Мы все в эту пору любили...

                1971 год
       

         18 февраля. Весна на юге приходит уже в феврале, и вот вместе с ней чувствую новую волну жизни, которая легко, приятно, а моментами и головокружительно несёт меня дальше. Всего какие-то две недели назад окончено Егорьевское авиатехучилище; я теперь специалист, и сегодня начинаю трудовую деятельность. Состояние духа при этом слегка беспокойное, это от неудовлетворённости своей «земной» участью, ибо мне едва ли не с пелёнок хотелось летать, но жизненная перспектива предлагала ползать.
       
         В аэропорту Чимкента, куда я самораспределился, первым делом познакомился с начальником АТБ. За столом убогого кабинета сидел осторожный, улыбающийся человек, внешне вроде приятный, но высказывал он, однако, неприятные вещи.
        - Ну что ж, пока на УТР, а потом переучим на Ан-2, нам нужны химики…
        Эта фраза шефа показалась мне ужасно оскорбительной. Мне, изучившему Ту-104 и Ил-18, предлагалось осваивать какую-то этажерку., пережиток прошлого. Я вышел довольно злой, благоразумно, впрочем, смолчав.
      
         УТР – участок трудоемких регламентов являл собой безрадостную картину. Два ряда стоящих друг против друга «кукурузников» были облеплены чумазыми людьми. Чёрные, будто жуки, они сноровисто ковырялись в моторах, сидели и что-то крутили на плоскостях, иные выглядели весьма колоритно. Желание выпить угадывалось у них как доминирующее. Таким же чумазым предстояло сделаться и мне. Эта перспектива не могла радовать, хотелось чего-то большего, а именно – романтики, красивой, даже героической жизни.
В те дни, похоже, неслучайно пришло первое увлечение Толстым. Читая его дневники, я поразился сходству наших как бы общих претензий к жизни, я тоже хотел работать над собой… Ему же, Льву Толстому, я обязан первым обращением к духовности, внутреннему миру.
      
         20 февраля. Замечательная пора – юность! Это свежее солнечное утро; чувство такое, словно впереди вечность. Весело созерцая божий мир, я отправился в «Спорттовары» и приобрёл эспандер, гантели для гимнастических занятий, ибо желал видеть себя атлетом. Я готовил себя и всё читал Толстого. Меня его мысли пьянили, если это касалось самореализации. Вот, например, это: «Чтобы быть счастливым, нужно избегать несчастий, чтобы было весело, нужно избегать несчастий и скуки». Завтра попробую своё перо, начну автобиографические записки.
      
         23 февраля. Итак, я уже два дня работаю в авиации: утром ещё затемно поднимаюсь с раскладушки, завтракаю под сочувственным взором мамаши и спешу на соседнюю улицу, где нас, аэропортовских, собирает служебный автобус. Я ещё вял, незакалён телом и духом, чувствую холод, неуют, и работа мне совсем не нравится. Бригада, в которую меня определили, состоит из трёх человек: бригадир «дядя Сивак» - пожилой, помятый и как бы засушенный самой жизнью человечек, но очень живой, энергичный и неунывающий. Двое других – молодые техники. Сашка Чикин, белобрысый, несуетливый малый, любитель всяких хохм, весёлых рассуждений, анекдотов. Улыбка почти не сходит у него с физиономии. Второй, Лавренов, этот – другой: нервный, сноровистый и себе на уме. Под их присмотром я отворачивал гайки клапанных крышек, выворачивал свечи, снимал и промывал чёрные от грязи фильтры. Эта возня вызывала у меня глухой душевный ропот, и противно было лезть голыми руками в ведро с бензином. Кожа от этого покрывалась белым налётом, а с годами должна покрыться язвами и гнить, как это происходит у бригадира Сивака.
       
         Самолёты мне нравятся, но так, сами по  себе, а не работа на них. Вот Ил-14 – грандиозная, красивая машина. После выполнения регламентных работ и устранения дефектов мы сообща подкатываем к двигателям бочку с бензином, и, раскачивая ручку насоса, смываем с цилиндров грязь, чёрные потёки масла. Под мотором стоит широкая ванна, именуемая «парашей». После необходимой просушки на стоянку ленивой, солидной походкой является начальник УТР Бекетов, запускает двигатели. Усталые, перепачканные, но умиротворённые, мы молчаливо наблюдаем, как ревут, разрывают воздух винты.

         А я уже грешным делом подумываю, что авиация – занятие не для меня, что надо искать своё. Эта идея пока ещё смутно бродит в моей голове. Надо ещё отработать три года техником, ведь не зря же тебя учили, тратили средства. Одновременно всматриваюсь в себя, точно в зеркало. Это уже влияние Толстого; я отмечаю собственные пороки: неаккуратность, неуверенность, лень и даже нескромность. Хочу быть оптимистом, эта черта мне нравится, но что-то постоянно тяготит и мешает радоваться жизни. Что?
       
         25 февраля. Утром, поднявшись в шестом часу, бреду на остановку, а затем целый час  наблюдаю характеры попутчиков, коллег в служебном автобусе. Зачастую рядом со мной оказывается Лида Золокотская, бывшая одноклассница, а ныне стюардесса. Девочка простая, демократичная, но это только  с виду. Я невольно чувствую её опьянение собственной миловидностью, приятной во всех отношениях работой, да и любезным вниманием мужчин, чьи взоры обращены к ней со всех сторон. Автобус петляет где-то по Седьмым-кривым, а погода за окном не радостная, начинает валить снег, сырость и холод забираются под одежду, а мне так и в самую душу. Несладко технику в такую погоду; придётся, как всегда, лезть на двигатель, крутить гайки.  Собачья жизнь… Так мне казалось. И вот простудился, болит голова, вялость; очевидно, слягу.. Вчера предлагали ехать с экскурсией в Самарканд. Я отказался, потому что в этом гадком городе уже был, учась в восьмом классе. Созерцали сплошные глиняные постройки, множество ишаков, были у могилы древнего хана, хозяина здешних мест, кажется, Тамерлана. В качестве его усыпальницы нам показали какую-то траншею. Мечети и минареты тоже особенного впечатления не произвели. Зато едва не подрались с азиатами, уже готовились к обороне в гостинице, снимали со спинок кроватей никелированные дуги.
         
         9 марта. Эврика! Сегодня я нашёл, похоже, своё призвание. Поступаю на литературный факультет педагогического института. На эту мысль меня натолкнул неожиданно один приятель, с которым когда-то учились в школе, работали во время каникул грузчиками на винзаводе. Помню, с каким восхищением я садился за руль электрокара и перевозил по цеху ящики с посудой. Однажды по неосмотрительности наехал колесом на ногу этого парня, Сергея, и он, несчастный, взвыл, но обошлось без травмы. Нога выскользнула из-под колеса.
И вот мы встретились с Сергеем в автобусе, разговорились, причём, я слушал его с упоением, как счастливца, баловня судьбы. Он рассказал, что учится на литфаке, готовится стать преподавателем, но этой профессией недоволен. Как бы между прочим заметил, что не прочь стать журналистом и уже печатает в газетах небольшие заметки. Я просто-таки поразился.. «Ну, думаю, вот это да! Это мне по вкусу. Если уж не удалось летать, стану-ка я журналистом!» Словом, решил и – баста!

        В этот же день, придя домой, наметил себе забавную перспективу: поступаю в педагогический институт, прощаюсь с Аэрофлотом, преподаю в школе, при этом заочно учусь в МИМО. И таким образом становлюсь журналистом.
У меня ещё не стёрлись впечатления от фильма Сергея Герасимова «Журналист». Как же я мог упустить такую дорогу в своём первом выборе! Сегодня же начал готовить рабочий кабинет во дворе у дяди Вани, точнее – в сарае. Помещение вполне пригодное; тут я и развернулся, очень уютно всё устроил: стол, кровать, полку для книг, ларец для вина и небольшого сервиза.
       
        21 марта. Мне двадцать лет… Лучшее своё время воспринимаю уже этак ностальгически, как самые головокружительные возможности, когда они уже… утрачены. Начал готовиться к экзаменам, езжу в пединститут. Здесь довольно канительно, но в нашей группе абитуриентов уютно и приятно: вокруг меня сплошь – женский пол, молодые, симпатичные девчата – будущие педагоги. Следуя советам Толстого, я по наивности самоуверенно решил не обращать на них никакого внимания и все соблазны подавлять немедленно. Но на занятиях в институте я невольно ощутил приятность этого нового положения, и так хотелось милого, раскованного общения.
       
        28 марта. Позднее утро. Расслабленный, благодушный, еду в институт; незаметно, плавно вживаюсь в избранную себе роль гуманитария. Во второй половине дня весь в хлопотах – готовлюсь к первому банкету у себя в  резиденции. Почему-то пришла идея встретиться здесь с ближайшими приятелями и напиться. Вечером, к назначенному часу, явилась одна лишь Лида, стюардесса. Очевидно, Аэрофлот меняет людей в сторону простоты, общительности. Только в первые минуты я задумывался о своей диковатости и боролся с собой. Но мы выпили по рюмке вина и заговорили уже с невероятной легкостью о том, о сём и особенно нелестно – о Едапине.  Он, наш общий друг, одноклассник, а ныне коллега, окончивший авиационное училище по профилю радиооборудования. Этот Вася нас теперь гнусным образом  игнорировал. Лида в ту пору питала к нему некоторую симпатию, считала его своим воздыхателем, но отзывалась о нём весело, дерзко. Пробыв в моём кабинете с час, мы отправились бродить по посёлку и естественно, посещали знакомых. Круговой не оказалось дома. У Лиды, очевидно, сложилось впечатление, что между мной и Круговой большая, неизбывная любовь, а было-то всего лишь угасшее школьное чувство.

        Далее мы посетили Шалаеву; эта особа очень недурна собой, причём, её доминирующая черта – солидность, ложная, но все ж таки… Многозначительность сквозила в её жестах, словах, ужимках, что было присуще начинающим педагогам, комсомольским работникам. Она, как светская дама, полюбезничала с нами минут пять и ушла в дом, ибо занята: гости.

       Затем  потревожили злодея Ваську. Этот тоже занят – всё улыбался, вилял, заявляя, что к нему приехала знакомая, даже «жена», как он кокетничал. Мы посидели у него в доме за торжественным столом. Лида оставалась там только затем, чтобы выразить Ваське презрение.

       5 мая. Как легко и наивно я влюблялся! Как неопытен и несчастен был в выборе, в осознании этого явления! Весна уже полыхала всеми своими красками, цвела сирень и сама молодость волновала, тяготила душу. Было время ожидания любви, была готовность сорваться, как это бывает с созревающими плодами.
       
       Однажды утром я ехал в аэропорт на служебном автобусе. Где-то в районе Седьмой-кривой в салон вошла очаровательная блондинка. С этой самой минуты я уже не вполне владел собой, тосковал, горевал, видя это сокровище, такое недоступное, чужое, которому и дела нет до меня. Вскоре я с ней познакомился.
8 мая. Итак, её фамилия Говоруха. Зовут – Валентина. И я посвятил ей тогда такие стихи.
               
                Когда с тобой встречаюсь я глазами,
                Стою, как вкопанный, как током поражённый.
                Наверно, для тебя всё это странно,
                Но для меня ты – мир чудес свершённых.
                Какой красой назвать тебя не знаю.
                Всё кажется: чудесный вижу сон, и
                И не могу поверить, только лишь мечтаю,
                Чтоб не исчезла ты, чтоб продолжался он…
         

         В самом деле, я был потрясен, заворожен её красотой, каким-то чудом представлялся её голос, смех. И чем сильнее я переживал, тем больше скованность и зависимость портили наши отношения. Но поначалу всё складывалось благополучно.
В центральном парке, залитом весенним солнцем, во всю работали аттракционы, шумно, хлопотно веселился народ, и этот порыв к наслаждениям представлялся как бы смыслом жизни. Казалось невероятным, что эта дивная Говоруха была так близко, улыбалась мне в ответ, когда мы стремительно взлетали и проваливались на качелях в виде лодки и затем снова сидели рядом в кресле «чертова колеса», пристёгнутые одной цепочкой. Жизнь походила на сказку. На открытой эстраде парка выступал греческий ансамбль «Бузуки». Мы стояли там некоторое время, а после пешком отправились в театр смотреть героическую комедию «Денис Давыдов». Сидели на последнем ряду, так она пожелала; о чём-то незначительно говорили. В тот вечер я был истинно счастлив.
       
         Ещё более невероятным показалось то, что она посетила мою резиденцию в дядькином доме.  Весьма  пикантно Говоруха сидела на валике дивана, слушала мою наивную, нестройную речь, и по всей видимости сознавала, что влюблен я в неё до безумия. Мы слушали музыку, и помню, она хмелела от песен Виктора Беседина. В ту пору я сочинял для неё стихи, сидя в кабине за штурвалом самолёта Ан-2м. По памяти я нарисовал очень недурной рисунок: изобразил её лицо в обрамлении длинных прямых волос. Там же, в резиденции, висел портрет Льва Толстого, очень стилизованный под современность, выполненный крупными чёрными мазками. Дед, заглянув однажды, удивлённо спросил: «Кто это?» - «Толстой» - «Ишь, чёрт, как на шахте был…» - усмехнулся дед. Я же был пьян от любви.
                Твои глаза,
                Как солнце золотое,
                В них столько света и тепла!..
       

        У неё был золотистый, соломенный цвет волос, который представлялся мне фантастически оригинальным.
       
         27 мая. Сегодня утром ушам своим не поверил, когда начальник участка Бекетов сказал о моей командировке в Алма-Ату – стажироваться на Ил-18. Естественно, я обрадовался: жизнь обещала приятные перемены и возможность оставить, наконец, работу на УТР, в так называемой «шахте», где люди всегда, будто негры.
         - Сиганул парень, - заметил один из таких чумазых.
И завертелось колесо фортуны. Счастливый, я ринулся домой собираться в дорогу, и вскоре старый труженик Ил-14 тёплым солнечным днём взял курс на Джамбул. Я сидел у квадратного окна, любовался земным пространством, огромным и как будто пустым. Попытался было сделать пару кадров, но тут же прибежала стюардесса и устроила скандал. Пришлось засветить плёнку фотоаппарата, только тогда она успокоилась.
       
          Если говорить о моём духовном зрении тех лет, то оно как будто бы отсутствовало. Душа всецело была подчинена интересам тела, животным стремлениям и инстинктам. Я не догадывался, что на плечах у меня сидит дьявол и руководит, помыкает мной, топчет душу, погашая в ней свет. И если б знать, что такое будет длиться годы и десятилетия!.. Обычно это рвение к соблазнам расценивается как неизбежное зло, потребность перебеситься. Такая опасная пора жизни началась для меня. Еще неясные, но настойчивые страсти тяжким бременем лежали на мне, заносили то в одну, то в другую сторону.
         
         Алма-Ата… В мае здесь было чудесно; тихими, тёплыми вечерами я приходил в аэропорт и не мог унять радостное возбуждение от одного вида открывавшейся панорамы огней на фоне гигантского горного хребта. Я любовался близкими и как бы родными существами – лайнерами Ил-18 и лишь мельком поглядывал на звёзды, дивные и загадочные в южных широтах. Стажировка состояла в следующем: кто-то из техников, симпатичный малый лет тридцати, готовил к вылету Ил-18, а я наблюдал, как это делается, держался рядом, будто на привязи. Задавал вопросы. Вся подготовка летом представлялась сущей безделицей. Мы сидели в пилотской кабине; мой наставник изящно и просто что-то показывал, разъяснял, но впечатление от мигающих табло, красоты и оригинальности пилотских кресел, штурвалов и пультов рассеивало смысл сказанного. За окнами лайнера то и дело рулили такие же красавцы – «Илы»  и «Ту». Удивительно приятными, романтически насыщенными были те вечера.
       
        28 мая. Сегодня весь день шёл дождь. В Алма-Ате дожди не редкость даже летом, когда у нас на этом же самом юге – засуха и пекло. Оставаясь в гостинице аэропорта, читаю «Записки из мёртвого дома» Достоевского. Уют и блаженство моего нынешнего положения никак не вяжутся  с условиями жизни Фёдора Михайловича в остроге. И хотя роман мне нравится, исподволь его мешают усваивать мысли о Говорухе. Мечтаю о ней, но всё больше сомневаюсь в реальности наших встреч – и прошлых, и будущих.
       
       30 мая. День почти начисто стёрт в памяти, и таких дней ужасно много. Позднее под влиянием чеховских рассказов появится неизбывная грусть по ежеминутно тающей жизни, острое ностальгическое чувство и вечная неудовлетворённость настоящим. В сущности, я даже не вполне понимал то смутное чувство горечи и печали, ведь переживалась чудесная весна, я был свободен и даже влюблён, правда, безответно, зато вся жизнь была ещё впереди, и я мог надеяться на волшебные, потрясающие романы в будущем.

       Славным утром на перекрестке в потоках тепла и света встретил улыбающегося Ходуса, моего знакомого по училищу. Артистический талант увел этого парня из Аэрофлота, и теперь он гастролирует с концертами даже вот в Алма-Ате. Конкретно, он – танцор, о чём говорит красивая, поджарая фигура, лёгкость, непринуждённость движений. Ходус рад был поболтать о жизни, представил свою партнёршу по танцам, сияющую девицу, что тёрлась плечом под рукою Ходуса, словно под крылом, и жеманно жмурилась от удовольствия.
Любовная страсть после этой встречи уж и вовсе не давала покоя. С тягостным настроением бродил я по парку Горького, вспоминая, как мы резвились здесь с приятелями  в 1968 году. Как ещё трудно было разбираться в жизни, в себе! Только внешние стороны существования бросались в глаза, а мудрость выражалась не иначе, как со знаком «минус».
       
        9 июня. Возвращение домой застало меня врасплох. Я страшно волновался, думая о встрече с Говорухой, был внутренне не собран, и вдруг, как назло, столкнулся с нею в аэропорту Чимкента. Кажется, вызвал у неё одно лишь раздражение. В этот момент мне бы одуматься, обрести покой, но куда там! Я ещё больше стал терзаться мечтами о ней.
Дни мчались с головокружительными эффектами; не успел я отдышаться от Алма-Аты, как представилась возможность отдохнуть ещё двадцать дней у моря. Я улетал в Сочи, причём, напустил на себя романтику скитальца, этаким джентльменом в белых брюках и с легким чемоданом пустился в неведомый путь. Кавказ и Чёрное море будоражили моё воображение, на душе было празднично, несмотря на нелюбовь Говорухи. Я ожидал приключений, наслаждений и всяческой новизны.
      
        …Вновь красавец Ил-18 солидно, стремительно вознёсся над чимкентской землей и с разворотом взял курс на Минеральные Воды. А до того под крылом часа два плыла голая казахская степь, потом все в салоне прильнули к иллюминаторам, изумляясь и тыча пальцами в стекло: «Каспий, Каспий…» Вскоре самолёт пошёл на посадку, и что за радость мной овладела! Отчего-то почудилось, что в жизни всё прекрасно, что впереди сплошные приключения и удовольствия, как предстоящий отдых у моря. Млея от радости и щедрого солнца, бродил я по аэровокзалу, разглядывал сувениры и любовался обилием самолётов, среди которых затерялся и наш Ил-18.
       
        Остальной перелёт до Адлера подарил мне ещё более сильные впечатления. Самолёт красиво пронизывал гигантские матовые облака, оказываясь затем в прозрачной голубой бездне. От обилия солнечного света глазам было больно смотреть на изумительные горы облаков впереди. Удовольствие жизни чувствовалось буквально во всём – в улыбках незнакомых пассажиров, в приветливости стюардесс и в том факте, что я сам теперь авиатор, а значит, хотя бы и косвенно, но причастен к этой небесной красоте. Земля с высоты полёта стала походить на зелёный ковёр, а вскоре на горизонте слева показались снежные хребты Кавказских гор. Я вспомнил песню Высоцкого: «Ведь Эльбрус и с самолёта видно здорово…» Именно здорово! Великолепно выглядели суровые вершины, сверкая на солнце своими ледниками. Каким же мелким существом должен был предстать человек, восходящий на эти горы там, под нашим крылом!
      
         Вправо от седого хребта простирались зелёные, сплошь покрытые лесами горы, радующее глаз пространство. Скоро уже и море. Чёрное!.. Его я ещё ни разу в жизни не видел. Разве только в кино. Самолёт начал снижение, и вдруг под нами проплыла береговая черта; полёт продолжался над морем – я отчётливо видел корабли и очень колоритную картину побережья. Где-то под нами прошмыгнул идущий на посадку Ил-14. Красивой безбрежной пустыней открывалось море; с высоты круга можно было различить любую мелочь: искрящиеся отражения солнца, тёмно-синие волны и даже пену. Разворачиваясь над морем, «Ил» заложил такой глубокий крен, что я затрепетал от восторга, когда так ощутима и приятна высота. Но вот и посадка. «Ил» пробежал по полосе, уходящей к предгорьям, устало развернулся и поехал к вокзалу.
       
        Спускаясь по трапу, я чувствовал себя точно на другом континенте, в Америке или в Австралии. Многое выглядело потрясающе: пальмы, иностранная речь, не в пример казахской, круговорот людских потоков. Бросилось в глаза и то, что люди двигались здесь без суеты, с подчёркнутым достоинством и явно наслаждались жизнью, природой юга, солнечным теплом. Право, видел счастливые лица и сам чувствовал себя слегка ошалевшим от счастья, впрочем, не умел ещё освободиться от неуклюжести походки, от удивлений, вследствие чего с глупым видом смотрел по сторонам.
       
       Не успел я прийти в себя и куда-то осознанно двинуться, как кто-то мягко ухватил меня за локоть. Пожилой кавказец в обширной кепке обходительно уверял, что лучшее место для отдыха – это его вилла у самого моря, что мне, счастливцу, и беспокоиться не о чем, надо только сесть в «Победу» и вперед – к морю. Подумав немного, я так и поступил. Абориген нашел ещё двоих клиентов, таких же, как я, дикарей, после чего мы помчались неведомо куда. Шоссе петляло среди живописного, тропического побережья, и вот подкатываем к белому особняку на крутом, покрытом зеленью, скалистом берегу. Дворец сказочный, однако до моря, что расстилалось внизу, нужно было идти целый километр.
Бросив свой чемодан где-то на веранде, я кинулся по тропинке налегке к морю. Первое впечатление просто ошеломляющее, жаль, что любоваться этим величием пришлось в одиночку. Я испытывал восторг от одного вида громадных, изумрудных волн.
               
                «Здравствуй, море!» -
                Я кричу, с волнами споря,
                И смеюсь, плескаюсь, как безумный;
                Всё здесь радует –
                И мощь волны,
                И голос прибоя шумный…
       
        Под вечер пришла идея переехать в Гагры, где жизнь показалась и веселей, и роскошней, и удобней во многих отношениях. Домик был снят у самого моря, метрах в двадцати, неказистый, но вполне уютный. Поздно вечером поужинал в ресторане под зажигательную мелодию: «О, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх…»
       
        18 июня. С утра разыгрался настоящий шторм, на берег выкатывались двухметровые волны; в такую погоду купаться как-то не тянет – прохладным, суровым выглядит море, на пустом каменистом берегу почти ни души. И все-таки я полез в воду. Опасно оказалось лишь у самого берега, а чуть дальше накатов волны у же нет, только взлетаешь на гребне и тут же опускаешься в пучину, но как это приятно! Ещё до чрезвычайности понравилось купаться ночью, когда фосфорически светятся пузырьки воздуха в воде, и берег тоже на всех уровнях сверкает огнями. Дни проходят в сплошном безделии: купания, моционы, мечты о Говорухе. Вечерами пишу стихи и ощущаю грусть одиночества.
               
                Ночью море светится огнями
                И глядят спокойно с неба звёзды;
                Разве можно выразить словами
                Эту прелесть, и мечты, и грёзы!..
                Глядишь на эту бесконечную равнину,
                Где небо и вода сливаются вдали;
                Садится солнце – прячется в пучину,
                Уходят в мрак вечерний корабли…
         

         22 июня. Сегодня посетил озеро Рица в шестидесяти километрах от Гагр высоко в горах. Озеро сказочно живописное в окружении пирамидальных вершин, сплошь покрытых непроходимыми лесами. Чуть выше над озером горы покрыты снегом, совсем близко плывут холодные, бледно-матовые облака. Вода в озере чистая, прозрачная с голубым оттенком и холодная, как лёд. Купаться здесь никому и в голову не приходит. Развлечения на Рице – это катание на моторных лодках, шашлыки, вино и кофе по-восточному. Я с удовольствием пообедал в ресторане, к которому нужно было плыть на лодке. Настроение было прекрасным, но угнетало одиночество. На обратном пути почувствовал серьезный страх, когда автобус начал спуск по серпантину; казалось, он висит над пропастью и вот-вот сорвётся в эту красивую, цветущую бездну.
       
        23 июня. Солнце старается во всю, точно извиняясь за предыдущие пасмурные дни. Жарко… Полдня ничего не оставалось, как млеть, распластавшись на песчаном берегу пляжа, загорать и думать, что жизнь всё ж таки неплохо устроена, когда есть возможность так нежиться. А в полдень решил проплыть по морю на прогулочном катере. Помню девичьи улыбки, смех; всюду на палубе шоколадные фигуры отдыхающих и чудесная, волнующая музыка. Выпьешь, к примеру, кофе по-восточному, и настроение круто меняется, приходит вдруг ощущение гармонии, бесконечного блаженства. Но иногда  происходит наоборот; на том же прогулочном катере я горько сетовал и грустил, сокрушаемый желанием обнять кого-то из любимых и дорогих, но таковых рядом не было.
       
        Во второй половине дня, лежа на берегу, почти нехотя, небрежно, то есть, нисколько не хлопоча, познакомился с двумя стюардессами из Одессы. Это были худые, как селёдки, не слишком привлекательные девки, но поболтать с ними я был, конечно, рад. Поздно вечером, купаясь в море, я нечаянно оборвал рукой цепь и потерял крест, оснащенный медалью «Воздушный флот СССР». Крест висел у меня на шее, был самодельный, грубый на вид, и потерять его было не очень обидно, тем более в море. Романтическими эмоциями была овеяна и прогулка морем на мыс Пицунда. Состояние благостное и очень насыщенное раздумьями. Смотришь за борт катера и влюбляешься в морской колорит, блаженствуешь плотью и духом. Конечно, абсолютных благ не бывает, порой томит безотчётная грусть. Скоро лететь домой. Распрощался с морем и стюардессами…
       
       11 июля. Возвратился в Чимкент. Живу в эти дни надеждами на благосклонность Говорухи. Переживаю в некотором роде апогей своей влюблённости – дежурю под её балконом целыми вечерами, ищу встреч и авантюрно, таинственно, романтически пытаюсь завоевать её милость. Однако, всё напрасно. Хотя был дивный эпизод, когда я глубокой ночью влез по верёвке на её балкон. Жутковато было в свете луны созерцать её голое тело, раскинутое в летящей позе поверх одеяла… Я оставил на подоконнике розы, любовную записку и был таков. И тем не менее, меня ожидал полный разрыв с обворожительной Говорухой. Но надо было учиться жизни, воспринимать этот горький опыт и не сокрушаться.
               
               


                1972 год

       
       2 января. Этот новогодний праздник встретил в милом девичьем обществе. Это было тем более славно, уютно и трогательно после неудач и потрясений с Говорухой. Надо вспомнить, что каким-то странным образом продолжались мои подготовительные занятия в пединституте. Там же судьбе было угодно сблизить меня с девочкой, которую звали Лиля. Мы сидели за одной партой, беседовали всегда непринуждённо и мило обо всём, что только затрагивало нас. Она была пухленькой, миловидной и главное – простой, без причуд и гонора. Бывало, я выходил к доске; требовалось решить какой-нибудь непростой пример или доказать теорему, и Лиля очень трогательно переживала за меня.
       
        Выходя из института, мы не спешили расставаться, а с увлечением гуляли по городу, бывали в кино. Мне нравилась её походка. Удивительно пикантно она выставляла ногу и опиралась на неё с непередаваемым шиком. Мне нравилась её фигура, изящно перехваченная поясом талия. Я болтал весьма искусстно о прочитанном, она с любопытством слушала, я определённо ей нравился, и это казалось странным после неразрешимых проблем с Говорухой. Она не раз приглашала меня к себе домой; в её девичьей комнате ощущался невыразимый колорит наивной прелести. Это выражалось и в том, с какой бережностью и значением хранила она мои фотографии, которые я привез с моря и фигурировал на них среди волн.
      
        Под Новый год мы катались на саночках во дворе её дома, будто дети, мчались, усевшись вдвоём, в тесноте и приятности. В сумерках я целовал её, ощущая щекой ласковое прикосновение заячьей шапочки, и вместе с тем, её темперамент, горячую нежность губ и объятий. Новогодняя ночь пролетела в круженье и трепете танцев вокруг ёлки. Была ещё одна или две девушки, подруги Лили, и всем было очень забавно и весело.
      
        А недавно в областной газете напечатали мою первую заметку «Перед вылетом в поле». Было приятно и одновременно стыдно, что это такая мелочь.
      
        3 декабря. Сегодня ночью выпал первый снег, и как красиво сделалось в аэропорту! Снег – лёгкий, пушистый – искрился в свете прожекторов. Сказочно выглядят самолёты. Зима как бы молодит, прибавляет бодрости. Я все время тянусь за жизнью, стараюсь подняться над однообразием, скукой, ищу приключений. Однако при всём этом чувствую себя, словно мужик, опоздавший на поезд. Так сетует один чеховский герой.
Надо же, женился в двадцать два года и так скоро раскаялся в содеянном! Кажется, уже на второй день после свадьбы показалось ужасным то обстоятельство, что жена следует за мной по пятам. Как это показалось противоестественным!
               

                1973 год

       
        16 июня. Ездили сегодня вместе с женой за город в просторы сельские. Выехали просто от нечего делать, наудачу выбрали незнакомую дорогу, и «Вятка» помчала нас среди зреющей пшеницы. Эти загородные виды так отчётливо напомнили вдруг Россию, что у меня защемило сердце, и таким знакомым, родным показался запах полей, хлеба. С какой охотой я мог бы стать, к примеру, бродягой…
       
        29 декабря. Располагаюсь в больнице, а точнее – за столом в ординаторской, где до меня сидел и сочинял свои стихи местный поэт Постников. Уже третий день я лечу ухо, боли уже нет, но придётся в скором времени оперировать, вероятно, в Донецке. Помнится, в редакции Олег Постников держался высокомерно и холодно до отвращения, а тут ласков, и это так же противно.