мой брат Борис. моя совдепия

 

Головоломка

Кончался 1952, а может быть, 1953 год. Зима была снежная и морозная, Дед Мороз, как и полагалось, должен был быть на санях и в шубе. Но мы с братом  Борисом ехали на юг, на его родину, где и снега нет и мороза тоже нет. Мы ехали на Кубань, воспетую не столько фильмом, сколько рассказами брата о ней. Борис был влюблен в свою Кубань, особенно влюблен он был в реку Кубань и лошадей, он о них говорил с таким огнем в глазах, с таким восторгом и любовью, как говорят, разве что, о любимой девушке. Кубань была лучшей рекой в мире – и самая широкая, и самая быстрая, и вода в ней самая вкусная, и рыба сом только в ней, а уж огромный такой, что одному и не вытащить.  Ну, а лошади! Лошади статья особая.  О них он говорил с такой нежностью, такие находил для них слова и краски, что позавидовала бы даже любимая девушка и не потому что лошадей он любил больше, а потому, что они вызывали больше чувств. С каким восторгом и гордостью он рассказывал, как он верхом на лошади соревновался в скорости с «Москвичом» и победил его. Но больше всего любовь Бориса к лошади проявилась, когда он отказался от повторного соревнования, он жалел лошадь и никакой азарт не мог заставить его  измываться над ней. Много рассказывал Борис о кубанском борще. Моя мама была коренная русская родом из Псковщины, выросла в Ленинграде  и борщ  она варила с сильным русским акцентом: бульон должен быть прозрачным, бурак (свекла) резался крупно и выбрасывался – это я не любил настроганный бурак, потому что он был черного цвета, и, Боже упаси, никакого старого сала. Я мечтал поесть настоящий кубанский борщ и с нетерпением ждал, когда мы приедем на Кубань, где живут кубанские казаки, когда-то давно перебравшиеся сюда с Украины, которые ездят на лошадях, пьют воду из реки Кубань и едят кубанский борщ.

Трудяга паровоз весело тянул поезд, состоящий из вагонов разного класса – общих, плацкартных и мягких. Дым от паровоза то и дело облизывал окно нашего купе и везде в плохо доступных для уборки местах были отложения сажи. Пепельницы быстро забивались окурками от папирос (тогда сигарет не было), пассажиры их время от время очищали, чтобы  снова забить  уже свежими бычками. Папиросный дым был естественной средой обитания пассажирской публики, возбужденной ожиданием предстоящих встреч с родными и теми, кого давно не видели и хотели видеть, встречей с родиной, которую они покинули то ли сами в поисках счастья, то ли по комсомольской путевке в погоне за тем же счастьем.

В нашем купе собрались одни мужики такие же по возрасту, как мой брат, они о чем-то довольно шумно и возбужденно говорили, в основном, это были рассказы о своем производстве. Борис с упоением и гордостью рассказывал о своем заводе – 8ГПЗ, где он работал, особый восторг вызывал шариковый цех, шум которого невозможно было перекричать и потому, проходя этот цех, никто не разговаривал друг с другом. Сам Борис работал слесарем- лекальщиком в инструментальном цеху, куда его устроил мой отец. Отца, дядю Колю, Борис любил, как любят первого учителя, все, что говорил дядя Коля, для него было авторитетно и  непререкаемо. Позже, когда Борис уже давно не жил с нами, он не надевал узкие брюки, пока достоверно не узнал, что и дядя Коля сменил клеш на «дудочки», хотя он всегда предпочитал традиции и не любил всякие там новшества. И сейчас в заканчивающемся 52(53) году никто из парней, присутствующих в вагоне, да и по всей стране за ничтожно малым исключением не думал о ширине брюк и о моде вообще, думали о заводах, пашнях , о учебе, профессии, думали о любимой, у кого она была, и о том, как прокормить семью. Вот и сейчас веснушчатый, белобрысый парень с давно небритым лицом перехватил разговор и стал описывать чудо-завод, делающий чудо-трактора и, что там, в литейке, не только сильный  шум, но и расплавленный металл льется и брызжет, как вода  из ведра. Эх, лучше бы он не трогал ХТЗ. Завод это почти член нашей семьи, его строил и потом там работал наш дядя Володя, здесь он получил орден Ленина, отсюда ушел в государственную службу, жил сейчас в Москве и занимал там очень важный пост. Лучше бы не трогать белобрысому завод ХТЗ, потому что теперь уж точно Борис никому и слова сказать не даст, и не дал, а когда он рассказал об  ордене, все прониклись к нему уважением так, как будто это его орден.

Потом  один из попутчиков, такой маленький, шустрый с лицом, на котором будто кто-то долго сидел, отчего, должный выступать  нос, был совершенно вмят, а глаза, казалось, никогда не выберутся из своих бездонных впадин, предложил решать головоломки из спичек. Первые несколько решили быстро, но вот он выкладывает очередную задачу из спичек и в купе после оживленного шума наступает тяжелая тишина, каждый мечтает первым прервать ее, но задача, как заколдованная, не решается.  Мне тоже было интересно поучаствовать, но подойти к столу не подпускали и я залез на верхнюю полку, и глядя откуда, тотчас решил задачу. Как горд был Борис тому, что его сильно младший брат обставил здоровых мужиков. «Так держать!»- сказал он мне. Я тоже был горд, что я сработал на авторитет брата.

Бориса в нашей семье любили все. Он приехал в Харьков вскоре после службы в армии, чтобы получить городскую профессию и вырваться в город, потому что, как не любил он Кубань, жить там было невероятно трудно и неинтересно. Этот фантастически богатый край коммунисты постоянно держали  в полуголодном состоянии. Мы из Харькова посылали на Кубань сахар, в то время как большинство сахарных заводов страны были сосредоточены на Кубани. С продуктами   тяжело было повсюду, но  здесь было особенно тяжело. Спасало подсобное хозяйство – курочки, кролики, картошка, сады. Вот и рвалась молодежь отсюда на просторы всесоюзных строек. А те, кто уже обустроился на новом месте, тянули к себе родственников, так старинные семейные узы помогали становиться на ноги все новым и новым кубанцам, которые растекались теперь уже по всей стране. И только обстоятельства непреклонной силы могли заставить вернуться на родину, ничего хорошего такие возвраты не сулили. Пройдет не так много времени, и судьба вернет брата на родину, которую он уже никогда  не покинет. Ну, а сейчас он едет туда в гости и безмерно рад этому. Он едет в свою маленькую станицу, которую зачем-то и непонятно почему стали называть селом, из огромного города, одного из самых больших в Союзе, и ему есть что рассказать своим отцу с матерью, родным и друзьям.

Для меня Борис был старшим братом, который всегда готов за тебя вступиться и совсем неважно, что в моем окружении были сплошь девчонки, одно только сознание, что есть старший брат, поднимало меня в собственных глазах. Брат был большой и сильный, он закатывал рукав, сгибал руку, сжимал мышцы и надувался круглый с прожилиной бицепс. «Попробуй», - предлагал он. Я придавливал бицепс и приходил в полный восторг – ничего тверже я не знал. Потом я сжимал свой бицепс, но никакого вздутия мышцы не происходило.

  Козы

Улица, на которой мы жили, была новая с только что построенными домами и была она первой в ряду улиц, которые составляли наш поселок или, как тогда говорили «частный сектор». Само слово «частный» в то время было больше, чем ругательство – оно отторгало тех, к кому клеилось, от всего общества и делало их чужими самому смыслу этого самого социалистического общества. Но поскольку социализм был не в состоянии обеспечить жильем всех, кто ему был нужен, то, так и быть, разрешил строить себе дома  самим. Желающих было немного. Халявная суть социализма, когда тебе все время должны что-то давать за просто так, и, тем более, жилье сбивала энтузиазм строить жилье самому за свои деньги. И парадокс: если дают квартиру, то бесплатно и со всеми удобствами, а вот если строишь сам, своим горбом, то и горбаться за свои же деньги, а, если нет денег, до доброе государство давало ссуду. Понять такую логику было невозможно. Но находились такие ненормальные, которые не искали логику вокруг себя, не унижали себя обидой на государство и не ждали от него милости, а брали ту самую ссуду, которая будет горбить их ближайшие десять лет и строили себе дом, строили при абсолютном отсутствии любых стройматериалов – все они шли на общественные стройки, тех же халявных домов, а ты частник проклятый выкручивайся, изловчайся, как сам можешь. И изловчались, и строили, и доставали гвозди, кирпич, доски, цемент и строили назло всем дом, который становился вечной стройкой, которая не кончалась до самой смерти. Так вот, эта улица с домами, пахнущими стружкой и краской, смотрела в кажущееся бескрайним поле и была она рада, что никакие постройки и даже деревья не закрывают горизонт и не мешают ей смотреть в даль. Зимой снег заносил улицу под самый верх забора, наскоро сбитого из затесанных на острие  досок, забора, простоявшего потом почти сорок лет. Чтобы выйти со двора, надо было расчистить снег деревянной лопатой, сделанной из широкой липовой доски,  до дороги, которую регулярно расчищал гусеничный трактор, тянущий за собой огромную треугольную призму. Летом все это поле укрывалось зеленым ковром, из которого дети таскали тарантулов. Они опускали в норку паука кусочек смолы, привязанной к нитке, и дергали за нитку, как за удочку, пока взбешенный тарантул не хватался за смолу и не застревал в ней своими лапами. Тарантулы считались плохими, и потому убивать их было не жалко. Но самым замечательным на поле были козы. Коз было огромное множество, все они были с рогами и, чтобы пройти через них, даже подумать было жутко. И вот мой брат размашистым шагом со строевой отмашкой  идет сквозь это море рогов. Он похож на ледокол, раздвигающий льдины. Я в восторге – мой брат совсем не боится коз, он на них даже внимания не обращает, а когда я спрашиваю, как это   он не боится коз,  только смеется. А теперь вот он везет меня на свою родину, на родину моего отца, туда, где я увижу еще многих своих  родственников и замечательный край Кубань.

Художник

В нашем роду рисуют все. Борис рисовал только самолеты, он служил в авиации и любил самолеты почти как лошадей. Рисовал самолеты он очень подробно, почти до заклепок и обязательно со звездой. Когда я восхищался этими рисунками, он говорил, что все это ерунда в сравнении с его братом Николаем, который рисует настоящими масляными красками. Мне страсть как захотелось увидеть настоящего художника, который рисует масляными красками на холсте и уже нарисовал «Трех богатырей», которые были у меня в «Родной речи». И вот я еду туда, где не только борщ, лошади и река, но и настоящий художник, который тоже мой брат, как и Борис. А поезд выстукивал свою рельсовую мелодию, которая   запомнится и станет любимой мною всю жизнь, а паровоз все также продолжает дымить, и все это для того только, чтобы  доставить на Кубань двух братьев, из которых один безмерно любил ее, и второй, горящий желанием встретиться с ней.

Мы приехали под самый Новый год, до которого оставалось совсем немного часов.  На вокзале нас встречали дядя Сережа, тетя Маруся и три сестры: Света, Галка и Лена, а вот еще два брата, в том числе и брат-художник не пришли - они где-то гуляли, но к Новому году будут обязательно.

Вот мы пришли домой. Домом была самая настоящая украинская хата под соломенной крышей, мазаная глиной и белая почти, как снег, полы в хате были глиняные, их подновляли, т.е. подмазывали глиной каждую неделю. Хата состояла из малюсенького предбанника, где на скамейке стояли ведра с водой, затем небольшая комната с печкой за которой стояла кровать дяди Сережи и тети Маруси. В этой хате родились и выросли шестеро моих двоюродных братьев и сестер. У нас в Харькове одна комната, которую родители сдавали квартирантам – девчонкам с 8ГПЗ, была примерно такая же по площади, а здесь это был весь дом. Но как было здорово, когда все уселись за столом, плотно прижавшись друг к другу. Борис все время что-то рассказывал, а дядя то и дело отмечал: « Молодец Николай», - это мой отец и его младший брат. Пришел Володя, второй после Бориса брат, он был сильно возбужден и ко мне не проявил никакого интереса, хотя это была наша первая встреча, помню только одну его фразу, когда почему-то коснулись темы разводов (до того, надо полагать говорили о женитьбе), Володя, как бы в шутку, смеясь, сказал: «А что! Вот возьму и женюсь на разведенной». Так потом и вышло, видно, он уже знал тогда, на ком женится. Я ждал Николая, а его все не было. Николай был самый младший из братьев, он тогда еще учился в 9 или10 классе. Но вот промелькнула фигура перед окном, это мог быть только Николай, я успел разглядеть только среднюю часть фигуры – голова была выше окна, ноги ниже. Увиденная мной средняя часть, была в сером полупальто. Открылась дверь и, нагнув голову, в хату заходит очень высокий с лицом красным от мороза, казацкий с горбинкой нос тоже красный. Николай радостно улыбается, он обнимается с Борисом и потом со мной, мы знакомимся. Я тут же попросил показать картины, и он открыл мне «Три богатыря» - ну, точь в точь, как в учебнике «Родная речь», я хотел задать еще много вопросов, но позвали садиться за стол. В честь приезда старшего сына родители закололи кабана, на столе запомнились колбасы, картошка и соленый арбуз. Впервые с осторожностью и даже опасением я ел кровяную колбасу, мне не понравилось.

Встретили под бой курантов, прозвучавший из старенького «Урала» (приемник такой) Новый год, посидели еще немного, я падал,- хотелось спать. Потом  весь пол застелили чем-то мягким и все легли спать. Я вспомнил, как дома приходилось спать на полу, когда были гости, спал я около стола и ночью часто бился головой об его дубовую ножку, потому с удовольствием отметил, что здесь нет ножки. Когда проснулся, на полу был я один, все давно встали.

Потом

Интересное дело,- память совсем не удерживает, что было потом, как возвращались в Харьков, как нас провожали, ни единого момента, проведенного там, память не помнит. Наша память цепко удерживает события связанные с ожиданием чего-то для нас важного и желанного,- мы до мелочей помним, как встречались с любимой, и напрочь забываем все, что было потом, помним мгновения и теряем  из памяти десятилетия жизни.

Я множество раз видел потом Бориса: он некоторое время  еще жил у нас, потом я не единожды был на Кубани и видел его там, но запомнился он мне весело шагающим сквозь стада коз, отбрасывающим со лба длинную прядь волос.

 

01.08.2010 WalRad