Журналистика меня захватила...

                1974 год

       
          20 июля. Итак, я – студент факультета журналистики Казахского госуниверситета. «Журналистика меня захватила…»  - так говорила наивная девка в фильме Сергея Герасимова.
Ездил в Белые Воды к парашютистам, надеясь сделать фоторепортаж с аэродрома ДОСААФ, но, увы, никого там уже нет; аэродром представляет колхозное поле, от былых виноградников не осталось и следа. А как тут было здорово восемь лет назад! С грустью я вспоминал дивную пору прыжков и первого знакомства с небом. Теперь волнуют иные заботы; думаю, как бы обеспечить себя необходимым потоком информации, чтоб всегда была пища для работы. Тем, конечно, много, но они неосязаемы, витают где-то за кадром. Заезжал освежиться в речке Ак-су.
       
          А это, кажется, поэтическое воспоминание о Говорухе.

               
                Ушли дни той поры – счастливой и нечаянной,
                А я все возвращаюсь вновь и вновь
                И вспоминаю, может быть, случайно,
                А можем, неслучайно, - ту любовь.
                Родной и милый голос вспоминаю,
                Былые встречи и всё те же дни;
                Наверно, я судьбы не понимаю,
                И всё ж меня за это не вини.
                Мне не забыть вовек тебя, я знаю,
                Твои черты, твой дивный смех и взгляд,
                Не потому ль так часто вспоминаю
                Давно прошедший, чудный звездопад?
                Пусть день идёт за днём, проходят годы,
                Метут снега, дожди всё льют и льют,
                Другие вёсны катят свои воды,
                А я тебя по-прежнему люблю!..

         
        15 августа. Два дня назад судьба забросила меня в Донецк, и всё из-за уха, требующего радикального ремонта. Из Минеральных Вод летел сюда впервые на Як-40. Такой махонький, симпатичный зверёк; должно быть, пилотам летать на нём – одно удовольствие. Я стоял в пилотской кабине за спиной бортмеханика, наблюдая, как грациозно надвигаются, ползут прямо на лобовое стекло белые громады облаков. День был солнечный, тёплый, и в небе ощущался редкостный уют. Крутое снижение, и вот передо мною панорама Донецка. Город казался столичным, так широки здесь проспекты, и множество грандиозных зданий. Помню, особенное впечатление произвёл какой-то небоскрёб со светящейся надписью на самом верху «Донбасс работает на коммунизм!» Таким внушительным, оригинальным показался этот рекламный трюк. В потёмках рубиновый свет неона создавал иллюзию коммунизма…
       
        В первый вечер, прогуливаясь по центру города, я успел поплавать в незнакомой, красивой речке, так как случайно вышел из рощи на пляж, затем посетил театр имени Артёма; в те дни стояла изумительная погода – во всём чувствовалась ласка природы, да и люди, казалось, тут были иные, чем в Казахстане, - более отзывчивые, доверчивые.
      
        17 августа. Суббота. Дни и ночи провожу в областной клинической больнице Донецка, живу, как будто, вхолостую, и сплю не в меру много. В понедельник операция, и я жду этот день, точно праздник. Как трогательно здесь общение с товарищами по несчастью. Нас, ожидающих операцию, молодых людей, - человек шесть, и это самым естественным образом сближает. К тому же, золотая пора в августе так располагает сидеть на скамейках больничного парка, непринуждённо болтать! Среди парней и девчонок я, очевидно, самый пожилой; не могу отделаться от печали перед лицом молодости, красоты новых лиц. Ах, это вечное  ощущение недосягаемости счастья! Лучшие мои приятели – Миша Ярошенко и Оля Полякова. Забавные отношения у меня и с медперсоналом. Есть тут весьма миловидная, пухлая блондинка по фамилии Мшенецкая. Она медицинская сестра лет девятнадцати-двадцати; её белая кожа, цветущее упитанное тело и довольство жизнью, молодостью, красотой делают её похожей на кустодиевскую купчиху, которая пьёт за столом чай и олицетворяет здоровое естество. Мы ждём её появление в палатах, точно солнышка, и всегда она улыбчива, мила, держится с нами по-дружески, запросто.

         Её подруга, на редкость рыжая с кожей лица в крапинку, Люба, тоже медсестра, производит впечатление, будто она – королева, столько в её самовыражении вульгарных повадок и деланного достоинства. Если бы кто-нибудь сказал мне, что она  француженка, я бы ни минуты в том не сомневался. Но  она хохлушка. Такой гармоничной, изумительной фигуры, как у неё, я никогда и нигде не видывал. Совершенно фантастическими представлялись её чудесные ножки. Достаточно сказать, что даже в первые минуты после операции, когда эта Люба вела меня, будто раненого с поля боя, перекинув мою руку вокруг собственной шеи и подставив плечо, я и в эти минуты любовался её ножками. Головокружение было страшным; всё, что я видел, плыло и покачивалось, и боль была едва переносимой. Уже в палате она как-то резко изогнулась, полы халатика поднялись, и была секунда, когда я созерцал эти ножки, обнажённые до самых  трусиков.
         
        29 августа. Первые сутки я чувствовал себя раненым в голову. Ухо и самый череп тупо болели,  невозможно было уснуть, казалось, что выключатель ползёт по стене. Саму операцию я перенёс вполне мужественно, хотя то, что делали хирурги, представлялось диким. Сначала залили ухо какой-то жидкостью, и оно тотчас онемело. Потом стали, как капусту, резать и заворачивать кожу за ухом – обнажили кость. Тут слышу голос заведующего  ЛОР-отделением  Толчинского, бодро обратившегося к коллегам: «Ну что, постучим?..»  И вслед за этим послышались удары, да такие, что и не вообразишь подобное. Я сидел, как будто, в пустой бочке, а снаружи какоё-то гигант что есть мочи лупил по ней кувалдой. Создавалась ассоциация со стальными шарами, которые ударяются о мою бедную голову, а звук этот – звонкий, высокий – многократно отражается, точно эхо. Но когда начали ковырять в голове и очень глубоко, тут я готов был заверещать, небо казалось с овчинку, и пришлось собрать всю волю, чтоб удержаться от стонов.
         
         Где-то в глубине сознания я радовался исходу операции, как великой победе над серьёзными обстоятельствами, над собой, и доказывал, что следует и во всём так – намечать себе трудную, достойную высоту и сражаться, преодолевать препятствия. Если бы так было всегда, я был бы гораздо счастливее, был бы опьянён жизнью и своей способностью наслаждаться ею.
       
         31 августа. Прошло лето, но на душе замечательно, весело. Жизнь прекрасна, не смотря ни на что, и впереди, как представляется, много неожиданного, заманчивого. Вчера у нас в палате состоялся небольшой пикник с участием Мшенецкой.  Ах, какая располагающая искренность и душевная открытость! А глаза, а милая, выразительная улыбка! Люди в Донецке живут изящно, легко, и располагают к себе так, что каждого хочется обнять.
       
         13 октября. Лечу в Москву. Лечу без особых забот, без прежней суеты и зависимости курсантской жизни. Этот мой перелёт – почти чистое паломничество. Главное, конечно, ухо. Нужна консультация в Донецке. И не могу забыть последнюю неделю, проведённую там после выписки. Ухо моё зажило уже через пару недель, а жажда любовных приключений овладела мною всецело. Уже в больнице в наших отношениях с рыжей красавицей Любой обнаружилась  некоторая романтика, в особенности, когда мы подолгу оставались вдвоём в помещении, напоминавшем учебный класс. Я сидел за столом, что-то читал, готовясь к сессии, а Люба располагалась неподалёку и занималась своими делами – составляла списки больных, рисовала какие-то графики. За окнами светился ночной Донецк; при этом особенное, праздничное настроение создавал ретранслятор, горящий в ночи рубиновыми огнями. С невероятным трепетом и блаженством я подходил к огненно-рыжей Любе, и мы целовались, точно во сне…
       
          А последние три дня перед моим отлётом в Чимкент мы три раза посетили кафе «Вильнюс» в северном районе города. Это были фантастические, головокружительные вечера. Если и была мною когда-то прочувствована прелесть подобных заведений, то это лишь тогда, в Донецке. Необычайно уютное кафе, славное вино и дивная музыка совершенно преображали нас обоих. И как зажигательно, оригинально танцевала Люба! Оркестр, как изюминку, исполнял песню об Одессе, тогда весьма популярную. После закрытия кафе я провожал свою фею домой, и всякий раз перед расставанием мы ещё с полчаса сидели на скамейке, любуясь ночной тишиной, деревьями и звёздами Донецка. Её волшебные поцелуи мне не забыть до самой смерти… Что же ещё более значимого и впечатляющего можно вынести, почерпнуть в этой бедной жизни?!

          На второй день я был у неё дома, где присутствовала и Мшенецкая. Они что-то такое на себе примеряли, красили губы, и в целом мы прекрасно провели время – дурачились, шутили, затем пошли бродить по Донецку. Кажется, втроём мы были в этот же вечер в кафе, но Мшенецкой нужно было в ночь на работу. Я проводил её до остановки троллейбуса, поцеловал на прощание в щёчку, она так славно улыбнулась в ответ.
С Любой же пришлось расстаться не самым лучшим образом; пока я отсутствовал, она сдружилась с каким-то местным ковбоем, и они лихо, самозабвенно плясали всё ту же «Одессу». Я  был вынужден, мне ничего не оставалось, как сжечь мосты и удалиться, по-английски, не прощаясь. Впрочем, такой исход был вероятен с самого начала. Таким натурам, как Люба, подобные выкрутасы в высшей степени свойственны.
      
         В Донецке меня больше ничто не удерживало, я пустился в дальнейший путь. В аэропорту свободно и запросто  договорился с экипажем Ил-18 и вечером следующего дня улетел в Москву. Весь тогдашний полёт находился в пилотской кабине, было весьма интересно, особенно на подлёте  к столице, когда бортмеханик включил посадочные фары; весь полёт мы с ним о чём-то задушевно беседовали. Я был в лётной форме, в сущности, свой. А из Москвы, опять же «зайцем», добрался до Актюбинска, оттуда перелёт спецрейсрм в Целиноград (ныне Астана – столица Казахстана). Там жила моя сокурсница по университету Света Пономаренко.
      
         Наше знакомство состоялось полгода назад весной. Мы с приятелем были в тот момент слегка навеселе, и шли прекрасным солнечным днём по улицам Алма-Аты, торопясь на занятия в университет. Тут откуда ни возьмись, с нами поравнялась девушка – красавица на редкость. Идём рядом, болтаем совершенно ни о чём, понимая, что она сейчас свернёт на другую улицу и баста. Но каково же было моё изумление, когда она привела нас в главный корпус КазГУ и выяснилось, что она – студентка журфака, да ещё с нашего курса! Естественно, что после этого я с неё глаз не спускал. Вскоре мы встречались уже наедине, то есть, я провожал её после занятий, когда солнце спускалось к горизонту, покрывая золотистым светом вершины деревьев и зданий.

        Она стояла, прислонившись спиной к клену на остановке и так вдохновенно, с едва заметной улыбкой глядела перед собой! И сколько романтики было в этой милой, наивной рассеянности! Не знаю, о чём она тогда думала, я был заражён мощнейшим на свете чувством и почти всецело зависел от её капризов. Конечно, я уже не скрывал своей влюблённости, я обожал Свету. Мне нравились её глаза – чудесные, выразительные, почти всегда весёлые и спокойные; её брови напоминали крыло чайки своим изящным изломом. Само лицо ещё не утратило девичьей наивности и простоты, но во взгляде, порой серьёзном и строгом, чувствовалось присутствие ума, некое ощущение собственной значимости. Фигура Светы отличалась безукоризненностью, и едва ли кто-то ещё с нашего курса мог бы с нею сравниться.
 
        Ну а я держался тогда по-идиотски, глупо и неуверенно; мне даже теперь неловко перед сокурсниками, которые явно замечали мою страсть, иные девушки слащаво улыбались  и даже одобряли, говоря мне: «Какие у вас со Светой хорошие отношения!» Я же чувствовал игривость всех этих зубоскальств, меня при этом коробило. И всё же мы встречались, часто уходили с занятий в кино. Так было здорово сидеть в тёмном зале рядом  с ней, ощущать мягкое прикосновение её волос, их запах, от которого впору можно было с ума сойти!
      
        И вот теперь, после Донецка, я прилетел в Целиноград, чтоб повидаться с нею, удивить, очаровать… При выходе из самолёта порывы ветра едва не валили с ног, и такое, как говорят, здесь всегда, поскольку на тысячи километров вокруг голая равнина, степь. Город мне показался неказистым, только в самом центре было красиво и уютно. Здания, главным образом пятиэтажки-хрущёвки, да и весь этот Целиноград, разрастались во времена и под опекой Хрущёва.
      
        Света оказалась дома и была очень удивлена моим появлением; не поймешь, то ли она радовалась, то ли сожалела уже в следующую минуту, но сквозь улыбку и приветливость чувствовалась озадаченность. Была, кажется, пятница: отработав неделю, Света собиралась к родителям за 120 километров от областного центра в посёлок Кургальджино. Мне оставалось только сетовать, и всё же я не унывал, душевной бодрости у меня в те годы хватило бы на десятерых: «Ладно, - говорю, - Света, провожу тебя до автовокзала и продолжу свой круиз»
      
        Пока она собиралась, я стеснённо помалкивал, наблюдая, впрочем, её дивные ножки, и торжествуя чёрт знает от чего! Затем мы отправились пешком на автовокзал, это было недалеко. Вот уже подали автобус, Света устроилась на сиденье, я – рядом, говорю: «Ещё минутку с тобой побуду и убегу». Она уже волнуется, а мне как бы всё едино. Где-то в глубине сознания уже проигран был вариант совместного  путешествия в это самое Кургальджино. Так оно и вышло. Почти весь путь совершенно голой степью мы молчали, так несколько ничего не значащих фраз и снова неловкое, натянутое молчание. Света даже не улыбалась; должно быть, мой авантюрный ход был ей не очень по душе. Но когда приехали, она повела себя, как радушная, гостеприимная хозяйка. Уже после, в Алма-Ате, она говорила мне по поводу тогдашнего визита: «Ну ты вообще меня тогда ошарашил, я не знала, что сказать родителям…» А для меня это было доброе время, если влюблённость тянула в такую даль, ничего в сущности не обещая.

               
                1975 год

      
          Прилетел сегодня из Алма-Аты, где закончилась очередная сессия; теперь я на третьем курсе журфака. Подумать только, как летит время! Давно ли были первые встречи, где мы настороженно и робко сближались в компании приятелей. Так было в кафе «Белый лебедь», что напротив старого здания КазГУ. Мы сидели за столиками, развлекая девчонок рассуждениями о жизни и наших стремлениях, спорили, пили вино… И всё складывалось в высшей степени романтично, хотя в тот момент я, разумеется, чувствовал непреодолимую ущербность положения. Но в целом фортуна улыбалась широко и откровенно. В том, что происходило теперь на занятиях, смутно мерещилось оригинальное будущее. Всё-таки красивая у нас профессия; преподаватели уже величали нас журналистами. Какой это был бальзам для души! А помимо занятий, как мило и увлекательно складывалось общение! Как нельзя лучше мы сошлись с Ярцевым, сдружились и жили уже на всех квартирах вместе, полагая, что мы – братья во Христе.
       
         Сдавать экзамены пришлось в школе, расположенной в юго-западной части города. Первого, кого я встретил уже как друга, был Лёня Демченко. Человек он очень приятный, весёлый и жизнелюбивый. Учеба давалась ему непросто, но он улыбался, говоря по этому поводу: «Я опять всех удовлетворил…», то есть сдал на тройки.
      
         С утра мы с ним и с его тёткой пили пиво в парке Горького, а вечером попали в ресторан «Иссык», где было много всякого веселья и плясок. С Ярцевым, этим гренадёром и лучшим моим единомышленником, мы на сей раз поселились у нашего друга, сокурсника Козорезова. Началось, помнится, с того, что вечером мы втроём затеяли в пивной марафон-соревнование, кто сколько выпьет. Выпив девять кружек,  я едва добрался до дома, упал на раскладушку и тут же уснул мертвецким сном. Ярцев затеял шашни с молодой квартиранткой  Козорезова, студенткой по имени Сауле, я же порывался продлить свои иллюзии со Светой. Однажды вечером сел на спортивный велосипед Козорезова и поехал к Светлане в гости, но успеха эта поездка не имела. Я зарывался, даже дерзил, да что толку!
      
         И всё же были встречи впечатляющие, как например, в ресторане «Алма-Ата». Участвовали мы с Ярцевым, Лёня, Эдик, Вера, Ира и Света. Танцы в нею забыть невозможно. Когда я уезжал домой, это было на следующий день после ресторана, Лёня с Ирой провожали меня на какой-то автостанции, и так трогательно, мило мы расцеловались, что сердце защемило. Никогда и никто ещё меня так не провожал…
      
        9 июня. Вторую неделю живу на полуострове Мангышлак. Неожиданно предложили месячную командировку  к морю, и что замечательно, в начале лета. А я, идиот, поначалу ещё не рад был этой экзотической прогулке, сказывалось недавнее пребывание на сессии в Алма-Ате; масса впечатлений и без того волновала душу.
      
        …Солнечное утро. Ещё не жарко, легко и весело носятся в воздухе ласточки. С таким же лёгким сердцем готовлюсь к вылету в Шевченко. Рейс очень длинный, предвкушаю приключения и удовольствия, а сейчас беззаботно осматриваю двигатели самолёта Ан-24 с бортовым номером 47832. Тут появляется бортмеханик Миша Горбачёв (ха-ха!) и портит мне настроение:
       -Ты, как шеф, приходишь в последний момент. Мог бы пару колёс заменить, чтоб там не возиться.
        Мне нечего было возразить. Лётчики тоже пребывали в праздничном настроении. И вот взлетаем с курсом на Кзыл-Орду и дальше – Нукус, Шевченко.

        Не могу объяснить почему, но безумно люблю эту атмосферу новизны, полёта и предстоящей оригинальной работы. Очевидно, это лучшие впечатления жизни, но в тот момент это чувствовалось просто так, неосознанно, я не слишком ценил подобную прелесть. Подумаешь, летим возить фрукты и будем базироваться на берегу Каспия в течение месяца! Самолёт обшит изнутри фанерой, почти все кресла в салоне сняты; солнце играет на полу белыми пятнами, и мы с коллегой, специалистом АиРЭО, нежимся в этих тёплых лучах, как котята. Хорошо жить, пропадая где-то в неведомых, заоблачных просторах, теряется восприятие банальностей, чувствуешь себя пьяным от жизни как таковой. Каким сказочным, волшебным сном представляется давно минувшее, если оно если оно не было омрачено страданием! Самые скучные, типичные эпизоды вспоминаются не иначе, как искорки счастья, такого нечаянного, угаданного лишь впоследствии. Сколько блаженства связано с давними перелётами из Москвы в Алма-Ату и обратно. Однажды состоялся роскошный полёт на Ли-2 над Ташкентом. Я возвращался домой из училища; стояла ранняя весна, небо было залито солнцем, а внизу  такая милая, волнующая душу земля. Впереди простиралась жизнь, я был сказочно свободен, и не замечал этого.

         В Шевченко прилетели к полудню, очутившись в жаркой, влажной духоте прикаспийских песков. Аэропорт оказался миниатюрным, уютным, как и сам город, построенный совсем недавно по проектам ленинградских архитекторов. При заходе на посадку наш самолёт описал полукруг над мысом и городом; удивительное впечатление произвели высотные здания на опорах, похожие сверху на изящные тумбочки. Рядом синел, искрился россыпью  солнечных бликов Каспий. Пообедали мы в ресторане аэропорта, аккуратном и уютном, а вечером здесь, в углу, отведённом для эстрады, появился молодёжный ансамбль – две девушки и парень. Исполняли под гитары современные песенки.
      
         Лётчики вскоре ушли на вылет, а мы с приятелем, то есть, техники, оставаясь до вечера свободными, побрели через весь город в «Зелёную гостиницу». Несколько дней я оставался в аэропорту до возвращения самолёта из Ленкарани; зачастую уходил на три часа к морю, ложился там на обжигающий песок и скучал в одиночестве. Пожалуй, только это тяготило меня в те годы. Ненасытная жажда общения с девушками подавляла все мои прочие стремления. Какая глупая, пошлая была зависимость духа от плоти! Для разнообразия я улетал вместе с экипажем в Махачкалу, в Грозный за овощами и фруктами. Как правило, сидел в салоне с книжкой, готовился по программе к очередной сессии, кое-что записывал, но главным образом сибаритствовал – расслабленно лежал в кресле, зябко ёжился от прохладного  воздуха и сквозь иллюминатор с любопытством разглядывал море.
      
         Как-то в полдень, когда я встретил свой самолёт с грушами и яблоками из Махачкалы, а экипаж тут же исчез, торопясь в столовую, у трапа вдруг появилась пухлая, загорелая девица. Её привлекательность тотчас ударила в глаза; изящные и не едва заметные груди упирались в верхний край блузки с широким вырезом. Она несмело заглянула в салон как раз в тот момент, когда я в плавках, прыгая на одной ноге, переодевался. Ну, естественно, мы оба слегка смутились. Она на миг опустила глаза, попятилась, я поспешил приободрить её любезным приглашением в самолёт. Девушка, как оказалось, работала в отделе перевозок аэропорта и пришла, чтобы попросить немного груш, но от стеснения  всё как-то маялась и молчала. Но между тем мы познакомились, и я сказал, что будет замечательно, если Антонина, Тонька, как её звали, будет приходить к нашему самолёту регулярно. И обещал ей бездну фруктов. Тонька не спешила уходить, женственно, небрежно прогуливалась около Ан-24, пока я готовил его к вылету.

         Пришли лётчики, Второй пилот Миша-медведь, как величал его командир, шутки ради схватил Тоньку за руку, увлекая в сторону трапа к входной двери самолёта.
       - Полетим с нами! Научим тебя пилотировать, - смеясь, приговаривал Миша.
       - Пусти! Пусти! – должно быть, всерьёз перепугалась девка и всячески упиралась, не желая идти в самолёт.
      
        Вечером Тонька пришла к нашему лайнеру и была уже дружески близка со мной, держалась рядом, пока я осматривал планер и двигатели; затем уже в сумерках мы сидели вдвоём в салоне пустого самолёта и целовались. Какое это было счастливое, неземное состояние – ощущать коленями волшебную тяжесть девичьего тела и болтать всякий вздор! С этого вечера мы начали встречаться с Тонькой и вместе гуляли берегом моря, загорали, плескались в тёплых волнах прибоя. Я маялся и явно страдал, лаская взглядом её восхитительные ножки и незабвенную грудь. Море, солнце и эти грёзы, мечты на фоне какой-то вечной грусти…
      
       Однажды Тонька пригласила меня к себе домой. Мы пришли ослепительным полднем в ближайший жилой район у самого моря. Дома в Шевченко построены из белого ракушечника, и это тоже удивляло, представлялось оригинальным. Тонька проявляла редкое гостеприимство; такой милой и доверчивой простоты, такого желания угостить, занять, развеселить я нигде более не встречал. Мы любовались в зале её фотоальбомом, смотрели какие-то журналы, книги, при этом млели, нежились, боролись, как котята, на паласе, застилавшем весь пол в зале. Помню, я рассмешил её до слёз, когда вспомнил один очень странный свой сон. В самом деле, приснилось чёрт знает что: будто я в положении и легкомысленно предполагаю родить… Ну каково!?
       
       Затем, сидя на балконе, мы пили чай. Тонька подала к чаю копчёные каспийские кильки – мелкие, янтарные и необычайно вкусные. В день окончательного расставания перед самолётом я навестил Тоньку рано утром часов в семь. Она вышла на лестницу, одетая в халатик, совершенно сонная, что-то пробормотала, не раскрывая глаза, и вдруг присела на корточки, привалившись спиной к стене. Я поразился тогда её детской непосредственности, поднял и обнял  на прощание. Тонька спала и не отвечала на мои поцелуи.
       «Как это мило с её стороны!..» - думал я и не очень-то сожалел о расставании навсегда. Но такое возможно только в молодости. Только теперь я понимаю, как беспечны мы, сколько невнимательности и потерь допускаем  в эту пору. Ах, молодость, молодость!
      
       11 июля 1975 года. Продолжаю работать в Шевченко. Жара здесь из ряда вон выходящая, чувствую вялость, расслабленность. На море бываю теперь редко, всё время в перелётах: Шевченко-Махачкала, Шевченко-Грозный. Были ещё встречи – неожиданные, милые, вольные и прекрасные. Например, была такая миниатюрная, с мальчишеской причёской девочка Наташа. Очень неглупая, утончённо-принципиальная, она ездила на стареньком Газ-69 по взлётной полосе для контроля. И мне пришлось пару раз прокатиться с Наташей. Из сотен встреч, последующих и предыдущих, это знакомство всё же врезалось в память. Задушевной были её доверчивость и некий демократизм, с каким она уступила место за баранкой своего «мустанга». Как это было романтично – ехать по песчаной колее жарким полднем за водой для чая, ощущая родство человеческих душ и ещё это знойное дыхание пустыни.
Жизнь тогда не казалась многосложной, наоборот, мне примитивно хотелось блаженства, общения. Вот и вся сверхзадача тех лет.
      
       31 июля. Ранним утром, ещё до рассвета Ан-24 взмыл над Шевченко и вскоре оказался в розовых лучах восходящего солнца. Я улетал этим рейсом домой; весёлый и беззаботный, слегка хмельной от чешского пива, которое мы увозили с собой, как трофей, добытый с торговой базы.Настроение было отличное. Жизнь как будто благоприятствовала всем моим запросам, но Боже! – с какой наивностью я оценивал тогда себя сам на фоне реальности!
      
       «С каждым днём должна увеличиваться масса людей, для которых ты живешь, которые тебя понимают и любят и радуют своим пребыванием на земле…» Из записей того дня.
Заходя в отдел культуры и быта областной газеты, я уже ощущал некоторую причастность к миру журналистики и литературы. Сколько раз я появлялся в этом двухэтажном особняке с очередной надеждой и сколько раз надежду гасили с плохо скрываемым раздражением! И поделом! Я приносил рассказы, стихи, не чувствуя всей примитивности и несовершенства своих писаний. Например, рассказ «Белый вальс» Это какое-то телячье веселье от предощущения любовной зависимости. Бред блажного!..

               
                Ночная  смена

               
                Незаметно сумерки спустились,
                Тихий, тёплый летний вечерок;
                В ясном небе звёзды появились,
                Там вдали мигает огонёк.
                Позабыты будней неудачи –
                Спутницы в водовороте дел,
                Рядом где-то слышен лай собачий,
                Засыпающий петух пропел.
                Вдруг скрипучий голос с АДП
                О прибытии формально объявил,
                Рассекая тьму над  ВПП,
                Приземлился многотонный  «Ил».
                Пассажиры сонно озираясь,
                Радостно ступают на перрон,
                А над ними, звёздам улыбаясь,
                Месяц украшает небосклон.
                Ранним утром словно оживет,
                Отражая солнце серебром
                Лайнеров заоблачных высот,
                Загудит родной аэродром…

                ___________________


        В отделе культуры и быта мои произведения читала немолодая, курящая женщина с красным, одутловатым лицом. И всякий раз, сидя в стороне, я читал на её лице неприязнь. Она сдержанно говорила, что рассказ слабоват и даже очень. А я хорохорился, внутренне уверял себя, что рассказ замечательный. Наивняк!

               
                Осень

               
                Парк пустынный тишину хранит,
                Думает о чём-то непонятном,
                Так томительно мне душу бередит,
                Будто что теряю безвозвратно.
                То ли осень подбирает гаммы,
                То ли грусть находит одиноко,
                Но для сердца, видно, нет программы,
                И стучит оно в безмолвии высоком.
                Облака плывут куда-то вдаль,
                Унося с собой моё сознание;
                Им не объяснить мою печаль
                И довольно странные желания:
                Мне б хотелось полежать в лесу
                На листве осенней пожелтелой,
                Наблюдая позднюю красу,
                Загрустившей вдруг берёзки белой.
                Лес молчит, как будто впрямь грустит;
                Сиротливо высятся вершины,
                Извиваясь, медленно летит
                Ниточка осенней паутины…
                Я смотрю в небесные просторы
                И дыханье осени ловлю,
                Облачности, серый цвет который,
                Так болезненно порой люблю…
               
                ___________________

      
        25 ноября.  Целыми днями пропадаю дома – готовлю контрольные работы по дисциплинам КазГУ. Рад тому, что смог побывать во Фрунзе у Ярцева. Город очень понравился, чистый, компактный. Пройтись по улицам в компании с Ярцевым было чистое удовольствие. Мы шлялись весь день, заходя в кафе, где Ярцев требовал вина и беседовал с некоторыми знакомыми. К встречным девкам он цеплялся уже по укоренившейся своей привычке, пытаясь шутить и заигрывать. Ему это удавалось, как поручику Ржевскому из анекдота. Болтали с ним о жизни, о своих принципах и во хмелю увлеклись до того, что по пути домой в автобусе я стал засыпать; аэрофлотовская фуражка слетела с моей головы и покатилась по проходу. Ярцев, стервец, сделал вид, что незнаком со мной.

        Мне всё нравилось у них: дом и семейство, к которому я привык и стал бывать там впоследствии, словно родственник. Отец Ярцева, Пётр Степанович, инвалид войны и удивительно цельный, мужественный человек. Сколько приятных часов мы провели, мы провели с ним, беседуя о делах и нравах общества!
       
        Сегодняшний день подарил мне вечер  изучения процессов мышления и творчества. Читал критику Платона. Чувствую, как нужны знания, причем, колоссальные. Думается, что я не ошибся в журналистике. Это превосходная профессия, надо только до конца разобраться в ней. За время учебы в КазГУ надо овладеть историей философии, логикой, правом. Особо следует заняться процессом мышления.
      
        15 декабря. Утро дышит зимним холодом, снег какой-то непривлекательный, но когда я собрался в библиотеку, пришло радостное состояние от раздумий о жизни и литературе. В сознании всплывали чеховские пейзажи зимней России царских времен. Милый Антон Павлович!.. Я всё больше проникаюсь любовью к нему, великолепному писателю и человеку. Вот  его нравственное кредо, выраженное ещё в студенческие годы:
       «Среди людей нужно сознавать своё достоинство. Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность. Воспитанные люди всегда снисходительны, мягки, вежливы и уступчивы. Живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и остроты, присутствие в их жилье посторонних. Они сострадательны не только к нищим и кошкам. Они болеют душой и оттого, чего не увидишь простым глазом. Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут даже в пустяках. Они не рисуются и не держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии. Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают. Они не унижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не суетны…  Делая на грош, они  не носятся со своей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили. Истинные таланты всегда сидят в потёмках, в толпе, подальше от выставки. Даже Крылов писал, что пустую бочку слышнее, чем полную… К тому же они брезгливы. Они воспитывают в себе эстетику. Чтобы воспитаться, нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля… Тут дорог каждый час.»
       
        18 декабря. Сегодня серый, неиспользованный день. По окончании ночной смены долго спал, к вечеру привёз Алешку; купили с ним настольный хоккей и вовсю увлеклись новой забавой. Литературно работал мало.
               
               
                1976 год

         
        Сегодня наступил рубеж недельной травли организма, то есть, новогодней пьянки. Сосед Пашка жалуется, что сдыхает совсем, но водку пьёт всё-таки неотвратимо. Утром проводили в Россию Василия Григорьевича, Пашкиного родственника. Интересный, симпатичный мужик. А вчера плясали в холле на лестнице. Лихо! Вечером фильм  «Эта весёлая планета» возродил все мои романтические ощущения, связанные отчасти с университетом. Отрадно и томительно  на душе. Что ждёт меня впереди?
       
       8 января. Рассуждали с Пашкой относительно бестолковости наших женщин. Насколько мы были правы, утверждая, что всё зло жизни от женского пола, настолько они возражали, хотя и возразить-то было нечего. Пашка толкует, как философ, говорить с ним чрезвычайно интересно и полезно. Имеет твёрдый характер и выдержанные убеждения, может их свободно и толково выражать.
       
        Сегодня ночь перед Рождеством, и она для меня более чем замечательна, она прелестна! Во второй половине ночи тишина в аэропорту необыкновенная. Нет гудящих самолётов, нет постоянной толкучки на перроне, только луна полным телом присутствует в окне небольшого киоска у ограды накопителя. Напротив меня в кресле Т. – засыпающая красавица, прячет лицо за отворотами пальто. Она чрезвычайно мила и похожа на эту луну. При этом девушка лишена всякого движения, дремлет, томно смежив ресницы. Само собой вышло так, что я не раздумывая, без слов, поцеловал её в губы. Она в ответ рассеянно улыбнулась и не сказала ни слова. Дивная ночь!
      
        27 апреля. Вчерашний день был мрачным. Утром приехал на работу, не ведая, что мне предложат. И вот инженер Джантасов пригласил в Газ-69, и мы поехали на место катастрофы вертолёта Ми-2. Упал он в горах Сайрамского района; дорога туда более чем сложная – легковые машины не могли подняться на крутые склоны, не хватало мощности. Среди зелени полей алели весенние маки, но вот представилась ужасная картина: куча обгоревшего металла, засыпанного пеплом. От вертолёта уцелела лишь продольная балка да хвостовой винт. Три человека из четырёх, что летели в нём, погибли. Впервые видел обгоревшие до неузнаваемости трупы; впечатление подавляющее, и в авиации оставаться больше не хочется. В журналистике по крайней мере таких последствий не бывает.

                ______________________


       
        Май в Алма-Ате выдался дождливым, и это мне нравится, я люблю дожди здесь, на юге. Подготовка к экзаменам не слишком меня занимала; хотелось встретить кого-нибудь из приятелей-однокурсников, но время было праздничное. Я ждал день за днём, когда увижу тех, с кем связывали меня былые дни веселья и первых студенческих забот. Первым, кого я увидел, был Козорезов – лысый, очень крепкий малый, в прошлом спортсмен, боксёр. Но в нравственном отношении это циник и большой любитель пива. Как-то мы по глупости соревновались в пивной. Мой рекорд – девять кружек за вечер, а у этого Козорезова вроде бы семнадцать.
       
        Потом замелькали милые лица Веры Яценко, Иры Руденко, подружек, красавиц. Одну из них, Веру, Ярцев величал Вероникой Маврикиевной. Света Пономаренко, с которой меня связывали наиболее трогательные отношения, появилась внезапно. На ней был несколько  вульгарный костюм, позволявший думать, что так выглядели в прошлом веке институтки. Всем своим видом выражая небрежность, не замечая меня, она продержалась таким манером весь день. Моё и без того подавленное состояние осложнилось; я не находил себе места, много курил, но никакой вины или ущербности за собой всё-таки не чуял. А она была хороша. Как-то вечером после занятий мы ринулись на остановку. Я тогда и не рассчитывал на встречу или проводы, но судьба благоприятствовала. Света стояла, прислонясь спиной к стволу тополя и в рассеянном состоянии улыбалась закатному солнцу. Лёгкий ветерок развевал её локоны, было тепло и чудесно. Мне казалось в те минуты, что возможно ещё повторится былое очарование наших прошлогодних встреч.
         
       Долгие и порой скучноватые наши занятия скрашивались поездками в совхоз «Горный гигант», где Света жила у родственников или знакомых. Я с упоением ждал этих невинных прогулок, и это было лучшим содержанием моей жизни тогда. Я влюбился в неё сразу, бесповоротно и безотчётно; я был счастлив, как казалось. Время струилось, будто в сказочном сне, но каким-то краем сознания я понимал, что это иллюзия, временная игра, блажь, причуда жизни, и вряд ли мы будем вместе. Но я искренно любил и благодарил за это судьбу. Как-то раз мы после занятий смотрели итальянский фильм, затем Алма-Ата ласкала ночной прохладой. Я провожал Свету до посёлка, где несколько минут поджидал её у калитки, стоя под огромными дубами. Было поздно, улицы выглядели безлюдными, и вместе с тем всюду чувствовалась роскошь природы. Света вышла в лёгком сарафане; кроткая улыбка, оголённые до плеч руки, белые, словно мрамор, окончательно вскружили мне голову. Она противилась бурным ласкам, а я был недостаточно ловок, оригинален в то время. В аэропорт, на свою квартиру я попадал  лишь в третьем часу ночи.
               
                ___________________

       
        Два дня назад прилетел в Алма-Ату на Ил-14 для учёбы в УТО; летели вместе с представителями обкома, треста или главка. До вылета оставалось ещё минут двадцать, летний день, солнечный и жаркий, сильными порывами налетает горячий воздух, и от этого самолёт слегка покачивается. Мы с Андреем Яницким сидим в пилотской кабине; пока тут никого нет из экипажа, мы блаженствуем, будто коты. Уютная кабина Ил-14 создает превосходное настроение: пусть хоть и косвенно, но мы связаны с небом, работаем на этом вот аппарате. Он – наше рабочее место.
      
        Тут в пилотскую на полусогнутых вошёл бортмеханик Миша Лобзов.
        - Ну как, Миша, важно сидят? – спрашиваю, обернувшись.
        - О, да! Теперь ступайте в салон, только тихо.
        Экипаж занимает места, а мы, робко озираясь, входим в салон. Действительно, развалившись в креслах, придавленные собственными животами, сидят тузы. Преодолевая порывы бокового ветра, самолёт отрывается от взлётной, и его начинает неистово швырять из стороны в сторону. Болтанка – явление не из приятных, и бывает она чаще всего в жаркую погоду. Лично мне эти провалы даже нравятся: вспоминается аэроклуб, прыжки с парашютом и всё такое прочее. Тогда мы даже уговаривали лётчиков устроить подобную болтанку. Валера Логачёв работал рулём высоты так, что Як-12 то и дело проваливался в бездну. Но сейчас эти «горки» не нравились господам из главка.
      
        Набрав высоту, самолёт летит уже совершенно ровно, и тут чиновники, несколько минут назад глотавшие воздух, как караси на суше, начинают разливать по рюмкам коньяк, раскладывают деликатесы. Без этого, как выясняется, летать они не могут.
               
                __________________

       

         Читаю книгу очерков Николая Тихонова «Многоцветные времена». Эта вещь заразительная, возбуждающая страсть к бродяжничеству, и я сейчас тоже в дороге… Тёплым, летним вечером Ан-24 легко оторвался от взлётной полосы Чимкентского аэропорта, выполнил левый вираж, и глазам моим открылись новые горизонты, но скоро на уровне набирающего высоту самолёта поплыли белые, ватные облака. Как хороши они и таинственны! Первая посадка – аэропорт Кзыл-Орда. Под крылом видна серая, скудная почва, сменяемая болотами. Ветер нещадно сносит самолёт, и он заходит на посадку неестественно, боком. Мелькнули под крылом две или три мазанки, одинокие, будто в песчаной пустыне. Как можно тут жить?

        Кзыл-Орда встретила тёплым ветром; вечерело, но солнце было ещё высоко. В ожидании вылета мы, то есть, несколько «зайцев» и экипаж, устроились под стабилизатором, кушая роскошную южную дыню. Далее путь мой продолжился. Потемневшая к ночи серая степь тянулась на сотни километров совершенно дикая, голая, без какого-либо жилья человека, и только облака ласкали взор своей нежностью. Дорога вела меня в Шевченко, на побережье Каспийского моря. Снова взлёт, и совершенная темнота внизу, лишь в западной части неба виднелся алеющий закат.
       - Что это, вода внизу? – спросил проводницу кто-то из пассажиров.
       - Аральское море, - безучастно ответила девушка. Вероятно эти перелёты не приносили ей ничего, кроме утомления. Море показалось слишком уж маленьким: были видны все его берега, кроме одного. Возможно, это всего лишь залив.

       Очнувшись от дремоты, я обнаружил, что мы снижаемся, впереди Шевченко. Слева показалась череда ярко красных огней; должно быть, нефтяные вышки. Приближался залитый огнями город. Самолёт осторожно, как бы подкрался к началу бетонки, чиркнул колёсами и стремительно покатился, сотрясаясь всем своим существом. Едва я вышел из кабины, меня охватил свирепый озноб. На перроне, к удивлению, встретил своего однокашника по училищу. Поговорили о прошлом и настоящем. Шевченко, как город в общем нравился, хотя многое казалось непривычным и чуждым, если рассматривать его как место работы и жительства.
      
       Утром чуть свет наш самолёт, возвращавшийся из Сочи, весело, резво бежал по рулёжной дорожке. Я бросился на перрон, и через некоторое время у нас с командиром происходил следующий разговор.
       - Как ты здесь оказался?
       - Да вот узнавал, какая здесь обстановка с жильём…
       - Перевестись что ли хотел? А ты знаешь, что город стоит на урановом руднике? Идём, сейчас взлетим, посмотришь.
       Мы прошли в пилотскую; двигатели снова в работе, самолёт проворно покатил на исполнительный старт. Последняя проверка, и мы мчимся навстречу солнцу.
       - Сто сорок, сто шестьдесят, сто девяносто… - отсчитывает скорость штурман.      
      
        Задрав нос, машина лезет в утреннее небо над Шевченко. Я стою рядом с бортмехаником позади второго пилота; высота быстро нарастает, и времени полюбоваться городом очень мало – полуостров плавно окутывается дымкой.
       - Вот смотри, видишь озеро? Сюда сливают все отходы производства… А вот фабрика переработки руд… А теперь иди спи.
       Я вышел из пилотской с лёгким сердцем; сомнений уже не оставалось. Прошёл в самый конец салона, где располагалась стюардесса Ольга Паничкина. Она, как всегда, весёленькая, предложила мне семечки из Пятигорска.
       - Лермонтовские? – спросил я, улыбаясь.
       - Да, как раз из тех мест, где Печорин с княжной Мери любовь крутил…
       Как хорошо, что человек имеет возможность путешествовать.

                х    х    х

               
                Мы входим стремительно в завтрашний день;
                Зачем, объясните нам, прятаться в тень?
                Зачем нам тащиться у жизни в хвосте,   
                Когда золотится наш новый рассвет?!
                В порывах стремлений нам трудно порой,
                И цепь утомлений бывает сестрой,
                Но время торопит с годами сильней –
                Никто не воротит потерянных дней.
                Смелее в дорогу, отставить покой,
                Кивните порогу весенней порой.
                Отбросьте решительно слабость и лень –
                Мы входим стремительно в завтрашний день!..


         
         Однажды я летел из Алма-Аты в Чимкент, на душе было радостно и безмятежно. Приятное наваждение началось вдруг  в аэропорту, который был совершенно новым, недавно отстроенным: прекрасное здание из стекла и гранитных, мраморных плит, а за ним несмолкаемый гул серебристых лайнеров.
       
         Пройдя через роскошный, вместительный зал, я поднялся на балкон аэровокзала и принялся наблюдать, как взлетали и садились изящные, грандиозные машины. Где-то вдали едва различимый силуэт Ил-18 загудел двигателями на взлётном. Звук постепенно усиливается, самолёт бежит навстречу взгляду, увеличивается в размерах, задирает нос и в одно мгновенье легко покидает землю. В расслабленной позе любуюсь этой громадной, ревущей птицей.
       
         Вечерело. Тепло жаркого, солнечного дня заметно таяло. Около восьми часов прилетел юркий Ан-24 из Чимкента; прошла минута и вышел экипаж.
       - Привет, ты чего тут?
       - Сессию сдавал, теперь домой не мешало бы…
       - Ладно, иди в кабину.
      
        В самолёте одна лишь стюардесса сидит на подлокотнике кресла, читает газету. И надо же, я с ней незнаком! Что ж, небрежно прохожу мимо, она поднимает голову, удивлённо смотрит. Перед самым отлётом в кабину пожаловал ещё один «заяц», специалист по АиРЭО, Шурик.
       - Ты композитор! – сказал он одобрительно, непонятно что имея в виду. Минуты через три мы взлетели. Пассажиры, будто три ночи не спавшие, все как один лежали в креслах, похрапывая. Шурик, стюардесса и я играли в полумраке в карты. Радость, казалось, витала в воздухе, пьянила нас. Я ликовал потому что кончились мои экзамены. Удовлетворение чувствовалось ещё и потому что не пропали даром мои бессонные ночи, проведенные за грудами книг. Улыбался повороту судьбы: жизнь обещала быть интересной и оригинальной. Моя будущая профессия – журналистика.
    
       Нина, так звали стюардессу, сидела напротив меня, слегка смущённая игрой; ей не хотелось скучать. Шурик и вовсе был в ударе – распустил свои пышные усы. Лёгкость и праздность не покидали нас в тот славный вечер, чувствовалась прелесть общения.
               
                х     х      х

      
      Поэзия понемногу овладевает моим сознанием. Изредка я предаюсь стихийному анализу своего прошлого и настоящего. Как здесь, например.
               
                Летят мгновенья, уплывают годы;
                Сквозь цепь раздумий ощущаю вновь
                Великое значение свободы,
                Что греет человеческую кровь.
                Мне б жить свой век и жизнью любоваться –
                Встречать рассветы, осенью дышать,
                Простым заботам полностью отдаться,
                Дела земные мирно совершать.
                Но мне судьба готовила другое:
                В печальном трепете недолгих лет
                Я жизнь свою по-своему построю,
                И на вопросы получу ответ.
                Да, мне теперь, минуту днем считая,
                Не знать покоя, верить и искать.
                И мудрость, как грозу в начале мая
                Приветствовать…
                ____________________


         Как-то в аэропорту Чимкента я беседовал с одним немцем, коллегой, о цивилизации.
         - Чтобы достичь европейской культуры нам ещё лет двести понадобится, - уверял Купер, несколько самонадеянный, бескомпромиссный в суждениях. – Была бы, к примеру, дорога шириной с нашу взлётную от Бреста до Владивостока, соединялась бы Москва такими дорогами со всеми столицами, тогда можно было бы выбросить к чёрту эту малую авиацию, которая жжёт дорогостоящий бензин, и прибыли от неё никакой. Почему у нас не делают мощные машины, скажем, в 250 лошадиных сил? Да просто ни к чему они по нашим дорогам…
Его рассуждения наталкивали на мысль, что у нас сплошь и рядом проблемы, до которых никому нет дела, что наши экономисты просто не ловят мышей… Косность, глупость, головотяпство и хищения государственной собственности всюду и в особо крупных размерах.
       - Что ж, по-твоему, всё в сознательность упирается? – спросил я, заинтересованный его речью.
       - Порядок должен быть во всем, чёткая, разумная организация прежде всего, тогда и дети наши с самого своего рождения закономерно будут порядочными людьми.
       - Но и организация, это опять же сознание, - возразил я ему.
      
       - Сейчас времена уже не те. Ты что же думаешь, чтобы обновить сейчас, скажем, железную дорогу отсюда до Москвы опять нужен Павка Корчагин? Нет, землячок, нужны верные для этого фонды, организация. Очень многие сразу, как только занимают видные посты, в первую очередь обезопасить себя. А производство что? Оно, раскрученное ещё при царе, будет по инерции идти вперёд, но как? Без всякого прогресса. Потому мы и не имеем в этом аэропорту бассейна, где он за год окупил бы себя. Не имеем современных рабочих условий, питания, оборудования.. Отсюда и не можем мы работать с полной отдачей и удовлетворением… Отсюда  не можем мы заткнуть глотку какому-нибудь Гансу из западной Германии, сказав, что у нас тоже есть скоростные машины, что у нас тоже прогресс, но мы же не орём об этом так громко…
      
       - Русский человек, по-твоему, инертный?
       - Инертный, и я бы сказал, если сегодня ему хорошо, то мужик просто не думает, что завтра ему станет плохо. Это природа…
Я думал: сколько ещё сил и разума да и просто времени потребно для того, чтобы на планете счастливо и безбедно жилось всем?..
                _________________



       … «Журналистика меня захватила…» примерно с 1972 года. Этому же способствовал и кинофильм «Фантомас» с участием великолепного  Жана Марэ. Как же! Столь романтической и героической деятельности я и вообразить себе не мог! Далее желание поступить в институт стремительно растёт, я уже записываю в дневнике следующее: «Писать ежедневно разные заметки, записки, очерки, совершенствуя мастерство изложения».
      
        И вот я на вступительных экзаменах на факультет журналистики Каз ГУ. Собрали нас, абитуриентов, под вечер в одной из аудиторий главного корпуса, знакомят с условиями приема. Народу человек сто пятьдесят. Девицы и парни – все одухотворены и волнуются, видно по лицам. Я скромненько жался к стенам, всё меня смущало и не похож я вовсе был на будущего журналиста. Тогда же познакомился и сблизился  с Иваном Рудницким. Вижу: парень простой, симпатичный. Сели с ним за один стол, и так на всех экзаменах.

       Сдачу экзаменов совсем не помню. Сочинение писал яростно, и всё равно получил тройку. В последний вечер в КазГУ собрали всех абитуриентов  журфака – настал самый душераздирающий момент оглашения списка поступивших. Время затянули до самого вечера. Мы толпимся в ожидании, тусуемся в коридоре, на лестничных площадках. Парни, как я помню, были разного пошиба: скромные, тихие, простые и такие, как попугаи – с задранными вверх носами и козлиными бородками. Смотрел я на них с интересом и некоторой брезгливостью. Позвали, наконец, всех в аудиторию, уселись тесно; девки, мужики нервничают, особенно те, кто поступает уже не впервые. Сидят с красными, заплаканными глазами…
И вот читают. Слышу только казахские фамилии. Пятьдесят человек вроде много, и в то же время надежда тает с каждой прочитанной фамилией. Радостно кричат те, кто назван, и сокрушённо озираются остальные.
      
         - Ура! – заорал у меня над ухом Иван Рудницкий. Он принят. Я же своей фамилии не услышал, и в груди стало как-то нехорошо, когда в итоге захлопали в ладоши те, кто поступил. Иные девки рыдали от горечи невезения. Хотелось на воздух. Сияющий Иван, испытывая неловкость, держался всё же рядом со мной, даже успокаивал и прятал счастливые глаза. Я же говорил решительные слова; взвинченное состояние убеждало меня, что непременно буду здесь на будущий год.

        Выпили с Иваном по стакану вина. Он – в радости, я – с горя. На улице наблюдался тёплый вечер, и небо хмурилось. Я брёл по городу в тяжелых раздумиях. Порывы тёплого ветра срывали с подбородка  крупные капли дождя, было грустно, но энергия души в тот вечер была колоссальная, как в этом вот стихотворении.
      
               
                Ночью  в  дороге
               
               
                Однажды ночь в дороге нас застала,
                В ущелье мрачном мчался грузовик,
                Луна меж скал весёлая блистала,
                И вот планеты  обнажённый лик
                Под снегом выглядит сурово, дико –
                Щетиной мой, морщины, валуны
                Да эхо вызывающего крика
                Подобно горным шуткам сатаны.
                Дороги нет ни впереди, ни сбоку,
                Кругом завалы – грузовик поник,
                И возвращаться вроде нету прока,
                А горный воздух свежестью пьянит.
                Забыв про холод, тяжкий непокой,
                Карабкаемся вверх, вершины в лунном свете:
                И этот вечный бой с самим собой –
                Мы им живём и мы за всё в ответе:
                За смех и боль, рассветы и закаты,
                Мы в них растворены, и мы творим
                В душе и в жизни вёрсты-перекаты,
                И в каждом шаге смысл неоспорим…

                _______________________

      

       Поздним вечером мы шли по  улицам Донецка, сидели на скамейке неподалёку от дома, где жила Люба, и целовались. Я думал тогда, что такое вряд ли когда-нибудь повторится, и это было ощущением счастья, не иначе. А несколько часов спустя, Ил-18, подлетая к Минеральным Водам, попал в сильнейшую грозу. Молнии разрывали чёрный, сырой от дождя небосклон. После приземления, когда я бродил по аэровокзалу, в груди вдруг пробудилась великая благодарность за то что живу, ощущаю все краски мира; музыка счастья заполнила всё моё сознание. Я пережил тогда на редкость вдохновляющую эйфорию; дождь бил по стёклам аэровокзала, струи воды лились по их прозрачным поверхностям, искажая силуэты самолётов. Спускался вечер, и несмотря на дождь, было тепло, необыкновенно легко дышалось, хотелось петь и вспоминать всё то, что происходило за этот месяц в Донецке. И благодарить судьбу…
                ___________________



       Сергей Чёботов, работая начальником смены, воспринимал все обстоятельства рабочего процесса очень глубоко и серьёзно, что часто говорил о работе даже во сне.
      - Х -56 сел, как он там? – бормочет сквозь сон.
      - Всё нормально без замечаний, - отвечает жена, уже привыкшая к его восклицаниям.
      - Там же колёса, тормоза не держат… - опять тревожно порывается спящий муж.
      - Мы уже заменили…
                ______________________



      
       Среди лета пришло письмо от редактора городской газеты «Кентауская правда» с приглашением на работу. Я не колеблясь, полетел в Кентау. О городе слышал, что он красив, чист. Редактор, как меня предупреждали, человек своенравный, строгий и вредный. Но со мной он держался корректно, ибо виделись мы впервые. Это был Михаил Семёнович Сосунов, мужчина лет сорока, рослый, с крупными чертами лица и как будто рыбьими глазами.
Приехал я в Кентау на мотороллере «Турист», что был у меня в те годы, остановился у какого-то грека на ночлег. Грек, дюжий, волосатый и чёрный, как жук, пригласил поужинать вместе с ним. На столе было много всякой пищи, зелень и бутылка водки. Спросив, кто я и зачем здесь,  грек налил мне и себе водки, чокнулся и выпил так легко и красиво, как немногие умеют пить. Затем, смыв с себя дорожную пыль, я отправился спать. Работал телевизор, но смотреть его не хотелось, рябило в глазах от дороги и выпитого.
      
        Утром, слегка волнуясь, встречаюсь с редактором, получаю первое рабочее задание.
      - Вот в той стороне, - редактор указал на северо-запад, - есть обогатительная фабрика, рудник «Глубокий», там много интересных молодёжных бригад. Поезжай туда, сделай для начала репортаж.
    
       «Надо же, репортаж…»  - думалось весьма тревожно, и прежде всего  я заехал в универмаг, купил себе новую рубашку. С этой рубашки и началась моя реальная журналистика.
В общежитии до меня жил пожилой уже газетчик с редким именем: Спартак Петрович. Комендантша отзывалась о нём с остервенением: «Пьяница, позанимал тут у всех денег и исчез, теперь его ищут, звонят. А с виду такой солидный…»

       Рядом со мной в кабинете отдела партийной жизни работал опытный Александр Иванович Олейников и молодая дамочка Татьяна Кременскова. Эта блондинка тоже начинала свой тернистый путь в журналистике, но была абсолютно неспособна на этом поприще, а  поскольку училась в ВПШ на отделении журналистики, ей нужно было соответствовать профилю, иметь практику. Зачастую она вылетала от редактора в слезах. Сосунова мы все единодушно ненавидели; доставалось всем, в том числе и бывалому Олейникову.
Шло время, я уже исправно тянул свою лямку, исполнял обязанности заведующего отделом промышленности. Хорошо помню свой первый спуск в шахту, на девятый горизонт рудника «Миргалимсай». Мы ехали туда по наклонной транспортной выработке на машине с названием «Мули». Рядом в жёсткой, пыльной робе и касках сидели горняки. Разговаривать с ними было как-то страшновато, будто это были средневековые рыцари. Суровый вид глубокого подземелья порождал мрачные впечатления.

       В забоях шла интенсивная работа: пронзительно визжали буровые установки, мощные стальные лапы погрузчиков загребали тускло блестевшую руду. Внезапно где-то рядом послышался глухой удар обвала. Начальник участка бросился к месту происшествия, указав мне рукой под транспортёр: «Сиди пока тут!» Оказалось, что рухнул пласт породы в забое, который пытались обезопасить горняки. Обошлось, но начальник участка придерживал рукой сердце.

       После двух недель работы я переселился на квартиру к греку, где жилось до нового года очень уютно.
                ________________________



      …Стояли знойные июньские дни, с трудом переносимые на юге Казахстана. Заканчивалась моя учеба в КазГУ, и нужно было забрать диплом. Мы с  Ярцевым выехали ранним утром из Фрунзе на мотороллере «Турист». Ярцев накануне изрядно выпил, и с самого начала пути мучился: болела голова от браги, хотелось спать. Он кое-как держался за ручку сидения, но вдруг начинал раскачиваться, отчего мотороллер выписывал синусоиду. Я зеленел от злости и кричал: «Перестань, змей!», а Ярцев в ответ кричал медведем, забывался, роняя бородатую голову на моё плечо. Приходилось поддерживать его рукой со словами: «Не спи, не спи, художник!»
      
       Мотороллер птицей мчался вниз на крутых склонах дороги  и выбивался из сил на подъемах; дорога тянулась вверх, впереди был перевал Курдай. Кое-как мы поднялись наверх, дорога пошла ровнее, и тут наш горячий конь испустил дух. Проделав все привычные манипуляции с поиском скрывавшейся искры, я убедился, что отказала индукционная катушка. Осторожно мы развальцевали фланец и – о чудо! – обнаружили обрыв проводка. Когда мотороллер ожил, нашему ликованию не было предела.
      
      - Это же дефект века! – восхищался Ярцев, и снова кричал медведем.
Дорога весело летела нам навстречу, сливаясь в сплошную, серую ленту асфальта. На душе было невыразимо приятно  оттого, что мы уже журналисты, уже можем оригинально строить свою жизнь, и она представлялась упоительным приключением. Через пару дней мы возвращались; лил сильный дождь, который, к тому же, не думал заканчиваться. Ярцев поёживался от холода, воротник его плаща кое-как закрывал ему шею. Дождь хлестал так, что плохо было видно дорогу. Я не представлял, как мы поедем по такой воде, однако держался спокойно, вёл «Турист» с ловкостью эквилибриста.

       Прошло около часа; мы с Ярцевым жались друг к другу, пригревшись, а утлый челн худо-бедно нёс нас по мокрому пустынному шоссе. Дождь вдруг стал заметно редеть, небо над нами очистилось. Оказывается, мы просто ушли от ливня, вырвались из-под туч в ста километрах от Алма-Аты. Впоследствии радовались этому дождю как очередному испытанию.
                ________________