Малая Родина. глава первая

      
         
                (записки,  дневники)




        Самого себя я впервые ощутил, осознал в глухой российской деревушке с названием Красивка. Хотя, что в ней было красивого! Голая местность вблизи старого, поросшего мелкой травой оврага. Очевидно, в древности этот овраг породил долину и убогие окрестные горы. Деревня представляла собой три десятка ветхих избушек, расположенных вдоль пыльной дороги, называемой грейдером. За огородами на колхозных полях работали чумазые, неласковые мужики. Едва подойдёшь к ним – дёрнут за нос или кепку на глаза надвинут. Я страдал, я жалел своё слабое, щуплое тело, а мир вокруг – трактора, небо, пашня – всё становилось чужим и враждебным. Я смутно чувствовал унылость самого существования.  Хотелось к матери. Её ласку, волшебный свет доброты я поглощал с энергией «чёрной дыры». Но, Боже мой! Как поздно проснулись во мне ответные чувства! Какой ущербной была собственная светоотдача! Если бы знать про грядущий ужас невосполнимых утрат, если бы знать!
                ___________

       Человек, оказывается, так устроен, что находит себя обособленным от всего на свете, и поэтому бывает скучно. Помню себя играющим в кубики. Зима. В комнате против окна солнце высвечивает яркий квадрат. Из хаоса линий и силуэтов выходят картинки: медведь или слон. Так приятно сидеть в этом тёплом потоке лучей! Бывало, я свободно помещался под табуреткой, полагая, что сижу в кабине грузовика. При этом мычал – выразительно и очень похоже на шум мотора.
      
       В памяти, в самой её сути  скрыто нечто непостижимое. Это волшебная нить Ариадны, за которую мы держимся, чтобы не потерять себя. Иван Алексеевич Бунин не без гордости писал: «Я живу всем своим прошлым». Вот и мне, порой, кажется: ничто из минувшего не утрачено. Прежние мысли, эмоции, впечатления продолжают жить, и от этого я почти такой же, как и сорок лет назад.
      
       Однажды осенью мамаша отправилась в далёкую поездку – продавать в Москве мясо зарезанного быка. А накануне я наблюдал, как дядя Ваня и соседский мужик по прозвищу «Харя» лишали этого быка жизни. Готовясь к убийству, дядя Ваня закатал рукава рубахи, молчаливо осмотрел принесенные Харей верёвку и нож. Взгляд его с каждой минутой становился отчуждённей, глаза стекленели. Бык был спокойным, слушался Харю и думал, наверно, что его вывели в сад погулять. Даже осерчать на него было не за что, не то что убить. Харя заметно волновался, однако взял в свои цепкие руки кувалду и с размаху ударил быка в висок. Бык без крика сел сначала на задние ноги, потом стал валиться набок, наконец, тяжело рухнул и закатил глаза. С жестоким, напрягшимся лицом дядя Ваня подбежал к быку, стал резать ему горло, и тут же ручьём побежала на землю кровь.
Перед отъездом мамаша спросила меня: «Что привезти тебе из Москвы?»  Я сказал: «Машину» и стал нетерпеливо ждать. С отъездом матери всё вокруг меня как бы переменилось: в комнатах было темно и печально, я не хотел ни во что играть, просто сидел на печи, скучал. Только на третий день поздно вечером мамаша приехала из Москвы. В доме тотчас же поднялся радостный шум, все были веселы, довольны – и дед, и бабушка, и брат Равиль, в те годы уже школьник. Из полутёмной горницы я выбежал на свет в переднюю, увидел маму и тоже безмерно обрадовался. В коричневом клетчатом платье и свитере мама выглядела весёлой, немного усталой и очень красивой. При общем внимательном ожидании она разбирала узлы, чемоданы. Я тут же получил в руки небольшой, но великолепно сделанный грузовичок. Машина в точности копировала настоящую: кабина, кузов, фары, колёса – всё вызывало восторг, а особенно нравились мягкие резиновые шины. И опять я долго не мог уснуть, любуясь грузовиком, всё держал его около себя на постели.
      
        Иногда я путешествовал по округе. Моему деду, старому человеку, поручалось возить в поле к тракторам бочку горючего. Сядешь где-нибудь сбоку в телегу и смотришь, как идёт в упряжке лошадь, как молчалив и задумчив дед. Наблюдая за тенью наших свисавших ног, я впадал в состояние близкое к забытью. Мы ехали долго, не спеша; в этом движении не было ни радости, ни смысла, зато ощущался характер вечности. Мир как бы терял свою реальность и плавился особенно на горизонте в мареве тёплых воздушных потоков.
                ______________

        Посреди комнаты к потолку подвешена керосиновая лампа; бабушка в полумраке возится на кухне у печи, мамаша сидит за прялкой, а дед философски, не двигаясь, смотрит в пространство перед собой, точно медитирует. Узкая, продолговатая голова деда совсем седая, на рябом лице особенно заметен нос – большой и тоже рябой. От махорочного дыма усы у деда рыжие, а борода похожа на маленького серебристого ёжика. Я люблю деда и часто воображаю его идущим в штыковую атаку. Уцелел он, как сам говорит, только потому что в перестрелках не высовывал голову из окопа, одна лишь рука с винтовкой ложилась на бруствер, чтоб наугад выпустить пулю-дуру.
      
        Неожиданно дверь открывается, и на пороге появляется кум Васька, ещё не старый, однако помятый жизнью мужик. Зрячий у него один только глаз, а другой выбит рукояткой трактора «Универсал». Глаз после этого глубоко запал в череп и уменьшился до размеров птичьего. Несмотря на жалкий вид, кум Васька отличается бодростью духа и озорством. Нюхая табак, любит угощать им девок и веселится, когда те чихают. Кум Васька небрит, потому что в деревне это неважно, одет в фуфайку и ватные брюки, но всегда простужен. Первым делом он просит у бабушки каких-нибудь таблеток, глотает их без разбора и сразу же становится довольным.
      
        Разговор идёт скучный, но постепенно дед оживляется, вспоминает, как жили до революции и в первую мировую войну…
      - На той войне много людей побило, -  трагически сетует дед. – Перед атакой всегда тоскуешь. Страшно… А потом, когда побежишь, уже ничего не помнишь. Врукопашную сходились, как пьяные когда дерутся. Кровища! Штыками друг друга кололи…
      - А как вы там жили-то, где ночевали? – интересуется кум Васька.
      - Да как… Где придётся, в окопах и ночевали. Перед баней скинем, бывало, рубахи, гимнастёрки в одну кучу, а она аж шевелится от вшей.
      - Ой-ё! – сокрушенно вскрикивает кум Васька.
      
       О большевиках дед говорит мало и без всякого удовольствия. Они для него будто стихийная вселенская сила, в некотором роде ураган или потоп, который нельзя одолеть и лучше бы самому уцелеть, уберечься. Неспроста дед всю жизнь был смирным и роль себе выбирал незаметную, точно не человек он вовсе, а какая-нибудь безобидная травка. Женился дед поздно. Его супруга, то есть, моя бабушка, Александра Михайловна, была очень добрая, заботливая, словом, душа всей семьи.
      
        Умерла она внезапно от кровоизлияния в мозг. Так явилась первая смерть близкого мне человека. Я испытал страх и потрясение. Помню суетные хлопоты родственников, видел приготовленный гроб. Самую ужасную травму  смерть наносит при первом о ней сообщении. На всю жизнь запомнилась та бурная весна, половодье и возвращение из школы на огромных тракторных санях. Словно баржа они плыли по талым водам долины. Рядом была моя мать, мужики из нашего села, и вдруг кто-то сказал, что сегодня умерла баба Саня. Тотчас стало тягостно, горько и вообще противно; я отчётливо понял, что каждого ожидает и подстерегает смерть – самая большая беда, и всё же собственная жизнь представлялась мне тогда бесконечной.
      
        …Снег лежал ещё крупными сугробами, но было уже тепло. Сделав себе нечто наподобие копья, я от скуки бросал его в снег, и это забавляло. Тётя Надя, наша соседка и родственница в те дни угостила меня волшебным напитком. Это было какао. Ничего более вкусного я доселе не пробовал. Странно… Бабушка умерла, а жизнь без неё продолжалась как ни в чём ни бывало.
      
         Был у меня старший брат – симпатичный, по-детски застенчивый в общении со взрослыми. Нельзя сказать, что мы были дружны, скорее наоборот, зачастую он наказывал меня за моё любопытство и желание быть рядом. Объяснялось это отчасти тем, что я был на четыре года младше. Среди товарищей  брата бурным темпераментом, бесшабашной лихостью отличался Юрка Матвеев. Крепкий, выносливый, задиристый, он постоянно искал приключений, и они всегда ему сопутствовали – приятные и не очень, забавные и опасные. Всюду он держался не иначе как лидер, авантюрист, отчаянная голова. Помню, как-то весной мы шли по глубокому логу, прогуливались. Прежде тут жили люди, но поразъехались, по брёвнышку разобрали дома. Теперь здесь остался один лишь колодец с журавлём. Юрка, конечно же, не мог пройти мимо этого колодца. Сначала его самого при помощи колодезного журавля подняли метров на пять от земли, и он пережил необыкновенный восторг. У других мальчишек эта карусель вызывала вопли и слёзы.
   
        Юрка умудрялся бывать на всех пожарах, которые изредка случались в округе. После он охотно рассказывал, как где-то вместе с домом сгорел и двор со свиньёй, как у свиньи от огня лопнуло брюхо.
   
        Однажды чудесным вечером мы шли в соседнюю Утиновку посмотреть кино. Было радостно видеть раздолье лугов, ощущать тепло и покой середины лета. Как раз по пути располагалась  заброшенная мельница без крыльев. Подойдя к мельнице, Юрка вытащил из кармана самодельный пистолет, и сделав строгое лицо, велел всем уйти с линии огня. Прозвучало несколько выстрелов. Пули глубоко вонзались в тёмные брёвна у основания мельницы. Что-то вызывающе дерзкое и в то же время мужественное виделось в Юркиной позе, в руке, державшей пистолет. Уже смеркалось, и надо было идти дальше. Экран светился белым пятном на стене какой-то избы, а рядом всюду на траве сидел народ. «Окно в небо» - так назывался фильм, и рассказывалось в нём о войне, о любви… Возвращались мы глубокой ночью; в небе светились крупные, безмолвные звёзды, отрешённо серебрилась под лунным светом трава, и не оставляло ощущение, будто мы шли не по земле, а по неведомой, жутковатой Луне..
      
         Когда Юрка и мой брат были в шестилетнем возрасте, они уже учились курить, и при этом однажды сожгли сарай моего деда. Соломенная крыша стремительно занялась огнём, а вскоре заполыхал и весь дом. По рассказам взрослых, этот пожар вызывал ужас у всех жителей деревни. С сухим треском огонь рвался вверх, а ещё выше в чёрном дыму кружились голуби, сокрушённо крича над  сгоравшими птенцами. Обезумевшие от суеты мужики лили воду на стены и крыши соседних домов, ибо жара даже вдали от горящего дома стояла невыносимая. Когда дед прибежал с поля, его жилище уже догорало. Бабушка лежала на земле, как мёртвая; её отливали водой, откачивали. С муравьиным упорством дед принялся за постройку нового дома.
      
         Среди других приятелей моего брата был ещё Пашка – медлительный, пухлый малый с доброй душой. В детские годы он начитался про боевые действия партизан, так что грезил военными приключениями. Если мы играли зимой в лесу, он обычно брал на себя функции командира партизанского отряда. Как это нравилось! – на лыжах пробираться в складках  местности, держать наготове деревянный автомат, ползти по сугробам, не давая «врагу» обнаружить себя. Но острее всех переживаний чувствовалась леденящая свежесть снега, который проникал за шиворот.
                _____________

         В Красивке строили клуб. На пустыре уже громоздился бревёнчатый сруб, а вокруг высились леса, давая возможность нам, пацанам, взбираться на самый верх и забавляться на манер акробатов. Братан в этих играх у клуба жестоко пострадал – сорвался с лесов и выбил кисти обеих рук из суставов. Мама ужасно волновалась, плакала, пока в районной больнице делал своё дело костоправ. Вскоре брат появился дома, повеселевший, с перевязанными руками, будто герой сражения.
      
         Между тем, вся прелесть тогдашней жизни  представлялась в играх, баловстве, всяких выдумках и проделках. Напротив клуба жили старик и его старуха, оба ветхие, нелюдимые. Желая повеселиться, мы устроили такую вещь: перекинули через телеграфные провода нитку, конец её булавкой закрепили к оконной раме и туда же привязали гайку. Стоило потянуть и отпустить нитку, как гайка ударяла в стекло. В сумерках её не заметил бы и молодой, а старик лет семидесяти  -  и подавно. Выйдут хозяева посмотреть, кто это к ним стучится, а никого нет. Радостно было наблюдать, как дед с бабкой недоумевают и сердятся.
                ____________

      
               

         Бесконечное однообразие времени  разорвалось как будто 12 апреля 1961 года. В солнечный полдень мы гоняли по траве перед школой резиновый мяч. Вдруг пришла учительница и с блеском в глазах рассказала, что советский летчик Юрий Гагарин запущен в космос. Я вовсе не ведал, что такое космос, но помню общий ажиотаж. О том, куда и как полетел этот Гагарин, мужики говорили, сомневаясь: «Небось в штаны наклал…» - замечал кто-то из неотёсанных и ухмылялся. «Да, он-то вот наклал себе на всю жизнь!» - ревниво подмечали другие. Некоторые бывалые уверяли, что врут по радио, никуда, мол, не летал Гагарин, а просидел в этой ракете где-нибудь под землёй, спрятавшись. Теперь же он, счастливый, улыбающийся, глядел почти с каждой газетной страницы.
      
         Надо заметить, что небо производило на меня щемящее впечатление. Я завидовал воронам и уходил далеко в поле полюбоваться «кукурузником». Мне нравилось, когда самолёт  летел прямо на меня, сбрасывая наземь и мне на голову комья селитры. В летнюю пору я часто забирался на крышу дедовского дома. Было приятно лежать животом на тёплой крашеной жести и смотреть, что делается кругом на земле. Во дворе ещё дремлют или думают о чём-то овцы, не обращая внимания на неистово кричащего петуха. Бабушка разжигает около крыльца самовар; дым заставляет её жмуриться, вытирать платком глаза, лицо же у бабушки весёлое, будто кто-то внезапно её рассмешил. Стараясь не прозевать, подолгу гляжу в подсолнухи за оврагом и вдруг вижу: широкая тень мчится полем прямо на дедов дом. Я опасливо пригибаюсь, крыша трепещет, а самолёт, выпустив из брюха колёса, пропадает за кромкой дальнего леса. Там, говорят, аэродром, а дед слыхал даже, что наши лётчики учат летать африканцев.
         
         В ветреные дни мы любили запускать змеев. У братана это получалось неплохо, его змеи охотно взлетали, а мои только мотались из стороны в сторону и норовили ударить в землю, погибнуть. Отпустив змея метров на сорок вверх, брат отправлял ему «письма». Из бумаги он делал лёгкие кружочки, вешал их на нитку, и те ползли вверх. Кажется, тогда же за околицей сел совершенно диковинный самолёт, такой трепетный, благородный и главное – неземной аппарат. Я подходил к нему совсем близко, щупал руками, заглядывал внутрь. Как легко он потом поднялся и поплыл над нашими головами!
                ____________

      
         Далёкое, блаженное время детства! Оно так и прошло непонятым, неоценённым. Конечно, я имел уже какие-то представления о жизни, попадал в ситуации неприятные, испытующие. Как-то раз довелось смотреть в соседнем селе кинофильм; брат, капризничая, взял меня с собой. Кино кончилось, я тотчас же кинулся наружу и затерялся в толпе. Сразу возникло чувство потерянности, казалось, произошло что-то ужасное. С плачем и подвыванием я пустился рысью по сумрачной, пыльной дороге домой. Очень жаль было самого себя; я бежал и звал во тьме: «Мама, мама!», пока не оказался дома, одолев расстояние в пять километров минут за пятнадцать. Брат явился домой через час страшно злой. Я же тем временем как ни в чём ни бывало сидел за ужином; в доме были какие-то гости, на столе громоздились алые ломти арбуза. Очевидно, тогда уже отложилась в моём сознании истина: страхи  и трудности отступают, если не падать духом и сопротивляться судьбе. Но по слабости своей я усваивал это от противного.
                ____________

      
         Летом огромным моим увлечением было купание в пруду. Водоём этот нравился всем – не очень большой, но уютный, в окружении кустов и деревьев. Он притягивал к себе почти всех обывателей Красивки. Брат учил меня плавать совершенно варварским способом: хватал меня, сажал себе на плечо, шёл в глубокое место и бросал там. Вопя, яростно хлопая по воде руками и ногами, я… плыл к берегу. На берегу валялись корыта, вырубленные из дерева. Их называли колодами и применяли для водопоя. Многие пацаны и я, разумеется, плавали на этих колодах, будто индейцы в узких своих пирогах. Чтобы удержаться, приходилось тонко балансировать, нравилось прыгать с колоды, воображать, что пруд вовсе не пруд, а море.
      
          Как-то в июле к старой плотине приехал трактор С-80. Из него вылез незнакомый, чумазый тракторист, долго смотрел в пропасть оврага, а после стал зарывать огромную промоину. Целую неделю мужик трудился, как герой, пока не восстановил плотину. К следующему лету глубокий, поросший травой лог наполнился чистейшей водой. Купаться здесь я мог целыми днями, причём, с неугасающим блаженством. Ныряя, я не закрывал глаза, чтобы видеть роскошное, таинственное дно. Солнечный свет согревал и пронизывал воду. Вода и солнце сливались в одну прекрасную стихию, этакую колыбель, где я летал, точно по воздуху – планировал, переворачивался, извивался всем телом. Также для удовольствия на плотине соорудили мостик- вышку, и сколько раз затем, давая «козла», я чувствовал головой твёрдую поверхность воды. Но выход был-таки найден: на таборе, то есть, машинном дворе среди кучи металлолома я нашёл старый корпус тракторной фары. Затолкав внутрь кусок ватника, надел фару на голову  и вдобавок привязал за челюсть, чтобы не потерять во время прыжков. В таком шлеме прыгать с вышки стало чистым удовольствием.
                _____________

      
          Время от времени в гости к деду приезжал его зять дядя Ваня, человек по-своему замечательный. Выглядел он в те годы молодцевато: стройный, весёлый брюнет с голубыми глазами. Свои длинные, прямые волосы дядя зачёсывал назад – так было заведено – без претензий. Широченные брюки, простецкий пиджак  и открытая, немудрствующая улыбка. Приезжал дядя Ваня на велосипеде, кажется, это было всё его богатство. Ну а жил наш родственник на железнодорожном разъезде с названием «Карачан». Вместе с дядей приезжала его жена тётя Тая; она считалась самой счастливой в нашем роду – была замужем, растила детей, как подобает. А время тогда было строгое, люди держались замкнуто, опасливо размышляя: «Как бы чего не вышло…» Упаси Бог неуважительно сказать что-нибудь про власть! А с другой стороны очень многие и в том числе дядя Ваня умели искренне веселиться. Хотелось жить и наслаждаться, тем более, что партия обещала в скором времени коммунизм.
      
          Дядя Ваня никогда не появлялся у нас без поллитры и очень любил уважить таким образом деда. В доме т во дворе дядя ходил, не расставаясь со стаканом вина, балагурил и подмигивал женщинам.
       - Да будя те пить-то, Ваня, - добродушно упрекал зятя дед, хотя давеча сам подносил ему стакан, ухватив скользкое стекло жёлтыми, крючковатыми пальцами.
       - А ничего… Тарапунька со Штепселем как говорят? Не пьёт только телеграфный столб, поскольку ему никто не наливает, да и стакан перевёрнут.
      
         Ещё запомнилось, что вместо обычных брюк по праздникам дядя носил строгое военное галифе. Вглядываясь в весёлые, пьяные лица соседей и родственников, я, как правило, чувствовал неимоверную отдалённость от происходящего, был чужим всему миру, хотя любил дядю и тех, кто бывал у нас. Мужики во всякое время выпивали очень охотно. Чтобы легче было играть, принимал поллитровую норму и клонил голову к инструменту гармонист. Дядя Ваня, припеваючи ходил по кругу, гордо заламывал руки, шлёпал себя по ногам и останавливался только затем, чтобы вовлечь в пляс женщин.
               
                Их – а!   Их   -  а!
                И пяточка, и носок
                Расковыривали песок…

      
         Танцуя вприсядку, кто-то из мужиков к общей радости упал на спину. Иногда дядю Ваню одолевала непонятная грусть, а однажды был случай, что он среди веселья сел за стол, уронил голову на руки и разрыдался. Дед молча крутил головой, не зная, как реагировать на состояние зятя.
      - Да что ты, Ваня, перестань! – с досадой укоряли женщины.
         Иногда на крупных гулянках дело доходило до драки. Помню, какое страшное впечатление произвёл на меня эпизод, когда мужику на свадьбе ножом насквозь прорезали щёку. С любопытством и удивлением слушал я наутро опохмелившегося дядю Ваню и женщин. Смеясь, все вспоминали подробности гулянья: кто во что был горазд и сколько выпил.
                ______________

         Самые близкие, приятные отношения складывались у меня с двоюродным братцем Виталиком, сыном дяди Вани. Мы были ровесниками, и всякий раз когда сходились, радость переполняла обоих. Наши забавы длились по нескольку дней, мы тешились разными играми, выдумками, но вдруг оказывалось, что надоели друг другу и могли поссориться, наговорить гадостей. И все же Виталик мне нравился своей обаятельностью, неким постоянством упрямого характера и несуетливостью в делах. Мы часто любовались пролетающими самолётами, однако же, небо казалось нам областью запредельных мечтаний. Другим занимательным зрелищем была для меня железная дорога, рядом с которой жил Виталик. Конечно же, поезда ему надоели, а я с восторгом наблюдал, как они проносились под окнами дядиных окон, образуя грохот и ветер. Дядя Ваня работал стрелочником, то есть, дежурил в будке и управлял семафором, который тоже мне нравился. Стоило дяде покрутить какую-то ручку, как семафор тут же задирал в небо свой шлагбаум. Так дядя показывал поездам, что путь свободен.
      
         Однажды я умудрился в одиночку прийти на разъезд пешком, отмахав вёрст пятнадцать. Дядя увидел меня у семафора и опешил:
       - Как ты дошёл!? -  изумился он, не понимая, что за силы мной двигали, а мне приятно было гостить в старом доме из красного кирпича, играть и дурачиться вместе с Виталиком. Там я впервые увидел телевизор, изумившись белоснежному свечению экрана. Случалось, что дядя и сам приглашал меня в гости – сажал на раму своего велосипеда, и мы долго катили просёлочными дорогами. Я, естественно, радовался езде, с уважением слушал дядины рассуждения вслух. Миновав долину, мы ехали вдоль речки, затем долго поднимались на высокую гору, с которой вся округа выглядела мелкой. И опять к самому горизонту тянулась полевая дорога; рядом зеленел горох, трепеща крылышками, в воздухе радостно, заливисто пели жаворонки, и на душе было очень славно. Эта же самая птичья или божественная радость казалась главным ощущением жизни.

         В единственной комнате, где жила дядина семья, потолок был высоким, как небо. Я удивлялся: как же достают до него? Мебели у дяди было мало, кажется, две кровати и комод, а на нём старый приёмник «Рекорд». Вечерами на стене горела лампа дневного  света, загадочно белая, похожая цветом на молоко. При таком освещении люди в комнате своими лицами напоминали  мертвецов.
       
         Той же самой дорогой однажды зимой мы ехали с мамой на санях. Лошадь едва-едва тащила кибитку, путь был не близок, а тут ещё к вечеру усилился и без того немилосердный мороз. Я сжимался в комок и не мог согреться даже в тулупе. Смеркалось… Мы ехали почти наугад, поскольку метель скрывала дорогу; лошадь будто курила, выпуская из ноздрей струи пара. Помню, как мама, превозмогая холод  и усталость, выбралась из саней и пошла рядом, чтобы приободрить лошадь и найти верный путь. Вскоре на горизонте показались огни разъезда. До сих пор я казню себя за то, что не помог тогда маме и только малодушно зарывался головою в тулуп.
       
         Позже я не раз пускался в отчаянные переходы через это поле на лыжах в сумерки и в пургу. Расстояние в двадцать километров уже не пугало, хотя однажды я заблудился, совершив громадный круг в пустом снежном пространстве,  неожиданно вышел на рельсы. Получилось это оттого, что я невольно повернулся к ветру спиной. Глядя на безмолвное пространство вокруг, я чувствовал тоску одиночества, этакую обреченность быть покинутым всеми. Откуда мне было знать тогда, что это норма, что все существуют изолированно – в своей шкуре, в своём сознании.  Как жаль, что душа не искала божественного, и мой путь к Абсолюту ещё никак не тревожил, не звал, не мерещился мне. А жизнь между тем дарила восхитительные впечатления. Словно чудо искрился, сверкал под полуденным солнцем пушистый снег, и от одного только вида ослепительно белых холмов на душе становилось блаженно и радостно.
       
         Обычно под вечер, сделав домашнее задание, я бежал на пруд, где слышались весёлые голоса моих сверстников. Мы умудрялись всей ватагой вытащить на гору колхозные сани и затем мчались на них вниз, как на танке, находя в этих забавах святую радость детства.
                _______________