Времена больших ожиданий

    

        Обращаясь к прошлому, я с душевным трепетом пытаюсь понять сам феномен времени, этот главный фактор жизни, дарованный небесами. Минувшее… Что оно для нас? Шлейф памяти? Или же совершенное ничто, поскольку ни один миг невозможно вернуть и нельзя пережить былое? Колоссальная вселенская тайна скрыта в бесконечном потоке времени.
Память, вероятно, дана нам для того, чтобы мы могли жить всем своим прошлым… И не только своим. Иногда воспоминания реальной жизни так похожи на прочитанное или увиденное в кино, что невольно их смешиваешь, сопоставляешь чужое прошлое и своё. И хочется былое ощущать в полной мере, путём раздумий уменьшать горечь утрат и обретать таким образом гармонию перехода из прошлого в будущее.
                _____________

         Самое лучшее, романтическое время началось для меня с шестнадцати лет. Мамаша, я и вскоре приехавший к нам дед, жили тогда у дяди Вани, в доме, что был расположен в предместье большого, южного города. Первые впечатления, связанные с Южным Казахстаном, были самые благоприятные; меня развлекала городская канитель, восточные люди, ишаки, мне нравился вкус шашлыка, винограда и прочих яств. Но только ли это входило в моё непритязательное сознание!? Исподволь, неожиданно и стремительно, на меня надвигалась громада первых понятий о реальной человеческой жизни. И однако, я никак не готовился к ней, если не иметь в виду обучение в школе.
 
        Смешно вспоминать, но там же, в школе, впервые влюбился. Чёрт знает как это вышло! Неожиданно вгляделся в круглое, привлекательное лицо одной рослой девахи, и вдруг понял, что попал в какую-то небывалую от неё зависимость. И очень трудным делом показалась мне попытка вызвать ответное расположение, Как глупо, как наивно я переживал и тешил себя надеждами! Вечерами в дождливую погоду ездил к ней на свидание. Она появлялась минут на пять, явно недоумевая и чуточку смущаясь. Я же совершенно терялся, бестолково молчал и всё же был счастлив видеть её в каком-то космическом ореоле любовного притяжения. Такая нежная бескорыстность владела мною, что в один из таких вечеров я влез на столб около её дома, чтобы заменить перегоревшую лампочку. Когда случалось нам потанцевать, я просто хмелел от счастья. В остальном же она стремилась показать, что я никак не более, чем одноклассник, друг. Это явилось первым лёгким потрясением.
       
         Был ещё один романтический эпизод в наших отношениях. Стояла ранняя весна; южное солнце так старательно грело землю, что невольно тянуло в раздолье лугов.  До этого момента я никогда не был в походах, не жил в лесу или на берегу речки. Молодая энергия просилась наружу, хотелось строить свою юность оригинально. Мы отыскали в предгорьях пещеру какого-то отшельника, правда, его самого не оказалось дома. Так хотелось купаться, что влезли в холодную реку; потом выдумали кушать гречневую кашу, стоя на головах. И подумать только – получалось! К ночи несколько парней отправились в глухие просторы вдоль реки и долго блуждали где-то. Явились они часа через четыре, голодные и немного шальные.
      
         Ночью в палатке я лежал рядом с той, которую безответно обожал уже несколько недель; я чувствовал её тело через свитер и спальный мешок, и не было большего блаженства в моей тогдашней жизни. Под утро все проснулись от плотного, затяжного дождя, перешедшего затем в снег. Всюду капало, нужно было сниматься и уходить – романтика и прочие игры кончились. Мы, словно побитые псы, медленно брели, засыпаемые снегом. Ватный спальник, что висел у меня на голове и плечах, сделался вскоре неприятным балластом. Скучно тащились мы по раскисшей, холодной земле. И было уже как-то не до любви.
                __________


               
                1967  год

         
       3 августа. Проснулся поздно. Солнце белым светом заливает глинистую южную почву. Собака по кличке «Пальма» не находит себе места: на солнце ей жарко,  в тени холодно. От скучного, вялого течения жизни мы с Виталиком развлекаемся. Иногда это музыка, то есть, крутим пластинки, пока не надоест. Забавлялись также игрой в футбол… на ходулях, сражались деревянными мечами после просмотра фильма «Спартак». А нынешним летом стали посещать аэроклуб, и уже не раз укладывали парашюты.
       
       4 августа. Погода стоит ветреная, это нас печалит, ибо отменяются прыжки с парашютом. И хотя мы с Виталиком ещё не прыгали, все радостные переживания связаны с аэроклубом. Два небольших зелёных самолета стояли сбоку от дороги на пустыре. Рядом в рощице пряталось одноэтажное барачное здание, и тут же на поляне – спортивно-тренировочная площадка с трамплином, перекладиной, «звездочкой» и лопингом. Раза три в неделю тут собирается романтически настроенная молодёжь – парни, девчонки, бредящие воздухоплаванием. Занятия ведёт Алла Выдрина, красивая брюнетка, которой мы все втихомолку любуемся. Вот вдоль перекладины горделиво прогуливается Генка Змиренков, крепкий, стройный, загорелый. Рассказывает приятелям, как не повезло ему этим летом поступить в лётное; дескать, вертелся на такой вот чёртовой «звёздочке» и ушиб спину. Всего-то синяк, а не прошёл медкомиссию. Теперь ждать до следующего года. Все, кто собираются здесь, понятное дело, увлечены небом и рвутся в лётчики, в спортсмены- парашютисты. И я, конечно, тоже мечтаю летать, падать, парить – всё едино.
      
        В стороне на густой траве уединенно сидит начальник аэроклуба Анатолий Георгиевич Скворцов. Сидит в задумчивой, спокойной позе, слушая музыку Баха, Бетховена. Звуки  чарующей мелодии доносятся из открытого окна кабинета. Этот  стройный, широкоплечий мужчина, несмотря на врождённую интеллигентность, оставил где-то семью и живёт здесь же, в аэроклубе. Все занимающиеся – и спортсмены, и новички – боготворят своего шефа, трепетно выражают свою признательность и всячески заискивают, ибо он мил и демократичен, а вместе с тем – загадочная личность. Он доступен, открыт, но одновременно недосягаем, всегда погружен в какую-то неземную задумчивость. Мебель в его комнате состоит из железной кровати, стола и стула. На стене лётная куртка, планшет, подоконники завалены плитками шоколада. Лётчикам полагается…
       
        Из девиц спортсменок самая живая и капризная – Числова; держится со всеми игриво, характер у неё истинно, как у кошки – сходство  потрясающее.
       
        …Я укладываю парашют. Делаю это любовно, перебрасываю через руку складки купола, выравниваю кромку. Никогда не ожидал, что жизнь может быть такой радостной.
       
        5 августа. Поднявшись в половине шестого утра, мы с Виталиком бросились в аэроклуб. Там у самого входа в контору стоял грузовик, собственность спортсменов, и на нем обычно ездили на аэродром. В двадцати пяти километрах от города располагался участок поля, покрытый мелким, как щебень, камнем, поросший верблюжьей колючкой. Этот пустырь и назывался аэродромом. Сейчас, погрузив в кузов с дюжину парашютов, мы скромненько устроились на откидных сидениях у борта. Вдоль трассы тянулись казахские посёлки, народ копошился в полях, но разве это жизнь? – казалось мне тогда. Жизнь может быть только в небе, в полёте.
      
          Машина взмывает на частые пригорки, круто ныряет вниз. Оказавшись в небольшом туннеле, парашютисты вопят и свистят что есть мочи – такая тут традиция. Спустя минут  двадцать, машина подруливает к самолётным стоянкам; я, словно завороженный, не могу оторвать глаз от четырёх «Яков», установленных в ряд на углу лётного поля. Рядом со стоянками выстроен крепкий сарай – склад для парашютов и прочего  инвентаря, оборудования. Под навесом склада в позе Будды сидит пожилой казах-сторож; он задумчиво пьёт чай. Молодые, загорелые парни, уже раздетые по пояс, прыгают на твёрдую, высохшую землю, важно бродят возле самолётов. На ногах у некоторых специальные ботинки с неестественно толстой, амортизирующей подошвой. Вскоре, однако, выясняется, что прыжки не состоятся из-за вновь поднявшегося ветра. Конечно, мы расстроены и всё-таки довольны тем, что лежим в тени под самолётами, разглядываем, каковы они вблизи. Удивительна эта машина, маленькая, изящная, пахнущая какой-то неземной краской.  И сколько же внутри приборов! Какое волнение у меня вызывает ручка управления! И как эффектно выглядит надпись на нижней кромке приборной доски: «Яковлев – 12»!На обратном пути весёлой, шумной оравой заезжали купаться на речку и прыгали в воду прямо из кузова.
               
         6 августа. Лето продолжается. Живу только одним: вот-вот начнутся парашютные прыжки. Утром Виталик трясёт меня за плечо (мы спим на широкой кровати в саду) – показалось, что ветра совсем нет. Я вскакиваю, в спешке натягиваю брюки, что-то на ходу съедаю, и мы бежим по пустынному шоссе на аэродром. Вдруг Виталик остановился, показывая  на деревья: ветер порывами раскачивал вершины придорожных акаций. Нам ясно, что прыжков снова не будет, и мы возвращаемся.

        Дядя Ваня в этот день предложил нам спилить дерево, что росло у самого крыльца, но давно уже состарилось, высохло и мешало электропроводам. Виталик, я и Сашка, наш родственник по линии деда, гостивший здесь на юге, занялись деревом и спилили его  этак шутя. День был жарким, одолевала скука и лень;  кое-как я повторял алгебру за девятый класс. Ну а вечером с Виталиком снова поехали в аэроклуб, где нас, как вихрь, подхватывала увлечённость, и жизнь казалась радостной, счастливой. Мы прыгали с двухметрового трамплина в песок, воображая, как будем приземляться, прыгая уже с парашютом.
      
        7 августа. Ветер не стихает к величайшей нашей досаде. Вечером на занятиях укладываем запасной парашют ПЗ-41а. Он громоздкий, примитивный, перекрывает всю грудь и живот. Мне кажется, что пользоваться им крайне неудобно.
      
        19 ноября. Осень здесь, на юге, бывает очень похожа на весну. Выпавший накануне снег, быстро растаял, превратился в грязь. Сегодня в аэроклубе меня угораздило разбить футбольным мячом стекло. Так неожиданно и нелепо оно со звоном разлетелось на куски. Мне было неловко; кинулся домой, привёз стекло, но оно не подошло. Пришлось поехать в трест «Чимкентстрой», где работал дядя Ваня, и взять там подходящий лист. День получился необыкновенно наполненным: я успел разбить и вставить стекло, копал траншею, был в театре, правда, пьеса совершенно не понравилась. Кажется, она называлась «Чёрная роза». Бедность декораций просто возмутительная: на сцене три больших кирпича и всё. Зато вечером дома порадовал фильм «Война и мир» по роману Льва Толстого. Испытываю смутную жажду чего-то высокого, благородного; хочется иметь чистую душу и совесть, таково влияние Толстого.
      
        23 декабря. Близится Новый год. Что-то творится со мной неладное, влюблённость меня мучит, не даёт покоя; при этом блестяще сознаю, что выгляжу едва ли не идиотом, по крайней мере, в собственных глазах. Наступает вечер. Я сажусь на велосипед и по грязи еду за три квартала на свидание. А до того все дела выполняю как-то механически, по инерции. Вот сегодня проснулся, сделал разминку, заменил выключатель и снова спал, топил печь.
    
        …Она выходит на мой звонок, внешне очень мила, приветлива, но я вижу что не в силах сколько-нибудь увлечь её. Отвечает на мои слова нехотя, уклончиво, а я несказанно рад и этому, ликую оттого, что она обещает поехать на каникулах в Дом отдыха «Манкент».

               

                1968 год

         
         11 января. Итак, почти две недели прожито в Доме отдыха среди развлекающейся молодёжи. Расположен этот Дом вблизи нашего аэроклуба между холмов. Место дивное: роща, луга и великолепное озеро с голубой водой – удивительный природный колорит. Для меня новым явлением показалась эта жизнь без забот, когда с утра до вечера день заполнен развлечениями, когда бок  с тобою приятели, и выясняется весьма отчетливо, чем ты оригинален – умом ли, весёлостью или угрюмостью, как я в тот период. Кстати, и влюблённость моя именно так и выражалась. Галочка Кругова, мой предмет, отдыхала с нами, проживая в соседнем корпусе; я часто сталкивался с нею, будучи в кино, на танцах, на обедах и ужинах. Видимо, держался я не лучшим образом, во взгляде угадывалась мука, и Галочку это раздражало. В сущности, она меня не замечала, зато с другими одноклассниками –Хикметовым, Холодаевым, Ли – была очаровательно мила, разговорчива. Как я завидовал Генке Ли, его лёгкости в общении, умению изящно шутить и просто смешливому настроению! От досады я действовал кулаками, как бы развлекал друзей таким образом. И всё-таки было здорово: концерты, цирк, массовики-затейники – всё представлялось блаженством. И вот на таком прелестном фоне я томился, грустил, искал встреч с Галочкой, но если они и случались, то выходили со знаком минус.
         
         13 января. Внезапно выпал день поистине счастливый. Я неожиданно оказался в гостях у той, по которой сох уже несколько месяцев. Галочка в этот вечер праздновала свои именины. Она появилась у ворот сияющая и без раздумий потащила меня к столу. Переживая страшную неловкость, что-то отвечал её родителям, родственникам. Правда, всего-то их было шесть человек вместе со мною: Люба – младшая сестра, подруга по имени Люда и приятель семьи Володя, малый призывного возраста, коренастый, невзрачный. Словом, я внезапно почувствовал себя на седьмом небе и оставался там целый вечер. Мы самозабвенно танцевали, я чувствовал упругость спортивного тела Галочки, был счастлив, как последний дурак.
         
         20  января. Я надумал отпраздновать свой день рождения на неделю раньше, и вышло так что гуляние вылилось в настоящий бал. Причём, дядя Ваня распорядился предоставить молодёжи для танцев свои лучшие покои. Я с удивлением отмечал, что всем, кроме меня, на этом вечере было радостно и легко, мне же – наоборот, мучительно грустно. Причина, разумеется, - Галочка. Она была тут среди общих наших друзей, одноклассников, весьма сдержанно реагировала на мои слова и влюблённые взгляды. И вдруг без объяснений исчезла. Я вне себя от обиды бросился её разыскивать. Был у неё дома, потревожил родителей, вернулся нервный и злой. К этому времени двое моих гостей уже не стояли на ногах и разместились отдыхать в сарае, где была моя личная резиденция. Остальные мирно рассеялись. Одно мне грело душу: это предстоящие прыжки с парашютом.
       
         30  января. Погода установилась великолепная, какая бывает весной; так радостно и ласково светило солнце на чистейшем голубом небосклоне! Но с утра нам, то есть всей группе парашютистов, не везло. Около часа мы блуждали по незнакомой степи, пытаясь попасть на аэродром другой, более короткой дорогой. Едва не заехали в запретную, охраняемую зону,  огороженную колючей проволокой. Пилот Валерий Логачёв, стоя в кузове ПАКа ( так мы называли свой крытый военный автомобиль), нервно ворчал, дескать, погода чудесная, а мы блудим. Ему не терпелось сесть в самолёт и летать. Им с Виктором Вэтра, приехавшим из Калуги по распределению, этот юг и провинция только небом и хороши. Одна отрада – полетать здесь положенные два года, а там ринуться в Россию, на родину. Славные ребята… Логачёв не может жить без шкодливых шуточек в адрес девок, и каждую из них оценивает по-своему: «Ну и посадочка!.. По самую ватерлинию».  Верхняя челюсть у него сплошь золотая, результат не то драк, не то падений с мотоцикла. Вэтра несколько застенчив, высок ростом и необычайно обаятелен; стоит ему взять в руки гитару, и все невольно восторгаются его пением, игрой, изумительно красивой,  чуткой душой. А девки просто тают…
       
         На старте в середине поля разбили лагерь, выставили в одну линию парашюты, ждём, затаив дыхание. И вот послышалось тарахтенье мотора; по полю к нам ехал один из четырех «Як-12» С него сняли правую дверь, я вижу сидящего в кабине Логачёва, облачённого в лётную куртку, шлемофон; парашютные лямки стягивали его грудь вдоль и поперёк. Мы втроём: Хикметов, Сивухин и я – идём к самолёту. Логачёв только что приземлился и подрулил к старту; смотрит на нас любовно, конечно, рад полетать, ведь за полгода все истосковались по небу. Ну а мы и вовсе не нюхали высоты. Нелегко под тяжестью двух парашютов влезть на подножку самолёта и протиснуться дальше, в кабину. Я сажусь третьим, и это значит, что мне прыгать первому. От вращающегося винта мягким потоком отжимает назад, теснит воздушная струя.
 
         Не успели мы толком освоиться в кабине, как Логачёв дал газ, и самолёт пополз по талому снегу и раскисшему грунту. Проехав немного, самолёт затрясся, заурчал во всю мощь и резво побежал, отбрасывая на крыло грязь с колёс. Вскоре я почувствовал уже прерывистое касание колёсами земли; мгновениями тряска прекращалась, самолёт как будто попадал в вату, и наконец, совсем оторвался от земли, которая стала медленно уходить вниз. Мы летим! Я впервые воочию ощущал это чудо быть пассажиром летательного аппарата. Как это восхитительно  - плавно парить над землей, и как она красива, громадна, когда глядишь с высоты! То были несомненно счастливые минуты… Я с восторгом наблюдал как проплывают под нами крыши домов, поля, дороги – всё уменьшилось до крохотных размеров. Там, внизу показалось что-то неестественно зелёное. Ба! Да это же озеро того Дома отдыха, где мы недавно резвились.

          Полёт продолжался всего несколько минут, ибо что такое восемьсот метров высоты! Нужно было готовиться к прыжку. Я собрал всю свою волю, нервно жду команды Логачёва.  А он чего-то тянет, смотрит вниз и вдруг кивает головой: дескать, давай! Я встаю с ящика, под которым радиостанция, подтягиваюсь за лямку, выбираюсь наружу на подножку, и, пересилив себя, делаю шаг в пустоту. Когда проваливаешься в такую бездну впервые, внимание как бы пропадает, ты ничего толком не замечаешь и только с раскрытием купола понимаешь: ага, вот где я!.. Я висел в совершенной тишине над громадной землёй и старался что-то понять, различить в её очертаниях, потом начал тянуть за лямки – управлять куполом; земля, однако, быстро приближалась, я упал метрах в трёх от круга, в центре которого был размещён крёст, хорошо различимый сверху. Ребята подбежали ко мне с поздравлениями, щелкали фотоаппаратом.

        27 апреля. В школе мои дела выглядят скверно; не успеваю по таким предметам, как алгебра, геометрия, и не люблю эти отвлечённые науки, от которых нет никакой практической пользы в жизни. Приходится напрягаться, поскольку выпускные экзамены уже близко. После уроков явился домой и увлекся музыкой в расслабленном состоянии духа. Скучно, потому что нет сейчас занятий в аэроклубе, нет прыжков и не будет до 11 числа. На моём счету их уже четырнадцать.
      
        Вечером праздновали день рождения у одной нашей одноклассницы Нади Ломакиной, девушки миловидной и гордой. Разумеется, там была и Кругова, которая владела моим состоянием духа настолько, что я переживал это как болезнь, маялся и не находил себе места. Было тяжело наблюдать, как веселятся мои товарищи. Испытывая небывалую зависимость от постороннего существа, я вместе с тем был жалок  и несносен самому себе. После застолья и плясок, сделали скучающий круг по пригородному посёлку и разошлись по домам в первом часу ночи.
                _______________

       
        Моё первое появление в Алма-Ате памятно ощущением свободы, словно  я отправился в неведомую страну и одновременно присутствовало чувство  подавленности. Вновь, как  в детстве, я чувствовал себя маленьким и слабым, хотя от меня уже требовалась   самостоятельность взрослого человека. Вокруг простирался громадный город, которого я совершенно не знал, и нужно было, оказывается, бороться за себя на каждом шагу.
Вначале всё складывалось красиво и романтично. Я с восторгом наблюдал за близкими облаками из окна самолёта Ил-14, пока тот одолевал пространство в семьсот километров. Вскоре небо потускнело, так что я различал за окном один лишь выхлопной коллектор левого двигателя, который  пламенел и светился малиновым цветом. Потом открылась громадная панорама золотистых огней -  ночная Алма-Ата. 

        Я вышел из самолёта, поехал в город  и ночевал в центре, в гостинице, а утром оказался в толпе таких же, как я, жаждущих стать летчиками.  Парни со всего Казахстана колобродили в кулуарах  медсанчасти и приёмной комиссии, ревностно поглядывали друг на друга, оценивая свои и чужие шансы. Я как-то сразу почувствовал,  что не попаду в лётное,  не хватит здоровья. Так оно и вышло:  к сомнениям насчёт уха прибавилась ещё и неважная кардиограмма работы сердца. Но оставалась возможность поступить в авиационно-техническое училище, что я и сделал.

        В последующие дни жизнь в Алма-Ате сложилась самым приятным образом. Дел у абитуриентов было немного, неделями приходилось ждать результатов медкомиссии, экзаменов и распределения по училищам. Жили мы в то время в общежитии аэропорта, и почти все дни проводили на озере, что было поблизости. Замечательный песчаный пляж, молодёжь, охваченная предощущением всех жизненных удовольствий, нежилась под жарким солнцем. И вдобавок по всему озеру над водой разносилась прелестная музыка, романтическая, зовущая. Как хорошо, как славно было на душе от ощущения молодости, свободы и несомненной уникальности жизни!
               

                Самолёт поднимается выше и выше,
                И моторы на взлёте протяжно ревут…
      

         Эту  явно авиационную песню, словно специально для нас неподражаемо пел Анатолий Королёв. Совершенно неожиданно состоялись первые знакомства. Помню, я плавал рядом с одной неизвестной девушкой-сибирячкой. Что за прелесть была кружиться в воде с этой славной Наташей на руках! Словно сон промелькнули наши милые беседы ни о чём, катания на лодке и водном велосипеде. До чего же было дорого это простое ненавязчивое общение! И только десятилетия спустя пришло понимание ценности тех мгновений.
      
         Загорая, я спалил себе кожу, частично полинял, то есть спина облезла,, но с каким блаженством уже тогда сознавал свою связь с авиацией. Прямо над озером набирали высоту проворные чехословацкие «Моравы», тяжелые красавцы «Ил-18» и только начинавшие летать миниатюрные «Ан-24». Они пролетали над общежитием, но я так привык к ласкающему слух звуку двигателей, что даже не слышал их по ночам. Вечерами мы ходили на танцы в Дом культуры, либо в кино. В то лето была открыта новая танцплощадка -  уютная из-за ажурной ограды с эмблемами Аэрофлота. С эстрады звучала эффектная инструментальная музыка, дарящая не просто чудёсное настроение, но как казалось тогда, мы воспринимали вместе с ней воодушевление и надёжды. Звучал марш авиаторов, и столько ощущалось в нем молодой, красивой энергии, жизнелюбия!
               
                Пора в путь-дорогу,
                В дорогу дальнюю,  дальнюю, дальнюю
                идём…
       

          Как-то вечером  провожали в Караганду нашего приятеля, молодого грека Юру Харлампиди. Этот толстый, добродушный малый тоже надеялся стать лётчиком, однако ничего не вышло, и он улетел домой, впрочем, не горюя. Мы провожали его, как героя, так как он всем полюбился своей искренностью, дружелюбием. Нарвали в садах для него целый мешок яблок и притащили в аэропорт в качестве багажа. Юра простился со всеми по-братски и растворился в ночном небе.
                _____________

      
         В училище я не вёл дневников, но память отчётливо сохранила нечто наиболее яркое из впечатлений тогдашней жизни. ,то было время постижения первых суровостей, которые могут ослаблять или закалять характер, волю. Приезд в незнакомую, хотя и очень красивую местность Подмосковья невольно связывался с ожиданием чего-то хорошего от судьбы. Я был в удручённом состоянии, потому что училище не лётное, а ещё этот полустроевой, подневольный образ жизни, когда не вполне принадлежишь самому себе. К такому надо было привыкать. Казарма – широкое и убогое в сущности помещение, заполненное двухъярусными койками, порождала в душе уныние. И это глупое перемещение строем, скучное однообразие будней… В первые недели среди нормальных курсантов фигурировали такие пройдохи и аферисты, что поразительно было наблюдать, как некоторые из них, разрисованные наколками, с ножами гоняли в сумерках по парку командира роты капитана Иванова. Конечно же, многих за такие проделки отчислили в первый же месяц.
      
         В сентябре нам объявили, что поедем в село на уборку картошки. Опять же, иные стали противиться; помню, некто Пилипенко, поев мыла, упал перед строем на кровать и пускал изо рта пузыри, чтобы выглядеть едва ли не эпилептиком  и чтобы не ехать на уборку. Это был один из таких идиотов, что по вечерам развлекались следующим образом: как только объявят отбой и выключат свет, они начинали бросать ботинки в противоположный угол казармы на головы спящих товарищей. Причем, брали для этого не свои башмаки, а соседские. Или  же в обувь, что попадётся в темноте, справляли малую нужду.
В селе Раменское недалеко от Егорьевска природа столь восхитительна, что наслаждаешься даже невольно. Картофельные поля подступали к опушке леса; высокой красивой стеной стояли дубы, березы и сосны. Солнце еще ласкалось, освещая золотистую листву, в воздухе медленно пролетали нити паутины, прохладная пора бабьего лета вызывала мимолётное очарование.
       
         Работать в поле было не очень трудно – картошку мы подбирали вслед за комбайном; её оставалось на пашне немного. Чудное впечатление осталось от деревенской избы, где мы жили. Человек пять или шесть нас помещалось в избе у одинокой старушки. В комнате было пусто, на полу лежали матрасы и наши меховые куртки. Особенно дивное впечатление производили голые брёвна стен. Этакий древний колорит, как у Высоцкого в сказочной песенке про стрелка: «На полу лежали люди и шкуры…» Когда весь день шёл дождь, мы оставались дома и действительно лежали, мечтая о чём-то,  а вечером шли в местный клуб в кино или на танцы. Неожиданно стало забавой вечером перед танцами выпивать четвертинку «Перцовки»  или «Зубровки». Иначе было скучновато.
       
         Ах, какие тёмные ночи стояли тогда, в сентябре! Остановишься этак перед идущим человеком шутки ради, и он натыкается на тебя лбом, потому что ни черта не видно. Питались мы тогда китайской тушёнкой, запасы которой оставались ещё от первого периода дружбы. Закусывали картошкой и молоком, и ничего вкусней, кажется, и вообразить себе было невозможно. Но  вот вернулись в Егорьевск, началась учёба, опять как в школе – те же общеобразовательные дисциплины: физика, математика, русский, немецкий. Я жил тогда опрометчиво, неумно, всё ждал чего-то, полагая, что со временем жизнь сама вынесет к ярким событиям, к большей радости.

         Первое увольнение состоялось уже зимой, в канун Нового года. Вырвавшись после полугодового карантина на волю, мы, кажется, втроём брели по вечернему городу, опьянённые свободой, сиянием огней и прелестью зимнего пейзажа. Город представлял собой одну главную улицу – Советскую – длиной в три-четыре километра. Оказавшись незаметно на другом краю города, мы, не сговариваясь, зашли в гастроном и купили бутылку водки, батон. Но при выходе случился конфуз: водка выскользнула из-за пазухи и разбилась вдребезги. Тут же взяли другую бутылку. Выйдя затем на мороз, мы остановились за углом под заснеженными деревьями и как заправские алкоголики с вожделением посматривали на зелье. Пить было не из чего. Кто-то из нас придумал разорвать пополам батон, удалить из него мякоть и сделать что-то похожее на стакан. Однако, пить водку из батона оказалось сущей пыткой. И удивительно легко полилась она в наши юные пасти прямо из горлышка.
                ________________

       
          Дымкой забвения покрылось одно знакомство той поры. По субботам в училище настежь открывались ворота, и тогда танцплощадка  в парке наполнялась девичьими голосами, всюду взгляд наталкивался на прогуливающиеся парочки, иные старались уединиться под кронами деревьев; во всю волнующе, призывно гремела музыка. Девчонка, с которой мне выпало познакомиться на танцах, выглядела скромненькой, невзрачной, где-то даже жалкой. Неумение держаться, стеснительность сковывали меня до такой степени, что, оставаясь с ней наедине, я подолгу  молчал, терзался своей ограниченностью. В выходные дни мы встречались вне училища, бродили, помнится, в парке и далеко за городом – в лугах. Я даже не смел её целовать – всё испытывал эмоциональную неуклюжесть, а тут ещё мужики, отдыхавшие на лужайке, смутили и оскорбили нас, сказав в качестве одобрения какую-то пошлую фразу. Потом я уехал на юг, были каникулы, я испытывал невероятную лёгкость и душевную сладость, потому что переживалась волшебная пора, радугой вставала надо мной новая заря жизни. Молодость и свобода пьянили наподобие вина. Я стоял в электричке, мчавшейся к Москве, с наслаждением курил, ощущая даже в этом прелесть и романтику бытия. За окнами мелькали родные русские поля, перелески. Незнакомые лица вокруг казались на удивление милыми, а жизнь фантастически приятной.
       
         Лето 1969 года. На юге вновь меня ожидали любовные переживания, хотя любви как таковой, захватывающей, испепеляющей душу, ещё не было. Были встречи – лёгкие, ни к чему не обязывающие, украшавшие между тем жизнь. Кажется, вновь на танцах в центральном парке Чимкента встретилась мне тогда миловидная женщина, невысокая, полная, не в меру серьёзная, и, как мне думается, кем-то обиженная. Печаль почему-то не сходила с её лица даже во время зажигательных танцев. И как осторожно, недоверчиво встречала она мои улыбки, комплименты! Но всё же улыбалась, слегка опьянённая ритмом. Общение наше было непритязательное, без каких-либо намерений, в этом и обнаруживалась прелесть. Ничто иное  не способно было заменить наше катание на лодке по озеру. Как трогательно было видеть её, одетую в мою училищную куртку, неспешно бредущую по берегу.  Она всё чаще улыбалась в ответ на мои рыцарские порывы и прочее, что меня тогда занимало. Её поцелуй, когда мы сидели в сумерках под акациями, меня потряс совершенно и показался фантастическим блаженством. Ничего подобного в последующем я уже не испытывал.
                ______________

      
         Второй курс начался, как и первый, с уборки картофеля. Мы выезжали куда-то в другое место, жили в длинном мало устроенном бараке. Вспомнить из этого времени нечего, кроме аварии. На обратном пути автобус с курсантами, то есть, с нами, резко свернул с трассы и перевернулся так стремительно и в высшей степени неприятно, что по коже промчался морозец, я ждал с мольбой: «Когда же прекратится это чёртово вращение?!» Оно тянулось, как будто вечность, и наконец, автобус замер на боку, стих этот жуткий треск бьющегося стекла. Я увидел над собой свободный проём, инстинктивно подтянулся, вылез наружу. Многие мои товарищи тоже торопливо прыгали на мокрый асфальт, словно лунатики бродили вокруг лежащего на боку автобуса, искали свои фуражки. Как будто это было так важно! Был шок… Потом кинулись внутрь освобождать тех, кто ещё оставался в салоне. Обошлось без жертв и даже увечий, но двое всё же серьёзно пострадали, порезавшись осколками стекла. А причина аварии самая банальная и коварная – заснул за рулём водитель.
                ____________

       
        Ещё полгода минуло в однообразии будней. Учёба съедала всё время, развлечений было крайне мало. По выходным дням в нашем училищном  Доме культуры, в помещении, где до революции располагался женский монастырь, показывали неплохие фильмы той поры – «Неподсуден», «Бриллиантовая рука», «Каждый вечер в одиннадцать», «Туннель». Несколько раз довелось побывать в Москве, посмотреть, что делается на ремонтном заводе авиадвигателей, насладиться концертом перуанской эстрады. Но занятней и выразительней представлялись мне индивидуальные перелёты из училища на юг, домой, и обратно. Вот один эпизод.
      
         Москва, как всегда зимой, студёная, неуютная, к вечеру вообще чужая, томящая усталостью. Весь день был проведён на ногах, в автобусах и электричках; кроме того, у меня тогда ещё не выветрилась блажь посещать исторические места, вроде Красной площади, ВДНХ и т.п. На выставке я, будто на катке, съезжал пол пологому участку шлейфа-монумента в виде взлетающей ракеты. Обледенелые листы нержавеющей стали манили, как ребёнка… К вечеру я приехал в Домодедово, чтобы лететь на юг, и вскоре уже бродил по лётному полю от самолёта к самолёту, мечтая о заячьем счастье. Основным лайнером дальних и средних авиалиний был в те годы Ил-18, красавец, конструкцию которого я изучал в училище.

         Почему-то в ту ночь мне упорно не везло: командиры скептически крутили головой, отказываясь брать на борт, видимо, надоели зайцы, дежурные гоняли нас, курсантов, как последних пройдох. Под утро истомившийся, обозлённый, я был рад улететь куда угодно, лишь бы в южную сторону, но и эти варианты срывались.
       
         С рассветом повалил густой снег, сделалось даже красиво, но я не замечал этой красоты. Мысленно  я ухватился за возможность улететь в Ташкент на Ту-114. Этот флагман Аэрофлота, огромный, красивый, одиноко возвышался посреди перрона, и на него уже заканчивалась посадка. Только у трапа стояло несколько человек с билетами – курсанты в шинелях и просто граждане. Пройдя мимо них энергичной походкой, я, удивляясь самому себе, оказываюсь в салоне рядом с пилотской кабиной. У открытой двери стоял командир самолёта, терпеливый, благодушный, - поджидал, когда дежурная закончит посадку. Девушка повернулась ко мне, царапнула взглядом, затем говорит командиру: «Вот тут ещё двое курсантов с билетами, может, возьмёте их?»  Командир согласно кивнул головой.  «Так, ребята, давайте билеты!» - живо потребовала авиационная красавица. Секунду или две я был в отчаянии, потом, повернувшись боком, протянул ей деньги, рублей этак тридцать. Больше у нас, курсантов, и не водилось из расчета на дорогу. Девушка, как-то молча, фыркнула, возмутилась и тут же удалилась вниз по трапу. Бортмеханик закрыл дверь, я почувствовал себя на седьмом небе. Конечно, было стыдно за эти мытарства, безденежье и в общем не слишком красивое поведение.
       
          Сидя в салоне для отдыха экипажа, я увлечённо разглядывал аэропорт, любовался снегопадом, теперь он меня восхищал, не то что давеча. Вскоре «Туполев» запустился, вырулил на старт; взлёт его, изумительный по мощи и лёгкости, вызвал восторг.  Несколько секунд  я наблюдал через иллюминатор быстро летящую назад заснеженную обочину взлётной полосы, потом земля резко ушла вниз, предоставив взору массивы подмосковных сосен. И тотчас всё скрылось в белесой мгле облаков. Теперь можно было видеть лишь плоскость и два левых двигателя. Через час к нам вышел командир, закурил и дружелюбно поинтересовался: «Ну как жизнь, ребята?» Мы с приятелем, тоже курсантом, были по-настоящему счастливы.
       
          Дальнейшие впечатления были уже в Ташкенте. Впервые такое ощущалось тогда: зима мгновенно обернулась весной – в аэропорту солнечно, тепло и сухо. Я глазам не верил. Домой, до Чимкента, добирался в тот раз на Ли-2. Был в советские годы такой самолётик на местных линиях. После громадного Ту-114, чья красивая, грациозная тень показалась перед посадкой на полосе и произвела впечатление, этот Ли-2 выглядел забавным, игрушечным, но лететь на нём было чрезвычайно приятно. Внизу просматривалась широкая, изумительная панорама  Ташкента – самолёт летел на малой высоте. В другой раз мы всё с тем же приятелем Валеркой Роде, летели из Москвы в Чимкент на Ил-18, но по метеоусловиям самолёт приземлился в Алма-Ате. Боже! Сколько прелести было в этой ситуации! Над всеми пределами Южного Казахстана сыпался неописуемо красивый снег; крупные, нежные хлопья, плавно опускаясь, заполонили и небо, и землю. Мы подались  на железнодорожный вокзал, и целую ночь нам сопутствовала романтика, познакомились с какой-то девицей, которую я не запомнил.
       
          На втором курсе мы занимались уже самолётами, ходили на аэродром, поскольку меня ожидала не лётная, а техническая деятельность, и оттого на душе копилась горечь. Руководителем моей группы был еврей Гольбрайх, нудный, эгоистически настроенный тип. Он вечно выражал недовольство, ныл и ставил тройки. На фоне разных, по-своему колоритных фигур, какими были Мазыра, Клименко, Бычков, особенно оригинальным представлялся некто Мухин, преподававший экономику гражданской авиации. Он отличался артистизмом, мог увлекательно рассказывать о чём угодно, и вся его жизнь, направление мыслей казались невероятной ловкостью, вызывали неясную зависть и грусть. Нам тоже хотелось такого же лёгкого и победоносного общения с женщинами, такой же свободы и непринуждённости во всём.

          Командир нашей роты Гречушкин имел характер зловредный до крайности, хотя и норовил блеснуть учёностью, либерализмом. Но все курсанты дружно его  ненавидели за жестокость и бессердечие, за холодное стремление наказывать. Любимое занятие ротного – ловить самовольщиков, карауля их  где-нибудь около забора среди ночи. Под конец нашей учёбы этот службист самой кондовой, консервативной закваски  бросил семью, связался с молодухой, работавшей в училище на военном цикле, и переселился во Фрунзе. Позже мы с Ярцевым даже побывали у него дома;  блажь, разумеется, с моей стороны, но в гости он нас не принял, объяснив: «У меня сейчас начальство, полковники за столом… А так бы можно было посидеть, коньячку выпить». В сущности парадокс то, что меня вообще к нему потянуло, хотелось похвастаться: как же, мол, студенты, журналисты…

          Там, в Егорьевске, однажды зимой видел мотогонки по льду; мотоциклы с длинными шипами кромсали лёд заснеженного стадиона, ревели двигатели, синевой стелился дым, и скорость достигала 110 километров в час. Под Новый год я побывал в Ленинграде в гостях у приятеля, курсанта нашей группы, Игнатьева. Летели мы туда на Ту-104. То были последние рейсы перед списанием данных машин. В салоне было просторно, как в купейном вагоне, с потолка свисали люстры. Сели в Пулково. Суровый морозный день, неуютно, и тем не менее, какой красивый, неведомый город! Ленинград… Я в тот же день сумел посетить крейсер «Аврора», погулял по Невскому, посмотрел Неву и ещё что-то, может быть, Летний сад.

         Но душа в те годы уже определённо, устойчиво жаждала романтических  отношений. Я уже упоминал о самой первой моей подруге. Звали её Оля; черненькая, тонкая, стройная. Я писал ей душевные письма из дома, но редкие встречи на танцах и прогулки по окрестностям Егорьевска как-то сами собой прекратились. Я чувствовал к ней не любовь, а скорее жалость, а на этом, как известно, далеко не уедешь.  К тому же вскоре начались потрясающие, незабываемые вечера с другой девчонкой, которую не назовёшь жалкой и хрупкой. Эта была плотная, крепкая с пышной, похожей на гриву,  причёской. Вовка Павлов по ассоциации со мной окрестил её Львицей.
      
          Помню пустынный заброшенный парк на другом конце города. Осень… Тёмный, сырой, но ещё не очень холодный вечер. Мы только вдвоём во всём этом парке и… поцелуи, поцелуи, объятия, опять поцелуи… Помню её свитер, шуршащий болоньевый плащ. Боже! Что за сладостное было время! Оно затем будто вихрем, внезапно и безжалостно разъединило нас с этой Львицей, даже имя её я не успел как следует запомнить, но до сих пор дивное, ностальгическое чувство переполняет душу при воспоминании о ней. Милая Львица, где ты теперь?
       
        Летом 1970 года мы ехали поездом через Москву в Белоруссию. Мы – это человек двести курсантов, молодых, жаждущих выпивки, куража и любовных приключений. Нам предстояла месячная военная подготовка в действующем авиаподразделении. По дороге изрядно пьянствовали, чувствовался некий праздник жизни, когда помимо вина пьянит молодость и свобода.. Мишка Думин прекрасно играл на гитаре, проводницы в вагонах ловили на себе вожделённые взгляды, отбивались от затей, забав и шуток. Веселью, казалось, не будет конца, но дурачества обычно плохо кончаются. Сашке Игнатьеву ненароком раздавили кромкой двери палец, и часть его затем ампутировали.
       
        В полку дальней авиации мы пробыли целый месяц; жили в большой палатке, кушали солдатскую пищу, более грубую и примитивную против нашей, курсантской. Было немало новых впечатлений от авиационной техники. Довелось полазить внутри стратегического бомбардировщика Ту-16; его кабина отличалась грубой простотой, отсутствием привычного для гражданских самолётов комфорта. В то же время мы таскали на плечах настоящие карабины, автоматы, бегали в противогазах сквозь дымовые завесы, ползали по-пластунски. Высокий худой сержант или прапорщик из породы массовиков-затейников обучал нас этим военным навыкам, а в перерывах лежал на траве и беззастенчиво болтал  о своих любовных приключениях.
                ______________

       
          Зимние  впечатления от подмосковной России  и  лучшие воспоминания училищных лет у меня связаны с местечком Усад  по железнодорожной ветке Москва-Петушки. Однажды, получив увольнительную на два дня, я добрёл до автостанции Егорьевска, чтобы автобусом попасть в Орехово-Зуево, а там до Усада рукой подать – две остановки на электричке. Из-за зимнего пейзажа, красоты заснеженных сосен мне этот маршрут чрезвычайно понравился. Тепло, уютно в автобусе, за окном незнакомые, но милые сердцу просёлки; вид стоящих у дороги сосен вызывает сказочное настроение.

         Примерно через час, миновав Ликино-Дулёво, уже в сумерках, я оказался в незнакомом посёлке Куровское.. В этот лютый вечер, выйдя из автобуса, я дрожал всем телом и уже жаловался на судьбу. Поздним вечером все эти неприятные ощущения разом схлынули как только я вошёл в дом № 34 по улице Ленина в Усаде. Дом милый, тёплый, гостеприимный, как и его хозяин, брат моего деда, Василий Иванович – человек необыкновенно весёлый, балагур и любитель выпить. В войну Василий Иванович был кашеваром, и однажды варил кашу в цинковой посуде, очевидно, по глупости. Поел вначале сам, и чувствую, говорит тоска заела. Мне это ужасно понравилось:  не «живот заболел», не «стошнило», а именно  «тоска заела…»
       
          В тот вечер он был, как обычно, пьян и весел; по привычке анекдотически потешно бранил всю семью, даже спал на печи в своей половине дома из-за душевной непримиримости с женой. Тётя Маня воспринимала все его чудачества, как личные черты характера, блажь мужчин, у которых смысл жизни в весёлом, пьяном настроении. Взрослые дети – одинокая Олимпиада и Сашка тоже веселились, глядя на отца. Поздно вечером, засыпая, Василий Иванович бредил, то есть, кричал с печи: «Сашка, Сашка! У нас в огороде десант!» Мне было до слёз смешно и приятно слышать это.
       
         В один из таких приездов я на удивление легко сблизился с Сашкиным приятелем, симпатичным, весёлым парнем – Володей. Как лихо и самозабвенно мы плясали где-то на вечеринках! Сама прелесть жизни и радость светились в глазах этого доброго малого, к тому же, красавца.  А у меня от вина и веселья голова шла кругом. Блаженством было облачиться в гражданскую одежду – какой-нибудь свитер и пиджачок, до такой степени надоели китель, шинель. И я, естественно, казался самому себе гусаром, но безнадёжно робким и невезучим в любви. Обстоятельства между тем разворачивались таким образом, что вокруг Володи и Сашки  вращались милые девушки. Одна из таких приятельниц была настолько очаровательна, что я или немел рядом с ней, или молол чепуху. А в душе ощущалась невообразимая лирика. Когда мы прогуливались по тихим, сумрачным улицам Усада, я читал ей стихи, и мне было странно, что это мои стихи, а я их забываю. Мизонова, так её звали, слушала меня снисходительно, и всё же я исподволь чувствовал, что кажусь ей, должно быть, этаким шутом.
       
          Так бывало и будет ещё не раз в жизни, что видишь прекрасную женщину, и она сразу оказывается на таком недосягаемом уровне, что представляется скорее богиней.  И отношения строились соответственно. Так было и с Мизоновой.  Помню её блестящие зубки, полноватое, обворожительное лицо, как у куклы. Будучи около неё, я волновался в виду самой красоты и забывал строки своих стихов. Вот и всё.

         Под Новый год случилось мне попасть на вечеринку, одну из самых роскошных и приятных за всю мою жизнь. Во-первых, там было донельзя уютно; присутствовало человек пять-шесть моих новых друзей и приятелей, а среди них – новое лицо – девица по имени Лариса. Что её отличало от прочих, так это лёгкость в сближении при первом знакомстве и вполне ощутимая расположенность к интимному общению. Впрочем, может быть, только ко мне она тогда благоволила, и такое сложилось впечатление. Выглядела она таким образом: фигура, конечно, не блестящая – пухлые бедра, угловатость, и все-таки невообразимая привлекательность; она была блондинка, в лице ничего особенного, кроме носа, похожего на клюв хищной птицы. Горбинка носа придавала ей безусловную пикантность. И, наконец, её восхитительные, словно для одних только поцелуев предназначенные губы. Сексуальность, как мне тогда показалось, сидела в самой её сути; томление выражалось улыбкой, некоторой размагниченностью походки. Во время танца мой взор туманился от созерцания её крутых бёдер.
         
         Много лет спустя, меня поразила мысль Толстого о том, что по-настоящему любить можно лишь некрасивую женщину, а во всем остальном любовь напоминает сделку. Как бы там ни было, Лариса умела быть обворожительной; трогательное впечатление производили её открытость и простота, стремление увлечься самой. Никогда прежде мне не было так легко с девушкой, как с ней. Я чирикал обо всём, что приходило в голову, читал ей стихи и бравировал, выражая гусарский нрав. Весь следующий день мы провели вместе; Лариса привела меня к себе домой, познакомила с мамой, та любезно угощала чем-то вкусным, потом ушла, оставив нас наедине. Мы целовались долго и трепетно, так что от нехватки воздуха кружилась голова, а щёки вместо того, чтобы бледнеть, пылали огнём. Я впервые откровенно и страстно ласкал в сущности таинственное существо, только страх согрешить удерживал нас обоих.
       
         К полудню явилась её мамаша и с нежной заботливостью проводила нас на прогулку в лес. Он был сказочно красив под покровом лёгкого, пушистого  снега; где-то рядом протекала красавица Клязьма. До опушки леса мы с Ларисой брели, пребывая в блаженном полусне, не ощущая ничего, кроме счастья. Мы кружились, будто танцевали вальс, и, обнявшись, падали в мягкий снег… Волшебная эта реальность продолжалась лишь один день, ибо уже наутро меня ожидала суровая мужская жизнь в условиях казармы, а Ларису кружили и уносили от меня навсегда иные, неведомые мне обстоятельства. Не помню ничего более восхитительного, чем тот зимний лес и пылкую щедрую ласку, снежинки, тающие на лице… И это всё на фоне скудной, напряженной жизни курсанта. Бывало, в праздники на меня наваливалась такая тоска, что я едва не разочаровывался во всём, что могло ожидать меня в будущем, хотя действительность вокруг меня в те годы благоухала. И тем не менее, грустная, тяжёлая смесь раздумий об участи человека на земле, об отсутствии любви, гармонии и чуткости в той мере, как этого хотелось, оборачивалось какой-то сонной одурью.
                ____________

         
         В четырех километрах от Егорьевска в лесу располагалось великолепное озеро с чудесным названием – Любляна. Однажды летним днём, это было в воскресенье,  я пережил там несколько счастливых часов в атмосфере, которую можно считать земным раем. Озеро отличалось редкой чистотой; по отлогим берегам его перемежались поляны, лужайки и перелески, а дальше со всех сторон стеной возвышались корабельные сосны. Лесная тропа  сквозь прохладу и сумрак вывела к озеру, как на ярко освещенную сцену, где происходило волшебное представление; всюду по берегу большими и малыми группами отдыхала, развлекалась молодёжь. Над водой с какой-то особенной прелестью звучала музыка, а щедрое, июльское солнце расслабляло плоть, и казалось, весь смысл бытия в том, чтобы нежиться, не зная никаких проблем и противоречий духа.

        «Блаженство тела – вот радость жизни!» - так думалось мне некоторое время, пока я с закрытыми глазами млел в одиночестве, лежа на песке. Было хорошо, но грустно, поскольку фоном моих ощущений оставалась память о будущем: «Как ни блаженствуй, а жизнь – штука временная…» Грусть сменилась внезапно бурным желанием запомнить каждый миг пребывания здесь, под этим солнцем, и хорошо бы копить впечатления жадно, дерзко, чтоб хватило на десять жизней. Другого понимания счастья я тогда не имел.
       
        Прошло минут тридцать; неподалёку послышался шорох, и я, очнувшись, увидел девушку; она снимала с себя сарафан, обнажая миниатюрное, загорелое тело, выполненное,  будто из резины и для некоторой упругости накаченное воздухом. Не помню, о чём я заговорил, кажется, поводом послужили её ракетки для игры в бадминтон; вскоре мы прыгали по песку, играя, и невольно, сдержанно улыбались друг другу. Это не было знакомством, одно лишь милое участие в игре, затем совместное плавание. Нежность переполняла мне душу при мысли о нашем сближении без всяких слов. Я не искал любовных приключений, но молил лишь об одном: пусть не исчезнет искренность и доверительность этой встречи.
Замечательным было возвращение в город. Едва мы вышли из рощицы на шоссе, начался тёплый ливень, при этом сбоку из-за туч продолжало светить солнце. Мы вымокли до нитки, но это было счастьем – шагать по тёплым лужам босиком, держа за руку незнакомую девушку. Не помню более чудесной прогулки…