Виктор Гюго

«…Между тем монсеньор Бьенвеню пошел к ним  навстречу  с  той  быстротой,
какую только позволял его преклонный возраст.
     - Ах, это вы! - воскликнул он, обращаясь к Жану Вальжану. -  Очень  рад
вас видеть. Но  послушайте,  ведь  я  вам  отдал  и  подсвечники.  Они  тоже
серебряные, как и все остальное, и вы вполне можете получить за них  франков
двести. Почему же вы не захватили их вместе с вашими приборами?
     Жан Вальжан широко раскрыл глаза и взглянул на  почтенного  епископа  с
таким выражением, которое не мог бы передать человеческий язык.
     - Ваше преосвященство, - сказал жандармский унтер-офицер, - так значит,
то, что нам сказал этот человек, - правда? Он бежал нам  навстречу.  У  него
был такой вид, словно он спасался от погони. На всякий случай  мы  задержали
его. При нем оказалось это серебро.
     - И он вам сказал, - улыбаясь, прервал епископ, - что это  серебро  ему
подарил старичок  священник,  в  доме  которого  он  провел  ночь?  Понимаю,
понимаю. А вы привели его сюда? Это недоразумение.
     - В таком случае, мы можем отпустить его? - спросил унтер-офицер.
     - Разумеется, - ответил епископ. Жандармы выпустили Жана Вальжана,  тот
невольно попятился
     - Это правда, что меня отпускают? - произнес он почти невнятно,  словно
во сне.
     - Ну да, отпускают, не слышишь, что ли? - ответил один из жандармов.
     - Друг мой! - сказал епископ. - Не забудьте перед уходом захватить ваши
подсвечники. Вот они.
     Он подошел к камину, взял подсвечники и протянул их Жану Вальжану.  Обе
женщины смотрели, не говоря ни слова, не делая ни одного движения, не бросая
ни одного взгляда, которые могли бы помешать епископу.
     Жан Вальжан дрожал всем телом. Машинально, с растерянным видом, он взял
в руки два подсвечника.
     - А теперь, - сказал епископ, - идите с миром. Между прочим, мой  друг,
когда вы придете ко мне в следующий раз, вам не к чему идти  через  сад.  Вы
всегда можете входить и выходить через парадную дверь. Она запирается только
на щеколду, и днем и ночью.
     Затем он обернулся к жандармам:
     - Господа! Вы можете идти.
     Жандармы вышли.
     Казалось, Жан Вальжан вот-вот потеряет сознание.
     Епископ подошел к нему и сказал тихим голосом:
     - Не забывайте, никогда не забывайте, что вы обещали мне употребить это
серебро на то, чтобы сделаться честным человеком.
     Жана Вальжана, не помнившего,  чтобы  он  что-нибудь  обещал,  охватило
смятение. Епископ произнес эти  слова,  как-то  особенно  подчеркнув  их.  И
торжественно продолжал:
     - Жан Вальжан, брат мой! Вы более не принадлежите злу, вы  принадлежите
добру. Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у черных мыслей и духа тьмы и
передаю ее богу.»


ВИКТОР ГЮГО

Холодная  зима 1973года. Полупустой автобус. Я сижу  у замёрзшего окна. Дую на стекло, ногтем соскабливаю лёд, пытаюсь определить, где нахожусь. Мой путь длинен и проходит через весь город. Мне выходить на конечной, на Южном вокзале,  есть возможность отдохнуть, но беспокойная  натура не позволяет расслабиться и подремать.

На коленях  «Отверженные» Виктора Гюго.  Я знакома с автором, прочитала почти все его произведения, переведенные на русский язык. И «Отверженные» читаны. Но утром, впопыхах собираясь на работу, случайно прихватила  именно эту книгу. И не жалею:   произведением восхищаюсь, оно – любимое…

Занимает моё воображение не Гаврош, жизнерадостный, дерзкий парижский беспризорник, погибший на площади Бастилии во время беспорядков 1832года, а каторжанин Жан Вальжан:

«Жан Вальжан родился в бедной крестьянской семье, в Бри. В детстве он не
учился грамоте. Возмужав, он стал подрезалыциком деревьев  в  Фавероле.  Его
мать звали Жанной Матье, отца - Жаном Вальжаном, или  Влажаном,  -  по  всей
вероятности, "Влажан" было прозвище, получившееся от сокращения  слов  voila
Jean {Вот Жан.}.
     Еще в раннем детстве он  потерял  отца  и  мать.
У  Жана  Вальжана  не осталось никого, кроме старшей сестры, вдовы с семью детьми -  мальчиками  и девочками. Сестра и вырастила Жана Вальжана.  Он заменил детям отца и стал поддерживать вырастившую его сестру.  Это совершилось само собой; Жан  Вальжан  угрюмо  выполнял  свой  долг.  Так,  в тяжелом труде, за который он получал гроши, проходила его  молодость.  Никто не слыхал, чтобы у него была подружка. Ему некогда было влюбляться.
    
    Вечером он приходил домой усталый я молча съедал свою похлебку. Пока он
ел, сестра его, тетушка Жанна, частенько вылавливала  из  его  миски  лучший
кусочек мяса, ломтик сала или капустный лист, чтобы  отдать  кому-нибудь  из
детей. Нагнувшись над столом, почти уткнувшись носом в похлебку,  не  убирая
длинных волос, падавших на глаза и свисавших над миской, он продолжал  есть,
казалось, ничего не замечая и не мешая сестре делать свое дело…

     В сезон подрезки деревьев он зарабатывал  восемнадцать  су  в  день,  а
потом нанимался жнецом, поденщиком, волопасом  на  ферме,  чернорабочим.  Он
делал все, что мог. Сестра его тоже работала, но нелегко прокормить  семерых
малышей. Нужда все сильнее зажимала в тиски злополучное семейство. Одна зима
оказалась особенно тяжелой. Жан Вальжан потерял работу. Семья очутилась  без
хлеба. Без хлеба - в буквальном смысле. Семеро детей без хлеба!
     В  один  воскресный  вечер  Мобер  Изабо,  владелец  булочной,  что  на
Церковной площади в  Фавероле,  уже  собирался  ложиться  спать,  как  вдруг
услышал  сильный  удар  в  защищенную  решеткой  стеклянную  витрину   своей
лавчонки. Он прибежал вовремя и успел  заметить  руку,  которая  просунулась
сквозь дыру, пробитую ударом кулака в решетке  и  в  стекле.  Рука  схватила
каравай хлеба и исчезла. Изабо бросился на улицу: вор убегал  со  всех  ног;
Изабо погнался за ним и догнал. Вор успел уже бросить хлеб, но рука  у  него
оказалась в крови. Это был Жан Вальжан.
     Дело происходило в 1795 году. Жан Вальжан был предан суду "за кражу  со
взломом, учиненную ночью в жилом помещении". У него оказалось  ружье  ,-  он
отлично стрелял и немного промышлял браконьерством, - и это  повредило  ему.
Против браконьеров существует вполне законное предубеждение. Браконьер,  так
же как контрабандист, недалеко ушел от разбойника…
     Жан  Вальжан  был  признан  виновным.  Статьи   закона   имели   вполне
определенный смысл. Нашей эпохе знакомы грозные мгновения:  это  те  минуты,
когда карательная система провозглашает  крушение  человеческой  жизни.  Как
зловещ этот миг, когда общество отстраняется н навсегда отталкивает от  себя
мыслящее существо! Жан Вальжан был приговорен к пяти годам каторжных работ…»


Я уже не ощущаю холод, перестаю всматриваться в окошко - я в другом измерении:
Начало девятнадцатого века. Европа на пороге революции. Бывший заключённый Жан Вальжан, отверженный, испытывающий злобу ко всему человечеству после своего  девятнадцатилетнего заключения  попадает к епископу Диньскому:

«…В 1815 году Шарль-Франсуа-Бьенвеню Мириэль был епископом  города  Диня.
Это был старик лет семидесяти пяти; епископскую кафедру в Дине он занимал  с
1806 года…

…Дом, в котором он жил,  как  мы  уже  говорили,  был  двухэтажный:  три
комнаты внизу, три наверху, под крышей - чердак. За домом - сад  в  четверть
арпана. Женщины занимали второй этаж, епископ  жил  внизу.  Первая  комната,
дверь которой отворялась прямо на улицу,  служила  ему  столовой,  вторая  -
спальней, третья - молельней. Выйти из  молельни  можно  было  только  через
спальню, а из спальни - только  через  столовую.  В  молельне  была  скрытая
перегородкой ниша, где  стояла  кровать  для  гостей.  Кровать  эту  епископ
предоставлял сельским священникам, приезжавшим в  Динь  по  делам  и  нуждам
своих приходов.

…Он часто повторял:
     - Священник  должен  обладать  не  меньшим  мужеством,  чем  драгунский
полковник. Но только наше мужество, - добавлял он, - должно быть спокойным.

…Мириэль не имел состояния, его семья была разорена во время  революции.
Сестра его пользовалась пожизненной рентой в пятьсот франков, которых при их
скромной жизни в церковном доме хватало на ее личные расходы.  Как  епископ,
Мириэль  получал  от  государства  содержание  в  пятнадцать  тысяч  ливров.
Перебравшись в больницу, он в тот же день, раз и навсегда,  распределил  эту
сумму следующим образом. Приводим смету, написанную им собственноручно:

     СМЕТА РАСПРЕДЕЛЕНИЯ МОИХ ДОМАШНИХ РАСХОДОВ

     На малую семинарию - тысяча пятьсот ливров
     Миссионерской конгрегации - сто ливров
     На лазаристов в Мондидье - сто ливров
     Семинарии иностранных духовных миссий в Париже - двести ливров
     Конгрегации св. Духа - сто пятьдесят ливров
     Духовным заведениям Святой Земли - сто ливров
     Обществам призрения сирот - сто ливров
     Сверх того, тем же обществам в Арле - пятьдесят ливров
     Благотворительному обществу по улучшению содержания тюрем  -  четыреста
ливров
     Благотворительному  обществу   вспомоществования   заключенным   и   их
освобождения - пятьсот ливров
     На выкуп из долговой тюрьмы отцов семейств - тысяча ливров
     На прибавку к жалованью нуждающимся школьным  учителям  епархии  -  две
тысячи ливров
     На запасные хлебные магазины в департаменте Верхних Альп - сто ливров
     Женской конгрегации в городах Динь,  Манок  и  Систерон  на  бесплатное
обучение девочек из бедных семей - тысяча пятьсот ливров
     На бедных - шесть тысяч ливров
     На мои личные расходы - тысяча ливров
     Итого - пятнадцать тысяч ливров.»

…Он часто повторял:
- Священник  должен  обладать  не  меньшим  мужеством,  чем  драгунский
полковник. Но только наше мужество, - добавлял он, - должно быть спокойным.
…»

Перечитываю  встречу Мириэля с Вальжаном:

«…Дверь открылась. Она открылась широко, настежь; видимо, кто-то толкнул ее  решительно  и сильно. Вошел человек.
     Мы уже знаем его. Это тот самый путник, который только что  блуждал  по
городу в поисках ночлега.
     Он вошел, сделал шаг вперед и остановился, не закрывая за собой  двери.
На плече у него висел ранец, в руке он держал палку, выражение его глаз было
жесткое, дерзкое, усталое и злобное. Огонь камина ярко освещал его.  Он  был
страшен. В этой внезапно появившейся фигуре было что-то зловещее.
    
…Епископ устремил на вошедшего пристальный и спокойный взгляд.
     Он уже открыл рот, видимо, собираясь  спросить  у  пришельца,  что  ему
угодно, но человек обеими руками оперся на палку… и начал громким голосом:
     - Вот что. Меня зовут Жан Вальжан. Я каторжник.  Я  пробыл  на  каторге
девятнадцать лет. Четыре дня назад меня выпустили, и я иду  в  Понтарлье,  к
месту назначения. Вот уже четыре дня, как я иду пешком из Тулона. Сегодня  я
прошел двенадцать лье. Вечером, придя в этот город,  я  зашел  на  постоялый
двор, но меня выгнали из-за моего желтого паспорта, который  я  предъявил  в
мэрии. Ничего не поделаешь! Я зашел на другой постоялый двор.  Мне  сказали:
"Убирайся!" Сначала на одном, потом на другом.  Никто  не  захотел  впустить
меня. Я был и в тюрьме, но привратник не  открыл  мне.  Я  залез  в  собачью
конуру. Собака укусила меня и выгнала вон, словно это не собака, а  человек.
Можно подумать,  что  она  знала,  кто  я  такой.  Я  вышел  в  поле,  чтобы
переночевать под открытым небом. Но небо  заволокло  тучами.  Я  решил,  что
пойдет дождь и что нет бога, который мог бы помешать дождю, и я  вернулся  в
город, чтобы устроиться хотя бы в какой-нибудь нише. Здесь,  на  площади,  я
уже хотел было лечь спать на каменной скамье,  но  какая-то  добрая  женщина
показала мне на ваш дом и сказала: "Постучись туда". Я постучался. Что здесь
такое? Постоялый двор? У меня есть деньги Целый капитал Сто  девять  франков
пятнадцать су, которые я заработал  на  каторге  за  девятнадцать  лет...  Я
заплачу. Отчего же не заплатить? У меня есть деньги. Я очень  устал,  я  шел
пешком двенадцать лье и сильно проголодался. Вы позволите мне остаться?
     - Госпожа Маглуар! - сказал епископ.  -  Поставьте  на  стол  еще  один
прибор.
     Человек сделал несколько шагов вперед и подошел  к  столу,  на  котором
горела лампа.
     - Погодите, - продолжал он, словно не поверив своим ушам, - тут  что-то
не то. Вы слышали? Я каторжник. Галерник Я прямо с каторги.
     Он вынул из кармана большой желтый лист бумаги и развернул его.
     - Вот мой паспорт. Как видите - желтый. Это для того, чтобы меня  гнали
отовсюду, куда бы я ни пришел.  Хотите  прочитать?  Я  и  сам  умею  читать.
Выучился  в  заключении.  Там  есть  школа  для  тех,  кто  желает  учиться.
Посмотрите, вот что  они  вписали  в  паспорт  "Жан  Вальжан,  освобожденный
каторжник, уроженец..."-ну да  это  вам  безразлично...-"пробыл  на  каторге
девятнадцать  лет.  Пять  лет  за  кражу   со   взломом.   Четырнадцать   за
четырехкратную попытку к побегу. Человек этот весьма опасен".  Ну  вот!  Все
меня выбрасывали вон. А вы? Согласны  вы  пустить  меня  к  себе?  Это  что,
постоялый двор? Согласны вы дать мне поесть и переночевать? У  вас  найдется
конюшня?
     - Госпожа Маглуар! - сказал епископ.--  Постелите  чистые  простыни  на
кровати в алькове.
     Мы уже говорили о том, как повиновались епископу обе женщины.
     Маглуар вышла исполнить его приказания.
     Епископ обратился к незнакомцу:
     - Сядьте, сударь, и погрейтесь. Сейчас мы будем ужинать, а тем временем
вам приготовят постель.
     Только теперь смысл сказанного дошел до сознания путника. На его  лице,
до этой минуты  суровом  и  мрачном,  изобразилось  чрезвычайное  изумление,
недоверие, радость. Он забормотал, словно помешанный:
     - Правда? Быть этого не может! Вы оставите меня здесь? Не выгоните вон?
Меня? Каторжника? Вы называете меня  "сударь",  вы  не  говорите  мне  "ты".
"Убирайся прочь, собака!" - вот как всегда обращаются со мной. Я был уверен,
что вы тоже прогоните меня. Ведь я сразу сказал вам, кто  я  такой.  Спасибо
той славной женщине, что научила меня зайти сюда!  Сейчас  я  буду  ужинать!
Кровать с матрацем и с простынями,  как  у  всех  людей!  Кровать!  Вот  уже
девятнадцать лет, как я не спал  на  кровати!  Вы  позволили  мне  остаться?
Право, вы добрые люди! Впрочем, у меня есть деньги. Я  хорошо  заплачу  вам.
Прошу прощенья, как вас  зовут,  господин  трактирщик?  Я  заплачу,  сколько
потребуется. Вы славный человек. Ведь вы трактирщик, правда?
     - Я священник и живу в этом доме, - сказал епископ.
     - Священник! - повторил пришелец. - Ох, и славный же вы священник!  Вы,
значит, не спросите с меня денег? Вы - кюре, не так ли?  Кюре  из  этой  вот
большой церкви? Ну и дурак же я, право! Не заметил вашей скуфейки.
     С этими словами он поставил в угол ранец  и  палку,  положил  в  карман
паспорт и сел. Батистина кротко смотрела на него. Он продолжал:
     - Вы добрый человек, господин кюре, вы никем  не  гнушаетесь.  Это  так
хорошо - хороший священник! Вам, значит, не понадобятся мои деньги?
     - Нет, - ответил епископ, - оставьте ваши деньги при  себе.  Сколько  у
вас? Кажется, вы сказали - сто девять франков?
     - И пятнадцать су, - добавил путник.
     - Сто девять франков пятнадцать су. А сколько же времени вы  потратили,
чтобы их заработать?
     - Девятнадцать лет.
     - Девятнадцать лет!
     Епископ глубоко вздохнул.
     Путник продолжал:
     - У меня покуда все деньги  целы.  За  четыре  дня  я  истратил  только
двадцать пять су, которые заработал в Грассе, помогая разгружать телеги.  Вы
аббат, поэтому я хочу рассказать вам, что у  нас  на  каторге  был  тюремный
священник.  А  потом  однажды  я  видел   епископа.   Его   называют:   ваше
преосвященство. Это был епископ Майоркский в Марселе. Епископ  -  это  такой
кюре, который поставлен над всеми кюре.  Простите  меня,  я,  знаете,  плохо
рассказываю, но уж очень мне все это непонятно! Вы подумайте  только  -  наш
брат и он! Он служил обедню на тюремном дворе, там поставили престол,  а  на
голове у епископа была какая-то остроконечная штука из чистого  золота.  Она
так и горела на полуденном солнце. Мы стояли с трех сторон, рядами, и на нас
были наведены пушки с зажженными фитилями. Нам было очень  плохо  видно.  Он
говорил что-то, но стоял слишком далеко от нас, мы ничего  не  слышали.  Вот
что такое епископ.
     Не прерывая его, епископ встал и закрыл дверь, которая  все  это  время
была открыта настежь.
     Вошла Маглуар. Она принесла прибор и поставила его на стол.
     - Госпожа Маглуар! - сказал епископ. - Поставьте этот прибор как  можно
ближе к огню. - И, повернувшись к гостю, добавил: - Ночной ветер в Альпах  -
это очень холодный ветер. Вы, должно быть, сильно озябли, сударь?
     Всякий раз, как он произносил слово сударь ласковым, серьезным и  таким
дружелюбным тоном, лицо пришельца озарялось радостью. Сударь для  каторжника
- это все  равно,  что  стакан  воды  для  человека,  умирающего  от  жажды.
Опозоренные жаждут уважения.
     - Как тускло горит лампа! - заметил епископ.
     Маглуар поняла епископа; она пошла в его спальню, взяла  с  камина  два
серебряных подсвечника и поставила их с зажженными свечами на стол.
     - Господин кюре!  -  сказал  пришелец.  -  Вы  добрый  человек.  Вы  не
погнушались мною. Вы приютили меня у себя. Вы зажгли для меня свечи. А  ведь
я не утаил от вас, откуда я пришел, не утаил, что я преступник.
     Епископ, сидевший с ним рядом, слегка прикоснулся к его руке….

…Вы страдаете, вас мучит голод  и  жажда  -
добро пожаловать! И не благодарите меня, не говорите мне, что я приютил  вас
у себя в доме. Здесь хозяин лишь тот, кто нуждается в  приюте.  Говорю  вам,
прохожему человеку: этот дом скорее ваш, нежели мой. Все,  что  здесь  есть,
принадлежит вам. Для чего же мне знать ваше имя? Впрочем, еще прежде чем  вы
успели назвать мне себя, я знал другое ваше имя.
     Человек изумленно взглянул на него.
     - Правда? Вы знали, как меня зовут?
     - Да, - ответил епископ, - вас зовут "брат мой"…
    
    … - Вы очень страдали?
     - Ох! Арестантская куртка, ядро, прикованное к ноге цепью, голые  доски
вместо постели, зной, стужа, работа, галеры, палочные удары! Двойные кандалы
за ничтожную провинность. Карцер за одно слово. Даже на больном, в  постели,
- все равно кандалы. Собаки, и те счастливее нас! Девятнадцать лет! А  всего
мне сорок шесть. Теперь вот желтый паспорт. Вот и все.
     - Да, - сказал епископ, - вы вышли  из  юдоли  печали.  Но  послушайте.
Залитое слезами лицо одного раскаявшегося грешника доставляет небесам больше
радости, чем незапятнанные одежды ста праведников. Если  вы  вышли  из  этих
печальных мест, затаив в душе чувство гнева и ненависти к людям, вы достойны
сожаления; если же вы вынесли оттуда доброжелательность, кротость и мир,  то
вы лучше любого из нас…»

 
…Кровать его была слишком мягка. Почти двадцать
лет он не спал в постели, и хотя он лег не раздеваясь, все же  это  ощущение
было слишком ново, и оно нарушило его сон.
     Он проспал более четырех часов. Усталость  его  прошла.  Он  не  привык
отдыхать подолгу.
     Открыв глаза, он с минуту всматривался в окружавшую его темноту,  потом
опять закрыл их, пытаясь уснуть.
     Если у человека было много  разных  впечатлений  днем,  если  множество
мыслей тревожит его ум, он легко засыпает с вечера, но когда проснется,  ему
уже не уснуть. Первый сон приходит легче, чем второй. Так  было  и  с  Жаном
Вальжаном. Он больше не мог уснуть и принялся размышлять.
     Он находился в том состоянии духа,  когда  все  мысли  и  представления
бывают смутны. В голове у него был хаос.

…У него возникало и исчезало  множество  мыслей,но одна из них упрямо возвращалась, вытесняя все  остальные.  Эту  мысль  мы
сейчас откроем: он заметил шесть серебряных приборов и разливательную ложку,
которые Маглуар разложила за ужином на столе.
     Эти шесть приборов не давали ему покоя. Они были здесь... В  нескольких
шагах... Когда он проходил через соседнюю комнату,  направляясь  в  ту,  где
находился  сейчас,  старуха-служанка  убирала  их  в  шкафчик  у   изголовья
кровати... Он отлично заметит этот шкафчик... С правой стороны, если идти из
столовой... Они были тяжелые и  притом  из  старинного  серебра...  За  них,
вместе с разливательной ложкой, можно было выручить по меньшей  мере  двести
франков... Вдвое больше  того,  что  он  заработал  за  девятнадцать  лет...
Правда, он заработал бы больше, если бы начальство не "обокрало" его.
     Целый час он провел в колебаниях и  сомнениях,  во  внутренней  борьбе.
Пробило три. Он снова открыл глаза, приподнялся на постели, протянул руку  и
нащупал ранец, который, ложась, бросил в угол алькова;  затем  свесил  ноги,
коснулся ими пола и сел, почти не сознавая, как это произошло.
     Некоторое  время  он  сидел  задумавшись,  в  позе,  которая,  наверно,
показалась бы зловещей всякому, кто разглядел бы в темноте  этого  человека,
одиноко бодрствовавшего в уснувшем доме. Вдруг он нагнулся, снял  башмаки  и
осторожно поставил их на циновку у кровати; потом принял прежнее положение и
застыл на месте, снова погрузившись в задумчивость.
     Среди этого страшного раздумья мысль, о которой мы уже говорили, ни  на
минуту не оставляла его в  покое;  она  появлялась,  исчезала  и  появлялась
снова, она точно давила его; и потом, сам не зная почему, он  не  переставал
думать об одном  каторжнике,  по  имени  Бреве,  с  которым  вместе  отбывал
наказание и у которого штаны держались на одной вязаной подтяжке.  Шахматный
рисунок  этой  подтяжки  с  механической  назойливостью  мелькал  перед  его
глазами.
     Он сидел все в той же позе и, может быть, просидел бы так до  рассвета,
если бы часы не пробили один раз: четверть или половину.  Этот  звук  словно
сказал ему: "Иди!"
     Он встал, в нерешительности постоял еще несколько секунд и прислушался:
все в доме молчало; тогда мелкими шагами он направился прямо к окну,  смутно
белевшему перед ним. Ночь была не очень темная; светила полная луна, которую
временами  заслоняли  широкие  тучи,  гонимые  ветром.  Снаружи  происходила
постоянная смена тени и света, затмение и  прояснение,  а  в  комнате  царил
полумрак. Этот полумрак, достаточный для того, чтобы различать  предметы,  и
разрежавшийся, когда луна  показывалась  из-за  облаков,  походил  на  сизую
дымку, проникающую в подвал через отдушину,  мимо  которой  снуют  прохожие.
Подойдя к окну, Жан Вальжан внимательно осмотрел его. Оно было без  решеток,
выходило в сад и, по местному обыкновению, запиралось только на задвижку. Он
открыл окно, холодная резкая струя воздуха ворвалась в комнату, и он тут  же
захлопнул  его.  Он  окинул  сад  тем  испытующим   взглядом,   который   не
рассматривает, а скорее изучает. Сад окружала невысокая белая  стена,  через
которую легко было перелезть. За  ней,  в  отдалении  Жан  Вальжан  различил
верхушки деревьев, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга; это
свидетельствовало  о  том,  что  там  была  аллея  бульвара  или  обсаженный
деревьями переулок.
     Покончив с этим осмотром и, по-видимому, приняв окончательное  решение,
он направился к алькову, взял свой ранец,  пошарил  в  нем,  вынул  какой-то
предмет, положил его на кровать, засунул башмаки в карман,  снова  застегнул
ранец, вскинул его на спину,  надел  фуражку,  надвинув  козырек  на  глаза,
ощупью достал палку и поставил ее на окно, прислонив к косяку,  затем  снова
подошел к кровати и без колебаний схватил тот предмет,  который  оставил  на
ней. Он походил на железный брус, заостренный с одного конца, как копье.
     Было бы трудно определить в темноте, для чего мог предназначаться  этот
кусок железа. Возможно, это был какой-нибудь рабочий инструмент. А  возможно
- дубинка.
     Днем каждому стало бы ясно, что это попросту подсвечник рудокопа. В  то
время каторжников посылали иногда в  каменоломни,  находившиеся  на  высоких
холмах в окрестностях Тулона, и давали орудия рудокопов. Подсвечник рудокопа
сделан из массивного железа  и  заканчивается  острием,  которое  вонзают  в
горную породу.

Жан Вальжан стоял в тени неподвижно, держа в руке железный  подсвечник,
и смотрел, ошеломленный, на этого светлого старца. Никогда в жизни не  видел
он ничего  подобного.  Эта  доверчивость  ужасала  его.  Нравственному  миру
неведомо более высокое зрелище, нежели смущенная, нечистая совесть,  стоящая
на пороге преступного деяния и созерцающая сон праведника. Сон в  уединении,
в присутствии такого человека, заключал в  себе  нечто  возвышенное,  и  Жан
Вальжан ощущал это смутно, но с непреодолимой силой.»


Автобус идёт своим маршрутом, а я  забываю, где нахожусь. Меня занимают лишь герои любимой книги: умный  прозорливый епископ и  невежественный исстрадавшийся   Жан Вальжан:

"«…Жан Вальжан долго плакал. Он плакал горючими слезами,  плакал  навзрыд,
слабый, как женщина, испуганный, как ребенок.
     Пока он плакал, сознание его  все  прояснялось  и,  наконец,  озарилось
необычайным светом, чудесным и в то же время  грозным.  Его  прежняя  жизнь,
первый проступок,  длительное  искупление,  внешнее  одичание  и  внутреннее
очерствение,  минута  выхода  на  свободу,  еще  более  радостная  для  него
благодаря многочисленным планам мести,  то,  что  произошло  у  епископа,  и
последнее, что он сделал, - кража монеты в сорок су  у  ребенка,  кража  тем
более подлая, тем более омерзительная, что она произошла уже после того, как
епископ его простил, - все это припомнилось ему  и  предстало  перед  ним  с
полной ясностью, но в совершенно  новом  освещении.  Он  всмотрелся  в  свою
жизнь, и она показалась ему безобразной; всмотрелся в  свою  душу  -  и  она
показалась ему чудовищной. И все же  какой-то  мягкий  свет  сиял  над  этой
жизнью и над этой душой. Ему казалось, что он видит Сатану в лучах  райского
солнца.
     Сколько часов  проплакал  он?  Что  сделал  после  того,  как  перестал
плакать? Куда пошел? Это осталось  неизвестным.  Достоверным  можно  считать
лишь то, что в эту самую ночь кучер дилижанса, ходившего  в  ту  пору  между
Греноблем и Динем и прибывавшего  в  Динь  около  трех  часов  утра,  видел,
проезжая по Соборной площади, какого-то человека, который стоял  на  коленях
прямо на мостовой и молился во мраке у дверей дома монсеньера Бьенвеню.»



…Истрёпанная временем и чтением книга  стоит в книжном шкафу. Иной раз я  нежно притрагиваюсь к её переплёту. И вспоминаю  промёрзший  холодный автобус, девушку, сопереживающую героям - всё то,что давно минуло...





ИЗ ИНТЕРНЕТА:
Виктор Мари Гюго; (Юго)(26 февраля 1802, Безансон — 22 мая 1885, Париж) — французский писатель (поэт, прозаик и драматург), глава и теоретик французского романтизма. Член Французской академии (1841).

Виктор Гюго.Отверженные.  1862год.

Смысл:
Епископ,первое и единственное существо, пожалевшее его, каторжника, так потрясло Вальжана, что он очень резко переменил свою жизнь. И под чужим именем основал фабрику, благодаря которой выросло благосостояние целого городка, и потом стал мэром. Немного оступившись на своем пути, он становится желанной добычей французской полиции и вынужден скрываться. Инспектор парижского отделения полиции Жавер считает его поимку делом всей своей жизни. После смерти Фантины, женщины, за судьбу которой Жан Вальжан считал себя в ответе, единственным близким ему человеком остается её дочь Козетта. Ради счастья девушки Жан Вальжан готов на всё…»



08.02.12