Одна палата и шесть женщин

Посвящается моим соседкам по палате летом 2011 года в больнице БСМП.
Пусть все было не совсем так, как здесь написано, важно, что это все же было. И я этому рада.

Приходить в себя после наркоза – это значит по-настоящему приходить в себя. То есть видеть весь этот путь, чувствовать, что брулишь завенько по кральным повоходам, и треньдно отрышить глазномы, слулишь краню… Краня… Зе  буравда, буравда, буравда… Зуня, прошишь супатить…
…И, наконец, осознаешь, что ты все-таки в этом мире. И начинаешь думать, как обычно, а не как в страшном и далеком сне.
Первое, что я почувствовала тем утром в больнице, после неожиданной операции, о которой и не думала еще сутки назад, был жар пронзительного солнца. А потом перед моими глазами появился сухой и острый локоть, мелькнула тень, и яркие лучи перестали меня беспокоить. Я благодарно моргнула и осторожно посмотрела в сторону, туда, куда направился скорой и шаркающей походкой мой благодетель. Им оказалась худая крошечная старушка, необычайно напоминающая маму из мультика «Обезьянки, вперед»: маленькое доброе и уставшее лицо, обтянутое мятой темной кожей, сгорбленная фигурка, недлинные лохматые волосы.
- Я бабушка Маша, - приветливо сказала она, заметив мой взгляд. – А тебя как звать?
Я представилась. Она радостно закивала, как будто звук моего имени необычайно ее осчастливил.
- Вот и хорошо. Ты, деточка, не стесняйся, если что надо – проси и проси. Я бодрая, ходячая, а тебе ходить нельзя, поняла? Ты проси, не стесняйся. Прям кричи: «Бабушка Маша, сделай то-то и то-то!» Поняла? – бабушка Маша беззубо улыбнулась.
- Поняла, - я невольно улыбнулась ей в ответ и положила уставшую голову обратно на подушку, посмотрела в потолок. Потолок был, как и во всех муниципальных больницах, с трещинами и ржавчиной – в общем, очень интересно, разглядывать можно сутками, плесень даже придает объем изображению. Лучше облаков, только что форму не меняет.
Неожиданно скрипнула дверь, медленно и тяжело загремел костыль. Я скосила глаза – из туалета выдвигалась тень.
- Это бабка Шура, - радостно сообщила бабушка Маша. – С вон той кровати.
Бабушка Шура шла из туалета минуту или две. Может, даже пятнадцать – в общем, мне показалось, что очень долго. Она шла, кряхтела, стонала и охала. Увидев, что я пришла в себя, запричитала:
- Ох, ох, и такие молодые – а уже под нож, куда мир катится, вымрем мы все скоро, вымрем… Ладно я, бабка старая, а ведь тоже ж пожить хочется… А какая тут жизня? Ужас, ужас… Не жизнь, а мучение. Все болит, все колет, трясет, как в лихорадке… Ни одной здоровой косточки… И ты вот тоже, деточка, уже резаная, уже все…
Продолжая глухо постанывать, бабка Шура уселась на свою по-царски высокую кровать и стала скорбно качать головой – сначала мне показалось, от непереносимого всечеловеческого горя, но через сутки я поняла – для большего драматизма.
Бабушка Маша весело смотрела на свою соседку, а та долго, с кряхтением укладывалась под одеяло. Потом простонала:
- Маш, а Маш… Ты дай мне это-то… Очки… Я молитву прочитаю… Я всегда молитву читаю утром и вечером, так надо, а кто не читает, тот в аду гореть будет.
Я недобро покосилась на старушку. Что-то про ад мне совсем не понравилось.
Бабушка Маша же, в свою очередь, бодро спрыгнула с кровати и, прижимая чуть согнутые в локтях руки к животу, посеменила к койке Шуры, протянула ей очки, взятые с прикроватной тумбочки.
- Ты, Шур, проси, не стесняйся, - сказала она и ушла обратно к себе, села к окошку.
- А с чем вы лежите? – спросила я ее. – Вы выглядите так… бодро.
Бабушка Маша улыбнулась. 
- Да у нас с ней одинаково. Энта… поджелудочная. Говорят, «голод, холод и покой».
- Одинаково? – я с сомнением покосилась на постанывающую бабушку Шуру.
- Одинаково, - бодро кивнула бабушка Маша. – Да ты не гляди на нее, она старше меня.
Мне так не показалось, но выспрашивать дальше я не стала. Неудобно как-то, да и к тому же – не было сил.
Бок болел после операции, было тоскливо. Бабушка Шура из своего угла твердила, как попугай, повторяя фразы помногу раз:
- Что за жизнь, что за жизнь… Дома-то тошно, и тут так одиноко… Вот одна я и одна… Невестка меня ненавидит, придет, сготовит, уберет – и к себе. Нет бы поговорить со мной, приласкать, о здоровье спросить. Нет – сразу бежит. Сын тоже… Вот только что вчера приезжал, а сегодня уже нет, увольте – работает… А мне так дурно, так тошно… Ну все болячки вылезли… Ну букет моих роз… Букет моих роз… И молодые-то вон, а я-то куда?.. А ведь букет моих роз просто, что за болячки… Я восемь раз уже в больнице лежала!
Потом она достала телефон и стала звонить сестре. Сквозь дрему я слышала:
- Але, Рита? Ну, букет моих роз… А Вовка-то всего вот пять раз пока и был. Чего говоришь? Ну, вот шестнадцатый раз в больнице уже лежу. Ага, а Вовка и не ходит. Букет моих роз…
В общем, из слов бабушки Шуры я довольно быстро поняла, что розы – ее любимые цветы, и букеты из них составляют всю радость и смысл старушкиной скучной жизни.
Когда бабушка Шура положила трубку, она, посидев немного, повернулась к бабушке Маше.
- Маш, а Маш… видала-то ты? Вовка ко мне и не зайдет лишний раз. Так одиноко…
- Шур, да ведь и ко мне дочь не ходит. Занята она. А я и говорю – не ходи, работай, отдыхай, а то устаешь. А зачем и ходить-то? Есть мне нельзя, а поговорить и по телефону можно. Пусть отдыхает, я так считаю.
Бабушка Шура озадаченно замолчала. Очевидно, такого ответа она не ожидала. Потом вдруг сказала:
- А хочешь, я тебе стих прочитаю? Про Иисуса Христа? Я услышала от одной старушки, записала себе на листик, выучила и всем-всем рассказываю. Мне бабки-дуры во дворе как-то говорят: нельзя, мол, такой стих читать, это грех! А я пошла и у батюшки спросила, а он говорит: хороший стих, читай! Хочешь, тебе прочитаю? Тоже на бумажку запишешь, а?
- Нет, не хочу, - совершенно спокойным и ровным голосом сказала бабушка Маша, как будто отказывалась от стакана воды. Бабушка Шура ненадолго зависла, а потом обе отвернулись друг от друга к разным стенам до тех пор, пока бабушке Шуре не понадобилось, чтобы бабушка Маша ей взбила подушку. Та и взбила, как всегда быстро и радостно.
Через пару часов в моем организме начались какие-то неполадки, и надо мной из-за этого совершали долгие, стыдные и неприятные процедуры. Я заметила, как бабушка Маша грустно, сочувствующе, хотя и с некоторым любопытством, смотрит на меня.
В середине дня в палате появилась еще одна пациентка. Это была толстая женщина с добродушным лицом, она назвалась Инной и рассказала, что скоро уже выписывается, а пока вернулась с выходных, потому что нужно делать перевязки. Инна внесла в палату уют: она поделилась со всеми кипятком, добытым из контрабандой пронесенного в муниципальное учреждение электрического чайника, надела халат с милыми рюшечками, ловко и вовремя остановила капельницу бабушки Шуры. Даже объяснила той, что именно написано на бутылке – капали старушке то ли глюкозу, то ли какую-то другую полезную и невинную вещь.
- А вы откуда знаете? – поинтересовалась я, наблюдая за манипуляциями Инны.
- А я медсестра. В тюрьме, - спокойно пояснила та.
- Ого… - пробормотала я. – Тяжело, наверное?
- Нет, отчего же тяжело? Заключенные тоже люди, и им кто-то помогать должен. Они не такие уж и плохие.
- Ну а медсестрой быть? Вот… капельницы ставить, в живого человека иголкой тыкать? Я б не смогла.
- Ага, это и мне поначалу было страшно, - Инна заулыбалась.
- А почему ж пошли в медицину?
- Ну, у меня выбор невелик был после девятого класса: либо в медсестры, либо в повара. Но готовить – это точно не для меня… Это ж ужас! – женщина засмеялась. – Поэтому выбрала медицину. И когда первый раз укол делала бабке одной на практике – так ме-е-е-едленно иголочку вводила, боялась больно сделать. Ух и ругала она и меня, и врачей, что такую криворукую прислали! Я дома плакала, хотела уж бросать учебу. Но отец ничего, на подушке меня уколам научил. И так ловко я в следующий раз одному деду укол поставила – он нарадоваться на меня не мог! Да… Нет, это не страшно, медсестрой быть. И зеки – не страшно. Кто-то же должен людям помогать.
Вскоре после этого разговора наступил вечер, сгустились сумерки жаркого лета. Я смотрела в окно – в доме напротив отражалось великолепное марганцовочное солнце. Хотелось выйти на улицу, чувствовалась июньская упоительная ночная прохлада. Далеко внизу тявкали щенки, они ждали, что кто-нибудь еще из больных выбросит им в окошко остатки своего ужина, и Инна подошла, бросила во двор немного макарон. Я улыбнулась.
Следующее утро началось с того, что нас стало пятеро – на соседнюю со мной кровать переехала Мария. Мария, как выяснилось, была ровесницей бабушки Маши, но называть их одинаково не было никакой возможности: во-первых, они мне представились по-разному (Мария произнесла свое имя даже с некоторым жеманством), во-вторых, другие формы имен им просто не шли.
Мария затмила все и вся. Она говорила без умолку, очевидно, истосковавшись без верных слушателей за несколько дней, что провела в коридоре, откуда к нам и переехала (хотя я сильно сомневаюсь, что в коридоре не нашлось для нее подходящих ушей). Итак, Мария говорила много, но, надо отдать ей должное, и интересно. За день, что она успела провести в нашей палате до выписки, я узнала, каково быть геологом и музыкантом, как можно настрадаться от несчастной любви до менингита и как немцы спасали в войну больных русских детей (в частности саму Марию) и даже то, что возможно найти и потерять в тридцать лет любовь всей своей жизни, а эта самая любовь может почувствовать свою трагическую гибель года за два. Я узнала и еще кучу потрясающих вещей о людях всевозможных разновидностей, причем каждая из рассказанных историй случилась либо с самой Марией, либо с кем-либо из ее семьи, и мне показалось, что их жизнь – настоящий бразильский сериал. Или скорее русский, потому что мама Марии умела разговаривать с домовым и даже в войну позвала его с собой в новый дом. А домовой потом предсказал гибель матери.
Но больше всего Мария любила говорить о своем муже.
- Вот вы знаете, вышла я за него совершенно случайно. Сама не поняла, как вышла, - рассказывала Мария, лежа на спине и обводя величественным взглядом всю палату. – Ухажеров была куча, а выбрала его. И как-то он мне быстро разонравился, знаешь. Стала я на него ругаться на чем свет стоит. А потом думаю – а чего ругаться? Он ж мой муж. И детей у нас уже трое. Я, когда третьим беременна была, так боялась: денег нет, жилья нет – ужас! Подруга мне посоветовала аборт тайком сделать, и врача даже помогла найти. И лежу я значит, мучаюсь ночью, а он – храпит. Я думаю: «Боже, каков наглец, я – мучаюсь, а он – храпит!» Стала ворочаться, чтоб проснулся. Он и проснулся. Ну, тут я ему все и выложила, как есть, что беременна. И он сказал: «Рожай и ни о чем не думай. А подругу твою я чтоб не видел у нас на пороге никогда, а то за себя не ручаюсь». И так мне хорошо-то стало, девочки! Так полюбила его! Хороший он у меня, хоть и дурак. Ну, выпить любит – а кто не грешен? Нет, мужа надо любить, раз он муж. Не ругать его и не недостатки искать, а достоинства. Не попрекай его, а хвали. Сама не заметишь, как влюбишься в него. Он мне однажды знаете, что на восьмое марта подарил? Доски для шкафа! И я рада была, потому что не женщина я, а жена. Поняла, что он молодец у меня и хозяйственный. Похвалила его. А однажды он премию свою пропил, а на оставшиеся деньги цветов мне купил. Пришел домой, я ну его ругать, а он мне раз – и весь стол в гвозди;ках! Из дипломата одним жестом выбросил! Батюшки! Ну как его ругать? Говорит: «Деньги бы мы проели, и все, а это тебе цветы». И правда же – цветы лучше. На всю жизнь запомнила. Да, в муже надо достоинства искать. Они во всех есть…
Я рассказала Марии про своего жениха. Рассказала, что стараюсь никогда не ругать его попусту. Она сказала: «Это ты молодец, правильно». И мне стало необыкновенно приятно.
В то время, когда Мария рассказывала, как шла десять километров одна по горам в какое-то селенье, потому что у нее случился приступ аппендицита, к нам в палату положили еще Наташу – тоже с аппендицитом. Наташа приехала в больницу с шумным говорливым свояком, а сама была – кроткая и красивая, говорила тихо, нежным голосом, так что под него сразу хотелось задремать, как маленькой.
Наташа сильно мучилась после операции, потому что наркоз у нее был слабее, чем у меня, и за ней чуть грубовато, но, в сущности, очень мило ухаживал свояк. Я видела только его спину и затылок, который был весь в шрамах – его в детстве искусала собака. А потом к Наташе примчался из другого города муж, и уже он ухаживал за ней. А я, глядя на них, думала о своем женихе, который не мог так приехать, потому что город, в котором находился сейчас он, был гораздо дальше.
Впрочем, Наташа быстро оправилась и начала довольно бодро ходить чуть ли не раньше меня. У нее были светлые пушистые волосы и ясные глаза, а еще она умела тихонько и очень ласково смеяться. Слушая Марию, она начинала иногда рассказывать о своих детишках, и только бабушка Шура перебивала иногда общий разговор:
- Господи, ну невозможно побыть в тишине! Как охота поспать!
А потом бабушка Шура, уже не спрашиваясь, рассказала свой стишок про Христа и, получив одобрение, стала, кажется, относиться к нам чуточку ласковее.
По ночам, сказала Наташа как ее соседка, бабушка Шура грызла строго-настрого запрещенные ей карамельки. Впрочем, она и днем иногда приставала к докторам, приговаривающим ее к голоданию:
- Доктор, а хлебушек можно? А банан? А другого доктора позовите – банан можно?
Бабушка Маша голодала молча, иногда звонила дочери и слушала истории Наташи и Марии. Она была немного феминисткой и говорила, что мужчины в жизни не нужны. Она сама росла без отца, да и ее муж умер через день после рождения дочери. И ничего, нормальные они. Только вот у тридцатипятилетней дочери нет ни ребенка, ни надежды его завести – без мужика-то. Мария настойчиво советовала отправить дочь за ребенком на курорт, но бабушка Маша только посмеивалась и отмахивалась. Она переводила тему разговора и рассказывала, как долгие годы ухаживала за полусумасшедшей дальней родственницей, алкоголичкой, и натерпелась от нее много горя. Бабушке Маше понравилось разговаривать с моей мамой, которая дежурила у меня целыми днями, особенно пока мне не разрешили вставать, и радостно делилась с ней секретами счастливого огородника.
А Наташа в это время рассказывала мне про своих сыновей. Однажды к ней привели под окошко их обоих, и она потом тихонько плакала в коридоре. Наташа показала мне фотографию своих мальчиков и, счастливо улыбаясь, рассказывала о том, какой умница и герой ее старший, и как он любит ее и заботится о ней. Однажды мальчик сломал ногу, но нашел в себе силы встать, чтобы мама не испугалась. А еще он очень трогательно влюблен в одноклассницу и носит ей шоколадки тайком, но учительница рассказала про них на родительском собрании, и теперь все смеются. Да и девочка не хочет с ним дружить, потому что ему шесть лет, а ей уже семь. Сын переживает, рисует свои машины. А младший – хулиган и бузотер, любит тракторы… В общем, чудо, а не мальчишки.
Наташа родила обоих сыновей в муках, и весь живот ее, если учесть еще недавнюю операцию, сплошь покрывали шрамы, но она рассказывала об этом спокойно, даже с радостью, с гордостью. Каждый вечер разговаривала с сыновьями по телефону.
Так, вшестером, мы провели в палате не слишком много времени. Первыми ушли Мария и Инна, следом – бабушка Маша. Она собралась быстро, деловито и весело, переоделась в белую легкую блузку, надела цветастую юбку, сложила остальные вещи в большую сумку и ушла, громко сказав:
- Ну, спасибо вам всем! Простите, если чем обидела!
В память мне врезались ее острый не разгибающийся локоть и подол юбки, мелькнувшие за дверью, когда она исчезла навсегда из наших жизней, не оставив ни телефона, ни адреса.
Мы с Наташей выписывались вместе. Она не могла сдержать радости, мечтая о том, что через несколько часов обнимет своих мальчиков.
- Неделю лежала! – вздыхала она, а я усмехалась, вспоминая о том, как она стала проситься домой на следующий день после операции. Для меня за окном стояла сессия, и я не сильно рвалась в таком разбитом состоянии вон из больницы.
Я и Наташа собирались, тихо переговариваясь, мне помогала мама. Только бабушка Шура оставалась лежать на своей кровати в углу, в палате, уже заселенной другими людьми, получившей другое лицо. Бабушка Шура лежала в той же позе, как и всегда, вздыхала про букет роз, говорила мне:
- Ох, деточка, не ходи быстро, ох, убьешься, ты ж еще не окрепла! Ну, спасибо тебе, и тебе, Наташенька… А я остаюсь… Ох, горе горькое, никак не выздоровею…
Доктора, действительно, никак не могли склонить ее к выписке, она держалась за свое место на смерть.
На моей кровати поселилась какая-то старушка, там, где жила бабушка Маша, возвышалась громкая большая женщина, похожая на буфетчицу. Мы с Наташей ушли, обменявшись телефонами, я надеялась, что мы сможем когда-нибудь по-настоящему подружиться. Наташу встретил муж, и они задержались у лифта, решая что-то с вещами, а я спускалась со свой мамой вниз вместе с веселыми юными практиканточками из техникума и думала о том, что буду… скучать по этому месту, где пахнет лекарством и хлоркой. Потому что здесь было интересно. Здесь были новые люди, а порой ко мне приходили старые друзья, и, самое главное, здесь меня учили мудрости. Мои соседки по палате, эти женщины, что были старше меня, научили меня: одна – любить всех людей; другая – любить свою работу; третья – любить своего мужа; четвертая – любить своих детей, а пятая – не любить только себя.


05.02.12