Три пера ангела

У старухи было два сына — Степаша и Хрюша. Никто не знал, как их зовут: ни они сами, ни старуха, ни косоглазая хромоногая соседка с косой под косынкой и с косой в руке.
Ни на косу, ни на косынку соседки, — ни на соседкину руку с косой — так никто и не смог покуситься. Деревенскому богу не удалось выдать её замуж даже за лесничего, и соседка была злой, как все старые девы. Злясь, она кашляла и её кашель, замешанный на злобе, был колючим, как корабельная мина. За этот кашель все соседи звали её Миной и пели ей колыбельную трескового мыса, в надежде, что во сне она забудет проснуться и умрёт.
Соседей было мало: старуха, два её сына и чердачный кот Который, который был стар и огромен из стороны в сторону — и на сторону уже не ходил.
Именно кот прозвал старшего сына Водопьяном. Другого сына, возраст которого Которому уже трудно было понять, вообще никто никуда не звал. Не звали его не потому, что не знали, как позвать, а потому, что он бы глух от рождения. Если бы второй сын старухи мог слышать, то он, несомненно, откликался бы на имя Анастасия, но с ударением на третий слог. С противоположным ударением именно это имя ему совсем не нравилось. Но выбирать не приходилось и не уходилось.
Так стряслось, что старший сын был, а младший прибывал. Так тряслось долго, пока не утряслось. Младший сын старухи не был, а прибывал, как поезд, в котором едет в отпуск некто Степанов: мимо коров и лугов — в стальном спальном вагоне. Но тот Степанов не имел отношения к старшему сыну старухи — Степаше. Степанов был отпрыском времени, а Степаша был отбрызгом старухи. Она разбрызгала его не до последней капли. Последнюю каплю старуха оставила себе, чтобы не забыть о своей любви к сыну.
Она любила Степашу, а Хрюшу жалела заживо. Поэтому, старшему сыну старуха позволяла ставить свои ботинки под окно в кухне, а младшего заставляла снимать и нести ботинки в руке.
Хрюша в сношенных носках настороженно скользил крошечными шажками по деревянному настилу, падая и поднимаясь.
Вот и сейчас ботинки Степаши стояли под окном кухни, а ботинки Хрюши отсутствовали где-то в сутулой неизвестности дома.
Старуха поставила на огонь чайник, и тишина распоролась шелестом дождя, нарастающего жёстким ливнем над убогостью кухни.
Ливень захватил уже всю старухину кухню, но тишина продолжала лениво отстреливаться короткими очередями где-то из-за плиты, на последнем плацдарме — надсадно, с тоскливой досадой понимая, что и этот бой проигран.
"Зонт штоли открыть?" — медленно сообразила под седыми космами старуха.
Но открытый зонт в доме был плохой приметой, а старуха давно приметила про себя, что суеверна. Она бы приметила это и вслух, но была немой от рождения до трёх лет, а потом опять: от восьмидесяти до восьмидесяти двух.
Старуха сняла чайник с плиты, и тот обиженно фыркал, плевался, злился на пожухлые старухины руки. Так, бывало, злился на старуху кот Который, который не хотел, чтобы ему вычёсывали колтуны, накрученные в темноте невидимыми ночными колдунами.
Старушечьи руки были чем-то похожи на куриные, если бы у этой приземлённой птицы были руки вместо крыльев. Но курицам руки были не положены, и такое положение расстраивало старуху. Она любила руки своего бывшего мужа, но никогда не могла их разглядеть. А если бы разглядела, то была бы раздосадована грязными ногтями, ведь старуха в молодости была чистой и плотной.
Отхлебнув из чашки, старуха смотрела на окно.
Желудёвого цвета жалюзи на окне, зажатом с двух сторон пространством жестокого мира, скрывали журавлиное небо. "Хоть бы синицу купить" — думала старуха и чесала рот, напрягая давно потерянные жизнью зубы, а те жили где-то в разных уголках мира, давно уже ничего не давали о себе знать — и этим не давали старухе покоя.
Старуха смотрела в окно, и взгляд её был колючим, но мягким, как стекловата. От этого взгляда чесалась кожа и першило в горле. Бывший муж старухи знал про старухин взгляд и чертыхался, старался не попадаться ей на глаза. Однажды он перестарался и пропал вместе с грязными ногтями, о которых старуха так никогда и не узнала.
Под окном стояли ботинки Степаши. Странный нездешний цветок был нарисован на каждом из них. Цветок с тремя лепестками.
"Вот я — посередине, а вот слева Степаша. А справа — второй мой сын" — сообразила старуха, надавливая лбом на упругую тишину кухни. Тишина между тем вернулась, подписав соглашение с чайником о временном перемирии, и подсчитывала убитых и раненых.
"Мы трое — как эти три пера ангела" — засомневалась сначала старуха, но быстро поняла, что права.
Она потянулась к надоконному небу руками, и они вдруг обрели упругость крыльев.
К вечеру она опять стала новорождённой девочкой: по настоятельной просьбе одного из ангелов деревенский бог позволил ей пожить ещё раз.