на цепи… Крест-то есть, да человека нет под крестом…
- Все окрестились, как на показ всё: и хорошее, и плохое.
Разговор смолк. Каждый думал что-то про себя, глядя на катер.
- Что здесь за мелодрама? – протиснулась к спорящим голая и белая дивчина.
- Да утонул кто-то… Говорят пьяный, - промолвила тётка с корзинкой на руке.
- Пьяный? Так чего же слёзы лить? Туда ему и дорога…
- Вот дрянь сопливая! Несчастья не нюхала? – вступился пожилой мужчина, одетый в простенький пиджак, пустой левый рукав которого был заправлен в карман.
- Почему сопливая и дрянь? Хватило вам несчастья. Может, хоть мы поживём лучше?
- Что ты, глупенькая, говоришь? Да разве на несчастье можно жить хорошо?– скорбно произнесла Поля и с упрёком посмотрела на дивчину.
- Но ведь живём! – смело возражала дивчина. – Каждый день с утра до ночи слышим и видим: убили, расстреляли, самолёт упал, взорвали. Люди гибнут сотнями, тысячами… и что… плачем?
- Плохо, что не плачем. Привыкли, вот беда-то. Какие теперь дети пошли. Всё им нипочём. Сочувствия не дождёшься, только деньги, богатства с неба, - не унимался безрукий. – Какая уж тут жалость…
- А кого жалеть! Кто его заставлял напиваться? Да ещё на реку пошёл.… Дети… У вас пример берём, у отцов… Вы сами детей опаиваете…
- Ну-ну, ты полегче на поворотах, не бросай словами.
- Конечно, мужик в нонешнее время потерял себя, -  в раздумье произнесла тётка с корзинкой. – баба никогда бы так не сделала, как  Мишка. Разве она бросит работу?
- Вот-вот, - вмешался прыщавый. – Дали бабе волю, свободу, вот она и получила её. Прёт на своих плечах всё: и дом, и детей, и работу да ёще фазенду обрабатывай. Да хотят порядка.
- А мужик гуляй, пей да газеточку почитывай, - подхватила молодая с копной. - Безотцовщина при живых. Слабые, ленивые. Вот баба и тащит всё. Конечно, не выдюжить. Одно хорошо - другое тонет.
- Слабые? А от чего? Разве бы мужик гулял  и пил? Кто его таким сделал? – горячился безрукий. – Он пьёт от унижения: работы нет, а если нет, то гроши платят. Стыдно такую получку домой нести. Уж лучше пропить… Пьяному не так стыдно.
- Всё наперекосяк пошло. Не стало мужика во главе семьи, не стало и семьи. И как ни кружись баба, хоть из кожи лезь, где-нибудь да прореха… Брошенные дети, ничего не умеют и не хотят уметь, – рассуждала вслух Поля. – Забыли все, что по совести надо жить.
- Это по какой совести? Покажи мне хоть одного богатого или бедного, кто живёт по совести? Разве только нищий, который не умеет и не может украсть, и милостыню просить не будет… - зло шепелявил прыщавый.
- Эх вы, отцы. Вот и договорились. А с нас чего хотите взыскать? Какие вы, такие и мы. Да мы ещё лучше! – обрезала дивчина. – И нечего нас ругать! Если мы хуже, так куда вы глядели? Для чего и для кого жили?
Настасья слушала эту странную перепалку и думала о родителях, где отец был хозяином, о Митриче, который в доме был судьёй и советчиком. Жили по совести… И дети живут по порядку. Так это у неё… А у других? Мало таких, как Митрич… И тут же подивилась: как все любят говорить… Бестолково всё это… Только себя заведут да ещё раздерутся… Кричат… а про человека забыли.
Настасья задумалась и уже не слушала этого запала, она смотрела на реку, и сердце сжалось, защемило: чей-то муж и отец не придёт домой… никогда. И опять начала искать Митрича на середине, которую подталкивал катер. И опять не нашла: наверно, на берегу. Стало тревожно и беспокойно. И не было уверенности, что он на берегу. Нет-нет, на берегу…
Спор, не успевший разгореться, но выплеснувший наболевшее житейское, затих мгновенно, как только щёлкнули замки на мосту и грохнули железные листы, закрывшие стыки. Толпа, что-то ещё говоря о незаконченном, но спеша по своим делам, хлынула по мосту, как бы разом забыв о Мишке и утопленнике.
Настасья тоже хотела поторопиться: муж ждёт её на той стороне, а она взялась рассуждать о жизни, чего с ней никогда не случалось. Она жила, а не рассуждала про жизнь. Но проехать с коляской было нелегко: двумя потоками шли машины, скопившиеся на берегах реки. Она решила переждать этот поток, да что-то удерживало её около малого.
Работник моста, обросший пожило мужчина, одетый тепло для жаркой погоды, рассказывал малому, как упал с моста человек, хотя он плохо видел, так как находился на другом конце, у края. Он блуждал по мосту словно потерянный, его даже покачивало. А пьяный он или плохо ему было, сказать не мог.
- Да конечно пьяный, - успокоил себя малый и настороженно взглянул на Настасью. – Тверёзый не полезет в воду с понтона, да если больной.
Мишка причалил к мосту, мотор заглох. Он поднял кошку, на которой, сиротливо прижавшись, зацепилась кепка утонувшего.
- Весь улов… - пряча глаза, виновато произнёс Мишка, отвернулся, поглядел на реку, взволновавшуюся от катеров.
      - Уж не первый раз упускаешь… - выругался малый. – Лучше бы ушёл, чем так-то…
Настасья слушала и не слушала. Она отрешённо смотрела на реку, на Мишку, Скользнула взглядом по кепке, одиноко сверкавшей белизной на голубом, опять глянула на реку и вдруг остолбенела, как будто ток прошёл по ней, как будто ударили сзади, но она устояла, только слегка качнулась вперёд. Что-то жуткое мелькнуло, но где? Что? Она взглянула на малого, потом на катер,  на реку… и ничего не поняла. Страх тяжестью навалился на неё, как бы сковал её; стало трудно дышать. Это мешало ей понять, чего она так напугалась. Она замерла, боясь смотреть по сторонам: как бы опять не увидеть то… мелькнувшее на мгновенье. Что?
Она с ужасом чувствовала, что это «что» находится рядом и, не поворачиваясь, уставилась на реку, но как-то бессмысленно, не видя её. Надо бросить коляску и бежать на берег, осенило её. Там под кустами, спрятавшись от солнца, сидит Митрич и ждёт её. А она тут прохлаждается. Но ноги не двигались, они одеревенели. Одной рукой она держала коляску, другой вцепилась в перила и так сильно, что заболели пальцы, словно в них впились иголки. Всё её существо было задавлено бедой, которую она ещё не видела, но которую ощущала всем телом. Настасья ослабла, покрылась липким потом. Тяжёлое предчувствие пригнуло её. Она пыталась уверить себя в том, что ей это только показалось, поэтому очень захотелось скорее  увидеть это «что-то», чтобы убедиться: она ошиблась, от жары всё. Но то страшное, засевшее в ней, говорило: она обманывает себя.
Настасья, наконец, взглянула на кошку, потому что точно знала, куда надо смотреть, и увидела то, чего не хотела видеть, - кепку.
Почему здесь кепка, чья это? Наверно, Мишки или грубияна малого. Да мало ли их, кепок… И, чтобы убедиться, что она чужая, Настасья выпустила коляску, хотела шагнуть, но ноги не повиновались. Ей показалось, что она попала в расплавленный гудрон или ещё во что-то вязкое, что напрочь захватило, связало её. Как в жутком сне, когда никак не выберешься, и голоса нет, чтобы кричать. Каким-то чужим голосом, надрывно, полувыговаривая слова, она спросила, ни к кому не обращаясь:
- Чья… эта… кеп… кепка? – хотя давно узнала её, даже когда в первый раз пробежала глазами, и могла узнать её из тысячи.
- Мишка не услышал, а малый не понял, чего тётка тут торчит, как пристала к месту, со своей коляской, прохожим мешает. Путь-то свободен.
- Дайте… - умоляюще протянула Настасья руку к кепке, почти повиснув на перилах. Ей хотелось сесть.
        Малый, недоумевая, подал ей кепку. На мгновение у неё появилась уверенность, что кепка не мужа; кто-то купался и потерял в воде. И сразу появилась сила, только во рту стало сухо, и язык сделался каким-то толстым, он мешал ей высказать радость. Настасья схватила кепку, начала вертеть, не желая узнавать родное. Пальцы дрожали и плохо слушались. Она никак не могла ощупать швы. Пальцы трепетали в бессилии, будто гладили кепку… Это же её работа… Вот, вот утолщение: машинка что-то сбилась. По коже пошёл мороз… Муж из всех кепок любил эту и всегда надевал, когда шёл на реку. Она была просторной и удачно закрывала лысину и лицо от солнца; голове было уютно в ней. Но почему кепка здесь? Где муж оставил её или уронил? Мысли мелькали одна за другой, не останавливаясь… Нет-нет, это чужая.
         Мишка, малый, пожилой работник уставились на неё: уж не сумасшедшая ли?
         - Откуда… здесь… она? – как ненормальная спросила Настасья хриплым голосом, едва ворочая языком, не слыша себя и никак не связывая кепку с утонувшим. Она не хотела даже намёка на такую связь. И в то же время, независимо от разума, Настасья уже всё знала: это её муж плыл без кепки, это её Митрича искали в реке. Как же она не узнала его голову, похожую на мяч, хотя раньше не замечала такого сходства.
         Неужто явь? Страшный сон… Всё стало как в немом кино: мимо шли люди, ничего не ведая; ползли машины, будто преодолевали сложные препятствия, изредка сигналя прохожим; а Настасье казалось, что они умоляли о помощи, но их никто не слушал и не слышал. Молча, со страхом смотрели на неё работники моста, не зная, как сказать, что кепка утонувшего.
                Настасья машинально вертела кепку. Она не понимала себя, не знала, что надо делать: бежать, броситься на этих мужиков с кулаками… Силы окончательно покинули её Пустота в душе и чужое тело. Она навалилась на перила: тихо текла вода, плескалась у понтонов, стояли два катера, рядом – работники. Он это видела и не видела. Всё было какое-то другое: далёкое и чужое, как в незнакомом месте. Не зря она ревновала мужа к реке: вот она и забрала её Митрича… Да нет, не может быть… Ей вдруг показалось, что муж где-то рядом, что стоит только позвать его, покричать, и он откликнется.
         Настасья поднялась с перил, прижала кепку к груди, посмотрела на убегающую воду и отчаянно пронзительно закричала, как бы догоняя мужа:
      - Ааа-аа… аа-аа… То-ля-я… То-ля-я-я…
      - Митрич плыл, да нет, плыть он не мог. Промчался сухогруз. Волны залили лицо, но он не захлебнулся. Вода быстро стекла с лица, словно умыла его. Тела он почти не чувствовал: оно было невесомым. Сознание меркло…
         Митрич блаженствовал на зыбких подушках любимой стихии. Он уплывал в благословенной полуденной воде в ту бесконечность, где встретят его приятели. И всё было именно так, как представлял себе: тихо и просто…Его слух ещё воспринимал шум воды, крики чаек, какие-то другие звуки, и среди них он отчётливо услышал или показалось, а может, пришло из подсознания:
        - То-ля-я… То-ля-я…
        - Ах, Настасья… Настя… Горе ты моё… Боже, помоги ей…
        - То-ля-я-я… – слышалось ему или звенело в ушах…
        - Как долго ты так меня не звала…      


2002 год