Ты только успей загадать желание

                ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВ











                ТЫ ТОЛЬКО УСПЕЙ ЗАГАДАТЬ ЖЕЛАНИЕ
                («Жизнь счастливейшего человека»)
                Роман












      УДК 1024
      БКК 724
      В 208
      Охраняется законом об авторском праве. Воспроизведение без письменного разрешения автора и издателя запрещено.


                2004 год


                Предисловие

                Людям, не только верящим в добро и справедливость,
                но и активно претворяющим их в жизнь, посвящаю
                автор

      Когда я впервые отослал свою повесть в редакцию, ответа так и не последовало. Думаю, сотрудники редакции были до такой степени возмущены моей наглостью, что даже не нашлись чем же на неё ответить. Я пишу «чем же», а «не как же», так как чувствую, что если бы Ваш покорный слуга явился туда собственной персоной, они непременно ответили ему дубиной.
      После того как я вновь пробежался глазами по моему «изумительному» произведению, меня прошиб холодный пот: я обнаружил в нём столько орфографических и стилистических ошибок, что мне стало искренне жаль тех замечательных людей, которые были вынуждены вычеркнуть из своей недолгой человеческой жизни те несколько безумных часов – дай Бог, чтобы не дней, - что они потратили на «беглый» просмотр моего бессмертного опуса – слово бессмертного я вынужден написать без кавычек, так как такие произведения пишутся миллионами людей, стремящихся стать знаменитыми писателями, и от них нигде нет спасения. Это ещё раз доказывает одну непреложную истину: в любом правиле обязательно должно быть хотя бы одно исключение – то есть, чтобы некоторые рукописи всё-таки горели.
      После этого я был вынужден «засесть за словари на совесть и на страх» - о чём уже четверть века нам толкует Владимир Семёнович Высоцкий. Исправив, как мне показалось, свои «промахи», я признался себе, что моя повесть выглядит как банальное сочинение абитуриента, написанного на твердейший «трояк». Вспомнив великие слова Александра Исаевича Солженицына о работе над «последними вершками», я принялся с ещё большим усердием «кромсать» свою вещь. Признаюсь, что после великой «кройки» у меня остались только одни вершки, сократившие мою любимейшую повесть до размеров афоризма.
      Возомнив себя приличным русским писателем, я совершил несколько «крестовых» походов в различные редакции журналов, начав свой путь с «Современника» и «Нового мира». Нет ничего удивительного, что мне показали на дубовую дверь через несколько минут, тактично объяснив, что «в произведениях данной тематики они совершенно не нуждаются».      
      «Познакомившись» с рядом редакторов областных журналов, я понял, что в нашем Отечестве пророков нет и поэтому решил написать письмо самому Солженицыну. Мне очень хотелось, чтобы он лично «просмотрел» мой «рассказ» и дал Вашему покорному слуге несколько толковых рекомендаций или, в крайнем случае, послал бы меня… заниматься своим делом.
      И всё-таки я написал это письмо. И не только написал, но и несколько дней добросовестно проносил его в кармане своего пиджака. В этом письме я признался в своей любви к творчеству великого писателя, вознёс хвалу его таланту и гениальному дару предвидения – как будто этого уже не сделал весь мир – и искренне просил его быть моим первым учителем и наставником в нашем (!!!) нелёгком писательском труде.
      Но у почтового ящика меня охватило такое огромное чувство стыда и раскаяния, что я тут же разорвал своё душевное послание на мелкие кусочки и с брезгливостью выбросил их в первую же попавшуюся урну.
      Отойдя от урны на несколько метров, я заметил двух пацанов лет десяти, которые подбежали к этой мусорнице и стали самым внимательнейшим образом изучать мои клочки. Не сомневаюсь, что ребята подумали о настоящей шпионской шифровке и решили разгадать её, во что бы то ни стало.
      Несколько минут я с истинным наслаждением наблюдал за кропотливой работой двух будущих великих сыщиков, мысленно пожелал им Бога в помощь в их тяжелейшем, а самое главное, - бесполезном труде и с лёгким сердцем отправился на свою настоящую работу.
      Вторая повесть далась мне намного труднее. Особенно ярко это проявилось в моральном плане. Так как я бесконечно приставал к своим родным с просьбой о прослушивании моих трудов, жена пригрозила мне горячей сковородой, дочь предпочла уйти из дому, а отец, ласково похлопав по плечу, пообещал вечером обязательно прихватить пару литров пива.
      Единственным человеком, согласившимся просмотреть мою повесть, оказался мой младший братишка. За какие-то двадцать минут Генка пробежал глазами 60 страниц машинописного текста и даже написал на полях пару рекомендаций – читал он фантастически быстро и мог за 2-3 часа запросто прочесть пятисотстраничный роман. Если у кого-то из Моих Читателей возникнет желание познакомиться с моим братом поближе, рекомендую прочесть мою раннюю повесть «Мой любимый младший братишка».
      Потрудившись «в поте лица», брат предложил мне прогуляться и, поскольку наши благоверные пока не соизволили осчастливить нас своим присутствием, пропустить « по стаканчику красненького».
      Я принял это разумное мужское предложение с пониманием и после первого же стакана принялся посвящать толкового братишку в свои будущие творческие планы. Геннадий одарил меня осоловелым взглядом своих прекрасных карих глаз и, вежливо извинившись, в темпе бодрого аллюра поскакал к пивной стойке. Только тут до меня дошло, что я явно переборщил – так же можно потерять своего единственного доброжелателя! Я мгновенно проникся к нему глубочайшим уважением и полчаса самым внимательнейшим образом выслушивал его «интереснейший» монолог о заводских проблемах.
      Через полчаса уже я посмотрел на Геннадия остекленелыми глазами и решил немедленно прогуляться за очередной порцией «горячего». Вскоре мы подошли к пику великолепного настроения, так как данный отрезок времени посвятили только прекрасному полу. Облобызавшись и клятвенно заверив друг друга в искренних братских чувствах, мы расстались не только как родные братья, но и как самые лучшие… друзья детства.
      С этой минуты я отчётливо понял, что показывать своих произведений родственникам ни в коем случае нельзя, так как однажды они могут собраться все вместе и запросто упечь меня в психбольницу.
      В следующем году я приехал в Москву на специализацию по сосудистой хирургии и четыре месяца прожил один в четырёхместном номере. Это было связано с тем, что как только я появлялся в нашей комнате, моя братия мгновенно вынимала пару бутылок «русского нарзана» и скоренько усаживалась за стол. Но эти мужественные ребята  не продержались и недели – при моём появлении они быстро собирали свои вещи и крупным намётом уходили в сторону ближайших родственников и самых преданных друзей.
      С тех пор я познал полную свободу творчества. Почувствовав необыкновенный прилив моральных и физических сил, Ваш покорный слуга вновь приступил к «любимому безделью», - как окрестила мой труд жена, - которое с неослабным успехом продолжаю и по сей день.
      И за всё это время даже в самом отдалённом уголке моего пылающего мозга не возникало и мизерной мыслишки, рекомендующей мне пойти в редакцию. Поэтому мою первую удачную повесть отнёс всё-таки не я.
                Автор


                «Мы умираем только ради того, ради чего стоило жить»
                Антуан де Сент-Экзюпери

                I 

      Многие люди совершенно по-разному отвечают на один и тот же вопрос: с какого возраста они помнят себя в этой жизни? Одни люди уверены, что помнят себя только с пятилетнего возраста, другие стараются убедить нас в том, что с трёх лет они помнят всё, а третьи с пеной у рта готовы доказать, что они помнят себя практически… с рождения.
      Знаменитый Зигмунд Фрейд неоднократно напоминал нам о том, что любой человек, помнящий себя приблизительно с двух лет, в конце своей жизни чаще всего думает именно об этом периоде своей жизни. С искренней любовью и ностальгической грустью он вновь и вновь направляет ход наших мыслей в этот туманный, кратковременный, эпизодический, далёкий и совершенно неразумный период нашего раннего детства.
      Хотя… как знать. Может быть, именно этот мимолётный экскурс нашего мозга и даёт нам истинное понимание таких высокопарных слов как Родина и родная сторона. Каким-то шестым чувством мы начинаем вновь вспоминать запах травы нашего детства, как и давно забытый запах тел отца и матери, нежно прижимающих нас к груди. Откуда-то издалека нам вновь слышится ласковый и почти забытый голос покойной матушки, вполголоса напевающей нам прекрасную колыбельную. И мы силимся, но никак не можем вспомнить мотива и слов этой нежной и бесконечно родной песенки, под которую мы так сладко засыпали каждый вечер нашего раннего детства.
       Может быть, всё это и является истинным проявлением того, что ты действительно жил, пока живёшь и ещё немного поживёшь на этой необъятной, так до конца и не понятой тобой Земле; может быть, это и есть истинное ощущение уже прожитой, но ещё неоконченной жизни, которую тебе подарила матушка-природа.
      И в эту секунду тебя охватывает необъяснимое, распирающее твою грудь чувство радости и внутреннего удовлетворения, полученного оттого, что ты имеешь право называться разумным представителем голубой планеты – счастливейшим ЧЕЛОВЕКОМ! Независимо от судьбы ты уже один из избранных на это почётное и радостное звание – в отличие от мириад несчастных претендентов, которым не повезёт уже больше никогда, так как судьба-злодейка коварно обошла их стороной.
      И я тоже мог запросто не родиться, если бы не такие же мириады счастливейших совпадений, выпавших на долю моих родителей и мою собственную долю, называемых в миру удачным стечением обстоятельств, счастливым лотерейным билетом, подарком теории относительности, Божьей милостью…
      Было время, когда я скептически относился к словам тех людей, кто настойчиво причислял себя к третьим лицам, помнящим себя с рождения, и в глубине души даже над ними посмеивался. Но за последние годы мне пришлось кардинально изменить свою точку зрения, и об этом я скажу чуть ниже. Несомненно, что человек, проживший на свете 25-40 лет, никогда не скажет вам, что он помнит себя с самого рождения. В этом возрасте мы долго морщим лоб, потираем горячие виски и отчаянно напрягаем свой пылающий мозг, стараясь вспомнить хотя бы пару эпизодов из нашего наиюнейшего периода жизни.
      Нет, явно ничего не получается. Перед нашим туманным взором постоянно мелькают какие-то обрывки раннего детства, начиная с трёх-пятилетнего возраста. Приличное количество людей великолепно помнят 1-2 момента, произошедшие с ними в двухлетнем возрасте: вот папа носит тебя на своих сильных жилистых руках, мама самым чудесным голосом в мире поёт колыбельную, ты крепко держишь в руках какую-то яркую детскую игрушку и… наверное, это всё, что нам удаётся выжать из своей постепенно стирающейся памяти.
      Признаюсь, что я тоже очень часто вспоминаю один и тот же эпизод, случившийся с Вашим покорным слугой во вторую годовщину его счастливой жизни: я сижу на руках у отца и стреляю из игрушечного китайского пистолета. Я до сих отчётливо помню мельчайшие детали: и невыносимую китайскую жару, и синюю майку отца, и мою белую панаму, и запах его вонючей папиросы, и тяжёлый свинцовый пистолет, и красные ошмётки пистонов – у пистолета было два курка, - отлетевших мне прямо в лоб, и искренний смех отца, подбадривающий меня после выстрела… Временами такие воспоминания похожи на обыкновенный здоровый сон, который мы стараемся вспомнить по утру, но обычно так и не вспоминаем.
      После пятидесяти прожитых лет мы, к величайшему нашему изумлению, начинаем вспоминать отдельные эпизоды первого года жизни, вплоть до… сосания груди. А некоторые пожилые люди, имеющие за плечами бесценное – во всех смыслах – богатство в виде восьмидесяти и более лет, уверяют нас, что они помнят себя практически с рождения!
      Что же с нами происходит? Фантазия нашего мышления? Влияние потусторонних сил или патологическое состояние наступающей старости? А может быть, наш издёрганный, дряхлеющий мозг, напичканный склеротическими сосудами, начинает выдавать нам нереальные или инопланетные сюжеты, которых с нами никогда не было?
      Скорее всего, это последствия нашего жизненного опыта, помноженного на профессию, результат общения с различными людьми, тысячи прочитанных книг и просмотренных кинофильмов… или дань бессонных ночей, полных тягостных дум. А может быть, это итог мировых катаклизмов, в которых мы вечно варимся, как в собственном соку? Не исключено, что это плод ярко вспыхнувших очагов нашего мозга, дарящий нам в последние годы, дни и даже… минуты нашей жизни патологически гениальную и изумительно цепкую память.
      Вполне возможно, что это последний всплеск наших настоящих биологических возможностей, которыми обладает каждый человек Земли, так и не ставший гением своего времени, - но, непременно, гений, так и не вышедший на пик своего совершенства (Вы наверняка помните, что человеческий мозг большинства людей нашей планеты – за исключением гениев – использует только десять процентов предоставленных ему биологических возможностей).
      Можно предположить миллионы вариантов этого ответа, так как каждый человек есть не что иное, как отдельная, ни от кого не зависящая биологическая и духовная галактика. И эта «ГАЛАКТИКА» обязательно имеет только своё, сугубо личное мнение.
      Многие из моих Уважаемых Читателей могут категорически со мной не согласиться, напомнив мне об обыкновенных рабах – этих несчастнейших людях, не имеющих даже элементарных человеческих прав, которые, цепляясь за свою ужасную жизнь, всегда соглашаются с любым мнением своего господина. Но это будет неправдой. Любой раб обязательно имеет своё мнение, но он не такой уж законченный идиот, чтобы кричать об этом всему свету, а вернее… ближайшему окружению хозяина. Не хотелось бы заострять на этом Ваше внимание, так как о рабах своего времени – от древнейших египетских и до современных криминальных «шестёрок» - прекрасно знает каждый из нас.
      Очень часто мы до секунд помним то, что происходило с нами в двухлетнем возрасте: мы помним всё, вплоть до каждого движения себя и окружающих, даже кольца густого табачного дыма отцовских папирос и неповторимый запах волнистых волос матери. И у людей любого возраста часто возникает один и тот же вопрос: а ведь это со мной уже когда-то было? – и эти папиросные кольца, и это прекрасное утро, и этот телефонный разговор, и эта жестокая метель с причудливо вьющейся хитрой позёмкой, по-лисьи огибающей деревья и машины, и эта колыбельная, которую напевает Вам совершенно незнакомая женщина, и этот запах совершенно незнакомой квартиры, в которую Вы вошли в первый раз в своей жизни.
      Всё это так. И это чувство повторяемости происходящего будет продолжаться с Вами до тех пор, пока существует этот суровый и сказочной мир… пока существуем мы.
      Как часто мы хотим возвратиться в наше прошлое, в котором нам было намного интереснее, легче и лучше, чем в теперешнем настоящем. И это очень часто начинает угнетать нас, 50-80-летних, старающихся замкнуться в себе, никого не видеть и как можно быстрее погрузиться в грёзы прошлого: такого милого, доброго, обаятельного, ласкового, уравновешенного, притягательного и обязательно правильного – в нашем, конечно, понимании.
                *   *   *
      Впервые я задумался о смерти в пятилетнем возрасте. Как-то вечером, набегавшись, я устало присел на скамейку и подумал: господи, неужели и я когда-нибудь умру, покину этот бренный мир, а все остальные будут продолжать жить, будут видеть, обонять, осязать, слышать, говорить, любить и ненавидеть, творить и разрушать, радоваться или огорчаться? А я, такой несчастненький, буду лежать во сыром гробу, засыпанный родимой землицей. И самое главное, я буду никем не востребованный. Конечно, обо мне иногда вспомнят, раз в году посетят мою заросшую бурьяном могилу, возложат на неё букетик полевых цветов и, повздыхав, вновь покинут меня, чтобы обязательно возвратиться к своим неотложным мирским делам, с неослабевающим напряжением думая о дне завтрашнем.
       Хотелось бы напомнить, что древние римляне относились к этому вопросу намного спокойнее и менее эмоциональнее, чем мы, современные люди. Они никогда не устраивали истерик и не лили продолжительных слёз. Прекрасно понимая неотвратимость данного события, - пожалуй, единственного, о котором все земляне знают точно, что оно обязательно произойдёт (memento mori – помни о смерти!), - каждый римлянин, бросающий «прощальную горсть» на могилу умершего или погибшего сородича, спокойно произносил: «Прощай. В порядке, предначертанном природой, мы все последуем за тобой». Я специально взял в кавычки выражение «прощальную горсть», так как в Древнем Риме всех, кто был этого достоин, обычно сжигали, а не предавали земле. А не удостоенные этой великой чести отдавались на съедение диким зверям или сбрасывались в Тибр.
      К семи годам чувство боязни смерти меня почти покинуло. В этот период меня посещали другие мысли, более возвышенные и неотложные: во-первых, мне стало интересно жить, во-вторых, у меня появились новые друзья, и, в-третьих, я почувствовал огромную ответственность перед родителями, младшими братьями и сёстрами… и окружающими меня людьми – правда, когда после третьего урока сольфеджио я по-английски покинул музыкальную школу и полгода разучивал гаммы только на футбольном поле, это чувство ответственности почему-то резко оставило меня и «белой кобылицей умчалось в степь бить ковыль».
      Наверно, я стал человеком общества – общества, которое дала мне моя любимая страна. Ваш покорный слуга был неимоверно горд, что ему посчастливилось родиться в самой лучшей стране Мира. Да, это было именно так, хотя я уже прекрасно понимал, что и в нашей стране есть негодяи, убийцы, воры, бандиты и другие «яркие» представители моей Родины, о достижениях которой нам ежечасно вещали наши СМИ и «передовые люди советской эпохи».
      Из средств массовой информации мы часто слышим о том, что где-то погибло двадцать человек, утонуло три ребёнка, сгорело на пожаре сорок стариков-инвалидов, кого-то придавило стеной, кто-то попал под поезд… Бррр, даже не верится. И ведь всех жалко. И твой мозг сразу же пронзает мысль, что на месте любого из погибших мог оказаться именно ты – со мной это действительно могло случиться неоднократно, и только счастливая случайность всегда выручала меня.
      Самое удивительное состояло в том, что все страшные моменты жизни почему-то постоянно обходили меня стороной. Мне часто казалось, что какой-то добрый потусторонний ангел постоянно оберегает меня от той последней трагической ошибки, которая нередко настигала многих моих сверстников. Конечно, я прекрасно понимал, что это зависит не только от мощных потусторонних сил, но и от меня, моих родителей и тех прекрасных людей, которые окружали Вашего покорного слугу. В том возрасте каждый из нас думал об этом совершенно одинаково: ТРАГЕДИЯ МОЖЕТ СЛУЧИТСЯ С ЛЮБЫМ ЧЕЛОВЕКОМ В МИРЕ, НО ТОЛЬКО НЕ СО МНОЙ!!! Да, это Иванову может оторвать палец; да, это Петрова может задавить машина; да, это Сидоров может утонуть… но ни в коем случае не я!
      Но в девятилетнем возрасте судьба предоставила мне возможность убедиться в обратном – в жестокой реальности нашего бытия: от врождённого порока сердца на моих глазах умерла моя одноклассница, в которую я был тайно влюблён. Эта была красивая жизнерадостная девочка с пышными каштановыми волосами и таким же солнечным именем - Света.
      Наш класс ставил школьный спектакль по мотивам чудесной сказки «Золушка», в котором Света играла Первую леди государства, а мне выпала величайшая честь быть его величеством, постоянно поддерживающем за руку свою – во всех смыслах – КОРОЛЕВУ.
      На одной из репетиций – после того так я галантно подвёл свою любовь к трону – Света неожиданно побледнела, слабо вскрикнула и, пошатнувшись, упала прямо в предназначенное для неё кресло. В этот момент я даже не посмел поддержать её, так как у меня и в мыслях не было, что этой девочке стало по-настоящему плохо. Если честно, то я не посмел подойти к Свете и после случившегося, так как к ней тут же подбежали все девочки во главе с учительницей – мне было стыдно показать свои искренние чувства, которые я питал к этой девчушке, так как это могло быть неправильно истолковано всеми пацанами нашего класса.
       В те времена дружба с девочкой была бы моментально осмеяна и предана суду всего мальчишеского коллектива. Спустя минуту я ходил бы в «бабниках» и «женихах» - последнее прозвище было особенно обидным и неприятно тягостным, так как после этого со мной не стал бы разговаривать ни один уважающий себя мальчишка.
      Через несколько минут пришла машина «скорой помощи», и Свету навсегда унесли не только из нашего класса, но и… из моего мира.
      На другой день наш классный руководитель Валентина Даниловна –  подлинный идеал и образец первого учителя – объявила нам об отмене всех уроков и лично повела весь класс на кладбище: впервые в жизни мы навсегда прощались со своим школьным товарищем. В тот день я воочию увидел в гробу знакомого и дорогого мне человека, действительно уходящего от меня навсегда.
      На кладбище я столкнулся с повседневным парадоксом советской действительности: в парадной школьной форме Света, как живая, лежала в гробу с искусственным румянцем на щеках, в её прелестных пожелтевших пальчиках горела восковая свеча, на тонкой белой шее был аккуратно повязан алый галстук, а в головах стояла иконка Божьей Матери.
      В течение всей жизни мне приходилось неоднократно навсегда прощаться с дорогими и любимыми людьми. И все последующие расставания дались мне намного тягостнее, чем это, первое. Возможно, это связано с тем, что я прощался не с мёртвыми, навсегда покинувшими этот мир людьми, а с живыми, наверняка живущими и по сей день.
      Да, многие из этих людей живут и поныне, и дай, Бог, им здоровья, благополучия и удачи. Среди них и моя первая юношеская любовь, и многие мои школьные товарищи, и дорогие моему сердцу учителя, и многие-многие другие милые и прекрасные люди. Многих из них я не видел уже более тридцати лет и, скорее всего, не увижу больше никогда. И хотя бытует такое распространённое изречение, гласящее о том, что «время лечит», с годами боль утраты не только не ослабевает, а жжёт всё сильнее и сильнее… как свежая кровоточащая рана. И первым человеком, кто смог выразить это словами, стал великий француз, сказавший когда-то: «уехать – это отчасти умереть, умереть – уехать навсегда». Перефразируя это выражение на свой лад, я бы добавил: уехать – это отчасти потерять, умереть – потерять навсегда. Вот так и я потерял многих своих друзей… впрочем, также как и они навсегда сочли меня давно умершим. Другими словами: мы просто-напросто вычеркнули друг друга из жизни.
      Я, как и тысячи моих сверстников, мог погибнуть неоднократно - мог попасть под машину, захлебнуться, провалившись под лёд, разбиться, слетая с крыши высоченного сарая или быть нечаянно зарезанным в обычной уличной драке… И это уже не говоря о тысяче страшных заболеваний, которыми я мог тогда заболеть.
      Посудите сами: с двух до шести лет я умудрился пять раз переболеть пневмонией, всеми детскими инфекционными заболеваниями – кроме свинки – и перенести две полостные операции. Глубоко сомневаюсь в том, что я бы остался в живых, если в это время проживал в любой другой стране Земного Шара. На первый взгляд это выглядит весьма проблематичным и достаточно парадоксальным, но это так! Объяснений этому довольно много, но самым главным, на мой взгляд, является истинное внимание к человеку… и особенно к ребёнку.
      Каждый из нас, родившийся в 50-годы XX столетия, прекрасно помнит о том, какое истинное внимание и заботу проявляли о нас, детях, даже самые незнакомые люди. Любой ребёнок мог находиться на любой улице в любом  городе – уже не говоря о сельской местности – в любое время дня и ночи. Это, во-первых. Во-вторых, при любом тяжёлом заболевании или несчастном случае любой из взрослых того времени был готов всегда прийти на помощь любому неизвестному человеку, уже не говоря о ребёнке.
      Да, в то далёкое время в России ещё не было таких прекрасных антибиотиков, соответствующей аппаратуры и необходимого инструментария, какими мы обладаем сегодня. Но все эти недоступные – для обычного среднего человека – вещи с лихвой компенсировались вниманием и заботой каждого врача, относящегося к нам с истинной, почти материнской любовью, чего не встретишь у сегодняшней молодёжи, окончившей медицинские вузы и колледжи в 90-е годы прошлого столетия.
      Возможно, Вы скажете, что изменились условия жизни. Да, изменились. И очень значительно. Вроде, и жить мы стали лучше, свободнее, демократичнее, богаче (правда, по себе, моим друзьям и знакомым я бы этого не сказал), но почему-то безынтересное, безрадостнее, инертнее и, конечно же, безразличнее друг к другу. И этому тоже есть множество причин. Как мне кажется, корень безразличия к ближнему – и не только к родному человеку – кроется, как ни странно, в реально появившейся свободе, вымученных временем правах гражданина, о которых в нашем государстве мечтал каждый человек, начиная с 1917 года. Нас столько лет обманывали, не за что били и обкрадывали, что мы перестали верить не только нашей власти, но и самим себе. Сейчас далеко не каждый готов поверить даже отцу и матери, которые постоянно внушают нам, теперешним, об обязательности соблюдения высоких нравственных правил, присущих почти всем советским людям – таких как законопослушность, тактичность, доброта, искреннее внимание к окружающим (особенно к детям и к пожилым людям), уже не говоря о чести, совести и порядочности. 
      В современном российском обществе эти качества уже давно перестали быть востребованными. Мы наконец-то вышли на уровень США 30-х годов – времён Великой Депрессии, - где все вышеперечисленные качества были заменены одним-единственным качеством – умением делать наличные. Наличие наличных – это главный критерий настоящего времени.
      Прошу извинить меня за эту тафталогию, но наличие достаточного количества денежных средств в наше время заменило все остальные достоинства человека. Все положительные качества, присущие порядочным людям, преданы забвению – или как когда-то говорили: а всё остальное пущено побоку.
      И даже жизнерадостные и всегда оптимистично настроенные американцы, пережившие этот тяжелейший период в своей истории, были вынуждены признать это – я уверен, что многие из моих читателей прекрасно помнят замечательный американский фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?», в котором очень реалистично показано о том, как вся мерзость человеческого существа выползает на поверхность и показывает себя во всём блеске.
      В 60-е годы прошлого столетия жизнь казалась нам, советским детям, настоящей сказкой, преобразованной в быль, о которой мечтали наши далёкие предки. В этот период всё было на подъёме: и армия, и экономика, и космонавтика, и промышленность, и сельское хозяйство, и семья, и школа. Да, этот период принято называть хрущёвской оттепелью, которая постепенно переросла в слякотную брежневскую осень.
      Наше поколение неимоверно гордилось тем, что оно обязательно доживёт до благоденствия, всемирного счастья и настоящего коммунизма – коммунизма, который нам клятвенно обещал Никита Сергеевич Хрущёв.
      Но первый тревожный звоночек, предупреждающий человечество о грозящей опасности, прозвучал ещё в трудах Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Но наш родной Ильич не внял голосу рассудка и «предсказал» нам зыбкую возможность совместного сосуществования феодализма, капитализма, социализма и коммунизма. Но на деле всё оказалось намного сложнее.
      Феодализм ни за что не хотел мириться с унизительной ролью полураба-полупридурка и решил пойти путём Александра Ульянова, который – в конечном итоге – намного опередил путь своего младшего брата. То, что было посеяно в России нашими славными народовольцами, цареубийцами и им подобными, в настоящее время пожинает весь мир. Эти террористические семена оказались удивительно живучими. Они распространяются по всей планете… как лопухи, которые прорастают даже на асфальте и ничтоже сумняшеся пробивают самый мощный слой бетона.
      Капитализм, просмотревший стремительный рост псевдосоциализма, был вынужден на протяжении целого столетия бороться с этим мировым уродцем. Но вот «слона-то» он и не приметил. Все страны «третьего мира», наконец, научились читать. И читали они, к сожалению, не Карла Маркса и Фридриха Энгельса, а нашего незабвенного В.И. Ленина, приведшего нас к глубокой пропасти, из которой мы до сих пор выкарабкиваемся с превеличайшим трудом.

                II

      Родился я в далёком и таинственном Китае. Для обычного советского человека это было довольно странным явлением, так как в дипломатический корпус нашего государства мои родители не входили. Но всё разъясняется достаточно просто: в ту пору мой любимый отец, офицер Советской Армии, проходил в этой стране свою нелёгкую военную службу, помогая нашим китайским друзьям отстаивать независимость своей родины.
      Город, в котором Ваш покорный слуга имел честь родиться, оказался настолько знаменитым, что, как только речь заходила о месте рождения, восхищение и уважение моих сверстников (и даже большинства взрослых) было мне обеспечено – это был Порт-Артур. Как часто такой незначительный факт биографии заставляет забитых провинциалов с восхищением, почтением и даже с некоторым обожанием смотреть на нас, «знаменитых», совершенно недостойных такого пристального внимания - в то время мы, пацаны, воспринимали это как дань нашим «заслугам» перед народом и Отечеством.
      Впрочем, в недалёком будущем я и сам превратился в такого же провинциала: для дальнейшего прохождения службы моего отца перевели на Дальний Восток. Здесь я воочию познакомился с традициями и бытом наших славных Вооружённых Сил, так как двадцать четыре часа в сутки был вынужден находиться среди её представителей – от командира полка до рядового.
      В отличие от моих сверстников, чьи родители были обыкновенными гражданскими людьми, мне необычайно повезло. Уже в семилетнем возрасте я имел возможность пострелять из всех видов стрелкового оружия, покататься на знаменитом танке Т-34, «поработать» на радиостанции, излазить вдоль и поперёк все фортификационные сооружения нашего гарнизона и… быть неоднократно наказанным моей любимой матерью за излишнюю любознательность и несвоевременное возвращение домой.
      В то далёкое время ни один из советских офицеров даже и не мечтал о собственной, хотя бы ведомственной квартире, и поэтому практически все семьи военнослужащих снимали комнаты у местных жителей. А молодые представители нашего славного офицерского корпуса, не успевшие обзавестись первичной ячейкой социалистического общества, вполне довольствовались казарменным положением.
      Нашей квартирной хозяйкой оказалась милая пожилая женщина, потерявшая на войне своего горячо любимого мужа. Таким образом, единственным членом её семьи оказался замечательный пёс Рекс, вобравший в себя гены чистокровной западноевропейской овчарки. Эта собака оказалась единственной живой памятью, оставшейся у тёти Лиды от её погибшего мужа. Он взял Рекса двухмесячным щенком, а сам, спустя месяц, ушёл защищать Родину, хотя и имел «бронь» от завода, так как был отличным токарем-универсалом высшего разряда – это произошло весной 1945 года.
      Несмотря на отсутствие в доме мужчин, тётя Лида сумела прекрасно воспитать Рекса, временно отдав его в военную школу собаководства, находящуюся в нескольких кварталах от дома. Там Рекса стали готовить на подрывника-камикадзе вражеских танков. Но за неделю до его торжественного выпуска закончилась война с Японией, и образованный пёс был навечно возвращён своей счастливой хозяйке.
      Рекс был на редкость умным псом. В этом члены нашей семьи смогли не раз убедиться на личном опыте, о чём будет сказано несколько ниже.
      Слушался Рекс только свою хозяйку и моего отца. Тётя Лида часто болела, и поэтому в её отсутствие полноправным хозяином пса становился мой папа. Они здорово сдружились за это время и иногда не могли прожить друг без друга даже и часа. Когда отец находился на службе, Рекс часто убегал к нему в полк и часами ждал своего хозяина у штаба. В таких случаях пёс никогда не приходил домой без отца. Но в то время полковые учения проходили почти еженедельно, и отец круглосуточно пропадал на службе – часто вдали от родного дома.
      В таких случаях Рексу доставался я. Да-да, я не ошибся – именно я Рексу, а не он мне, так как его главной задачей была моя охрана. И поэтому где бы я не находился, Рекс неотлучно был рядом. Иными словами: этот умнейший пёс решил стать не только моим защитником, но и мудрым покровителем. В такие минуты Рекс всегда возлежал рядом со мной где-то в тенёчке, со взрослой снисходительностью поглядывал на мои незатейливые игры и с вечно скалящейся мордой, – какую я неизменно называл улыбкой – смотрел на окружавший его мир.
      За всю нашу дружную совместную жизнь мне так и не довелось услышать его громкого заливистого лая, которым так часто и довольно необоснованно грешат его менее породистые сородичи. Грешат лаем, правда, и лайки – так называемые сибирские овчарки, но делают они это, во-первых, всегда своевременно, и, во-вторых, только при исполнении своих непосредственных служебных обязанностей. Только в самых редких случаях Рекс позволял себе негромкое ворчливое рычанье, означавшее на его языке крайнюю степень недовольства. Он никогда не запрещал входить в наш дом любому постороннему человеку (и было неважно – дома хозяин или нет), но вот выйти из дома в отсутствие хозяев незнакомцу было практически невозможно.
      Как-то к моему отцу зашёл сослуживец. Дома, кроме Рекса, никого не было: я протирал свои штаны на близлежащих деревьях, мама с моим младшим братишкой пошла к педиатру, а отец направился в баню…
      О, баня – это целый рассказ, если не целая повесть. Но на этот раз я постараюсь объяснить Вам всё в двух словах. Наш отец обожал данное мероприятие – в отличие от нас с братом – и поэтому посвящал этому практически весь день. Он постоянно таскал меня с собой – с того самого момента, как Вашему покорному слуге исполнилось три года. Спустя три года такая же участь постигла и моего младшего братишку Генку. Каждое воскресенье, когда отец был свободен от службы (но даже когда он бывал занят в воскресные дни, это обстоятельство нам не помогало, так как в таких случаях он выбирал другой день недели), мы были вынуждены часа два отстоять в очереди, затем не менее трёх раз сходить с ним в парилку и дважды помыться с мылом. Для нас с братом – с 5 до 16-ти лет – это было настоящим мучением, если не сказать большего. И только после исполнения всех вышеперечисленных процедур мы с братом благосклонно отпускались восвояси, а батя продолжал париться - в прямом смысле - до седьмого пота, часто возвращаясь домой к 9-10 часам вечера и, кстати, совершенно трезвым. И только дома отец мог позволить себе 100-150 грамм водки.   
      Отец всегда был очень рад, когда, приезжая в отпуск, я предлагал ему сходить в баню. И так продолжалось до его семидесятилетия. Позднее мы с Генкой частенько упрашивали его пройтись с нами до бани и, немного «поломавшись», он всё-таки соглашался.
       Но в последние годы жизни отец был вынужден отказаться от своего праздника души, так как, во-первых, городская квартира находилась далеко от его любимой бани – в любую он мог и не пойти ввиду отсутствия хорошего пара (а он прекрасно изучил все бани города), и, во-вторых, поездка в городском транспорте, особенно в летнюю жару, «вытравливала», как он выражался, всё то удовольствие, которое он получал в своём любимейшем из заведений.
      Итак, совершив этот небольшой экскурс в нашу семейную историю, я продолжаю своё повествование.
      …С нетерпением поглядывая на часы, друг отца походил по комнате и, в конце концов, решил отбыть по своим неотложным делам. Но не тут-то было. Незамеченный до этого незнакомцем Рекс, спокойно дремавший у порога квартиры, незлобно зарычал и медленно поднялся с пола. Этим действием он дал понять, что его недовольство относится именно к незнакомцу. Офицер разволновался, но вскоре понял, что с такой собакой ему справиться будет сложно – да и своей формы наверняка стало жаль, так как серьёзность намерений пса он оценил мгновенно.
      Походив по комнате ещё несколько минут, офицер решил присесть на диван. Когда же он попытался с него встать, мгновенно увидел перед собой сидящего на задних лапах Рекса, предостерегающе оскалившего свою красивую мордочку. Наконец гость решил прилечь, и такая возможность была ему с любезностью предоставлена, но при первой же попытке подняться раздавалось предупреждающее рычанье, означавшее: лежишь, так уж лежи, дорогой товарищ, и не рыпайся.
      Не заметив, как он задремал, друг отца пролежал на диване около четырёх часов, практически не двигаясь. Когда же в дом вошёл отец, Рекс мгновенно покинул свой боевой пост и, весело помахивая хвостом, преспокойненько отправился во двор, предварительно обласканный хозяином.
      Гость долго восхищался этим умнейшим псом и, прощаясь с отцом, восторженно поцокал языком, пощёлкивая пальцами. И пока отец провожал офицера до калитки, я всё время продолжал слышать восторженный голос гостя: «Вот это пёс! Вот это собака! Ну, и умён же, чертяга!».
      В том, что этот пёс был необыкновенно умён, Ваш покорный слуга смог убедиться на собственной шкуре – во всех смыслах.
      Дело было поздней осенью. В ту пору мне шёл шестой год. Меня наконец-то выпустили погулять по двору. Мама, естественно, перестаралась: шапка-ушанка была завязана на клапана, зимнее пальто перепоясано крест-накрест огромным пуховым платком, как пулемётной лентой у балтийского революционного матроса, а на ногах красовались новые валенки с блестящими калошами.
      Но ради справедливости надо отметить, что такое укутывание сына объяснялось довольно просто: он только вчера прибыл из Ворошиловского госпиталя (в настоящее время этот старинный город вновь носит название Уссурийска), где находился на излечении по поводу очередной пневмонии – если не ошибаюсь, пятой.
      Выслушав очередное напутствие мамы о том, как мне следует себя вести, я, наконец, вышел на улицу. В этом одеянии я был похож на одетого колобка или перекормленного маменькиного сыночка, которых моё поколение презирало с самого рождения.
      С четырёх-пяти лет мы обычно одевались только сами и почти всегда носили свою верхнюю одежду до лохмотьев. Это было связано не столько с безденежьем, сколько – как сейчас говорят – с имиджем (дети военнослужащих во все времена одевались сравнительно неплохо, так как кроме денег в доме часто был и соответствующий материал, который постоянно перелицовывался и перешивался). Иногда дело доходило до слёз, так как одеться во что-то новое было одним и тем же, что мгновенно превратиться в маменькиного сыночка. Поэтому мы тайком от мам снимали свой новый костюм или курточку и, переодевшись где-то в укромном уголке в свои любимые и… удобные лохмотья, выбегали к своей компании с криком, похожим на победный клич индейцев-могикан.
      Оказывается, мы были далеко не одиноки в своих устремлениях, так как это правило – одевать своих детей в самые плохие одежды на время прогулки – строго соблюдалось чопорными англичанами ещё с незапамятных времён, и даже дети лордов выглядели на прогулках как бездомные оборванцы. Я полностью присоединяюсь к этому английскому обычаю, так как лазить по деревьям, прыгать с заборов, ползать по-пластунски по лужам и изображать из себя бульдозер, напялив старую одежду, – это несказанное удовольствие.
      А российские мамы до сих пор продолжают одевать своих детей в самые лучшие одежды и держат их в буквальном смысле на поводке. Такая прогулка превращается для ребёнка в сплошную муку. И если Вы в любом уголке Земного Шара услышите на улице знакомые окрики типа: «Вова, не лезь в лужу, не пачкай ботинки в грязи, не смей прыгать в мусорный ящик, не влезай на забор… или на телеграфный столб!» – знайте, что этот несчастный ребёнок обязательно является российским подданным.
      …Вот поэтому мне, пятилетнему пацану, было крайне неловко перед своими сверстниками за мой «ужасный» внешний вид. Но на моё счастье во дворе никого не оказалось.
      В двадцати метрах от крыльца нашего дома был выкопан огромный котлован глубиной около трёх метров, предназначенный под новый дом для семей офицерского состава. В то далёкое время такие котлованы существовали почти повсеместно, и нередко вырастало целое поколение, прежде чем на этом месте появлялся новый дом. Возможно, это было предпринято с определённой целью: люди постоянно поглядывали на это благородное начинание и жили с надеждой на новое жильё. А на Руси, как Вы помните, обещанного три года ждут.
       Этот котлован был моим ровесником и в настоящее время был заморожен – как в прямом, так и в переносном смысле. Тонкая корочка льда уже около трёх суток покрывала это могучее начинание наших славных военных строителей, до краёв заполненное дождевой водой.
      Я несколько минут постоял на пригорке и затем бодро потопал вниз, к  берегу этого выдающегося искусственно-природного гидротехнического сооружения.
      Рекс, ревностно исполнявший свои служебные обязанности, тут же вышиб дверь нашей квартиры своими мощными лапами и мгновенно выскочил на улицу, так как я исчез с поля его зрения. Обнаружив меня, пёс уселся на пригорке, продолжая внимательно наблюдать за моими дальнейшими действиями.
      А Ваш покорный слуга в этот момент добросовестно колошматил лёд палкой, случайно подвернувшейся ему под руку. Покрытая льдом глиняная кочка помогла мне поскользнуться, и я полетел на лёд. Тонкая ледяная корочка мгновенно покрылась паутинообразными трещинами и немедленно проломилась под моим «мощным» телом. В такой «суперодежде» я бы наверняка быстро пошёл ко дну, так как барахтаться мне было явно не с руки. Как потом мне рассказывал отец, меня спас мой негромкий крик, который я испустил после неожиданного падения.
      Рекс в два прыжка перекрыл расстояние между пригорком и местом моего падения и, мёртвой хваткой прихватив меня за ворот пальто, вышвырнул «красна молодца» на берег. Уже не глядя в мою сторону, пёс со всех ног помчался к дому и, встав на задние лапы под окном, принялся усиленно скулить, периодически мотая головой.
      Отец в одной майке выскочил на улицу и с недоумением посмотрел на Рекса. Пёс подлетел к любимому хозяину, ухватил его зубами за галифе и поволок в сторону котлована. Наконец папа всё понял и что было мочи понёсся за Рексом. Схватив меня на руки, отец тут же помчался обратно.
      Меня мгновенно раздели, растёрли спиртом и уложили в постель под ватное одеяло. В тот день я впервые попробовал 20 грамм водки, насильно влитой мне в рот. Вторая дегустация этого почитаемого во всём мире огненного напитка произошла четырнадцать лет спустя,  – в день моего девятнадцатилетия. Уже засыпая, сквозь пелену миражного тумана, я заметил в углу моего отца, целовавшего в морду обрадовавшегося до невозможности Рекса. На ушко отец нашёптывал Рексу какие-то добрые слова и периодически тормошил за холку.
      Эту фантастическую картину – отец не любил прилюдных телячьих нежностей – мне довелось увидеть ещё один раз, но произошла она при довольно страшных обстоятельствах.
      …Капитан Алексеев был взбешён. В эту секунду он был готов застрелить любого, кто сознается в содеянном. В исступлении отец рвал на себе гимнастёрку и яростно стучал кулаками по столу. Таким я не видел его больше никогда. Забившись в угол, я внимательно наблюдал за сценой, происходящей в нашей квартире. Мама ласково гладила отца по плечу и всё время просила успокоиться. Рекс уткнул свою морду отцу между колен и ничего невидящими, окровавленными глазами смотрел прямо перед собой.
      Рекс был ослеплён… Кем и каким образом? – этот немой вопрос мы задаём себе уже полвека, но так и не можем найти на него вразумительного ответа. Каким образом этот умнейший пёс мог подойти к незнакомому человеку, ослепившему его? Мы прекрасно знали, что Рекс никогда не подпускал к себе чужака ближе… чем на два метра – исключение составляли только дети. Любой ребёнок мог безбоязненно не только погладить Рекса по голове, но и спокойно потаскать за хвост.
      Это была какая-то мистика. Много лет спустя я остановился на двух вариантах этого зверской расправы: во-первых, это могли сделать освобождённые урки, которые на спор припёрли его рогатиной – или петлёй – и затем ослепили, и, во-вторых, это могли сделать те же урки, только с помощью ребёнка, сумевшего безбоязненно приласкать добродушного пса.
      …Отец молча застегнул поводок на ошейнике Рекса и осторожно вывел его на улицу. Я мгновенно последовал следом, так как весьма заинтересовался одним существенным обстоятельством: зачем папа взял с собой малую сапёрную лопатку? Заметив меня, отец в самой категорической форме приказал мне вернуться обратно. Я тут же сделал вид, что нехотя поплёлся обратно, но спустя минуту вновь последовал за ним. Заметив отца, медленно поднимавшегося вместе с Рексом на сопку, я скрытно побежал следом.
      Пройдя с полкилометра, отец остановился, развёл костёр, отпил из фляги пару глотков водки и тяжело присел возле любимого пса, постоянно теребя его за холку и нашёптывая ласковые слова.
      Я затаился в высокой густой траве и внимательно следил за происходящим. Посидев так минут пять, отец пружинисто вскочил на ноги и с каким-то непонятным - для меня – остервенением начал копать яму. Рекс, не двигаясь, сидел на том же месте, временами тихонько поскуливая. Закончив работу, папа вновь подсел к Рексу и закурил свой любимый «Беломор».
      Темнело. С океана подул резкий пронизывающий ветер. Но я совершенно не ощущал холода, так как был одет очень тепло. Глядя на багрово-красные язычки пламени и размеренное потрескивание горящих веток, оказывающих на меня убаюкивающее действие, я постепенно впал в дремотное состояние, подложив под свою щеку горячую ладошку.
      Резко передёрнутый затвор пистолета внезапно вывел меня из оцепенения. Через секунду раздался сухой выстрел – в то время каждый офицер всегда имел заряженное оружие при себе, так как дело происходило в Славянке, находящейся недалеко от китайской границы. Чтобы случайно не закричать, я прикусил рукав своего пальто и продолжал с ужасом смотреть на отца, закапывающего Рекса в могилу.
      Утрамбовав надгробие саперной лопатой, отец нежным, почти неуловимым движением положил на могилу ошейник и с долгим жалостным стоном присел на землю. Внезапно я услышал частые всхлипывания и самый настоящий детский плач. Если бы я не видел перед собой отца, то наверняка подумал, что это плачет десятилетний ребёнок. Он сидел на земле, крепко стиснув голову двумя руками и монотонно покачиваясь из стороны в сторону. Периодически отец шмыгал носом и смахивал слёзы со щёк обратной стороной ладони. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я видел слёзы своего отца.
      Наконец отец тяжело привстал с земли, вновь жадно затянулся «Беломором» и шатающейся походкой побрёл вниз по склону.
      С этого момента никто из нашей семьи не смел говорить о Рексе в присутствии отца. Как только я начинал приставать к нему с просьбой о приобретении щенка, папа мгновенно отвечал категорическим «нет», чернел лицом, закуривал очередную папиросу и, потрепав меня по вихрастым светло-русым волосам, быстро выходил из комнаты…
      Второй собакой, оставившей яркий след в моей жизни, был мой незабвенный пёс Марс. Произошло это ровно двадцать лет спустя. Моих Уважаемых Читателей я познакомлю с Марсом попозже – во время жизнеописания белгородского периода моей службы. Надеюсь, этот свободолюбивый и жизнерадостный пёс понравится Вам нисколько не меньше, чем умнейший и благородный Рекс.

                III

      В школу я пошёл в знаменитом посёлке Славянка Приморского края, который находится недалеко от Владивостока – четыре часа хода на катере. В связи с моим поздним днём рождения – 17 сентября – три школы упорно не хотели принимать меня в свои ряды. И виной этому были не только строгие бюрократические инструкции того времени. Нет, меня попросту жалели. И только в четвертую по счёту школу меня, наконец, взяли. Но взяли с полугодовалым испытательным сроком и таким количеством всяческих отговорок, что моя любимая мама схватилась за голову – правда, позже она хваталась за голову уже от школьных «открытий» своего талантливого старшего сынишки.
      В моём первом классе учились дети разного возраста – от семи до десяти лет. Поэтому многие из нас уже носили матерчатые октябрятские звёздочки и пионерские галстуки. Я, как самый маленький и младший, был постоянно окружён вниманием и заботой более старших одноклассников. Это усиленное внимание привело к тому, что первое полугодие я окончил на «отлично» - и, что самое удивительное, единственный из класса. Учительница была от меня в восторге и даже всплакнула, когда узнала о моём отъезде – к сожалению, я был вынужден покинуть эту гостеприимную школу, так как мой отец отбывал к новому месту службы вместе с семьёй.
      С этого дня у меня началась великая эпопея переселения, по которой я скучаю и по сей день. До сих пор я не могу долго оставаться на одном месте - оседлость меня просто убивает. Находясь в дороге, я с раннего детства сразу же оккупирую вторую полку, расположенную по ходу поезда, и смотрю на бескрайние просторы моей Родины. Смотреть в окно я могу бесконечно, пока меня с этой полки не сдирают за штаны, заставляя что-нибудь перекусить.
      Поэтому самое первое настоящее путешествие было предпринято мною ещё в трёхлетнем возрасте…
                *   *   *
      Произошло это в далёком Китае, о котором у меня остались самые светлые воспоминания, - впрочем, как и о самих китайцах. В этой загадочной стране нас, россиян, всегда восхищала в китайцах их удивительная честность, порядочность, скромность и обязательное стремление помочь ближнему. Но самым необыкновенным, что особенно поражало русских, была нетерпимость китайцев к воровству – я бы даже сказал: отвращение.
      В середине пятидесятых годов XX столетия в некоторых провинциях Китая ещё сохранялась одна страшная, но весьма справедливая традиция: пойманному вору его родной отец должен был принародно отрубить правую руку. Обычно данная казнь происходила на центральной площади города в присутствии всего населения, включая и маленьких детей. Если воровство повторялось, виновник оставался без обеих рук. Третьего раза, как Вы сами понимаете, обычно не случалось.
      Поэтому любой человек мог оставить в любом месте города свой велосипед, сумку с продуктами или вещами и затем преспокойненько забрать их на том же самом месте даже… через месяц. Такой удивительный случай произошёл однажды и с моей мамой.
      О чём-то задумавшись, она умудрилась оставить свою дамскую сумочку в магазине и вспомнила об этом только дома – в этой сумочке находились все фамильные драгоценности, порядочная сумма денег, дорогие лайковые перчатки и талоны на питание (в Китае офицерам и их семьям выдавались талоны на получение продуктов).
      Естественно, мама очень расстроилась. Отец успокаивал маму как только мог, сказав ей, что горевать теперь бессмысленно, и что они попробуют как-нибудь выкрутиться до получки с помощью наших прекрасных сослуживцев.
       А жили мы тогда в небольшом военном городке-дворе, который находился в самом центре огромного города. Этот двор был обнесён маленьким заборчиком. Наши соседи – семьи таких же офицеров - действительно были замечательными, так как жили единой советской семьёй, оказавшейся по велению своей Родины на территории иностранного государства. Нам действительно помогли всем двором, и вскоре жизнь потекла своим чередом.
      Через несколько месяцев волею судьбы мама вновь оказалась в том самом магазине, где она забыла свою сумочку. Каково же было её изумление, когда на прилавке мама увидела свою бесценную вещь. Сумочка лежала на том же месте, только была на полметра сдвинута в сторону – это было предпринято хозяином с единственной целью: забытая вещь не должна мешать покупателям рассматривать находящийся под стеклом товар.
       Из сумочки не пропало ни единой ниточки! Когда мама принялась восторженно благодарить хозяина магазина, тот пришёл в крайнее замешательство, честно ответив ей, что не обращал на эту сумочку совершенно никакого внимания, так как прекрасно знал, что за ней должны будут обязательно прийти. Единственное, что китаец иногда себе позволял, это протереть сумочку от пыли – за это действие хозяин извинился перед русской «мадамой» в самых изысканных выражениях, покраснев и сконфузившись.
      Мама вышла из магазина, так и не сумев отойти от шока, и затем несколько дней подряд обстоятельно пересказывала эту фантастическую – для россиян – историю всем нашим соседям, вплоть до дошколят.
       Освоившись в незнакомом городе, мама стала отпускать своего трёхлетнего сына одного на базар, который находился сразу же за заборчиком нашего двора. Я свободно разгуливал по огромному базару с маленькой корзинкой, в которую складывал фрукты, очищенные семечки, орехи и другую снедь, которую, возвращаясь домой, раздавал всей детворе, нередко забывая оставить что-то себе.
      Позднее мама шла на базар за покупками и заодно расплачивалась с китайскими купцами за меня, так как Ваш покорный слуга приобретал все продукты бесплатно – так сказать, брал в долг. Обычно мама задавала любому купцу один и тот же вопрос: «У вас покупал что-нибудь маленький русский мальчик?». Если покупал, то купец тут же предъявлял русской «мадаме» счёт-бумажку. При расчёте ни один купец не обманывал её даже на копейку, так как обман считался у купцов большим позором и несмываемым грехом. А когда мама предлагала купцу дополнительное вознаграждение – в виде дара за доброжелательное ко мне отношение, - китаец тут же принимал обиженный и непреклонный вид, словно обидели всю его страну вместе с добропорядочным миллиардным населением.
      Этот вид русского «душевного подношения» однажды сыграл злую шутку и с моим отцом, когда он шил свой первый костюм у одного известного китайского портного. И только русская находчивость и простодушная искренность помогли моему отцу с честью выйти из этого крайне неприятного и нелепого положения…
      Многие из Вас наверняка наслышаны о том, что китайские мастера ценились во все времена. Я до сих пор с наслаждением вспоминаю о моих великолепных китайских игрушках. Помню, что после меня ими успел поиграть и мой младший брат. Я сам наигрался ими вдоволь и многие из них раздарил своим близким друзьям. А какие это были игрушки: железная дорога, различные автомобили, автоматы и пистолеты… Была у меня одна машина – настоящая копия ЗИЛа-130, только уменьшенная в тысячу раз. Борта в ней открывались, фары светились, стёкла поднимались и опускались, руль крутил резиновые колёса,  шины надувались специальным насосиком. А игрушечный автомат ППШ был фантастической копией настоящего. Играть такими игрушками было истинное наслаждение. А попробовали бы Вы зайти в любой отечественный детский магазин 80-90-х годов прошлого столетия – после приобретения любой нашей игрушки Вы ни за что бы не догадались об истинном её предназначении: это то ли шкафчик, то ли клюшка, то ли автомат.
      …Так вот. Перед самым отъездом отец решил сшить себе приличный гражданский костюм и пошёл к самому лучшему китайскому мастеру, которого ему порекомендовали сослуживцы. После короткого разговора мастер пообещал отцу сшить костюм из самого лучшего материала, имеющегося у него в наличии – из бостона. Отец очень торопился и поэтому попросил сшить костюм как можно быстрее: за три-четыре дня. Китаец спокойно ответил, что такой заказ обойдётся моему отцу несколько дороже. Отец с радостью согласился, так как предложенная сумма являлась для него сущим пустяком. Уходя от мастера, он поинтересовался: когда можно прийти за готовым изделием? И заметьте, - без единой примерки! Они быстро договорились, пожали друг другу руки и разошлись, вполне удовлетворённые совершённой сделкой.
      Всем давно известно, что искусство китайских мастеров из поколения в поколение передаётся по наследству – обычно приемником являлся старший сын. А китайская семья в те времена менее чем из десяти человек и не состояла. Старший сын обязательно ходил у отца в подмастерьях и не имел права называться мастером, пока глава семьи не покидал сей бренный мир. Китайская семья обычно работала по принципу семейного подряда: мастер делал самую сложную работу – кройку, важные узлы и детали, а остальные члены семьи помогали ему в остальном, вплоть до подшивания пуговиц и глажки.
      Отец с таким нетерпением ожидал исполнения этого заказа, что через три дня пришёл на полчаса раньше назначенного срока. Узнав заказчика, из дому тотчас же выбежал сам мастер. Он вежливо поклонился, извинился и учтиво заметил, что уважаемый заказчик несколько поторопился, так как до назначенного срока осталось ещё двадцать пять минут – за это время костюм успеют догладить и пришьют пуговицы. Отец попросил мастера не беспокоиться и стал медленно прогуливаться возле дома.
      Точно в назначенный срок отца пригласили в дом и преподнесли готовое изделие, аккуратно завёрнутое в вощёную бумагу. При нём бумагу развернули и предложили примерить костюм.
      Всю свою жизнь отец вспоминал об этом костюме с непередаваемой теплотой и искренним удовлетворением: и как он был прекрасно сшит, и как великолепно он на нём сидел, и какой замечательный был материал, и какой чудесный покрой…
      Полюбовавшись на себя в зеркале, отец решил дополнительно отблагодарить мастера за такую прекрасную работу – по русскому обычаю. Но к его величайшему изумлению китайский мастер не только не обрадовался дополнительному подношению, но и всерьёз обиделся на русского заказчика. Китаец гордо отодвинул деньги в сторону отца и ответил тоном, не терпящим никаких возражений, что заказчик уже заплатил ему за скорость, а в лишних, то есть не заработанных честным трудом деньгах его «фирма» совершенно не нуждается, так как этим подрывается его авторитет, а также престиж его профессии и даже… честь страны!
      Русский заказчик оказался в крайне неловком положении. Смекнув, что так дело не пойдёт, отец решил пойти на маленькую хитрость…
      Во время войны с Японией рота, которой командовал мой отец, захватила в плен японских офицеров-камикадзе, прикованных к крупнокалиберным пулемётам. Пленные были до такой степени истощены, что отец подошёл к одному из них и отдал ему свою буханку хлеба. Благодарный самурай мгновенно снял с шеи бинокль и стал настойчиво совать его в руки советскому офицеру. В такую минуту отказаться от подарка поверженного врага было невозможно. Отец потом рассказывал, что этот бинокль постоянно «обжигал» ему руки, вызывая чувство неловкости и даже какой-то стыдливости, хотя сам прибор был великолепным – на десятикилометровом расстоянии можно было запросто рассмотреть высоковольтные провода.
      …Отец вынул из полевой сумки этот трофейный цейссовский бинокль и на прощание подарил его китайцу. От такого подарка русского друга китаец пришёл в неописуемый восторг. Разволновавшись, китаец ответил, что с этой минуты эта вещь будет всегда стоять на самом почётном месте в его доме и что ни он, ни его дети и внуки никогда не забудут подарка русского офицера.
      Отец смутился, ещё раз пожал руку мастеру и быстро вышел на улицу. Возвращаясь домой, отец ещё долго думал об этом прекрасном китайском мастере, о его высоком профессионализме и той гордости за свой труд и страну, которые не могут быть куплены ни за какие деньги.
      Итак, я, наконец, возвращаюсь к своему первому самостоятельному путешествию, страсть к которым у меня наверняка осталась бы и поныне, если бы не «великие» преобразования последних лет, произошедшие в моей стране.
      Закончив очередной «бесплатный» набег на китайский базар, я сидел на крыльце своего дома и угощал своими дарами моего соседа Сашку. Одновременно я методично вдалбливал в его юнейшую голову то, что совсем недавно втемяшилось в мою.
      Только вчера мама рассказала мне, что далеко-далеко, в большой и холодной России, живёт самая лучшая бабушка на свете, к которой мы скоро поедем в гости. Только одно мне было не совсем понятно: если у меня есть такая прекрасная бабушка, к которой мы должны обязательно поехать, зачем же этого надо ждать? По моему разумению надо было просто пойти на вокзал, сесть в вагон и преспокойненько катить к своей любимой бабушке, чтобы лично передать ей привет от папы, от мамы и от моего младшего брата Генки. Генка говорить ещё, правда, не научился, так как совсем недавно ему «стукнуло» всего шесть месяцев. К этому времени я уже прекрасно знал о том, что все поезда отходят от вокзала, который находится в каких-то трёхстах метрах от нашего дома.
      Вот эту великолепную идею я и вдалбливал моему младшему сотоварищу – Сашка был младше меня на полгода. Мой друг молча кивал головой, продолжая за обе щёки уплетать мои щедрые подношения.
       Не зря же говорят, что «молчание – золото». Поэтому я моментально принял его немое кивание за согласие с моим великолепным предложением. Схватив Сашку за свободную руку – другой, как Вы помните, он продолжал методично запихивать в свой рот какую-то булочку, - я потащил его в сторону вожделенного вокзала.
      Через пять минут мы беспрепятственно дотопали до нужного места, с помощью сердобольного старенького китайца сели в вагон поезда, шедшего, как рассказывала потом мама, совершенно в другую сторону и стали с нетерпением ждать отправления – как оказалось, поезд шёл в Шанхай, находящийся на юге Китая.
      Съев всё до последней крошки, Сашка ничтоже сумняшеся завалился на бочок и стал мерно посапывать в обе дырочки, совершенно ни о чём не волнуясь. Этот факт придал мне недостающей уверенности, так как я окончательно понял, что Вашему покорному слуге оказывают беспредельное доверие. Я стал с гордым видом смотреть в окно, подперев подбородок кулачком.
      После того как железнодорожник ударил в колокол в третий раз, я с удивлением заметил на опустевшем перроне свою любимую маму. Встав на скамейку, я принялся усиленно махать ей рукой. Одновременно великий путешественник продолжал кричать в открытое окно вагона о том, что он отправляется к своей любимой бабушке передавать от всех привет, что всё, мол, в порядке и что-то в духе: «не волнуйся, дорогая, не скучайте без меня».
      Заметив сына, мама громко ойкнула, обхватила голову руками и, подбежав к молодому китайцу, - видимо, кого-то провожавшему, - стала быстро-быстро ему что-то объяснять, дрожащей рукой указывая на меня. Китаец оказался шустрым и толковым малым, так как тут же вскочил в вагон, схватил меня и Сашку под мышки и уже на ходу поезда спрыгнул на платформу.
      Передав оба сокровища с рук на руки, молодой китаец весело рассмеялся, укоризненно покачал головой и моментально скрылся в толпе большого города, который находился в двадцати метрах от опустевшего перрона.
      Мама продолжала громко кричать ему вслед какие-то слова благодарности, хотя того китайца давно и след простыл. Прижав нас к своей груди, мама нервно зарыдала, в изнеможении опустившись на горячий полуденный асфальт. Но это были уже слёзы облегчения.
      Вот таким образом закончилось моё первое, не совсем удачное для меня путешествие. Но я не собирался на этом останавливаться. У меня всё ещё было впереди: и бесконечные переезды отца к новым местам службы, и побег из пионерлагеря, и новые самостоятельные поездки к бабушке – теперь уже успешные, и поездка на вступительные экзамены в институт, и бесчисленные походы по Советскому Союзу, и тысячекилометровые армейские марши, и многочисленные поездки за молодым пополнением и неоднократные поездки на специализации по хирургии в обе наши столицы, и переезды из одного гарнизона в другой, и многое-многое другое, что ожидало меня в недалёком будущем.

      Первый класс я в буквальном смысле заканчивал на колёсах. Только до Куйбышева – теперешней Самары – наш поезд «нёсся» почти целый месяц. Иногда он по нескольку часов стоял в степи, и все пассажиры с восторженными криками высыпали из вагонов – можно было погулять, развеяться на свежем воздухе, размять свои затёкшие члены, прогулять своих малышей и поиграть в различные русские игры.
      Прежде чем тронуться дальше машинист обычно давал три длинных гудка, которые становились для многих малышей настоящей трагедией. Этих товарищей было невозможно загнать в вагоны – часто доходило до слёз, так как ни один ребёнок не хотел лишать себя удовольствия подышать настоящим свежим воздухом и собственными ногами ощутить твёрдую землю. Да, в то далёкое время не один из малышей никогда не променял бы самую обыкновенную прогулку ни на что другое… даже на телевизор.
      Но проходило несколько минут, и мы снова галопом носились по вагонам, нагнетая головную боль на наших родителей и соседей по купе.
      Но так романтично, оптимистично и весело было далеко не всегда…
      В соседнем купе находилась семья офицера, также переезжавшая к новому месту службы главы семьи. Мой сверстник, семилетний мальчишка, сидел на верхней полке и играл ножницами. В этот момент поезд тронулся (а тогда поезда трогались с таким могучим и всегда неожиданным толчком, что некоторые пассажиры умудрялись слетать со вторых полок), и по трагической случайности паренёк проколол ножницами оба глаза.
      Услышав громкий крик своего любимца и осознав всю трагичность положения, - наверняка представив его дальнейшую жизнь, - офицер выхватил  трофейный «Вальтер» и застрелил сына, а затем жену и крохотную дочь.
      Ворвавшиеся в купе мужчины смогли перехватить его руку только в тот миг, когда офицер приставил пистолет к своему виску, намереваясь покончить с собой. И как я сейчас думаю, наверно, зря помешали.
      Не прошло и суток, как на наших глазах – буквально в пятидесяти метрах от железнодорожного полотна – в землю вонзился советский истребитель с красными звёздами на крыльях. Все пассажиры, сгорая от любопытства, мгновенно прильнули к окнам. И даже я, сопливый семилетний пацан, успел разглядеть в кабине горящего самолёта совсем молоденького лётчика, безвольно прильнувшего своей белокурой курчавой головой к чёрному щитку приборов.
                IV

      Являясь истинным ребёнком социалистического Отечества, я, как и многие мои сверстники, бредил романтикой дальних дорог, авиацией, космонавтикой и, конечно, нашей армией. Эта влюблённость осталась во мне и по сей день. Но если говорить откровенно, в армии мне всегда не везло. Несмотря на две прекрасные специализации, я четыре с лишним гола провёл в батальоне; меня ни разу не переводили в другую часть по моему желанию; трижды командование отказывало мне в поступлении в Академию; после увольнения из рядов Вооружённых Сил по болезни моё свидетельство о болезни пришло из Москвы за девять дней! (не правда ли, - фантастика! Тот, кто знаком с этим не понаслышке, думаю, не поверит мне никогда), и, в-последних, я восемь лет ждал презренного сертификата, который мне так и не достался.
      Правда, мелькнул луч света в тёмном царстве: мне выделили квартиру в Подмосковье, которую я так и не получил. Её мне, оказывается, заменили на квартиру в Ленинградской области, от которой я, естественно, отказываться не стал, так как в России потом могут… и вовсе ничего не дать. Полтора года моя семья добивалась прописки, которую мы получили с превеликим трудом через суд – до сих пор не пойму, что смущало питерских бюрократов, заставивших меня трижды являться на заседание, несмотря на упорное отсутствие ответчиков из Министерства Обороны.  Но по своей натуре я всегда был оптимистом, поэтому надеюсь, что моим внукам удастся решить не только этот вопрос, но и приватизировать наше жильё.
      Ладно, хватит плакаться и посвящать моих Уважаемых Читателей в эти сопливые подробности. Самое главное – это жить на этом свете, а остальное приложится. Жаль только одного – оставить своих детей без крова. Думаю, в XXI веке это будет смыслом каждого российского гражданина – вот Вам и ответ на риторический вопрос: в чём смысл жизни… хотя бы в России.
                *   *   *
       Первой и, пожалуй, единственной моей мечте – стать военным лётчиком – было не суждено сбыться из-за плохого зрения, хотя форму Военно-Воздушных Сил я проносил более двадцати лет. Правда, от настоящих лётчиков меня отличала одна крохотная деталь: в моих голубых петлицах вместо обычных золотых крылышек сияли благородные золотые чаши с извивающимися вокруг них змейками – за что нас, медиков, в армии часто называли «слугами зелёного змия».
      Стараясь как можно быстрее воплотить свою мечту в жизнь, в десятилетнем возрасте Ваш покорный слуга впервые предпринял попытку резко приблизить себя к офицерскому корпусу наших славных Вооружённых Сил: он решил поступать в суворовское училище.
       Достичь этой цели в середине шестидесятых годов было неимоверно трудно, так как этих училищ в СССР осталось, если мне не изменяет память, всего четыре: Московское, Казанское, Новосибирское и Ворошиловское (Уссурийское), – не считая нахимовских. Да и принимали в эти училища только круглых сирот погибших героев, детей живых Героев и внуков современных полководцев – маршалов и генералов, - которым «на роду было написано» тоже стать генералами, маршалами и великими полководцами. Но в восьмидесятых годах в суворовские училища стали принимать только после окончания восьмилетки, а не с десятилетнего возраста – как я думаю, это было предпринято с одной целью: для существенного облегчения тягот военной службы детишкам «выдающихся» современных полководцев.
      Но, несмотря на все эти трудности, я не изменил своего решения и при первом же удобном случае «доложил» об этом отцу. К моему величайшему изумлению отец отреагировал на эту затею – хотя бы внешне – совершенно спокойно, однако, тут же предупредил меня, что этой цели мне достичь практически не удастся.
      Тем не менее, в назначенный день Ваш покорный слуга околачивался у дверей областного военкомата за два часа до начала работы медицинской комиссии. Для полной ясности я должен добавить, что начальником второго отдела данного военного учреждения был мой любимый отец.
      Несмотря на свой юный возраст, я сразу же заметил, что со стороны почти всех врачей комиссии мне уделяется явно повышенное внимание. А в то далёкое время – да, наверно, и сейчас тоже – сын офицера военкомата был самым обычным смертным. По «житейскому советскому рангу» я стоял намного ниже, чем, например, сын директора школы, сын министра или «десятого подползающего» секретаря горкома. Но ради истины необходимо признать, что дети «великих родителей» всегда вели себя очень скромно, чтобы не очень выделяться из общей массы – правда, в мальчишеской среде на это внимания никто и не обращал.
      С явно повышенным вниманием ко мне отнеслись два врача-специалиста: хирург и окулист.
      Из многочисленной массы пацанов, рассматривающих устрашающие медицинские плакаты, меня сразу же заприметил «глазник». Хмурый офтальмолог «выхватил» меня из толпы своим цепким взглядом и, бесцеремонно схватив Вашего покорного слугу за рукав вельветовой курточки, затащил в свой кабинет. Психическая атака была предпринята им мгновенно.
            -   Ну-с, голубчик, вы, кажется, жалуетесь на зрение… не так ли? – таинственным голосом произнёс врач, потирая от удовольствия руки и подталкивая меня в самый дальний угол кабинета.
           -     Нет… Никогда не жаловался, - бесцеремонно ответил я, недоумённо пожав плечами.
           -     А кем же вы мечтаете стать, молодой человек? – продолжал он в том же атакующем стиле, буравя меня своими маленькими карими глазками.
           -   Военным лётчиком, - мгновенно ответил я, не задумываясь ни на секунду.
            -   Так-так… значит, военным лётчиком… говорите?.. Это очень тяжёлая и ответственная профессия, молодой человек. И поэтому… поэтому я буду проверять вас очень скрупулезно, то есть… внимательно… Вам ясно?
           -     …Ясно, - ответил я, немного подумав, и вновь с недоумением пожал плечами.
      Не откладывая дела в долгий ящик, специалист рьяно принялся за работу. Первым делом он усадил меня за щелевую лампу и долго смотрел на мою юношескую серую радужку. Затем я дважды прочитал ему толстую книгу, испещрённую цветными иероглифами… и ни разу не запнулся. Далее мы с ним трижды прошлись по разнокалиберному шрифту, заканчивающемуся «якорными цепями». Наконец специалист четырежды проверил моё зрение по знаменитой таблице Сивцева, но так и не обнаружил ни единой ошибки – на тот период моё зрение было действительно превосходным. Несмотря на это, офтальмолог попросил меня зайти к нему завтра «ещё разочек, так как ему было не всё ясно». Я ответил, что непременно зайду и, вежливо попрощавшись, потопал к хирургу.
      «Рукодельник», что в переводе с греческого означает хирург, долго и внимательно оглядывал меня с ног до головы, пока наисерьёзнейшее лицо истинного эскулапа не засверкало… как медный таз, начищенный до зеркального блеска. Оказывается, на внутренней поверхности моего левого бедра он всё-таки умудрился узреть небольшой прыщик, который был тут же обозван им… карбункулом!
      В пространном продолжительном монологе медицинское светило пыталось объяснить мне, что с таким тяжелейшим заболеванием путь в армию Вашему покорному слуге, несомненно, заказан, так как исполнение сложнейших служебных обязанностей может привести меня к тяжелейшей инвалидности.
      Для меня это было равносильно смертельному приговору.
      Необходимо отдать должное этому величайшему мастеру деонтологии, так как тактичность – впрочем, как и совестливость – была у этого замечательного человека на высочайшем уровне. Но об этом я догадался много лет спустя.
      С искренней нежностью поддерживая меня за локоточки, хирург подвёл приговорённого к двери рокового кабинета и, осторожно приоткрыв её, ласково погладил меня по русым волосам. А его прощальный вздох я вспоминаю до сих пор.
      Я был убит, уничтожен, стёрт в порошок! Ещё бы, мечта всей моей жизни была в одночасье перечёркнута чьей-то высшей силой, неподвластной моему мальчишескому пониманию. Слёзы градом катились из моих серых глаз. Я целый день бродил по городу, не смея показаться отцу на глаза. Я ясно представлял себе, как он ехидно усмехнётся и чётко произнесёт своё любимое выражение: «Эх ты, слабак!».
      К моему великому изумлению отец не только не стал надо мной издеваться, а тут же принялся меня успокаивать: мол, всё ещё впереди, и возможностей стать настоящим лётчиком у меня ещё будет предостаточно.  Понемногу я успокоился, и всё пошло своим чередом.
      И только двадцать пять лет спустя в откровенной застольной беседе отец честно признался мне, что «проделки» окулиста и хирурга – это дело его рук (в тот момент я сидел перед ним в форме майора ВВС). Это он упросил этих прекрасных врачей, во что бы то ни стало, признать меня не годным к поступлению в суворовское училище. Своё решение отец объяснил им буквально в двух словах: «Успеет ещё нахлебаться этой военной каши по самые ноздри… и выше. Пусть у него будет хотя бы настоящее гражданское детство».
       Я молча встал из-за стола и, расцеловав его, тихо произнёс:
            -  Огромное спасибо тебе, отец, за моё действительно счастливое гражданское детство!
      Больше мне к этому добавить было нечего, так как он оказался прав на все триста процентов.

                V

      Сменив за год четыре школы, я продолжал учиться у единственного и постоянного преподавателя – моей мамы. Она оказалась на удивление строгим и внимательным учителем, отчего мы с братом постоянно страдали. Опираясь на отличные фундаментальные знания, преподнесённые и «разжёванные» нашей мамой, мы с Генкой по инерции докатились до пятого класса, неизменно оставаясь в числе лучших учеников.
      В отличие от большинства моих сверстников, я только однажды побывал в спортивно-оздоровительном лагере – вернее: в спортивно-трудовом. Это весьма хитрое название подтвердило самые худшие мои опасения. В том, что он действительно был трудовым, я убедился в первый же день. С восьми до двенадцати часов мы были обязаны в добровольно-принудительном порядке пропалывать бескрайние просторы близлежащих колхозов. Не выполнивший своей нормы в обязательном порядке лишался всех послеобеденных развлечений, вплоть до просмотра вечернего киносеанса. За этим строго следили наши многочисленные бригадиры-пионервожатые.
      Такая постановка вопроса явно не удовлетворяла восьмилетнего спортсмена-труженика, и полтора месяца спустя – моя смена была рассчитана на 80 дней – я по-английски покинул эту замечательную кузницу будущих сельских передовиков и пешком отправился домой. Это было не трудно, благо мой город находился всего в двенадцати километрах от этого детского концлагеря.
      Благополучно прибыв в родные пенаты, я в ультимативной форме выразил свой протест по поводу своего дальнейшего пребывания в этой удивительной детской зоне и до 18-ти лет не покидал родительского крова… чтобы затем покинуть его практически навсегда.
      Болтание по нашему двору со своими сверстниками устраивало меня куда больше, чем бесконечное ползание на коленках по бескрайнему колхозному полю – чему я был несказанно рад. Уходя из дому рано утром и возвращаясь обратно далеко за полночь, пацаны моего поколения были полностью предоставлены сами себе. Чего мы только не вытворяли…
      Самой увлекательной зимней забавой у нас было прыганье с высоченных качающихся заборов и старых сараев. Каждый из нас старался обязательно сделать двойное сальто-мортале. Многие пикировали на голову, и их нередко приходилось откапывать с помощью лопаты.
      До одурения накатавшись на коньках или на лыжах, мы приходили домой в весьма неприглядном – для родителей – виде. Наша обледенелая одежда стояла, словно пропитанная бетоном, и далеко не всегда успевала просохнуть на русской печи даже за ночь. Шапки были искромсаны до предела, так как они являлись главным атрибутом футбольных баталий, то есть мячом. Руки и ноги были вечно в ссадинах, синяках, порезах и цыпках. И я твёрдо убеждён, что это сыграло не последнюю роль в том, что с шести и до пятидесяти лет я практически ничем не болел – даже острыми респираторными заболеваниями, то есть ОРЗ.
      Летом вся наша ватага пропадала на речке, где и завтракала, и обедала, и ужинала. Наша еда состояла из запечённых ракушек, лягушек, щавеля и, при везении, печёной картошки. Плавать нас учили старшие ребята, путём закидывания малышей в воду с высокого обрыва – предварительно их обвязывали вокруг пояса верёвкой. После двух-трёх дней такого экспресс-обучения любой из бывших «топориков» легко преодолевал 25-30 метров водной преграды уже в гордом одиночестве.
      Тогда детвору нисколько не интересовал день завтрашний, так как будущее каждого из нас было расписано буквально до могилы: детсад, школа, завод или институт, армия, работа, пенсия… В этом было что-то безысходное, рутинное, однообразное, хотя далеко не… самое чёрное, что настигло многих ребят намного позже.
      Наше поколение не было настолько умным, расчётливым, хитрым и приземлённым, что можно с уверенностью сказать о теперешней молодёжи. Мы плыли по волнам нашей бурной жизни под полностью раздутыми парусами, уверенно глядя в будущее. Всё было предельно ясным. Люди нашей страны были разделены на негодяев и приличных членов общества… на героев и изгоев, на борцов и предателей.
       В наших отношениях с девочками преобладал рыцарский романтизм средних веков. В школе мальчики не распределяли девочек между собой и не ухаживали так откровенно, как это делается сейчас. Нам претило обниматься и целоваться у всех на виду, но первая любовь от этого не только не пострадала, а, по-моему, намного выиграла. Моя первая любовь, как мне кажется, до сих пор не догадывается о моих чувствах к ней – в своё время эта девочка была первой красавицей школы. И, быть может, это даже к лучшему, так как в моей памяти она навсегда останется Прекрасной Дамой – во всех смыслах.
      С явным удивлением поглядывая на сегодняшнюю рахитическую молодёжь, я с удовольствием вспоминаю своё счастливое детство – это наверняка связано с тем, что рыбьего жира, которым наше поколение пичкали силком практически ежедневно, уже нет и в помине ввиду ликвидации могучей китобойной флотилии «Слава», истребившей всех китов на много лет вперёд. В спорте нам были открыты все дороги, так как спортивных секций было превеликое множество. Кроме этого нас заставляли петь в школьном хоре и танцевать в различных студиях.
      С уроков пения меня, правда, выгоняли уже на пятой минуте. Вашего покорного слугу всегда тошнило от песен типа «То берёза, то рябина», и поэтому он принимался блеять таким козлиным голоском, что учитель пения, закатив свои бельма к обшарпанному потолку нашего класса, молча указывал ему своим божественным перстом на дверь. Для меня этот указующий жест был действительно божественным, так как я получал в своё личное распоряжение целый час свободного времени, который полностью посвящал футбольному мячу.
      Мой младший брат пел, мягко говоря, намного хуже меня. Но так как Генка всегда мечтал выступать в настоящем хоре, ему была поставлена вечная «четвёрка» и почетное освобождение от всех уроков пения – это было сделано с единственной целью: лишь бы его «чудесный» голос не был услышан нашим учителем пения, у которого от этого «великолепного соло» мгновенно появлялся тик на левый глаз и обильное потоотделение (у нас с братом был один учитель этого замечательного предмета, предоставивший мне столько свободного времени). Тем, кого заинтересовал этот эпизод из нашей школьной жизни, рекомендую заглянуть в мою раннюю повесть «Мой любимый младший братишка».
      Среди моих сверстников не было ни одного человека, кто бы не посещал спортивную секцию или какой-то кружок. Сальто, стойку на руках, «шпагат» - это мог сделать каждый уважающий себя мальчишка, знакомый мне по двору. Для нас не составляло никакого труда спрыгнуть с крыши двухэтажного дома, взобраться в свою квартиру по водосточной трубе, проехать пару километров на коньках, – и даже на лыжах! – держась за бампер автобуса, пройтись по незнакомому лесу с тяжеленным рюкзаком и после этого всю ночь горланить песни у костра, предварительно распилив кубометр дров.
      Если кто-то из нас считал за работу помощь на дому, он тут же осмеивался своими сверстниками. Походы в магазин за продуктами, мытьё полов, стирку и глажку белья – всё это мои сверстники делали как бы между прочим, посмеиваясь и напевая любимые шлягеры тех лет, предвкушая будущие игры во дворе. С этих игрищ мы приползали домой поздно вечером и мгновенно засыпали, иногда так и не успев раздеться – не подумайте, что не сумев.
      Мальчишка моего детства никогда не будет работать локтями и ломиться в автобус без очереди, как это обычно делает молодёжь в начале третьего тысячелетия – для нас это было ниже своего достоинства. Куда приятнее посмотреть на эту оголтелую, рвущуюся в общественный транспорт толпу со стороны и от души посмеяться над этим великолепным зрелищем. А зрелище действительно было великолепным.
      Представьте себе прекрасный воскресный день. Всё мужское население города горит желанием пробиться на местный стадион, на котором через несколько часов должен состояться важнейший футбольный матч.
      Подготовка к этому замечательному событию начинается с раннего утра. С восходом солнца во многих квартирах раздаётся истошный женский крик, возвещающий о том, что здесь проживают мужчины, отказывающиеся выполнять любую домашнюю работу. Да и какая может быть работа, если через несколько часов начнётся самое желанное зрелище на свете. А к этому зрелищу каждому мужчине необходимо обязательно подготовиться.
      Во-первых, необходимо подготовить соответствующую одежду, которая смогла бы выдержать одну поездку в советском общественном транспорте. Для этого случая лучше всего подходит брезентовый костюмчик советского пожарного. В крайнем случае, можно выбрать популярный плащ советского служащего «замечательных» тридцатых годов XX столетия – с того времени у многих сохранились только плащи, так как большинство их владельцев получили по «десять лет без права переписки». Во-вторых, важно запастись бесценным билетом, достать который было весьма трудно. В-третьих, необходимо обезопасить себя от приставаний подрастающего поколения, постоянно ноющего у Вас под ухом с просьбой захватить его на этот мужской праздник души – хотя, если откровенно, пацаны ноют только для виду, так как проберутся на стадион намного раньше Вас. В-четвёртых, нужно запастись солидной заначкой, дающей право посидеть после матча за кружкой пива с Вашими закадычными друзьями и совместно с воблой обсосать все интереснейшие моменты встречи, в которых судья, естественно, был совершенно не прав. В общем, дел невпроворот… и без женщин.
      Под громкие причитания супруги и продолжающее нытьё Ваших чад вы медленно выходите из квартиры с видом оскорблённого человека и, наконец, глубоко вдыхаете свежий воздух. Вы на свободе!!! Приосанившись, Вы бодро шагаете к остановке общественного транспорта, где каждого из болельщиков уже поджидают целые полчища потенциальных врагов, стремящихся занять Ваше место в салоне.
      При появлении автобуса неведомая сила толкает Вас в людской водоворот, после чего Вы – единое целое со своим любимым народом. Если человек успевает своевременно «войти в обойму», то его попросту закидывают на заднюю площадку с детской коляской на голове, не считая дюжины авосек, неизвестно каким путём оказавшихся в его мозолистых рабочих руках. Если скромному доходяге не посчастливилось пробраться к окну, то его также спокойно втаптывают в пол и с молдавским задором исполняют на нём знаменитый танец «Жок»… иногда аргентинское танго. К концу маршрута стёкол, конечно же, не остаётся, так как они постепенно выдавливаются выпирающими частями тела.
      С этой секунды Вы с полной уверенностью можете причислить себя к счастливцам, так как выход на нужной остановке Вам обеспечен – при условии, что Вы доедете до неё живым.
      А на ступеньках переполненного автобуса, продолжается великая битва титанов. Если счастливцу удалось взобраться на плечи и головы людей, то через несколько остановок он может достигнуть крыши и преспокойненько ехать там, представляя себя жителем туманного Альбиона. А спартанцу, «случайно» упавшему на мостовую, приходится в темпе бешеного аллюра догонять ускользающий транспорт и вновь рвать хлястики счастливцев, висящих на последней ступеньке транспортного средства.
      Полубоги, расположившиеся на крыше автобуса, с удовольствием наблюдают за смельчаками, оторвавшимися на крутом повороте от ног людей, висящих на ступеньках. О, эти великолепные ребята – настоящие народные герои. В этот момент они похожи на страшную казачью лаву времён Гражданской войны, которая с диким гиканьем и весёлым свистом настигает бесстрашно висящий арьергард и, как пчелиный рой, вновь прилипает к нему…
      А если вспомнить о том, что творится на переполненном стадионе после забитого твоими кумирами гола, не хватит и целого часа – это и подкидывание семилетних пацанов с первого ряда на десятый… и обратно, и обнимание с женой соседа, сидящего рядом с тобой, и методичное битьё зонтиком по затылку ликующего человека, расположившегося рядом ниже…
      Незабываемое зрелище, оставляющее в душе каждого подростка неизгладимое впечатление.

                VI

      Самым «слабым» моим местом была школа. К восьмому классу я достиг такого «совершенства», что каждый учитель был вынужден выставлять мне в дневник оценку по поведению. И когда в дневнике появлялась хотя бы одна «четвёрка», мама простирала руки к небу и, в очередной раз обозвав меня «чёртовым отродьем», привычно бралась за широкий офицерский ремень.
      Чёртом, как я предполагал, являлся мой любимый отец. Ничего невидящими глазами он просматривал очередную газету и придумывал своему отродью страшнейшую кару, достойную страшных 30-х годов.
      Больше других от меня доставалось классному руководителю – учителю географии. Это был славный, пожилой человек пятидесяти девяти лет, ежедневно готовящийся к самому великому празднику в своей жизни – естественно, я говорю о пенсии. В свой последний, «дембельский» год Горюнов Леонид Иванович всегда приходил в класс в приподнятом настроении, мурлыча под нос свою любимейшую песню – «По долинам и по взгорьям». Он вежливо просил нас «присесть» и, потерев свои сухие руки, несколько минут с улыбкой смотрел на географическую карту Мира.
      За этот промежуток времени многие ребята успевали сменить свои места, поиграть в «дурачка» и даже спрятаться в настенном платяном шкафу – этим обычно грешил Ваш покорный слуга.
      Однажды Леонид Иванович долго смотрел на меня, явно намереваясь вызвать к доске. Но пока он с натугой, свойственной его преклонному возрасту, вспоминал мою фамилию, листал классный журнал и напяливал на нос свои знаменитые очки, я успел скрыться в спасительном шкафу – его очки были знамениты тем, что он повсюду их забывал.
      Внимательно посмотрев на моё место поверх очков, Леонид Иванович был вынужден поставить в журнале напротив моей фамилии жирную букву «Н». Не узрев меня на месте, наш любимый учитель наверняка думал о том, что самые настоящие миражи могут привидеться людям не только в жарких пустынях Африки, но и в средней полосе России.
      Пока всё шло по намеченному мною плану. После каждого урока географии ЛИ-59 (это прозвище Леонид Иванович получил с лёгкой руки нашего десятого «Б») отдавал журнал, указку и карту Мира очередному дежурному, который должен был отнести всё это в учительскую. В эту минуту за дело принимался я. Мастерски срезав палочку у «Н», Ваш покорный слуга зарабатывал свой очередной «законный» четвертак.
      Мои «гениальные» способности на этом не заканчивались. После недельного творческого поиска я, наконец, научился профессионально подделывать подпись нашего любимого классного преподавателя. Весь десятый «Б» мгновенно проникся ко мне глубочайшим уважением и по субботам почти в полном составе вставал в очередь к моей парте «за подписью» ЛИ, которая закрепляла недельную оценку по поведению. Леонид Иванович очень часто удивлялся своей подписи, проставленной в десятом «Б», и всегда ставил нас в пример, -  как самых ответственных комсомольцев, аккуратно следящих за своим дневником.
      Этой подписью я с неизменным успехом пользуюсь и поныне, стараясь сохранить инкогнито в некоторых щепетильных ситуациях  - этот номер я с удовольствием проделываю с некоторыми бюрократическими лохами, исполняющими Букву Закона в самых ненужных бумажках, вплоть до подписи в журнале «Приход на работу и уход на обеденный перерыв». После каждого такого кощунственного действия я мысленно крещусь и прошу прощения у любимого учителя.
      Но однажды Ваш покорный слуга попал в крайне неловкое положение и был прощён ЛИ только на выпускном вечере.
      …Был обычный школьный день. После уроков ЛИ-59 поймал своего «талантливого» ученика в коридоре, вежливо попросил его взять лестницу и проследовать обратно в класс. Как оказалось, я должен был забить гвоздь в стену – этот гвоздь предназначался для его любимой политической карты Мира.
      Как обычно, Ваш покорный слуга с энтузиазмом взялся за это почётное и ответственное дело. Лихо вскарабкавшись по лестнице под самый потолок, «талантливый паренёк» принялся по-стахановски стучать молотком, щедро осыпая своего любимого учителя штукатуркой полувековой давности. ЛИ-59 продолжал беспрестанно наставлять меня в правильном держании гвоздя и инструмента, не обращая внимания на такую мелочь как дождь штукатурки, обрушившийся на его парадный костюм.
      Чувствовалось, что мой строгий наставник постепенно доходит до белого каления. ЛИ беспрестанно гарцевал вокруг меня, продолжая давать ценнейшие указания. Наконец он не выдержал и, повернув меня за ногу лицом к себе, заорал великолепным русским матом, извергая при этом тонны слюны. Эта насыщенная слюна извергалась моим наставником благодаря десятку стальных зубных мостов – эти мосты придавали его неповторимой дикции пожизненно запоминающуюся шепелявость, которой он неимоверно гордился.
      Я с наслаждением слушал эту непереводимую игру слов русского народа, широко открыв рот и восхищаясь сложнейшими деепричастными оборотами, значительно повышавшими мой дворовый интеллект. Единственное, о чём я жалею до сих пор – отсутствие моих одноклассников и дворовых приятелей, так никогда и не услышавших этой вдохновенной пламенной речи.
      От такого неожиданного подарка я совсем потерял голову и выронил тяжеленный молоток прямо на лысину Леонида Ивановича. Перед тем, как замертво свалиться на пол, старик закатил свои бельма к потолку и тихо произнёс букву «Ё» в протяжнейшем исполнении.
      Мама всегда говорила мне, что я обладаю одним довольно редким качеством – добротой. Вероятнее всего, это и предопределило выбор моей будущей профессии. Поэтому я мгновенно спрыгнул с лестницы и помчался за водой. Так как стакана я не нашёл, пришлось плеснуть на моего любимого учителя из помойного ведра.
      ЛИ очнулся, встряхнул головой и тупо уставился на сердобольного мальчишку. Схватив любимую указку, учитель вскочил на ноги и припустился за мной. Ну, в этом-то деле я мог с полной уверенностью дать ему сто очков форы. Не прошло и пяти секунд, как я на перилах съехал с четвёртого этажа на первый и «рыбкой» выпрыгнул на улицу, напоследок разбив стекло парадной двери каблуком своего любимого футбольного ботинка.
                *   *   *
      В седьмом классе нас стали усиленно готовить к вступлению в комсомол. Мы добросовестно вызубрили устав ВЛКСМ, стали постоянно – а не «периодически» - всматриваться в политические полосы газет, которых в те времена в каждом доме было неисчислимое множество. А особо выдающиеся ученики школы – старосты и члены пионерского совета дружины – даже просматривали теленовости.
      Мой внутренний голос вовремя подсказал мне, что особо упираться не стоит, а в таких случаях моё доверие к нему становится беспредельным. Поэтому днём я продолжал неустанно гонять по двору мяч и шайбу, а вечером предпочитал «окунаться» в фантастический мир Жюля Верна и рыцарское средневековье Вальтера Скотта.
      В назначенный день мы с другом Вовкой, моим соседом по парте и подъезду, сели в маршрутный автобус и покатили в горком комсомола. На наше горе, - а, скорее всего, на моё счастье – автобус оказался настолько переполненным, что соизволил сломаться на следующей остановке. Так как это был венгерский «Икарус», он, естественно, оказался не резиновым…
       Я с удовольствием вспоминаю о наших славных отечественных автобусах, которые могли без напряжения выдерживать космические перегрузки, доходящие до 12Ж. После окончания школы я год проработал на машиностроительном заводе. Встав утром в очередь на остановке (без очереди Вас просто размазали бы по асфальту), меня вносили и выносили на нужной остановке. И за всё время пути я умудрялся ни разу не коснуться пола своими литыми резиновыми сапогами – эти сапоги составляли мою мальчишескую гордость, так как были с подвёрнутыми «ковбойскими ботфортами», что в те времена было весьма модным.
      …Итак, наш горемычный автобус сломался. В ритме кавалерийского аллюра мы добросовестно домчались до горкома комсомола, где нас ожидало полнейшее разочарование. Один из сотрудников, преградивших нам путь к заветной двери, с прискорбием оповестил нас, что ввиду опоздания на две минуты все последующие торжества для нас двоих отменяются.
      По неопытности мы рассказали ему чистую правду. Сотрудник горкома рассмеялся нам в лицо и порекомендовал в следующий раз придумать что-нибудь посвежее. После этого добрый молодец ухватил нас за вороты пальтишек и выставил на крыльцо славного здания молодёжи, пожелав на прощание «крепкого здоровья и героического комсомольского труда на благо нашей любимой Родины».
     Вовка был ошарашен, смущён и страшно взволнован. А я был взбешен до предела. Всю обратную дорогу я выкрикивал лозунги о прекрасных советских парнях, с которыми поступили так несправедливо. Почему с нами, опоздавшими на какую-то пару паршивых минут, обошлись так по-хамски? Как мы теперь будем доверять таким руководителям, не поверивших честному слову будущих комсомольцев? И зачем мне нужна такая организация… к чёртовой матери! Наговорил я в тот раз порядочно и вернулся домой в препаршивейшем расположении духа.
      На следующий день Вовка зашёл за мной за два часа до назначенного срока, но идти с ним в горком комсомола я категорически отказался.
      …Вовку приняли, не задав ни единого вопроса. Искренне поздравив его с этим знаменательным событием всем составом горкома, сотрудники в самой вежливой форме попросили Вовку передать мне, чтобы я зашёл в горком в любой день и час, когда только пожелаю. Возможно, это было связано с тем, что тогда боролись за каждого нового члена. Вовка признался, что сотрудника, накричавшего на нас, он больше не приметил. Видимо, этому парню всё-таки указали на своеволие и превышение своих должностных полномочий.
      В будущем меня трижды прорабатывали на классном собрании за нежелание вступать в славные ряды ВЛКСМ, но я был непреклонен в своём решении и не менял его до самого окончания школы.
      Спустя три года, уже работая на заводе, мне всё-таки пришлось вступить в комсомол. Секретарь первичной комсомольской организации нашего цеха оказался отличным парнем – мы вместе играли за сборную завода по футболу. После долгих уговоров, накануне своего совершеннолетия и поступления в институт, я пожалел этого беднягу и, наконец, вступил в славные ряды помощников КПСС. Говорят, моему секретарю это здорово помогло в его будущей карьере, так как за один год он сумел принять в ряды своей первичной комсомольской организации четырёх новых членов, а на заводе это ценилось весьма высоко.
*   *   *
      На выпускном вечере я впервые в жизни выпил бокал шампанского, который подействовал на меня как наркотик – Вы же помните о строжайшем спортивном режиме, существовавшем в любой спортивной секции, а я пять лет занимался футболом в группе подготовки при команде мастеров. До шести часов утра я в прямом смысле болтался по улицам родного города, изображая лунатика, и, возвратившись домой, проспал целые сутки.

                VII

      «…Полковник наш рождён был хватом, слуга царю, отец солдатам…», но, к сожалению, не своим подрастающим сыновьям – конечно, я говорю о своём родном отце, бывшем в то время заместителем областного военкома. Сердцем прочувствовав мои «глубокие» знания, отец сразу же предупредил меня, что в случае провала в институт, любимый недоросль тут же отправится работать на завод. А если вечный абитуриент не протиснется в институт во второй раз, то Советская Армия примет его с распростёртыми объятиями – вне конкурса. Это отец обещал мне железно. А своё слово он держать умел.
      После окончания школы я совершенно не знал куда поступать. Моя заветная мечта, – военная авиация, рассыпалась, как карточный домик, ещё в десятом классе после ухудшения зрения. Мой школьный товарищ склонял меня к медицине. Узнав об этом, мама, обожавшая профессию врача, резко подтолкнула меня к решению данной проблемы, и я, наконец, поддался на уговоры моего школьного товарища.
      В нашем городе медицинского института не было, и поэтому нам с другом пришлось отправляться в далёкий и неведомый Ижевск. Вместе с нами поехала и наша одноклассница, золотая медалистка – это была самая красивая девочка в школе, в которую был тайно влюблён весь наш класс. По пути следования наша сплочённая группа сделала остановку в Казани, но, узнав, что конкурс в медицинский институт превышает три человека на место, дружно покатила дальше. Но реальность бытия, как Вы понимаете, иногда превосходит самые худшие опасения. Прикатив в долгожданный Ижевск, мы с прискорбием узнали, что здешний конкурс был ещё выше – шесть человек на место. Но отступать было некуда, и наша группа решила сдаться на милость экзаменационной комиссии.
      Как и все иногородние абитуриенты, мы обосновались в общежитии. Честно признаться, я особо не напрягался. Вместо того чтобы усиленно штудировать физику, Ваш покорный слуга предался романтическому витанию в облаках – этот предмет, в отличие от моего младшего брата, я знал отвратительно, так как наша «физичка» имела четверых вечно болеющих детей, и сама не всегда помнила сути законов Ома (все задачки у неё никогда не сходились с ответом в учебнике).
      Зато лирическое настроение меня не покидало. У меня появилось ощущение полной взрослой свободы, помноженной на любовь ко всем окружающим – в первую очередь, конечно, к красивым девушкам. Вот в таком восторженном состоянии я и отправился на экзамен по физике, где благополучно схлопотал «трояк». Но и после этого я продолжал парить в облаках, абсолютно не замечая нашей грешной земли – это, кстати, и было моей заветной мечтой с раннего детства. Мой товарищ получил «четвёрку», и мы возвращались в общежитие в неплохом настроении.
      На крыльце вечного здания студенчества всего мира мы лицом к лицу столкнулись с нашей очаровательной одноклассницей, захлёбывающейся от слёз. Поскуливая, она волочила по земле огромный чемодан. Оказывается, на первом экзамене она получила четвёрку и тут же решила воссоединиться со своими родителями. Как медалистка она совершенно не готовилась к другим экзаменам, да и по морально-волевым качествам, как она выразилась, её душа и тело приближались к знаменитой точке ZERO.
      Без лишних слов мы подцепили её под белые ручки, подхватили чемодан и шустренько затащили в общежитие. Обеспечив нашу подругу пирожками и учебниками, добры молодцы и не подумали останавливаться на достигнутом. Еще бы! Изображая из себя благородных рыцарей и заступников всех оскорблённых и униженных, – особенно красивых девушек, оба балбеса продолжали ежечасно навещать великомученицу, периодически повышая ей настроение. В итоге второй экзамен вышел нам огромным боком – мы оба заработали по трояку. В отличие от нас, оболтусов, наша прелестная протеже проявила себя блестяще, заработав свой заслуженный «пятак». Несмотря на то, что на последнем экзамене «рыцари» обменялись оценками, они были на седьмом небе – одноклассница вновь заработала пятёрку.
      В итоге всё закончилось жизненным парадоксом: мы оба не прошли по конкурсу, а наша красавица была с блеском зачислена на первый курс. Но… девчонки есть девчонки, и нам снова пришлось её успокаивать: девушка заявила, что «учиться в этом городе без нас она не намерена». В конце концов, всё утряслось, и мы возвратились в родной город.
      Так как мой товарищ был ровно на год старше меня – мы родились в один и тот же день, - через месяц его призвали в армию. Наша подруга уехала учиться на доктора в Ижевск, а Ваш покорный слуга отправился прямёхонько на завод, чтобы с гордостью влиться в славную когорту нашей замечательной рабочей молодёжи.
      Завод меня многому научил, и за это я ему очень благодарен. За один год я успел освоить шесть рабочих специальностей: слесаря-сборщика, слесаря-электрика, токаря, формовщика, обдувщика и обрубщика.
      Такая «пляска» по специальностям была вызвана жизненной необходимостью: при отсутствии работы самых молодых ребят рассовывали по всем цехам, где они с вдохновением и обязательной порчей старейших советских станков осваивали новые профессии – новые немецкие станки нам, естественно, доверить побоялись, и поэтому молодёжь работала на проверенных жизнью «студебеккерах» - так ребята называли советские станки довоенного года выпуска. На этих станках вместо цилиндров можно было точить только «веретёна».
      У моего друга Женьки был именно такой станок, на котором слетавший иногда шпиндель мог пробить старую кирпичную кладку. Женька подходил к этому чудовищу бочком, на цыпочках, несколько раз примерившись. Включив беснующийся аппарат, Женька рывком отскакивал в сторону – о включении своего «тигра» мой друг заранее предупреждал всех работающих в цехе. Если шпиндель оставался на месте, Женька принимался точить «веретена», которые мастер тут же выбрасывал в мусорный ящик.
      Весной вся молодёжь сбрасывала снег с крыш цехов и мастерски работала ломиками на территории. В итоге меня пожизненно научили правильно вбивать гвоздь в любую стену любого дома. Нисколько не сомневаюсь в том, что ЛИ-59 мог гордиться своим неповторимым учеником.
      На заводе меня научили работать по-социалистически. Основной лозунг этой работы был предельно прост: «торопись медленно!». Оказывается, ни один советский рабочий и не помышлял догонять, а тем более перегонять Америку. Какой же нормальный человек будет делать по двести трансформаторов в день, когда через неделю на них вдвое снизят расценки. Мой умнейший наставник – так называемый «дядька» - вдалбливал мне эти азы практически ежедневно.
      Однажды нашему цеху дали приличный заказ – это были станины, идущие на экспорт, в Чехословакию. Эти хитрые станины ставились на военные машины-радиостанции, монтирующиеся на базе ГАЗ-66. Крепились они где-то внизу, в совершенно неприметном месте. Поэтому для нашей Родины одна такая станина обходилась в сто раз дешевле – по себестоимости.
      Работа за эту деталь, идущую на отечественный автомобиль, оценивалась для рабочего всего-то в 26 копеек – пару раз прошёлся пневмозубилом и рашпилем… и со спокойной душой кидай свои 26 копеек в сторону. А вот для заграницы…
      В первую очередь надо было сбить все выступы и бугорки, затем специальной пастой замазать все дырочки и углубления, образовавшиеся в результате ударного труда наших доблестных формовщиков, и только после этого дорогая деталь отполировывалась до зеркального блеска, то есть до 14-го класса чистоты.
      В тот знаменательный день мастер выдал мне две заготовки импортного изделия. Потрудившись на совесть – результат моего колоссального семичасового труда был одобрен даже моим наставником, а он был очень скуп на похвалу, - я решил сдать готовые изделия мастеру. В этот момент я почувствовал на своём плече руку дяди Васи – моего любимого наставника.
      -     Куда это ты собрался, сынок? – ласково произнёс он, обнимая меня за плечи.
      -     Как куда, дядя Вась? – изделия готовы, вы их проверили, так что… всё в полном порядке. Иду «сдаваться».
      -    Нет, Вовка, так не пойдёт. Ты что же, хочешь весь цех по миру пустить?
      -     Как это… по миру?
      -     Очень просто. Если каждый безусый юнец, у которого ещё молоко на губах не обсохло, будет через каждые два часа сдавать импортные изделия стоимостью 25 рублей… каждое, нам завтра так расценки скинут, что небо с овчинку покажется. Нет, сынок, так не пойдёт. Знаешь что… сходи-ка ты, Вовка, к своим друзьям или погуляй по заводу, посмотри как толковые люди работают. Вон Петрович из двадцатого цеха так на токарном работает, что любо-дорого смотреть. Он тебе из ржавой заготовки такие часы выточит, что будут ходить ещё точнее швейцарских. А твою первую импортную деталь мы сдадим послезавтра, вторую – через недельку. Вот тебе пятёрка в день и выйдет… Лады?
      -     Лады, дядь Вась… Так я потопал к Петровичу.
      -     Вот это дело… Ступай, Вовка, ступай.
  И я потопал на недельную экскурсию по заводу.
       А работать классно наши люди могли во все времена. Не перевелись ещё на Руси настоящие Левши. Много лет спустя мой друг рассказал мне один прелюбопытный случай, произошедший с его родным братом, служившем в Советском Посольстве, в Англии.
      …Зашёл он как-то в обувной магазин и попросил показать ему самую шикарную пару. А в семидесятые годы прошлого столетия английская мужская обувь считалась одной из лучших в мире. Ему показали. Обувь действительно была превосходной.
      Но нашему человеку всегда чего-то мало. Поэтому он задал ещё один вопрос: «А есть ли у вас такая суперобувь, которую вы держите «под прилавком» для своих постоянных, самых влиятельных клиентов?». Продавец понимающе улыбнулся и вытащил из-под прилавка и такую.
      Россиянин внимательно её осмотрел и пришёл в неописуемый восторг: прекрасная упаковка, замечательная модель, лаковое покрытие, настоящая мягкая кожа, чёрный цвет… Заглянув внутрь, он прочитал там до боли знакомые слова, теснённые золотом: «Scorched. Made in USSR»…
      Значит, можем и мы, если захотим!
      На этом мои заводские приключения не закончились. Тем, кто хочет ознакомиться с ними поподробнее, я предлагаю полистать мои ранние повести: «Мой любимый младший братишка», «Такой бесконечный марш» и «Спиной к удаче».
      Следующей осенью моя заводская эпопея успешно подошла к концу, и начались прекрасные студенческие годы – золотые годы юности.
      
                VIII

      И всё-таки я решил добить это дело до конца – меня это взяло за живое. Надеюсь, Вы уже догадались, о чём именно пойдёт речь – конечно, о поступлении в институт. И не просто в институт, а именно в медицинский. Так уж получилось, что мой друг-предатель после службы подался в юридический, а красавица одноклассница, не выдержав ижевского одиночества, предпочла «замечательной» профессии советского врача такую же «замечательную» профессию советского учителя, чтобы на просторах нашей необъятной Родины сеять разумное, доброе, вечное – правда, я до сих пор не понял куда, зачем и сколько.
      Мое поступление в институт было связано с одним замечательным и интересным человеком, давнишним моим другом и товарищем. Ближайшие друзья, любя, называли его просто Папашей. Но об этом, мой Уважаемый Читатель, я расскажу Вам чуточку попозже. А сейчас я хочу сказать несколько слов о том, как становятся – или не становятся – студентами.
                *   *   *
      Кто же из родителей не желает счастья своему ребёнку? Кто из них не мечтает о том, чтобы его любимый ребёнок успешно – неплохо бы, конечно, с медалью – окончил среднюю школу и затем продолжил своё обучение в престижнейшем вузе нашей столицы… или в столице любого европейского капиталистического государства, а потом сделал бы карьеру в Москве или в Санкт-Петербурге. Да, это было бы замечательно.
      И вот стоят бедные – в основном, конечно, в душе – родители у дверей аудиторий, обмахиваются огромными платочками и с нетерпением ждут выхода своих любимцев… или негодяев. А их чадушки находятся в огромном зале и, стуча острыми коленями, потными от волнения ручонками создают несобственные творения, предназначенные для великого суда – экзаменационной комиссии.
      Экзаменаторы, эти современные инквизиторы, степенно ходят по рядам и периодически отнимают у детишек великие творения русских и зарубежных классиков, которых ребятишки начинают усиленно изучать. Отроки так заняты этим неотложным делом, что опытным педагогам не составляет особого труда конфисковать сокровищницу мировых знаний.
      В то весёлое время во мне жил человек социалистического общества, и поэтому моё поведение часто не соответствовало происходящим событиям. На письменном экзамене по русскому языку – сочинении – я сдал свою работу уже через час, даже не удосужившись её ни разу проверить. Я молча встал и спокойно покинул аудиторию. Спустя сутки я с удовлетворением узрел себя в списках абитуриентов, получивших положительную отметку – у меня был «уд» (за эту оценку я не волновался, так как она была «непрофилирующей»).
      На экзамене по физике я полностью ответил на все вопросы и правильно решил задачу. Не задав мне ни одного дополнительного вопроса, экзаменатор вкатил мне «хорошо». Ваш покорный слуга тут же задал вполне резонный вопрос: а почему не «отлично»? Не колеблясь ни секунды, мне также резонно ответили: не всем же ставить «пять». «Вполне удовлетворённый» таким убийственно логическим ответом, я решил не задавать лишних вопросов и с ехидной улыбочкой вышел в коридор, где обменялся этой примечательной информацией со своими конкурентами. О том, что все абитуриенты являются моими прямыми конкурентами, я и понятия не имел – поэтому я относился ко всем окружающим меня людям очень доброжелательно.
      На экзамене по химии меня, как я считал, наконец-то оценили по достоинству и поставили «отлично».
      Самое интересное состояло в том, что в этом году мне пришлось сдавать уже не три, а четыре экзамена, так как нам, медикам, добавили экзамен по биологии. В прекрасно выдержанной манере я отбарабанил свой экзаменационный билет и, мгновенно расслабившись, «поплыл» по волнам своих фантастических размышлений. В этот момент я чувствовал себя доктором биологических наук - по крайней мере.
      Экзаменатор открыл мой лист абитуриента и уверенной рукой вывел в графе «оценка» букву «О». Неожиданно он на несколько секунд задумался, поиграл перед моими уставшими глазами своим дорогим и во все времена оригинальным «Паркером» и задал мне совершенно безобидный – на первый взгляд – вопрос:
      -    Скажите, молодой человек, а какие грибы применяются в медицине?
            В этот момент я находился на гребне своего триумфального «плавания» и, не задумываясь ни на секунду, торжественно воскликнул:
            -     Все съедобные, естественно!
      Экзаменатор посмотрел на меня с истинным восхищением и перед буквой «О» решительно поставил жирную букву «Х», что означало «хорошо».
      Моментально вспомнив о пенициллах и аспергиллах, то есть плесневых грибах, Ваш покорный слуга занялся непереводимой игрой слов, которую он с заводских времён освоил в совершенстве – этим я занялся, естественно, про себя. Немного остыв, я понял, что для поступления мне должно хватить и этих баллов. Я приосанился и в приподнятом настроении отправился обедать.
      Как я и предполагал, для поступления мне этих баллов хватило, но я был на грани катастрофы. Ну, если не катастрофы – в моём возрасте это было ещё поправимо,  - то на грани исполнения священного долга – это уж точно. Но на этот раз Боженька рассудил вполне справедливо, полагая, что в будущем я эту почётную мужскую обязанность не только выполню, но и с лихвой перевыполню. И это полностью подтвердилось четвертью века, отданного мною нашим славным Вооружённым Силам.
      Оказывается, на заключительном заседании экзаменационной комиссии был ребром поставлен вопрос именно о моём зачислении. Моим единственным конкурентом оказался весёлый, жизнерадостный, рыжеволосый паренёк тридцати пяти лет от роду. У каждого из нас было по одному-единственному преимуществу: у него – четвёрка по сочинению, а у меня – молодость и «тройбан» по вдохновенному опусу на тему «Я наших планов люблю громадьё». В этом «Громадье» я наворочал такое, что, даже ни разу не проверенное мною, оно наверняка вышибло патриотическую слезу у проверяющего, дражайшей рукой выведшего мне «уд» вместо «неуда».
      В конечном итоге комиссия пришла к логическому выводу, что для Отечества 25-летний интерн может оказаться намного полезнее, чем 42-летний начинающий врач. А может быть, в мою чашу капнула скупая слезинка яда моего друга, который предпочёл держать в руках весы фемиды, предательски подсунув мне чашу со змеиным ядом, которую мне пришлось испить до донышка в течение сорока последующих лет.
                *   *   *
      Учиться в институте и жить дома – это уже не студенчество. Эта прописная истина известна каждому уважающему себя студенту. Какой же он студент, если не прошёл общежитие – славное и непоколебимое здание студенчества всего мира. Во всех студенческих общежитиях планеты жизнь начинает бурлить с первых дней сентября. Отдохнувшие студенты бурно приветствуют друг друга, радостно кидаются навстречу, обнимаются, целуются и делятся неизгладимыми впечатлениями о летнем отдыхе. И только до смерти перепуганные первокурсники с книжками и чайниками в трясущихся руках осторожно крадутся по свежеокрашенной стеночке, стараясь не фиксировать на себе пристального внимания.
      В некоторых комнатах жизнь бурлит и пенится, как на порогах великих рек. К трём часам ночи наступает робкая тишина, которая улетучивается с первыми лучами восходящего солнца. Кто прожил в общежитии не один год, прекрасно знает, что уснуть – и даже забыться на несколько минут – в этом славном заведении удаётся далеко не сразу. Да и даётся это не всем, а некоторым – никогда. Эту привычку – не обращать ни на что внимание – необходимо вырабатывать годами. Аутотренинг у людей, когда-то живших в общежитии, всегда на самом высшем уровне. А как же иначе, когда в вашей комнате может происходить множество событий, совершенно Вас не касающихся: репетиция, хоровое пение, спортзал, игротека, трансляция футбольного матча, танцплощадка, спектакль на любой вкус и даже… свадьба. Может быть, поэтому большинство людей, окончивших вуз в нашей стране, так любят бывать в театре – во время спектакля они вспоминают свои студенческие годы (хотя наши соотечественники, когда-то проживавшие в бараках и коммуналках, обладают не меньшими ностальгическими способностями).
      Из этого можно сделать вывод: человек, долгое время проживавший в общежитии или коммуналке, обязательно станет гордостью нашей страны. Этот славный путь начинается у всех одинаково. Начиная с первобытнообщинных пещер, любой человек жаждет общения. Постепенно интеллектуальный уровень данного индивидуума становится значительно выше интеллектуального уровня данного общества. И ему уже хочется одиночества, классической музыки, тихого времяпрепровождения на лоне природы – желательно в горах (например, в швейцарских Альпах) – и, что вполне естественно, проживания в отдельной приватизированной квартире… 
      Хотя, надо признаться, среди нас встречаются отдельные индивидуумы, умудряющиеся прожить в общежитии всю сознательную жизнь – и не только прожить, но и официально числиться в рядах студентов в течение нескольких десятилетий… до седых волос. К таким зубрам с уважением относятся даже преподаватели – ещё бы, человек живёт на законной жилплощади, работает, учится, воспитывает детей и жену, содержит тёщу с тестем, подругу и трёх тёток… и всё это без оплаты коммунальных услуг.
      …Получив всё вышеперечисленное, неисправимый романтик вновь ностальгирует по молодым, чудесно прожитым годам, по добрым товарищам и тому сказочному юношескому настроению, которое никогда не покидает это дивное студенческое племя. И его вновь тянет обратно. Но обратной дороги туда обычно не бывает. Поэтому такому человеку приходится волей-неволей посещать театры, концертные залы, художественные выставки, церкви (костёлы, пагоды, мечети) и другие памятники культуры и зодчества – себя показать и на других посмотреть. На таких тусовках человек невольно сталкивается с новинками живописи, поэзии и музыки, вплоть до органной, где приходится ко всему прислушиваться и впитывать в себя, как губка.
      Надеюсь, теперь Вы поняли, как создаётся культурная прослойка нации. И самые квалифицированные ребята из этой прослойки периодически отбывают в отсталые капиталистические страны – Англию, США, Германию, Францию, Израиль, - тем самым повышая их технический и культурный уровень.
      Отмучавшись там несколько десятилетий, рыдающие гении возвращаются на свою великую этническую родину, чтобы вновь впитать в себя ум, гениальность и благородство оставшихся здесь поколений, успевших уйти далеко вперёд в своём интеллигентном и интеллектуальном развитии.
      Возвратившись в Россию, бывший гений сполна дооценивает всё то, что он недопонял у супостатов – истинных варваров нашей планеты. Облагодетельствовав соплеменников скудными миллионами долларов или франков, данный «иммигрант», наконец, начинает сознавать всю прелесть нищеты, разрухи и могущественного русского мата, которые и приводят любого русского человека к пониманию истинной интеллигентности и интеллектуальности. Только так истинный россиянин обретает свой смысл жизни, который он так долго и мучительно искал. К сожалению, это не дано понять ни одной нации в мире, кроме нашей. И поэтому другие нации отстают от нас всё больше и больше.
      Вот таким наитруднейшим путём и воспитывает Россия всему миру самых высококвалифицированных специалистов и высококультурных индивидуумов…
      Посудите сами: в какой стране Земного Шара основная масса людей работает не по своей основной специальности?.. Правильно – только в России! Врачи становятся у нас великими писателями – вспомните хотя бы Чехова, Булгакова, Вересаева, Горина, Углова, Амосова… - из «периодических» двоечников вырастают знаменитые химики; из выпускников технических вузов наша страна растит великолепных дипломатов, политиков, бардов и юмористов; почти все учителя и агрономы – замечательные предприниматели и торговые работники; работники МВД практически в полном составе – цвет наших мафиозных структур, а юристы - великие волшебники-двойники, в совершенстве освоившие постельный и банный массаж; наши военные – лучшие в мире телохранители, которые в «свободное от службы время» работают во всех охранных конторах; работники культуры и искусства – самые искусные строители… собственных дворцов и коттеджей. В этом деле наши эстрадные «звёзды» уступают, возможно, только современным «полководцам», создающим такие памятники культуры, которым позавидовал бы сам Растрелли, а светлейший князь Александр Данилович Меншиков наверняка прищёлкнул бы языком и не постеснялся снять перед ними свою знаменитую треуголку, придя в восторг от масштабов их воровства и «найма» бесплатной рабочей силы.
      …А пока молодежь усердно грызёт гранит знаний и трепещет в ожидании первой экзаменационной сессии, которая для «особо одарённых личностей» может оказаться и последней. Старшекурсники чувствуют себя намного увереннее, так как прекрасно понимают, что при любом стечении обстоятельств обязательно не хватит одного дня и всё придётся навёрстывать только в последнюю ночь. Это железное правило обычно соблюдается всеми без исключения. Поэтому старшекурсники ходят в кино, в театр или обустраивают личную жизнь, вводя в шок младшие курсы. На эту тему имеется один старинный медицинский анекдот:
      «На первом курсе у каждого студента только одна дума – обязательно выгонят; на втором курсе – наверно, выгонят; на третьем – может быть, не выгонят; на четвёртом – теперь уж не выгонят; на пятом – пусть только попробуют; на шестом – продолжительный гомерический хохот».
      Многие из старшекурсников уже женаты или замужем, а прочие только готовятся к этому знаменательному событию. У студентов различных вузов на этот счёт имеются определённые приметы. Медики, к примеру, считают, что после сдачи анатомии можно влюбляться – это после третьей сессии. А после успешного преодоления топографической анатомии с оперативной хирургией можно и жениться – это в конце восьмого семестра. У «технарей» такие возможности появляются после преодоления «сопроматного» барьера.
      Самые предприимчивые девушки в такие приметы обычно не верят. У данной категории срабатывает один рефлекс: вот оно – единственное и неповторимое счастье! И бросаются в это «счастье»… как в омут – некоторые довольно часто. Именно в это прекрасное время многие из нас нашли своё семейное счастье, другие – просто семью, а некоторые – будущее горе, о котором они тогда ещё и не ведали.
      Вы, конечно же, знаете о том, что учеба в медицинском институте продолжается семь долгих лет. Правда, у особо одарённых личностей, дублирующих отдельные курсы, студенчество может продолжаться не одно десятилетие. Некоторые судари и сударыни, душой и телом прикипевшие к студенческой скамье, остаются в ней на всю сознательную жизнь, а отдельные личности попадают даже… в знаменитую книгу Гинесса.

                IX

      И что со мной только не происходило в эти замечательные годы – всего и не перескажешь. Многие эпизоды из студенческой жизни уже описаны мною в предыдущих романах, повестях и рассказах, поэтому я не буду повторяться и заострять на них внимание. С Вашего разрешения я хотел бы начать свои студенческие воспоминания с моего лучшего друга Кочи.
      Естественно, что Коча – это не имя, а ласковое прозвище, присвоенное ему близкими друзьями – надеюсь, что в их число входит и Ваш покорный слуга. Это был прекрасный друг и товарищ, который, к счастью, остаётся таковым и поныне. Этот человек всегда был моим единомышленником и неизменным начинателем всех наших совместных дел, «подвигов» и приключений. Его скромность и чистота души, которые он пронёс через многие десятилетия, подкупают меня и по сей день.
      И хотя жили мы в одной комнате, но учиться нам пришлось в разных группах – Коча всегда был в восторге от кардиологии, а я, как нормальный придурок советского периода, считал, что мужчина в медицине должен быть только хирургом. Но даже на старших курсах это не мешало нам совместно готовиться к занятиям и посвящать друг другу всё свободное время.
      Самым тяжёлым предметом для нас была анатомия. Этот предмет изводил нас морально и физически. И это вполне объяснимо, так как мальчишки никогда не были зубрилами. То, что наши девчата успевали вызубрить за день, мы, пацаны, успевали осмыслить логически только за неделю. Так что давалась нам эта наука, как говорят хирурги, - «с большими техническими трудностями». Но зато мы запоминали пройденный материал на всю оставшуюся жизнь.
      Коча, например, успевал перед каждым экзаменом выучить только историю каждого предмета, после чего его неизменно клонило ко сну. Как-то он признался мне, что стоит ему только положить под подушку анатомический атлас или оперативную хирургию, как через пару минут он неизменно засыпает крепчайшим сном.
      Ну и везло же этому чертяге: из семнадцати экзаменов, сданных нами на первых двух курсах, ему семь раз попадалась именно история данного предмета. Правда, Коче было значительно легче, чем Вашему покорному слуге, так как мой друг до поступления в институт уже успел с отличием окончить медицинское училище по специальности фельдшера.
      Анатомия была для нас камнем преткновения. После зимней сессии количество первокурсников уменьшилось на сорок человек именно из-за анатомии. Посудите сами: только на одной височной кости – около двухсот латинских наименований.
       Зато мальчишки полностью реабилитировали себя в анатомическом театре – так называемой «анатомичке». Здесь мы были королями. Взять что угодно голыми руками, без перчаток, и при этом уплетать за обе щёки пирожки или бутерброды – это могли только мы, мальчишки.
      В студенческой столовой мы с Кочей специально подсаживались к «зелёненьким» первокурсницам и начинали мило переговариваться между собой на «отвлечённые» темы.
            -  Эх, Коча, сейчас бы отведать печёночки того мертвеца с циррозом… Помнишь, со второй ванны? 
            -     Ещё бы! Классная печень!.. Вовк, а ты помнишь, как хорош был желудок с жирными кишочками?
            -     А я бы выбрал язык с перчиком.
            -     Ну, ты даёшь. Лучше попробовать мозгишек с первой ванны.
            -     Да, пожалуй, ты прав. Завтра начнём именно с мозгов.
      Не проходило и тридцати секунд, как у наших соседок начиналось бурное извержение рефлекторных приветов, шедших из глубины души. Плотно зажав рты своими прелестными пальчиками, они в стремительном темпе покидали общепитовское заведение. Мы с Кочей перемигивались, потирали руки и без зазрения совести принимались доедать оставленные девчонками дары, которые, если признаться, сами пережёвывали с величайшим трудом.
      Как-то заглянув в «анатомичку», мы вновь встретились с нашими знакомыми незнакомками. Тесно прижавшись друг к дружке, девчонки примостились в самом тёмном уголочке секционного зала. На этих «первоклашек» было приятно посмотреть: зевая и вяло теребя пинцетами какой-то «препарат», юные создания постоянно закатывали свои дивные очи к потолку и невнятно бормотали «молитву» на латинском языке.
      Коча и я понимающе перемигнулись и бодренько потопали в соседний зал – там находились свежие «препараты»…
                *   *   *
      Чтобы понять как данные «препараты» попадали в «анатомичку», мне придётся на несколько минут отвлечься от основной темы и посвятить Вас, Уважаемые Читатели, в некоторые подробности этой щепетильной темы.
      Наш любимый декан, доктор медицинских наук Амосова Валентина Васильевна, была прекрасным анатомом, обладающим великолепным утрированным юмором, называемым в свете «чёрным».
      Однажды нам посчастливилось нечаянно подслушать сверхлюбопытный телефонный разговор. Мы с Кочей сидим в секционном зале и штудируем анатомию. За тонкой фанерной перегородкой раздаётся звук крутящегося диска телефона, и знаменитый бархатистый бас нашего декана громко изрекает:
            -     Добрый день… Это трасса Москва-Симферополь?.. Пост ГАИ?.. Очень приятно, очень приятно. Скажите, пожалуйста, у вас сегодня были аварии с летальным исходом. Да-да, меня интересуют трупы, не имеющие родственников. Не было?! Какая неудача! Чёрт знает что! Вы там работаете или дурочку валяете? Бездельники, ей-богу, бездельники! Завтра же поговорю с вашим начальством…
      Извиняюсь за столь «лирическое» отступление и возвращаюсь к нашим первокурсницам.

     …Нежно вынув из ванны труп только что доставленного мужчины, мы тихо переносим его в зал к нашим очаровательным коллегам и осторожно прислоняем к тёплой печке – в то время наша «анатомичка» отапливалась обычными берёзовыми дровами. Труп ещё подмороженный – то, что надо.
      Для того чтобы наши действия были не так заметны, мы с Кочей периодически покашливаем и что-то жуём. На этот раз нам повезло: Коча прихватил полкило сушек, и мы с удовольствием совмещаем приятное с «полезным».
      Милые девчонки почти засыпают, продолжая рефлекторно подталкивать друг дружку в бок. Наконец подготовка закончена, и мы идём мыть руки. Устроившись за своим столом, придаём себе вид внимательно читающих студентов. Через несколько минут слышится характерное, чуть заметное поскрипывание.
            -     Пора сматываться, - шепчет мне на ухо Коча, подталкивая меня локтем.
      Я молча киваю, и мы на цыпочках выходим из «анатомички». На улице наша гоп-бригада дружно закуривает и, весело переговариваясь, отправляется в общежитие…
      Некоторые из читателей наверняка недоумевают и задают мне один и тот же вопрос: а в чём, собственно, смысл этого фокуса? Ответ довольно прост: через несколько минут труп оттает и начнёт потихонечку сползать вниз по стенке. А так как при сгибании колен и бёдер происходит давление на диафрагму, то наш анатомический «клиент» громко выдохнет из себя оставшийся в лёгких воздух – на некоторых сударынь это производит неизгладимое впечатление.
      Не успели мы пройти и пятидесяти метров, как дверь «анатомички» широко распахнулась, и мимо нас с космической скоростью пронеслись визжащие от страха девчонки.
      К сожалению, на этот раз милые красавицы нас даже не заметили. А мы так надеялись, что они сразу же бросятся нам на грудь. Очень жаль, но сегодня концовка фокуса нам явно не удалась.
      Но мы не отчаялись и только от души рассмеялись -  у нас всё ещё было впереди, так как девчонок на медицинском факультете в пять раз больше, чем мальчишек.

                X

      С самой страшной человеческой трагедией – смертью – нам пришлось столкнуться уже в самом начале студенческой жизни. В октябре наш город был потрясён свалившимся на него несчастьем: речной «трамвайчик-мошка» столкнулся в тумане с огромной самоходной баржой. Было холодно, накрапывал моросящий дождь со снегом, и поэтому почти все пассажиры находились на нижней палубе.
      Спастись удалось только троим. Одним из этих счастливчиков оказался родной брат нашей сокурсницы.  В момент столкновения он находился на верхней палубе, выскочив покурить всего за несколько секунд до катастрофы. После мощного толчка его выбросило в воду на 25 метров вперёд… к счастью, в сторону берега. Последние 50 метров паренёк преодолевал в ледяной воде, отчаянно борясь с судорогой в икроножной мышце. Этот день наша подруга считает одним из самых счастливейших в её жизни.
      Для опознания родственниками всех погибших разместили в нашей анатомичке – их набралось более пятидесяти человек. Водолазы, принимавшие участие в поисках, говорили, что людей погубила паника: несчастные создали пробку у дверей нижней палубы и остались стоять в едином конгломерате, вцепившись друг в друга.
      Разгрузкой, сортировкой и размещением несчастных пришлось заниматься нам и, в основном, старшему курсу. Родственники опознали всех до единого.
      В эти тяжёлые дни студенты-медики прошли самое настоящее боевое крещение. Это было наше жизненное посвящение в медики, настоящая клятва Гиппократа, которую мы выдержали с достоинством.
                *   *   *
      На втором курсе мы с Кочей здорово увлеклись туризмом и бардовской песней. И произошло это не просто так. Наш университетский турклуб тогда входил в элиту данного движения. В те годы к нам приезжали замечательные ребята, составлявшие цвет советской бардовской песни: Владимир Ланцберг, Виктор Боков, Владимир Муравьёв, Евгений Клячкин, Виктор Берковский и многие другие. Естественно, это романтическое занятие не могло не сказаться на нашей учёбе. По биохимии я дошёл до «письма к отцу», а по органической химии мы с Кочей едва доплелись до второго зачёта… вместо шести.
      Наш любимый декан, долгое время терпеливо наблюдавший за «выдающимися» успехами своих учеников, был вынужден издать письменный приказ, в котором говорилось о нещадном выжигании калёным железом любых поползновений, касающихся туризма: «…все студенты, имеющие «хвосты» по любому предмету будут милостивейше освобождены от всех турслётов и прочих массовых тусовок, вплоть до вечеров бардовской песни и… звания студента».
      Дело приобретало серьёзный оборот… и как всегда против часовой стрелки. Для ядра медицинского турклуба это было настоящим ударом. Было решено созвать экстренное совещание. Для «поимки» нужных преподавателей члены клуба объявили всегородской розыск. А это оказалось не простым делом, так как вначале этих «товарищей» необходимо было выследить, не дать им уйти из аудитории и, во что бы то ни стало, заставить их расписаться в зачётках.
      Все сотрудники временного «губчека» были разбиты на разведчиков, уговорщиков и бойцов передовой линии, прикрывающих отходы врага. В отдельную группу были включены отличники. В решающую минуту боя все группы должны были объединиться в единый заградотряд – подобный тому, кто с 1942 года и по настоящее время спасал нашу родину от дезертиров и трусов, «вдохновляя» своим метким огнём штрафные батальоны… на героические подвиги.
      Естественно, без помощи прекрасного пола – самого влиятельного и могущественнейшего во Вселенной - здесь было не обойтись. Своими пышными волосами, сногсшибательными французскими духами и прелестными тугими коленями наши чудесные девчата должны были растопить ледяные сердца бородатых – и безбородых – мудрецов науки, закрывавших нам путь в «Золотую Орду» осеннего леса для временного княжения в турслётовском государстве.
      Отработка тем и зачётов началась довольно вяловато, очень невнятно и крайне тягостно – сказывалось заметное напряжение обеих сторон, решивших ни в коем случае не сдавать своих позиций. Но со временем, - которого не было ни у кого, - обе стороны вошли в раж, и через полчаса на всех этажах медфака началась упорная перестрелка, быстро перешедшая в смертельный бой.
      …Вот группа отчаявшихся и поэтому отчаянных студентов разрывает на части лысеющего химика-органика, яростно рвущегося на свежий воздух. Незаметно круг отверженных заталкивает бедного преподавателя обратно в аудиторию, выторговав пятнадцать ценнейших минут. Красивая девушка – наша ударная сила, так сказать, царица полей и сеновалов – «ведёт в кабинет» молоденького биохимика, бережно обняв его за талию. А там эту парочку уже поджидают шестеро корсаров с фрегата «Сто чертей», в кое число входим и мы с Кочей. Девушка с увлечением пересказывает доценту анекдот-быль, взятый из жизни нашего факультета:
      «Перед лекцией по истории КПСС первокурснику впервые предложили затянуться сигаретой с марихуаной – его нам достали «для эксперимента» девчата-лаборантки с кафедры фармакологии. Пока профессор вдохновенно посвящал аудиторию в планы 10-ой пятилетки, «восторженный» первокурсник минут двадцать смотрел на него влюблёнными глазами. Заинтересовавшись «восхищённым» мальчишкой, профессор поманил его пальцем и ласково спросил:
            -      Молодой человек, так какой же план был на десятую пятилетку?
            -  Великолепный!!! – не задумываясь, произнёс парнишка и, пошатнувшись, бухнулся в своё кресло».
      И пока чудо-сударыня продолжает повышать настроение нашему оппоненту, мы коллективно расписываем на доске пресловутый цикл Кребса вкупе со знаменитым цианокоболамином, насчитывающим 112 ответвлений углерода. В порыве чувств один из нас начинает фантазировать на тему «четырёхкарбоновых» кислот, но вовремя спохватившийся отличник из группы разведчиков вовремя выхватывает у «романтика дальних дорог» мел… а заодно и инициативу.
      Уставший доцент ещё продолжает вяло сопротивляться, но уже заметно, что его члены постепенно слабеют, глаза медленно подкатывают к потолку, и холодный пот постепенно покрывает его мужественное упругое тело. Наконец он сдаётся и, глядя на отличника, тихо хрипит: «Вашу зачётку». Тот молодецким жестом достаёт из широких штанин сразу восемь штук и кладёт доценту под рыженькие рученьки. Преподаватель демонстративно хлопает себя по карманам, делая вид, что ищет авторучку – бедняга, он хочет надавить нам на нервы. Но мы, настоящие советские парни, видывали и не такое! Моментально перед его носом вырастает дюжина новых авторучек, аккуратно смазанных, заранее заправленных и мастерски подготовленных к длительной работе. Будущий профессор глубоко вздыхает, отчаянно взмахивает ручонками и размашисто, веером, подписывает все зачётки разом.
      С диким гиканьем и торжествующим воплем индейцев-могикан мы с шумом выносимся из аудитории и дружной толпой перебегаем к «органику», интернированному в соседнем кабинете. А наша прелестная дама приводит в чувство онемевшего биохимика, нашёптывая ему на ухо самые ласковые слова в мире… которых обычно удостаиваются самые безнадёжные больные. Горячим телом она прижимается к его холодной груди и пересказывает самый свежий медицинский анекдот:
      «В полдень больной бросается на шею вошедшему в палату врачу и радостно восклицает: «Доктор, как хорошо, что вы пришли! Утром мне было так плохо, что я начал подумывать, что до вечера не дотяну». Думая о чём-то своём, доктор с недоумением смотрит на больного и, погладив того по плечу, ласково произносит: «Как приятно, что наши мнения совпадают». («Больной перед смертью потел?.. Да, доктор… О, это очень важно»).
      Краса-девица принимается заразительно ржать, дружески похлопывая биохимика по плечу.  Будущий профессор кривовато улыбается и начинает отходить душой и телом, но в этот момент в аудиторию врывается новая группа соискателей вожделенного зачёта. В страхе и смятении доцент пьёт холодную воду прямо с горлышка графина и, схватив свой драгоценный портфель из крокодиловой кожи, крупной рысью пытается уйти чёрным ходом. Но это практически невозможно.
      Мы ломим!!! Фантастическая и красивая победа остаётся за нами! Ура! Ура! Ура! Мы всё-таки идём на турслёт!
                *   *   *
      А сейчас настало время познакомить Вас с моим старинным другом и верным товарищем, которого все мы, включая преподавателей, уважительно называли Папашей.
      …Впервые я увидел его на вступительных экзаменах. Внешне он выглядел как оперившийся петушок, только что вступивший на самостоятельную стезю: невысокого роста, щупленький, волосы «ёршиком», нервные, постоянно сжимающиеся пальцы и подпрыгивающая походка. И лишь едва заметные лучистые морщины вокруг глаз выдавали в нём человека, который был намного старше Вашего покорного слуги.
      Он с шумом уселся позади меня и, тихонечко побарабанив пальцем по моему плечу, быстро зашептал мне на ухо каким-то странным шепелявым голоском, разобрать который было практически невозможно:
            -     Эй, паренёк, слышь-ка… помоги решить задачку.
      Через секунду на мой стол упала маленькая, вчетверо сложенная бумажка. Я развернул записку и иронически усмехнулся. Вот уж воистину: «тётенька, дайте, пожалуйста, испить водицы, а то так есть хочется, что переночевать негде». В записке была задачка и все три вопроса. Я, как простой рабочий паренёк, не стал входить в глубокие философские рассуждения. За какие-то десять минут Ваш покорный слуга ничтоже сумняшеся «отщёлкал» задачу и два вопроса… и перекинул бумажку обратно.
      Через час я вышел из аудитории вполне удовлетворённым, так как «хорошо» по физике было мною запланировано. Вслед за мной выскочил мой коллега (он отвечал параллельно со мной другому преподавателю) и стремительно поспешил мне навстречу.
            -  Хочу искренне поблагодарить вас, молодой человек. Вы меня попросту спасли. В этот раз я ответил по физике на «четыре», а это предел моих мечтаний.
      Находясь в благодушном настроении, я рассеянно кивнул, не придав особого значения его последней фразе – «в этот раз по физике…».
      Мы познакомились: его звали Валентином. Оказывается, он поступал в медицинский институт уже в десятый раз!!! Я с восторгом посмотрел на этого выдающегося человека, которого можно было с уверенностью заносить в книгу Гинесса. Моё истинное восхищение было ему обеспечено. Надо же, десять раз поступать в один и тот же вуз! На его месте я бы непременно сменил профиль.
      И тут меня осенило. Наверняка всё дело было в одном незначительном пустячке: попросту он ни бельмеса не смыслил в математике, и поэтому путь в технические вузы нашего многострадального государства был Папаше абсолютно заказан.
      Перекинувшись парой незначительных фраз, мы разбежались в разные стороны. Я и предположить не мог, что судьба вновь сведёт нас на экзамене по химии. Но это оказалось неожиданностью только для меня, так как Папаша заметил меня с первой же минуты. Будучи весьма опытным человеком, Папаша решил не лезть мне на глаза и поэтому тихонечко зашёл в аудиторию следом за «простым рабочим пареньком».
      На этом экзамене всё повторилось до мелочей: я вновь решил ему задачу и в общих чертах обрисовал два вопроса.
      После экзамена мы сердечно поздравили друг друга с поступлением, так как наших баллов хватало для этого с лихвой – Валентин вообще поступал вне конкурса, как человек, имеющий за плечами десятилетний рабочий стаж. Он в буквальном смысле плясал от счастья. В эту минуту даже я, восемнадцатилетний юнец, смог ощутить капельку этого необыкновенного чувства, полностью владеющего стоящим передо мной человеком. Ещё бы! За то время что он поступал, я бы наверняка прожил всю сознательную жизнь. Правда, когда Вашему покорному слуге стукнуло не тридцать, а все сорок, им владело чувство, что он только-только начинает жить.
      Но судьбе было угодно, чтобы наши тесные отношения не прервались и на этом. Едва перешагнув порог указанной мне комнаты в общежитии, я сразу же увидел старого – во всех смыслах – знакомого. Третьим в нашем тесном товарищеском кругу оказался «друг мой Колька», который на всю жизнь действительно стал для меня самым близким и преданным товарищем.
      С первых же дней мы с Кочей окрестили нашего старшего товарища Папашей. Во всех отношениях, кроме учёбы, папаша действительно был нам родным отцом. Он ежедневно следил за порядком в комнате, готовил ужин, а нас заставлял заправлять постели, мыть пол, ходить за продуктами и крахмалить наши медицинские халаты и шапочки. Мы с Кочей часто смотрели на его приказания сквозь пальцы, но кое-что всё-таки выполняли.
      На цикле анатомии девчонки научили меня курить по-настоящему, и поэтому Папаша нещадно выгонял нас с Кочей из комнаты. Правда, девчонки делали это с благородной целью – я должен был «убивать» трупный запах в «анатомичке», а за это они покупали мне сигареты «Столичные». Во время экзаменов мы с Кочей часто пренебрегали этим неукоснительным правилом, и тогда нашему «отцу» приходилось срочно уходить к близким родственникам.
      Папаша был неподражаемым человеком. Он был культурным, необычайно аккуратным и до умопомрачения пунктуальным. Но он так боялся за учёбу, что перед экзаменами и зачётами действительно дрожал, как осиновый лист. Его познания в некоторых сферах «гранита науки» представали пред нами в таком железобетонном виде, что их невозможно было расколоть даже… отбойным молотком.
      Окончательно позабыв школьную программу, Папаша истязал себя до невозможности. Заданный на дом материал он прорабатывал со злобным остервенением и неиссякаемой энергией, запоминая мириады латинских слов до трёх часов утра. Но утром все выученные мириады мигом покидали его пылающий мозг, и к началу занятий «отец» мог вспомнить не более трёх выученных слов.
      Вся наша группа, не покладая рук, помогала ему на всех занятиях, страшно опасаясь Папашиного «минуса», что автоматически каралось отработкой. А пересдать любую тему на отработке было для «отца» одним и тем же, что в одиночку достигнуть Северного Полюса – заметьте, без собак и продовольствия.
      На всех занятиях Папаша отвечал приблизительно так:
              -     Значит, так… Несмотря на то, о чём мы только что говорили… если глубоко проанализировать и вникнуть в данную область биологической науки… мы можем истолковать данный вопрос в следующем ракурсе…
      Слово «ракурс» было одним из любимейших его слов. Это был своеобразный пароль, напоминающий всей группе о том, что источник его знаний катастрофически иссякает, и нам пора приступать к своим непосредственным обязанностям – то есть… к подсказке. Обращаясь к сокурсникам, Папаша исполнял такой мимический кордебалет, что знаменитая группа «Лицедеи» могла спокойно отдыхать, а Вячеслав Полунин от восторга наверняка снял бы перед «отцом» шляпу.
      Тем временем его блистательная речь продолжала литься в том же ключе:
            -  …Клетка человеческого организма так велика, что знание её отдельных компонентов совершенно не представляется возможным. Говоря же о самих компонентах, которые мы будем вынуждены сейчас перечислить… как мы уже говорили выше… но повторить пройденное никогда не помешает… так как все эти компоненты входят в единый, мощный организм клетки, который, как и наше социалистическое отечество, уверенной и широкой поступью продвигается к коммунизму. Да, значит, это… высококомпонентный отдел человеческого организма, который, по сравнению с самой простой амёбой, является целой галактикой в нашей необъятной Вселенной. Мы все изучали астрономию и поэтому прекрасно знаем, какое количество звёзд и галактик находится в нашем бесконечном мире… Да что там Мир!.. Вы только взгляните на небо: Большая Медведица… ммм… Малая Медведица… и ещё немыслимое количество этих самых… как их… звёздочек… самого разного калибра. Но, несмотря на вышеизложенное… что нам ещё предстоит с вами, уважаемые товарищи, выяснить… мы можем констатировать о том, что… в заключении можно сделать следующие выводы…
     В этот момент оцепеневший преподаватель, наконец, «просыпался» и успевал втиснуть следующий вопрос:
            -   Минуточку… минуточку. Я попрошу вас, молодой человек, не отвлекаться от основной темы. В данный момент мы с вами разбираем компоненты клетки… Клетки!!! Вы меня, надеюсь, понимаете? Поэтому…
            -   Я понял вас, профессор… прекрасно понял. Продолжаю… Клетки человеческого организма весьма разнообразны. В нашем организме имеются мышечные клетки, костные клетки, нервные клетки…
            - Так-так-так, - услышав знакомые слова, преподаватель заинтересованно поднимает голову (это кто-то из оболтусов подсказал Папаше какую-то галиматью о видах клеток), но после первого же предложения Папаши безвольно роняет её на подставленные ладони…
            -   Как вы успели заметить, в человеческом организме множество видов клеток, которые могут существенно изменяться при некоторых заболеваниях… например, таких как… рак! Рак – это бич человечества. Вот уже много веков учёные всех стран упорно бьются над этой неразрешимой проблемой и никак не могут ничего добиться… Но несмотря на…
      Так как утомлённому бедняге-преподавателю приходилось работать в режиме компьютера, он вперевал свои далеко не ясные очи, подёрнутые поволокой потустороннего мира, в потолок аудитории и ставил Папаше «точку». Но через мгновение обязательно предупреждал, что спросит «отца» на дополнениях. Вся группа искренне пожимала Валентину руку и мысленно аплодировала (по роману Владимира Богомолова «В августе 44-го»), так как «точка» означала «удовлетворительно». А поднимать «отца» на дополнениях было одним и тем же, что проехать в тамбуре от Москвы до Владивостока, ни разу не закусив. И как только профессор случайно «цеплялся» за Папашу взглядом, по нему тотчас же пробегала нервная дрожь.
      Редкостный преподаватель уходил от «отца» без нервного тика. Правда, одна девяностотрёхлетняя старушка, наш преподаватель по латыни, была от него в восторге – она досконально изучала свой предмет ещё в женской гимназии при царе-батюшке Николае II. Всё дело было в том, что Папаша постоянно помогал ей подняться в аудиторию и на кафедре усаживал за стол. Это священнодействие продолжалось так долго, что к моменту её усаживания проходило не менее часа. К тому же эта прелестная раритетная дама была на редкость глуха, в связи с чем пользовалась глубокой любовью и искренним уважением студентов трёх факультетов: медицинского, биологического и филологического.
      Отвечая задание по латыни, «отец» пёр – извините за грубость – такую ахинею, что даже мы с Кочей конспектировали все его ответы в свои тетради – эти шедевры помогали нам улучшить настроение на досуге. На одном из занятий «отец» продекламировал всему курсу стихотворение Некрасова «Однажды в студёную зимнюю пору» и получил «отлично» за качественное спряжение латинских глаголов.  Но так ему везло далеко не всегда.
      Вспоминать все пересдачи Папаши за годы нашей учёбы – это одно и то же, что заново пересчитывать всех погибших во Второй Мировой войне. Он мог ходить на пересдачи по три раза в день, умолять преподавателя выслушать его «ещё один разочек», вести нескончаемые разговоры с женщинами-преподавателями о кройке и шитье… о несносных супругах, мог подносить им плакаты, сумочки, авоськи… Но его неистощимый дух и тяга к знаниям были воистину потрясающими. «Отец» страстно мечтал стать врачом. Неважно каким, но обязательно врачом.
      Несмотря на все передряги, мы были очень дружны с Валентином, и всегда его любили. Что, кстати, не изменилось и по сей день.
*   *   *
      Чтобы не опоздать на следующую пару, наша группа должна была срочно перебраться из одного учебного корпуса в другой. Причитая и всхлипывая, Папаша вышел из аудитории последним.
            - О, Боже! Когда же прекратятся мои мучения? Неужели опять придётся идти на пересдачу зачёта по патанатомии? О, Господи! – продолжал ныть «отец», в очередной раз просматривая свои идеально написанные конспекты.
      Продолжая думать о своих наболевших проблемах, Папаша, наконец, добрался до троллейбусной остановки. Путь до следующей остановки вся студенческая братия обычно преодолевала бесплатно, предоставляя конституционное право платить за всю группу только одному из нас – кстати, согласно строгой очерёдности. Сегодня этим очередником оказался, к несчастью, Папаша.
      Обуреваемый внутренними страстями, «отец», наконец, подошёл к остановке и как истинный джентльмен стал пропускать вперёд дам, пожилых людей и детей.
      Прокричав мне последние инструкции, Коча протиснулся в троллейбус и отчаянно замахал Папаше руками. А Ваш покорный слуга со степенным видом стоял в десяти метрах от остановки и выкуривал вполне заслуженную послелекционную сигарету - лекцию по Научному Коммунизму я решил пропустить, дабы полностью не разрушить свою ранимую нервную систему.
      У Папаши была ещё одна весьма уважительная причина, по которой он не слишком торопился покинуть обетованную землю и ступить на зыбкую подножку этого великолепного самокатного аппарата – это был его новый портфель. Этот удивительнейший предмет был не только его собственной гордостью, но и гордостью нашей комнаты, группы и даже всего медфака. Старший брат собственноручно вручил этот портфель Папаше на его тридцатилетие. Это чудо из чудес было из настоящей крокодиловой кожи, с тремя отделениями и номерным замком. Волшебный портфель вызывал у всей мужской братии чувство особого уважения и неподдельной зависти, так как вмещал в себя восемнадцать бутылок пива… не говоря о более крепких алкогольных напитках.
      В конце концов, Папаша очнулся от своих тяжких дум и решил перейти к более решительным действиям. Встряхнувшись, он стал напористо подталкивать стоящих впереди людей в спины, так как шестое чувство уже долбило его по затылку одной угрожающей фразой: «ты можешь не поместиться!». Заедающая старенькая дверца троллейбуса начала мелко вздрагивать и неистово жужжать, как токарный станок, оповещая пассажиров о своём намерении захлопнуться. «Отец» предпринял последнюю атаку на непробиваемые ягодицы, но всё было тщетно. Расстроенный Валентин фальцетом прокричал о безобразии, творящемся на советском общественном транспорте. В этот момент вторая половинка дверцы действительно захлопнулась, оставив Папашино сокровище внутри салона. Там же осталась и его натруженная рабочая рука, продолжающая мёртвой хваткой удерживать свой бесценный груз. Как мне кажется, если бы в эту секунду «отцу» попытались перепилить руку, он всё равно не разжал бы пальцев. Опасаясь за свою бесценную вещь, Папаша закричал таким истошным голосом, что все пожилые люди, находящиеся в диапазоне километра, схватились за сердце, а престарелые принялись усердно молиться.
      Но на водителя этот истошный крик не произвёл никакого впечатления – видимо, в рабочее время слово «сентиментальность» было ему совершенно незнакомо. Закалённые в постоянных схватках с крутыми пассажирами водители общественного транспорта на такие мелочи внимания обычно не обращали.
      Троллейбус постепенно набирал ход. Вначале бедный «отец» бежал вприпрыжку, находясь лицом к двери. В этот момент он исполнял па в стиле «Полечки», продолжая надеяться на человеколюбие водителя. Окончательно разуверившись в добропорядочности работников трамвайно-троллейбусного управления, Папаша тут же перешёл на пробежку мелкой трусцой, чем-то напоминающую бег в матрёшках из популярнейшего кинофильма «Приключения итальянцев в России».
      С возрастанием скорости троллейбуса «отец» выкинул из головы фантастические мечты о порядочности людского рода и был вынужден взять темп крупного галопа. А после этого произошло нечто такое, от чего горящая сигарета выпала из моего раскрытого рта, опалив мне правую руку. Но Ваш покорный слуга совершенно не замечал этого, так как был поражён фантастической картиной, представшей перед его изумлёнными глазами.
      «Отец» мчался за троллейбусом, несущимся со скоростью 60 км/час, огромными прыжковыми шагами, которым искренне позавидовал бы даже Волк из мультфильма «Ну, погоди!». Благий мат, изрыгавшийся из его уст, заглушал даже вой сирены машины «скорой помощи», мчавшейся навстречу злосчастному троллейбусу.
      Заинтересованный народ, мигом высыпавший на обочину, следил за мужественным бегом нашего героя с восхищением и тайной завистью. В груди многих горожан стала подниматься восторженная волна гордости за родное советское студенчество и нашу крылатую молодёжь.
      Многие из пешеходов, опоздавшие к началу этого феерического действа, наверняка подумали о том, что на улице проходит какая-то праздничная эстафета - в то славное время советские студенты отмечали практически все праздники Земного Шара, вплоть до «Дня освобождения Африки» и «Дня Парижской Коммуны». В порыве чувств отдельные лица зааплодировали и принялись дружно скандировать: «Шайбу, шайбу, молодцы!!!». Да что там говорить: весь город следил за стремительным бегом нашего Титана.
      …Когда троллейбус остановился, на лице «отца» не дрогнул ни один мускул – слава Богу, что продолжительность данного отрезка составляла не более трёхсот метров. Дверцы отворились, Папаша медленно опустил свою мужественную руку – естественно, с портфелем – и только затем замертво упал на руки подоспевших однокурсников.
      На руках друзей «отец» был отнесён в родное общежитие, где и почивал в течение последующей недели. Как самые ближайшие родственники и неразлучные друзья героя мы с Кочей неотлучно дежурили у его постели, заведомо оповестив старост групп об официальном пропуске всех лекций. Но наш «отец» был мужественным человеком, настоящим советским пареньком. Уже через сутки он отрывал голову от подушки, а через неделю свободно передвигался по комнате.
                *   *   *
      На втором курсе мы с Кочей решили взять «отца» на турслёт – дело было поздней осенью. Нам подумалось: пусть человек немного отвлечётся от повседневных забот и расслабится, так сказать, душой и телом. Идти было недалеко, каких-то двадцать километров, да и Абалаковские рюкзаки, вмещавшие до 60-ти килограмм, на этот раз были почти пусты – по 20 кг на брата.
      Преодолевая матушку-Волгу на речном трамвайчике-мошке, Папаша восторгался красотами родного края и даже не преминул проронить скупую мужскую слезу. После переправы мы подхватили рюкзаки и бодро зашагали по лесной тропинке к месту сбора.
      Вначале пути «отец» шёл размеренной армейской походкой, вдохновляя своим примером даже своих «детей». На первом привале мы решили втихомолку от «молодых» туристов вынуть из его рюкзака один силикатный кирпич: в первом туристическом походе «необстрелянным» ребятам обязательно подкладывают в рюкзак какой-нибудь груз – этот обряд называется «посвящением в туристы».
      Папаша долго хохотал над нашей проделкой и всю оставшуюся дорогу подшучивал над непосвящённой молодёжью, продолжавшей мужественно тащить на себе этот сизифов груз. Но когда мы пришли на место и вынули из его рюкзака второй кирпич, «отец» откровенно расстроился и предпочёл не разговаривать с нами до самого вечера.
      Но мужская обида на дружеские шутки весьма недолговечна. Посидев у жаркого туристического костра и послушав замечательные бардовские песни, Папаша оттаял душой и, обняв нас с Кочей, принялся увлечённо подпевать – кстати, проживание в нашей комнате пошло ему явно на пользу, так как «отец» помнил наизусть почти все песни того времени, а их у нас набралось около трёхсот.
      Да, я чуть не забыл сказать Вам ещё об одном примечательном факте: одним из любимейших времяпрепровождений нашего «отца» было чаепитие. В общежитии он вечно шлялся по всем женским комнатам, где его усиленно потчевали крепким чаем… и не только. Поэтому не мудрено, что Папаша знал все секреты женской половины нашего факультета и слыл среди девчат непревзойдённым наставником, советчиком и, конечно же, кулинаром.
      Не изменяя своей любимой привычке, Папаша раз за разом подходил к огромному котлу, постоянно прося добавочки. Что и говорить, чаёк действительно удался на славу: с ягодами и листьями красной смородины, дымком и великолепным сахаром-рафинадом, употребляемым «отцом» вприкуску.
      В конце концов, Валентин отобрал у юнца-первокурсника огромный алюминиевый половник и самолично размешал божественную жижку, намереваясь напоследок отведать крепчайший напиток. Когда он выловил из котла грязные шерстяные носки, его «радость» забурлила всеми внутренними органами. Изрыгая огромные «приветы» из глубины души, «отец» помчался в ближайшие кусты. Было не трудно догадаться, что Папаша решил поделиться переполнявшими его чувствами с остальными девчонками, убежавшими в том же направлении чуть раньше.
      Через полчаса бледный «отец» вышел из кустов, поддерживая руками заметно опавший живот. Не хватало только волчьего воя… которого мы с Кочей так долго ждали. Но «отец» решил воздержаться от последнего «подарка» своим непутёвым «сыновьям» и усталой походкой замученного человека направился в сторону своей палатки, заранее предвкушая райский сон на свежем воздухе.
      Это была его непростительная ошибка, хотя мы с Кочей неоднократно напоминали «отцу» о том, что укладываться спать нужно последним. Несмотря на наши советы, Папаша лёг одним из первых и мгновенно уснул.
      Постепенно лесной народ стал успокаиваться. Самые маститые туристы покидали насиженные места у костра и рассасывались по своим палаткам. Наша палатка-серебрянка была рассчитана на четверых, и поэтому разместиться в ней десяти архаровцам было довольно сложно. Поленьями попадав на «отца» в три ряда, мы сладко засопели.
      В синяках и ссадинах хнычущий «отец» кое-как выкарабкался наружу и до самого утра просидел у тлеющего костра. Сам праздник – эстафету, полосу препятствий, конкурс песни, конкурс поваров и церемонию награждения – Папаша, естественно, проспал.
      С турслёта он возвращался в крайне раздражённом состоянии. В  общежитии Валентин официально заявил нам, что «за Волгой для него больше земли нет!» - об этом нам неоднократно твердили наши доблестные предки… и вся элита медицинского факультета.
      Позднее «отец» часто посмеивался над нами, глупцами, отправляющимися в турпоходы всесоюзного значения – походы IV и V категории сложности иногда длятся целый месяц. Укрывшись пуховым одеялом, Папаша удовлетворённо вздыхал и говорил нам приблизительно следующее: «Эх, пацаны, какую прелесть вы находите в этих горах, болотах и дорогах? Мне лично с лихвой хватило одного похода, который я всю жизнь буду вспоминать с дрожью и отвращением».
      Перед Государственными экзаменами Папаша торжественно поклялся, что он никогда не будет работать врачом-клиницистом и ни за какие деньги не переступит порог больничной палаты в качестве лечащего врача.
      Слово своё он сдержал. До самой пенсии «отец» проработал только на административных должностях, совмещая свои служебные обязанности с профсоюзной работой – в этом деле у Валентина «прорезался» настоящий талант. Мы с Кочей никогда и не подозревали, что наш «отец» обладает таким редчайшим даром.
      Однажды мне посчастливилось понаблюдать за Валентином в течение целого рабочего дня – в этот момент Ваш покорный слуга находился в очередном отпуске. Скажу честно: такого блестящего организатора и пламенного оратора я не видывал даже в самых популярных советских кинофильмах. Может быть, Папаша немного не дотягивал до Владимира Ильича, но Сергея Мироновича он, несомненно, превзошёл. Весь день я искренне завидовал ему белой завистью, но в конце рабочего дня всё-таки не утерпел и высказал его коллегам мысль о том, что был бы горд и счастлив работать под руководством такого великолепного начмеда поликлиники, - естественно, что эти слова были сказаны в отсутствие Валентина.
      Несколько лет спустя Папаша решил поделиться со мной самым сокровенным и таинственно прошептал мне на ухо: «Знаешь, Вовка, после твоего последнего посещения поликлиники все коллеги стали относиться ко мне с теплотой и заметным уважением. Что ты там про меня наговорил? А может быть, ты произвёл на них прекрасное впечатление?».
      Я незаметно усмехнулся и тут же поклялся, что не сказал о Папаше ни слова. После клятвы я открыто улыбнулся Валентину всеми тридцатью двумя и предложил немедленно ехать к Коче. В эту минуту мне почему-то показалось, что он, бедолага, нас уже совсем заждался.

                XI

      Незаметно промчались волшебные студенческие годы.
      Моё прощание со студенчеством запомнилось мне благодаря одному комичному эпизоду. Ваш покорный слуга только что на «отлично» сдал последний Государственный экзамен по Научному Коммунизму и вышел на улицу, испытывая парящее чувство полёта. На этом экзамене я привёл в неописуемый восторг одного ответственного товарища из горкома партии, которому в течение получаса «заливал полные баки» по поводу роли труда в превращении обезьяны в человека - естественно, с незримой помощью Фридриха Энгельса.
      Вероятно, важный горкомовский товарищ с данной работой глубоко не знакомился, – впрочем, как и я, который её сроду в глаза не видывал – и поэтому слушал Вашего покорного слугу с неослабевающим вниманием и истинной симпатией. Он осмелился прервать меня – и то с явной неохотой – лишь в тот момент, когда романтический студенческий «инопланетянин» перешёл в фантастическую плоскость, подтверждающую возможность безоговорочной победы социалистической революции на Марсе и других близлежащих галактиках. Красной нитью моего фантастического выступления было то, что всё предстояло решить только мирным путём, в результате плодотворной идеологической работы в массах, начиная… с тех же обезьян.
      Обращаясь к экзаменационной комиссии, горкомовец долго тряс мою мужественную руку, беспрестанно приговаривая:
              -   Вот какую замечательную молодёжь мы с вами, товарищи, вырастили! Да с такой молодёжью… дери её за корень, гмм, извините, мы с вами, ядрёна вошь!.. Эх, хорошо!.. Молодец! Молодец, ничего не скажешь!.. Рекомендую, товарищи! Без сомнений, только «отлично», только «отлично».
            Во время этой торжественной тирады у моего университетского преподавателя неожиданно появился тик на левый глаз и резко усилилось потоотделение – это было заметно по его огромному большевистскому лбу, который он ежесекундно протирал метровым носовым платком.
      Дело в том, что за мои проделки на его лекциях и семинарах этот профессор грозился стереть меня в порошок ещё до Государственного экзамена. По поручению моих друзей, не выучивших очередное задание (в кое число обычно входил и Ваш покорный слуга), я до хрипоты спорил с ним по поводу одного и того же вопроса: является ли человек высокоорганизованным животным или он, наконец, поднялся на одну ступеньку выше и предстаёт перед нами просто человеком!
      Вернее, спорил только я, а профессор всё время пытался мне что-то противопоставить, подтверждая свои выкладки вескими цитатами из произведений четырёх великих. Пока мы спорили, обычно проходило около часа, а «человек» - в моих глазах – ни в какую не хотел оставаться «высокоорганизованным животным». Хотя по великой практике Руси мы прекрасно знаем, что человек может превратиться не только в обезьяну, но и в свинью – да простит меня это умнейшее животное. А вот превратиться в иного человека захочет далеко не каждое животное. Зачем же превращать благородное животное в какого-то безмозглого, пьяного придурка. А Фридрих Энгельс наверняка сделал такой вывод только потому, что у них, в Баварии, пиво тоже пьют так, что только «будь здоров». Это спокойное доказательство ещё больше бесило моего оппонента… и на этом урок обычно заканчивался. А на курсовом экзамене я его попросту «убил», после чего он возненавидел меня всеми фибрами своего коммунистического тела.
      На том экзамене мне достался жуткий билет: из трёх вопросов знакомым оказался только один – XXII съезд КПСС. Я попросил моего заклятого «друга» начать именно с его. Он, естественно, разрешил, так как обещал поставить мне не больше трояка. Отчеканив первый вопрос, я приступил ко второму с фразы: «А вот с точки зрения XXII съезда на этот вопрос можно ответить следующим образом»… На третий вопрос я начал отвечать также… как и на второй.
       В этот момент мой «любимец» вышел из себя и гневно выкрикнул:
            -     Да что вы пристали к этому XXII съезду, чёрт бы вас с ним побрал!
            -     А вы что-то имеете против XXII съезда КПСС, товарищ профессор? – «сконфузившись», мгновенно отреагировал я и посмотрел на него своими ясными невинными глазами.
      Мой «лапушка» покраснел, как рак, затем побелел, как мел, и, в конце концов, стал зелёным, как крокодил. Я был восхищён этим перевоплощением – умеют же настоящие коммунисты вовремя сменить окраску… ещё покруче хамелеона.
      Схватив мою зачётку, он дрожащей рукой поставил там «хорошо» и выкрикнул так, что содрогнулись все отдыхающие на улице в радиусе километра: «В-О-О-ОН!!!»
      Я искренне поблагодарил его за этот благороднейший жест и пулей выскочил на улицу.
      Но своего унижения он мне забывать не собирался.
       …А сейчас он стоит рядом с моим настоящим товарищем из горкома партии и, оскалившись «мордой лица», дружески пожимает мне руку. Спустя минуту я вышел на улицу и с радостью «стрельнул» сигаретку у закадычного друга Сашки Мохова.
            -   Ну, Вован, сдал? – заинтересованно спросил Сашка, услужливо поднося к моей сигарете зажжённую спичку.
      Я глубоко затянулся и на несколько секунд замолчал, как бы подыскивая нужные слова. Выдохнув сладчайший дым победы, Ваш покорный слуга принял высокомерную позу и, скривившись в иронической усмешке, назидательно произнёс:
               -    Иди, студент, сдавай свой экзамен и не приставай к людям с законченным высшим образованием.
               -     Ах ты, сволочь буржуйская! – с глубоким выдохом выкрикнул Сашка и так мастерски размахнулся ногой, намереваясь поддать мне хорошего «пендаля», что ему наверняка позавидовал бы сам Пеле.
                Но пока он заканчивал свой потрясающий маневр, «мой след успел               
               простыть и духом уж не пахло»… в диапазоне ближайшего квартала.

                X

      До обидного быстро пролетели золотые студенческие годы. Как зигзаг молнии промелькнуло распределение. Хотя… на эту тему есть замечательный старинный анекдот:
                «Председатель госкомиссии объявляет трясущемуся студенту место распределения – остров Сахалин. Во впалой студенческой груди поднимается огромная волна восторга и благодарности… к человеку, принявшему это окончательное решение. В порыве чувств студент торжественно восклицает:
              -     Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!    
     Среди опешивших членов комиссии раздаются слабые хлопки.
              -     Да здравствует Советское Правительство!
     Хлопки усиливаются.
             -      Да здравствует Царское Правительство!
       В аудитории наступает мёртвая тишина. Председатель комиссии подходит к студенту и спрашивает:
               -      Молодой человек, две первые здравицы были вполне уместны, но к чему же третья?
              -     За то, что Аляску продали!!! – восторженно восклицает студент».

      Меня распределили в прекрасную клинику ЛОР-ординатором. Не буду скрывать: новая специальность мне не просто нравилась, я был от неё без ума. Здесь всё было новым и необычным. Мои коллеги-наставники действительно были профессионалами самой высшей квалификации.
       Заведующая отделением, заслуженный врач РСФСР Игнатьева Валентина Васильевна, и старший ординатор Давыдова Светлана Павловна старались передать мне всё, что было в их силах. Учили они меня строго и скрупулёзно: указывали на малейшую оплошность в написании истории болезни; на операции следили за каждым моим движением; стучали мне пальцем по инструменту, если я ошибался даже на миллиметр; неустанно объясняли секрет каждой манипуляции; по нескольку раз показывали тяжелейших больных, чтобы я не забыл симптомов данного заболевания и учили, учили, учили. Правильно надевать лобный рефлектор и моментально наводить луч в любую точку меня учили около месяца! – конечно, это не сравнить с учёбой интернов, окончивших «бедные» медвузы в 90-е годы двадцатого столетия. К этим товарищам я лечиться не пошёл бы никогда, так как учили их практически заочно.
      В смысле познания оториноларингологии это были бесценные дни. В нашем ЛОР-отделении было 16 женщин и только один мужчина – это я. Представляете, какой благоухающий цветок, в котором по маковке, правда, стучали только мне. Но и берегли меня безмерно – не разрешали дежурить даже в праздники. Справедливости ради надо признать, что 8 Марта я сам напросился на дежурство, и мне, конечно же, благосклонно уступили.
      Так прошёл год. За это время я многому научился и многое познал. Валентина Васильевна уже готовила меня к казанской ординатуре. И 3 августа я, наконец, получил эту долгожданную путёвку. А 4 августа, вернувшись с работы счастливым и вполне удовлетворённым прошедшим днём, я встретил в дверях заплаканную маму, державшую в руках маленький синий листочек – это была повестка в армию.
      Внешне я нисколько не расстроился и тут же принялся фантазировать на тему своего великого военного будущего – естественно, это было продемонстрировано только для успокоения мамы.
      …После восьмидневного пребывания в столице, где я так долго дожидался своего распределения, мне, наконец, было вручено предписание в свою войсковую часть. Мои товарищи сразу же вразумили меня, что название части ещё ни о чём не говорит, так как Москва-400 может оказаться Семипалатинском, а Владивосток-12 – Ленинградом. Поэтому я ехал в самую что ни на есть неизвестность, называемую в армии двумя простыми словами: пункт назначения. На конечной станции я должен был обратиться в комнату весовщиков, позвонить в часть и ждать машину.
      …Так никого и не встретив в течение шести часов, Ваш покорный слуга продолжал околачиваться на пустынной станции. К зданию вокзальчика то и дело подкатывали грузовые и легковые автомобили, какие-то «изотермички» и автобусы, но ко мне так никто и не подошёл. Огромный зелёный фургон уже трижды подкатывал к остановке. Из него выходили военные и гражданские люди, женщины с детьми и старики. Водитель то и дело сновал от машины к зданию вокзала, явно отыскивая кого-то глазами.
      Незаметно наступил вечер. Я зашёл в здание вокзала, лёг на скамью и мгновенно уснул, накрывшись своим франтоватым финским пиджаком.
       Проснулся я оттого, что меня кто-то интенсивно тормошил за плечо. Протерев сонные глаза, я увидел перед собой водителя того самого фургона, так намозолившего мне глаза ещё днём.
                -     Паренёк, ты что ли врач-то? – спросил он меня полушёпотом.
              -     Да… а что? – утвердительно закивал я головой, ещё не в силах отойти ото сна.
              -   Ты чего же не подходил ко мне? Я ведь уже в шестой раз подъезжаю, - строгим голосом произнёс водитель.
              -     А я смотрю: вы – в гражданке, почти все люди, выходящие из фургона – тоже в гражданке, а тут ещё и женщины с детьми…
      Хмурое лицо водителя вмиг расправилось от морщин и приобрело какое-то таинственное выражение. Но спустя секунду бесконечное количество лучиков вновь появилось у основания глаз, и лицо озарилось добродушной улыбкой.
             -      Ладно, доктор, вставайте. Сейчас поедем. Залезайте в кабину, а то опять пропадёте… Залезайте, залезайте, больше никого не будет.
      Ничтоже сумняшеся я закинул свой чемодан в кабину, сел на мягкое сиденье и стал внимательно смотреть на дорогу. По обе стороны дороги стояли обыкновенные сельские домики, тянувшиеся на целый километр. Водитель включил фары, и мы тронулись в сторону темнеющего леса.
      Проехав километра три, мы оказались в дремучем сосновом лесу, которому не было конца и края. Такая перспектива меня явно удручила, так не осталось почти никаких сомнений, что мы едем «на точку». Я уже представлял себе палатку или землянку, в которой мне предстояло обитать несколько последующих лет. Настроение, естественно, резко упало. Больше я не смотрел на дорогу – всё было ясно. Прислонившись головой к стеклу дверцы, я закрыл глаза и предался собственным мыслям.
      Через полчаса я очнулся от резкого толчка – это наша машина затормозила у КПП. Молодой сержант-грузин решительно подошёл к машине, козырнул, представился и попросил предъявить документы. Я вручил ему предписание и паспорт. Он долго разглядывал моё лицо, сверяя с фотографией в паспорте, и, улыбнувшись, ответил явно повеселевшим голосом:
            -     Так вы к нам на должность врача отдельного батальона?
            -   Так точно… А в чём, собственно, дело? Вас что-то не устраивает?
                -     Нэт, нэт. Всо в порадке, товарыш лэйтэнант…  Давно ждом вас.
      Мы въехали в мой первый военный городок – из пяти. Я с восхищением смотрел на незнакомое место: по обе стороны центральной трассы сияли фонари, вдали показались многоэтажные жилые дома с синими балконами, вокруг которых красовались цветочные клумбы и аккуратно подрезанные кустарники. Мы проехали промтоварный магазин, хозмаг, офицерское кафе с красивыми колоннами и остановились у небольшого двухэтажного здания – это был гарнизонный штаб. Я представился оперативному дежурному и вручил ему свои документы. Он уложил меня на кожаный диван в вестибюле и, пожелав спокойной ночи, снова сел за пульт управления.
      Заснул я очень быстро. Перед тем как я начал куда-то проваливаться, на больших настенных часах пробило три раза…
      Вот так и началась моя военная служба. В этот момент я вспомнил, что всего месяц тому назад из Вооружённых Сил СССР уволился мой отец, отдавший служению Отечеству тридцать три календарных года. Что ж, значит, произошла смена поколений. Наверно, так и должно быть. Засыпая, где-то вдалеке я услышал приглушённый голос отца:
                -     Дежурство сдал, полковник Алексеев!
            -    Дежурство принял, лейтенант м/с Алексеев, - звонко прозвучал в ответ мой мальчишеский голос.
      И прежде чем окончательно исчезнуть где-то в темноте, этот юный голос эхом прокатился над чернеющим сосновым лесом, постепенно затихая у самого горизонта моей долгой двадцатипятилетней военной службы.
                XIII

      Мой первый - и, к счастью, последний – комбат был своеобразным человеком. Несмотря на многие положительные качества, он был излишне резким, самоуверенным, мстительным и самолюбивым человеком. Как говорят: из породы Нарциссов. Таких командиров у меня, слава Богу, было только двое.
      Правда, был ещё один – начальник хирургического отделения в Брянске. Он им стал после моего увольнения из рядов ВС РФ по болезни. Мне всегда казалось, что он приходит в госпиталь с одной-единственной целью: обязательно найти ошибку в моей работе и хоть чем-то меня унизить – у него самого этих ошибок было неисчислимое множество. Я никогда не считал его ни коллегой, ни офицером, ни человеком, так как этот индивидуум был глубоко непорядочным, глупым смертным, не имевшим понятия ни о чести, ни о совести и ни о долге. Я всегда проходил мимо него как сквозь стену, постоянно ставя его в неловкое положение.
      Мне всегда было жаль таких никчёмышей, которых и за врагов-то считать нельзя – тех хотя бы за что-то уважаешь. И однажды я ему об этом сказал: «Что же ты, бедненький мой, мучаешь себя, постоянно занимаешься самоистязанием и ищешь ошибки в работе своих коллег, сделав это смыслом жизни? Живи веселее и проще, радуйся каждому дню, данному тебе Богом. Ты посмотри в свои глаза. Когда я впервые тебя увидел, они были голубыми-голубыми, как васильки, цветущие у кромки огромного пшеничного поля. А сейчас они бесцветные, мутно-серые, подобные глазам акулы, в которых сквозит тревога, безысходность и пустота. Зачем же постоянно вводить себя в депрессию, из которой может быть только один выход».
       Возвращаюсь к своему «любимому» комбату.
      На первом месте у этого человека всегда было самолюбование. Подчинённых офицеров комбат терпеть не мог – он не мог переносить людей, имеющих высшее образование, так как сам его получить не удосужился. Над такими людьми комбат издевался грубо, безжалостно и всенародно, используя весь арсенал самого плоского солдатского юмора.
       Он мог часами сидеть в своём кабинете и на листе бумаги с упоением рисовать разнообразных чёртиков. Это упоительное состояние находило на комбата в дни его семейных ссор. Естественно, это не могло не сказаться на настроении подчинённых…
       Как мне кажется, такие люди армии всё-таки нужны, так как вынуждают подчинённых быть умнее, честнее и порядочнее – не зря же в будущем почти все наши молодые офицеры поступили в различные академии и до сих пор остаются прекрасными товарищами, с которыми я всегда поддерживал самые тёплые отношения.
      …В «критические» дни комбат мог рисовать этих чёртиков до 23-х часов, и поэтому весь офицерский состав не смел выйти за пределы солдатского городка раньше отбоя – окна его кабинета, как назло, выходили на ворота КПП. И если кто-то из молодых, ещё неопытных офицеров отваживался пойти домой, его всё равно останавливали у гарнизонного КПП. Дежурный сержант рапортовал смельчаку, что комбат срочно вызывает его в кабинет. Неудачник три километра бежал обратно и, запыхавшись, докладывал о своём прибытии грозному комбату. Несколько минут Наиглавнейший молча дорисовывал чёртика и затем задавал невиннейший вопрос: «Товарищ лейтенант, сколько человек у вас во внутреннем наряде?». Получив точный ответ, комбат бросал своё жёсткое «идите» и снова принимался за чёртово-фигурное рисование.
      Каждый вечер наш батальонный «император» собирал в своём кабинете всех офицеров и прапорщиков на общее совещание. Это было его любимейшее занятие, и поэтому комбат всегда требовал стопроцентной явки – естественно, кроме тех, кто занимался караульной службой. Как-то он заметил, что на совещании отсутствует начальник солдатской столовой.
            -     А где же прапорщик Жугин? – с напускной строгостью произнёс комбат, поднимая заместителя по снабжению.
            -   Опорос начался, товарищ подполковник, - виновато опустив голову и недоумённо пожав плечами, тихо произнёс тыловик, - вот прапорщик Жугин им сейчас и занимается.
            -      Какой к чёрту опорос во время совещания! - гневно прокричал комбат. – Сейчас же прекратить этот опорос и Жугина срочно на совещание!
        В середине семидесятых годов прошлого столетия не только наш комбат, но и многие офицеры-фронтовики с полковничьими погонами имели за плечами по 6-7 классов образования. Поэтому выражения типа «идя навстречу Ха-Ха съезду» или «Пушкин – АС» встречались довольно часто. Молодые офицеры к ним уже привыкли и не обращали на такие «мелочи» внимания. Незаметная усмешка проскользнула у многих и на этот раз.
      …После проверки товарищей, прибывших на совещание, начинался «делёж» личного состава, распределяемого на хозяйственный работы.
       Каждое такое совещание длилось часа три, а иногда и дольше. За четыре года моего пребывания в батальоне окончательное решение по распределению личного состава на хозработы так и не было принято – зато следующим утром весь личный состав распределялся по местам в течение пяти минут.
      Каждый из нас ежедневно мечтал о словесном возмездии комбату. И вот однажды…
      Просидел я на таком совещании один день, другой, третий, а затем решил задать своему «полководцу» наболевший вопрос:
            -     Товарищ подполковник, а зачем я здесь сижу, если не имею к вопросу распределения личного состава никакого отношения?
      Комбат нахмурил брови, нарисовал ещё двух чёртиков и пообещал на следующем совещании обязательно задать мне пару вопросов, касающихся медицинской службы. На следующий день он выжал из себя единственный вопрос:
             -     Товарищ лейтенант, сколько больных находится в медпункте на стацлечении?
      Заметив хмыканье и усмешки офицеров, комбат был явно смущён. А он всегда считал себя знатоком медицины – его жена работала в гарнизонном госпитале педиатром и была, кстати, прекрасным специалистом. Он ехидно усмехнулся и решил сразить пересмешников – и меня, конечно, тоже – одной-единственной фразой. В успехе комбат не сомневался, так как ежедневно давал советы и рекомендации всем заболевшим офицерам… по всем медицинским специальностям.
             -     Вот, товарищ доктор, передо мною лежит письмо матери солдата. В нём она выражает беспокойство за здоровье сына, переболевшего в детстве менингитом головы. Что вы скажете на это, милейший? А ведь менингит головы – это вещь очень серьёзная.
      Наконец настал и мой звёздный час. Я вскочил со стула и без запинки отрапортовал:
            -     Товарищ подполковник, во-первых, если солдат переболел в детстве данным заболеванием, то это вовсе не означает, что он не годен к военной службе - на основании 185 приказа МО СССР. А во-вторых, товарищ подполковник, менингит – это воспаление оболочек головного мозга, и поэтому, извините за сравнение, менингита ягодиц… то есть жопы… не бывает.
           Я замолчал и стал внимательно наблюдать за нашим командиром. Комбат побагровел, облился холодным потом и шипящим шёпотом приказал мне покинуть кабинет. Я лихо отдал честь, развернулся и, отчеканив три строевых шага, с чувством исполненного долга покинул данное собрание.
      В прекрасном расположении духа я продефилировал мимо удивлённого ефрейтора, дежурящего на КПП батальона. А удивляться ему было от чего: на часах было только 18.20. Но сегодня я знал точно, что меня не остановят и на гарнизонном КПП – сейчас нашему командиру было явно не до медицины.
      Больше меня на вечерние совещания не вызывали. А случай с моим великим санитаром Серёжей доконал нашего комбата окончательно.
      …Как-то наш «командарм» решил проверить медпункт и заодно сделать мне парочку замечаний. Такие проверки он предпринимал для повышения собственного настроения и «поднятия общего боевого духа». Как и положено по уставу, я сопровождал его по всему медпункту. В таком порядке мы и дошли до санпропускника. На пороге данного кабинета комбат неожиданно покачнулся, «схватился за сердце» и медленно осел на пол, показывая мне рукой на окно:
            -     Алексеев… кто это?
      А на окне висело обмундирование моего боевого санитара, которое он только что «простирнул». Но висело оно весьма любопытно: на плечики была накинута гимнастёрка, на перекладину – брюки, а на ржавом крючке болталась его просаленная гимнастёрка. Создавалось впечатление, что в проёме окна на верёвке болтается повесившийся человек. Я посмотрел на окно и «недоумённо» пожав плечами, спокойно ответил:
                -     Выстиранное обмундирование висит, товарищ подполковник.
            -   Немедленно снять!!! – заорал он во весь голос и затем тихим, совсем упавшим голосом добавил: - и валидолу... мне… быстро, мать вашу…
      Пролежав в лазарете три часа, комбат, наконец, пришёл в себя и попросил проводить его к служебно-личной машине. Махнув рукой, он приказал водителю ехать на озеро – там располагался наш плавательный комплекс. Видимо, человек решил немного отойти от пережитого, преподанного ему доблестной медицинской службой, и спокойно посидеть в тиши, предавшись размышлениям о предстоящем дембеле.
                *   *   *
      Комбата уволили сразу же по достижении 45 лет. Спустя месяц он получил в областном городе положенную ему квартиру и сразу же уехал её обустраивать, так как находиться в пределах гарнизона ему было попросту невозможно: каждый, проходящий мимо него, офицер или прапорщик, в буквальном смысле плевал ему в лицо, с удовольствием прибавляя при этом пару «ласковых» слов.
      А ещё через месяц наш славный комбат повесился на люстре в своей новой, почти «отремонтированной» им квартире – до сих пор не представляю, как наша советская люстра смогла выдержать девяносто килограмм. Пожалуй, этот факт можно записать даже в знаменитую книгу Гинесса.
      Перед смертью комбат написал пафосную записку: «Простите, товарищи! Вынужден покинуть этот мир, так как не представляю себя гражданским человеком и ни одного дня не могу прожить без родной Советской Армии». Рядом с его телом валялось около ста пустых бутылок и… старый офицерский планшет, напичканный упаковками от плавленого сырка, бывшего в то время замечательной мужской закуской.
                Мы, конечно же, всё ему простили. Спите спокойно, товарищ                подполковник. Пусть земля Вам будет пухом.

                IV

      Но был в нашем батальоне ещё один старший офицер, которого все мы, от капитана и до последнего солдата, искренне уважали и по-своему любили. Этот человек был полным антиподом комбата. Он никогда не повышал голоса, никогда дважды не повторял приказания и ни разу в жизни не оскорбил ни одного солдата - это был заместитель комбата майор Савенко. Был он среднего роста, коренастый, широк в плечах, - этакий гриб-боровичок. Солдаты в шутку прозвали его «крёстным отцом». А солдат так просто прозвище давать не станет. Майор Савенко был прекрасным строевиком, великолепным стрелком и отличным спортсменом. Он был единственным офицером батальона, кроме меня, имеющим высшее образование. Поэтому мы с ним были особо «любимы и почитаемы» нашим отцом-командиром.
      Весь личный состав батальона прекрасно знал, что если майор Савенко решил навести настоящий порядок в какой-либо роте, то он своего добьётся  обязательно.
                *   *   *
      …В третьей роте напились двое солдат. И надо же было такому случиться, что они попались на глаза не кому-нибудь, а именно майору Савенко. Он тут же объявил роте «тревогу». А время было уже позднее: десять часов вечера. По плану повышенной или полной боевой готовности рота должна была построиться на плацу по полной выкладке ровно через десять минут. Но при майоре Савенко этот норматив обычно перекрывался, так как каждый солдат прекрасно знал, что в данном случае необходимо стараться даже через «не могу» - в ином случае неоднократное рытьё окопов «в полный рост» роте будет обеспечено.
      Через семь минут личный состав роты построился на плацу и замер в ожидании выхода из казармы «крестного отца». А он продолжал проводить неторопливый инструктаж с ошарашенным дежурным по роте.
            -     Вот что, голуба, товарищ сержант. Этих провинившихся ребят ни в коем случае с постели не поднимать. Им сейчас очень тяжело… Уж я то знаю, каково это с величайшего похмелья. Пусть лежат, горемычные, отдыхают. Чайку им принесите горяченького со столовой, напоите и спать уложите… намаялись ведь, бедняги.
      А двое провинившихся «героев» были готовы ползать перед майором на коленях и целовать ему сапоги, лишь бы он разрешил им бежать вместе со всеми марш-бросок – эти ребята прекрасно сознавали, что их ждёт после возвращения роты. Но Савенко был неумолим. Единственное, что он мог пообещать им точно – это пять суток ареста со следующего утра.
      Третья рота продолжала стоять на плацу монолитной тёмной стеной. Когда замкомбата вышел из казармы, была незамедлительно подана команда «смирно».
            -     Вольно, сынки, вольно, - добродушным, но бодрым голосом произнёс майор, махнув рукой. – Вот вы, ребятки, сейчас совершите десятикилометровый марш-бросок с полной выкладкой, а я вас буду сопровождать на своём красном «запорожце». После этого мы с вами весело оборудуем окопы в полный рост и легонечко побежим обратно. О «больных» ребятах не беспокойтесь, с ними всё будет хорошо. Сейчас их напоят горячим чаем, и затем они проведут ночь в тёплых постельках. А утром мы отправим их на наш гарнизонный «курорт» сроком на пять суток, – если начальник гарнизона не добавит до пятнадцати, - где они весьма серьёзно и качественно займутся строевой подготовкой под присмотром товарища генерал-майора…
      Окна кабинета командира гарнизона выходили как раз на строевой плац. Попавший на гауптвахту обязательно обривался наголо и ежедневно, в течение восьми часов, маршировал строевым шагом перед штабом «на зависть» мальчишкам жилого военного городка. 
      …Откашлявшись, Савенко продолжил:
      -     Я всегда говорил вам, сынки, и повторю это ещё раз, так сказать для тугодумов: если выпил или идёшь из самоволки, то уж будь любезен не попадаться и ровно в 6.00. стоять вместе со всеми на физзарядке, естественно, как огурчик. А уж если попался, то, извините… будем мотать «на полную катушку». А теперь, рота, слушай мою команду: командир роты бежит впереди; командиры взводов – в составе взвода; врач едет последним на своём уазике и подбирает особо уставших и вконец обессилевших бойцов, с которыми я лично займусь физической подготовкой… по индивидуальной программе. Ну, вперёд, орлы! Не посрамим Отечество! С Богом! Направо!.. Бегом марш!
      Точно к подъёму рота подбежала к воротам КПП вся в «мыле» и в побелевших от пота гимнастёрках. Обессилевших и уставших не было – каждый солдат прекрасно знал, что это такое: физическая подготовка по индивидуальной программе майора Савенко. После этого случая к третьей роте в течение полугода не было никаких претензий – в смысле дисциплины – даже у комбата. А он, как-никак, был мастером спорта по лыжам.
                *   *   *
      Самый настоящий мимический спектакль разыгрывался на стрельбище. Слов обычно не требовалось: каждому солдату всё было известно заранее. Эти требования неизменно передавались из поколения в поколение, и всё шло как по накатанной дорожке.
      …Вот на линию огня бежит очередная смена. Раздаются автоматные очереди, и на миг всё стихает. По громкоговорителю объявляется оценка  каждого солдата. Если неудовлетворительную оценку получает молодой солдат последнего призыва, майор Савенко вежливо подзывает его к себе и ласковым голосом произносит:
            -     Что же ты, сынок, на двойку-то отстрелялся?
      Пристыженный паренёк начинает ссылаться на не пристрелянное оружие, на встречный и боковой ветер, на волнение и тому подобное. Но эти слова солдат может сказать только один раз за всю службу, так как после нижеследующего такого он не скажет больше никогда.
      Савенко бережно берёт у него автомат и кричит начальнику стрельбища:
            -     Товарищ сержант, поднимите мне, пожалуйста, все мишени.
      Через несколько секунд включается пульт управления, и все мишени начинают автоматически подниматься на положенном расстоянии. Широко расставив свои сильные, по-спортивному накаченные ноги, Савенко одной рукой – как пистолет – поднимает автомат и начинает бегло стрелять короткими очередями: в каждой очереди точно по два патрона.
      Мишени ложатся одна за другой после каждого точного попадания. Результат всегда один и тот же: сколько очередей, столько и сбитых мишеней. Майор отстегивает магазин, передёргивает затвор, не глядя, кидает автомат в сторону «механика-стрелка»  и, повернувшись к солдату, опять же мягким и ласковым голосом бурчит:
               -     Отличный автомат у тебя, сынок. Ну, ступай, ложись куда положено.
      Солдат бережно ловит свой автомат, – не дай Бог, уронишь, тогда будешь чистить его целый день, - вешает его на плечо и, лихо прошагав три шага строевым, бодро топает к брустверу, где уже лежит человек пять двоечников, облачившихся в химкомплекты и противогазы. Эти удальцы должны лежать и целиться по мишеням до тех пор, пока вся рота не закончит стрельбу. А если кто-то из последующих «снайперов» мажет по мишеням, все двоечники по-пластунски дружно ползут к этой «фанерке», находящейся за 100-150 метров, и со злостью прокалывают её штык-ножом.
      Это было какое-то тайное священнодействие, совершенно непостижимое постороннему человеку, но понятное каждому солдату.
      Врачу отдельного батальона приходилось часто осуществлять медицинское обеспечение стрельб – летом практически ежедневно. Поэтому Ваш покорный слуга пропадал на стрельбище днём и ночью. Несмотря на то, что я имел второй разряд, настоящей стрельбе меня научил именно майор Савенко. А вот отличной стрельбе из пистолета Макарова я научился значительно позже, так как это боевое упражнение необходимо отрабатывать годами тренировок. И даётся оно далеко не каждому. В то время каждый кадровый офицер был обязан выбивать из пистолета не ниже 25 очков – «четвёрка» (21 очко) считалась уделом тыловиков, в том числе и медиков. К счастью, благодаря стараниям майора Савенко, я в эту «обойму» не попадал, так как замкомбата не признавал офицеров, которые не могли поражать мишень с первой очереди. В конце стрельб он всегда обращался ко мне с один и тем же вопросом:
            -     Ну что, Володя, стрелять будешь?
            -     Без вопросов, товарищ майор.
            -     Товарищ сержант, выдать лейтенанту Алексееву и мне по целой обойме трассирующих, - обращаясь к начальнику стрельбища, кричал Савенко и шёл выбирать себе автомат.
      И Ваш покорный слуга всегда старался не просто выпустить тридцать патронов, милостиво предоставленных ему замкомбатом, но и обязательно поразить все мишени только короткими очередями.
      Одним из его любимчиков был старший сержант Гогоберидзе, но сам парень об этом, конечно, не знал. Гиви Гогоберидзе был моим старым знакомым – это он стоял на КПП в день моего приезда. Парень он был серьёзный и обстоятельный. Гогоберидзе сам не терпел разгильдяйства и другим спуску не давал, но ребята его уважали. Замкомбата вечно над ним подтрунивал и доставал своими незлобными шутками.
            - Старший сержант Гогоберидзе, сегодня опять схватите «четвёрку»? – с ехидцей спрашивал Савенко, как только третья рота появлялась на стрельбище.
           -   Чито ви, товарищ маёр. Как можно так обыжат грузына. Я ныкогда на «чэтворку» нэ стрэлял.
           -     Заливай-заливай… А вот скажите-ка мне, Гиви: зачем вы усы носите?
           -    Нацьональная гордст, товарищ маёр. Как можно грузыну бэз усов?
           -     Давай поспорим: если сбиваете три мишени не с первой очереди, сбриваете один ус.
           -     А как же я с одным усом ходыт буду, товарищ маёр?
           -     Ага, значит, всё-таки опасаетесь?
           -     Нычего я нэ боюс… Согласэн.
      Как всегда Гогоберидзе отстрелял на «отлично»… но с четырёх очередей. После стрельбы гордый грузин с высоко поднятой головой подошёл к замкомбата и громко спросил:
      -     Когда усы сбрыват, товарищ маёр?
      -     Только один, Гиви, только один.
      -     А пачэму адын?
      -   Но мы же с вами договаривались, товарищ старший сержант? Мужчина должен держать своё слово.
      -   А второй ус я по собствэнному жэланью сбрэю, товарищ маёр, - расхохотался Гогоберидзе и добавил: - Всо-таки нормалная «пяторка», товарищ маёр.
      -   Ну, что будем делать, товарищ капитан, - обращаясь к командиру роты, с улыбкой произнёс замкомбата, - простим Гогоберидзе этот ус или нет?
      -  Думаю, надо простить, товарищ майор… Так сказать, для поддержания боевого духа, национальной гордости и…
      -    …И авторитета лучшего замкомвзвода батальона, - добавил Савенко и расхохотался. – Ладно, Гогоберидзе, на этот раз мы с капитаном вас прощаем. Но в следующий раз…
      -    Как можно, товарищ маёр. Да я в Тибилиси нэ поэду, эсли ещо такую некачэствэнную пяторку получу, - расцвёл Гиви, широко раскинув руки. Развернувшись, он гордо расправил плечи, потрогал свои усы и, покачав головой, побежал к своим товарищам.
                *   *   *
      Возвращение в часть тоже было весьма занимательным. В зависимости от полученной оценки вся рота самостоятельно делилась на четыре группы – каждая из них добиралась до казармы только своим, строго регламентированным путём: отличники ехали на машине, хорошисты шли пешком по короткой лесной тропинке, а троечники и двоечники бежали трёхкилометровый марш-бросок, облачившись в химкомплекты. Отличие троечника от двоечника тоже было существенным: он бежал без надетого на голову противогаза.

                XV

      В этом гарнизоне у меня появились новые друзья и товарищи, которые таковыми и остались на всю оставшуюся жизнь. Откровенно говоря, в последние годы переписка между нами становится всё более редкой, но этот факт наверняка связан с большими переменами, произошедшими в начале 90-х годов прошлого столетия. А тогда все мы – молодые офицеры и их семьи – жили общими заботами, бедами и радостями.
      Но было ещё одно важное обстоятельство, существенно повлиявшее на мою жизнь в данном военном городке. На сей раз я хочу поведать Вам об одном прекрасном живом существе, любовь к которому я пронёс через всю свою жизнь. Во все времена это существо считалось ближайшим и самым верным другом человека. Вы уже наверняка догадались, что речь пойдёт о собаке.
                *   *   *
      Да, это был мой несравненный пёс Марс – мы с женой привыкли называть его Марсиком. Это чудо живой природы досталось мне при весьма курьёзных, если не сказать конфузных обстоятельствах.
      В тот день наш батальон занимался уборкой картофеля в подшефном совхозе. Я, как врач отдельного батальона, самым добросовестнейшим образом осуществлял медицинское обеспечение наших доблестных защитников Родины, «рьяно» взявшихся за это наиважнейшее и серьёзнейшее дело, порученное нам КПСС, комсомолом, правительством и командованием.
      Проходя мимо колхозных усадеб, в одном из дворов я заметил пятерых крохотных щенят неизвестной мне доселе породы. Все щенята были совершенно различного окраса – от чёрного до белого в крапинку. Возможно, это была смесь знаменитой сибирской лайки с каким-то наглым дворовым псом неизвестного происхождения. Скорее всего, однажды этот наглец бодро пробегал мимо этого тихого, ничем непримечательного колхозного двора по своим неотложным собачьим делам и случайно оставил по себе эту прелестную, многоликую, незабываемую память.
      Щенки весело резвились во дворе, прыгая и шутливо рыча друг на друга. Не прошло и минуты после моего появления, как эти забавные малыши устроили замечательную кучу-малу, мгновенно покрывшуюся плотным облаком пыли.
      Мне особенно понравился один беленький непоседка. Своей мордочкой он напоминал настоящего белого медвежонка. От этого пройдохи было невозможно оторвать глаз. Он вертелся среди остальных, как юла: постоянно нападал на своих братишек и сестрёнок со всех сторон, отбивался лапами, ложился на спину и злобно – как ему, очевидно, казалось – рычал на весь окружающий его мир.
      Вашего покорного слугу насторожило одно обстоятельство: абсолютное спокойствие и беспечность данной детворы. Я решил подойти поближе и был мгновенно поражён собственной прозорливостью: из конуры, находившейся в нескольких метрах от калитки, не торопясь, вышла мамаша моего любимца – настоящая сибирская лайка. Она встала между мной и своим весёлым выводком, строго меня оглядела и на первый раз зарычала достаточно незлобно – очевидно, она успела заметить мой тупой и бессмысленный взгляд, который я успел себе придать. Видя, что я не отхожу, мамаша зарычала громче и настойчивее – этим действием она ещё раз шутливо предупреждала меня о своём появлении, являющем собой грозную защиту.
      Я глубоко вздохнул, задумчиво почесал затылок и медленно поплёлся прочь, унося в своей памяти этого милого беленького егозёныша.
      Взобравшись на пригорок, я подошёл к машине «скорой помощи», на переднем сидении которой с воинственным видом восседал мой лучший санитар всех времён и народов Серёга Щербинин. Глубоко вздохнув, Ваш покорный слуга с грустью поведал ему о своей несбыточной мечте. Щербинин мгновенно выразил мне огромное сочувствие и, как оказалось в дальнейшем, не только на словах. Почесав затылок, Сергей, наконец, решился высказать мне своё мнение.
            -   Товарищ лейтенант, я думаю, что этого милого щенка можно приобрести за практически символическую плату.
            -     Ты так думаешь?
            -     Даже не сомневаюсь, товарищ лейтенант.
      Не колеблясь больше ни секунды, я сунул ему в ладонь десять рублей и, пожелав удачи в нашем благородном деле, отпустил с Богом на все четыре стороны. Буквально через секунду Щербинин испарился… как по мановению волшебной палочки.
      …Прошёл час. К этому времени я и думать перестал о своём поручении, предприняв усиленную подготовку к возвращению в родной гарнизон. Неожиданно ко мне подошёл комбат и приказал пересесть в любой «УРАЛ», так как медицинская машина понадобилась ему для каких-то своих неотложных дел.
      Мощные дизельные «УРАЛы» начали медленно вытягиваться в длинную стройную колонну. Вскочив на подножку заведённой машины, я заметил на пригорке Сергея Щербинина, прижимавшего к груди какой-то грязный, промасленный, матерчатый свёрток. Он удивлённо озирался по сторонам, видимо, ища глазами нашу «санитарку». Помахав ему рукой, я сориентировал его на нашу новую машину. Показывая чудеса скоростной резвости, мой санитар в мгновенье ока преодолел двести метров вспаханного поля и на ходу вскочил на подножку нашего «УРАЛа». Сунув мне в руки таинственный свёрток, он ловко перебрался в кабину и с торжествующим видом стал смотреть на дорогу.
      Каково же было моё удивление, когда, развернув промасленную тряпицу, я обнаружил в ней своего любимца. Ласково поглаживая моё новое сокровище, я поинтересовался обстоятельствами купли-продажи.
      Обладая непревзойдённым врождённым тактом и приобретённой, но не отшлифованной его родителями скромностью, Щербинин поведал мне, что во время тяжелейшей осенней страды он не посмел потревожить страшно занятых хозяев таким пустяком. Но тут же добавил, что его честнейшее сердце постоянно ныло и попросту обливалось кровью.
      Несколько последующих минут мы молча выражали своё искреннее сочувствие бывшим хозяевам по поводу потери такого чудесного Малого. Но что поделаешь – «такова жизнь», как иногда выражаются мудрые французы. Глядя на Щербинина, я не мог не отдать должного этому скромняге. “Volens-nolens, Victoria corpiis qloriam procbet (волей-неволей, но победа любит старание), - как выражаются самые скромные и стеснительные русские, вспоминая великих военных учителей всего мира – древних римлян. Это я к тому, что многим русским часто приходится жить именно по известнейшему древнему закону: на войне как на войне. «Ладно, - сказал я сам себе в эту трудную минуту, - подними руку и опусти!» (всё-таки люблю я Василия Макаровича).
      Но как настоящий советский военачальник, постоянно пекущийся о нравственном воспитании своих подчинённых, я с жаром, - буквально в двух исконно русских словах – объяснил Щербинину, что в дальнейшем так поступать с хозяевами негоже, и поэтому следует хоть иногда отступать от своих правил хорошего тона. Судя по лукаво-задумчивому выражению лица моего санитара, я окончательно понял, что он полностью осознал свою вину… и что впредь такого не повторится уже никогда.
      Я долго держал Марса на ладони, в которой он вполне умещался и даже пытался на ней прыгать. Когда малыш устал, я снял с себя офицерскую куртку и посадил его себе на колени…
                *   *   *
      В этот день я впервые узнал об одной слабости, если так можно выразиться, моего любимца – о его пожизненной ненависти к машинам и велосипедам. Его ненависть к этим самокатным аппаратам была воистину беспредельна. Марс постоянно облаивал все машины, проезжающие мимо нашего дома. Затем он срывался с места и, продолжая бешено лаять, мчался за ними со скоростью гепарда целую милю.
      Однажды Марс гнался за машиной генерала в течение десяти минут. А так как максимально разрешённая скорость в пределах жилого городка составляла двадцать километров в час, наш пёс удосужился совершить лёгенький трёхкилометровый марш-бросок, продолжая неистово лаять и обливаться слюной. Наш славный командир гарнизона, кстати, Герой Советского Союза, долго укоризненно качал седой головой и, в конце концов, бессильно откинулся на спинку сиденья и впал в состояние прострации.
      А с бедными велосипедистами этот прохвост обходился и вовсе жестоко. Предварительно укрывшись в кустах, буйно разросшихся возле нашего дома, Марс долго и упорно лежал там в расслабленном состоянии, весело помахивая хвостом. Но стоило только несчастному велосипедисту поравняться с этими злосчастными кустами, как этот варвар двадцатого века неожиданно выскакивал из-за своего укрытия и принимался неистово лаять.
      Обычно это продолжалось до тех пор, пока испуганный человек шустро не спрыгивал с велосипеда на землю и смирнёхонько, прикрываясь рамой самокатного аппарата, бодро дефилировал мимо нашего дома. С этой секунды Марс терял к этому человеку всяческий интерес и, весело помахивая лисьим хвостом, принимался за свои неотложные собачьи дела.
      Но самое удивительное заключалось в том, что за всю свою недолгую собачью жизнь это миролюбивейшее животное не укусило ни одного человека. Я уже не говорю о детях всех возрастов, которые его попросту обожали.
      Единственным враждебным племенем, которого Марс не только не любил, но и страшно боялся, являлись малыши, не достигшие трёхлетнего возраста. Эти «товарищи» могли делать с ним всё, что было угодно их душе: ездить на нём верхом, таскать его за хвост, весело тащиться – во всех смыслах, - держась за его холку и даже заниматься с ним нанайской борьбой.
      С раннего его детства я внушал ему, что трогать малышей (даже трогать, - то есть прикасаться своим холодным носом к щеке малыша и лизать его в нос) категорически воспрещается. Естественно, что это правило преподавалось Марсу словесно – я вёл с ним многочасовые воспитательные беседы и укоризненно грозил указательным пальцем перед его влажным всеулавливающим носом.
      Марс боялся этого контингента пуще огня. После минуты тесного общения с таким «кентавром» пёс пулей вылетал из комнаты, жалобно поскуливая и обиженно визжа, абсолютно не зная, что же предпринимать дальше. Как только соседский малыш нежданно появлялся в нашей квартире в качестве гостя, Марс моментально забивался под диван и сидел там, как мышь, до тех пор, пока этот бравый «татарин» не покидал нашей квартиры, отправляясь обратно в свою родительскую «Золотую Орду». Но так как этот представитель разорительного племени был прекрасно осведомлён о наличии у меня «беенькой собацки», перед уходом он не забывал предварительно пошарить под диваном палкой или шваброй.
      Прошу извинить Моего Читателя за это небольшое отступление от основной темы нашего повествования.
                *   *   *
      …Проехав первую сотню метров, Марс начал выказывать огромное беспокойство: он скулил и весь трясся от страха. Я взял его на руки и нежно прижал к своей груди. Щенок ответил мне горячей собачьей благодарностью: ласково лизнул меня в щёку своим маленьким шершавым язычком и с неподдельной любовью посмотрел на меня своими замечательными, чёрными глазами-бусинками. Через пару минут он затих, зарывшись в мою зимнюю офицерскую куртку.
      Спустя полчаса я решил проверить своего любимца и с ужасом обнаружил, что моего четвероногого друга нигде нет. У меня мелькнула мысль, что Марс успел выпрыгнуть из кабины во время вынужденной остановки – мы на несколько минут останавливались у колодца, а дверца кабины была приоткрыта.
      Для всех присутствующих это была настоящая трагедия. Надо же, потерять малыша, ещё не успев по-настоящему его приобрести. Даже водитель, молодой солдат первого года службы, проникся к нам искренним сочувствием. В порыве жалости он остановил машину и пробежался по дороге на несколько сот метров назад. Но Марса нигде не было.
      Делать было нечего. Мы тронулись дальше, не переставая горевать о маленьком четвероногом друге. Подъехав к воротам КПП, водитель заглушил мотор. И в этот момент я вдруг услышал тоненький собачий писк. Я быстро наклонился и увидел в полу кабины круглое отверстие, из которого торчал беленький хвостик. Думаю, не стоит описывать всех трудностей, с какими Марс был извлечён из этой дыры. В данном случае, пожалуй, подойдёт знаменитый хирургический термин: был извлечён со значительными техническими трудностями. Но мы оба не унывали – моё сокровище снова было со мной! А остальное – сущие пустяки.

                XVI

      Усталые и голодные мы с Марсом прибрели в гостиницу, где я тогда проживал. Оставив моего обожаемого пса в номере, я стремглав помчался в офицерское кафе, надеясь раздобыть свежего молочка. Сердобольная официантка внимательно выслушала мою романтическую историю и после некоторых колебаний достала из-под прилавка свою бутылку, припасённую для дома.
      Марс вылакал молоко с завидным аппетитом, довольно рыча и пофыркивая. После сытного ужина он, ничтоже сумняшеся, наделал три приличных озерца, которые я тотчас же не преминул подтереть. Но это было только началом нашей бурной эпопеи, в течение которой и Марсу и Вашему покорному слуге пришлось окончательно покинуть данное уютное прибежище и переселиться в собственную квартиру.
      На вторые сутки пребывания Марса в гостинице уборщица в довольно категорической форме заявила мне, что убирать в моём номере она больше не намерена. Естественно, это было связано со специфическим запахом и тремя кучками «мази Вишневского», выпущенными моим четвероногим другом за сутки моего отсутствия. Хорошо, что к этому времени я успел получить отдельную двухкомнатную квартиру. Наскоро уложив свои скромные пожитки, мы с Марсом в тот же вечер торжественно покинули государственные апартаменты и перебрались в собственный дворец.
      Для нас это действительно был дворец. Представьте себе: огромная квартира сталинских времён полезной площадью в шестьдесят квадратных метров. Нас ожидали четырёхметровые потолки и большущий зал шесть на пять метров, в котором, по моему разумению, могли спокойно раскатывать три велосипедиста в возрасте семи лет. Далее шла просторная спальня с балконом и внушительная кухня – уже не говоря о раздельном санузле, ванной и просторной прихожей. В общем, не квартира, а настоящая мечта хозяйки – об этом мне восторженно сообщила моя супруга, едва переступив порог этого замечательного сооружения (правда, это случилось значительно позже – три месяца спустя).
      Первую ночь мы с Марсом провели в прямом смысле вместе, заснув на полу спина к спине. Спали мы на самой лучшей в мире советской шинели. Около двух часов ночи я проснулся от ужасающей нехватки воздуха и огромного количества чьих-то волос, забившихся мне в рот. Как выяснилось, Марсу стало холодновато, и поэтому он решил примоститься у моего горячего рта, где ему было тепло и комфортно – естественно, для его драгоценного здоровья.
      Несмотря на свою молодость, Марс отчаянно чесался и постоянно ловил в своей роскошной шубке каких-то живых существ, мешающих ему жить свободной, раскрепощённой жизнью. Я сразу же подумал об обыкновенных белых муравьях, обитающих во всех квартирах нашего славного городка.
      Надеюсь, Вы наверняка успели догадаться о том, что Ваш покорный слуга всегда обладал мощнейшим шестым чувством и нечеловеческой догадливостью – эти качества во мне всегда отмечала моя несравненная супруга и прелестная дочурка.
      Уже на шестые сутки – при моих вышеперечисленных талантах это вполне естественно – я, наконец, догадался, что Марса допекли самые обыкновенные блохи. На совместном экстренном заседании мы с другом по-деловому обсудили эту ничтожную наболевшую проблему, и я решил немедленно приступить к ликвидации общего врага.
      Спустя минуту мы начали устранять данный недостаток. Как Вы помните, к устранению всех выявленных армейских недостатков принято приступать немедленно, что особо ценится вышестоящим командованием. Кстати, пока я намыливал моего любимца, мне вспомнился один старинный анекдот, касающийся именно недостатков.
                *   *   *
      «На строевом смотре к солдату подошёл проверяющий офицер и попросил показать малую сапёрную лопатку. Осматривая сей табельный индивидуальный инструмент, положенный каждому военнослужащему срочной службы, офицер принялся тут же перечислять недостатки и записывать их себе в блокнот: лопатка ржавая, тупая, кривая, краска на черенке облупилась, нет маркировки, футляр надорван, нитки от футляра торчат во все стороны… и так далее. После недолгого молчания солдат откашлялся и виновато пробурчал:
            -     Товарищ майор, разрешите мне взять лопатку всего на одну секундочку?
           С удивлением поглядывая на рядового, проверяющий протянул ему лопатку. «В мгновенье ока» солдат размахнулся и перебросил лопатку через забор. Смахнув с ладоней невидимую пыль, солдат весело прищурился и радостно воскликнул:
                -    Запишите, товарищ майор: имеется один недостаток – нет сапёрной лопатки!».
                *   *   *
      Марс необыкновенно мужественно перенёс купание в керосине, а затем двукратное мытьё с мылом и мочалкой, производимое в огромной раковине старинного умывальника. Но когда я бросил его в большую ванну, доверху наполненную чистой тёплой водой (очевидно, Ваш покорный слуга хотел воочию убедиться в том, что его четвероногий друг на самом деле является превосходным пловцом), Марс жалобно заскулил и принялся отчаянно бороться за только что начавшуюся жизнь, усиленно цепляясь маленькими коготками за скользкий край огромного водоёма.
      Мгновенно осознав свою непростительную ошибку, я схватил Марса за шиворот, быстро вынул из ванны и качественно обтёр махровым полотенцем. Покончив с этим делом, я осторожно положил щенка на его новый шерстяной коврик. Всё это время Марс непрерывно лаял на меня, выделяя изо рта беленькие комочки пены.
      Ещё бы! Мой друг кровно обиделся на своего бестолкового хозяина, так как тот не соизволил вовремя вынуть его из этого огромного синего озера. Как же тут не обидеться, когда он мог запросто захлебнуться и неминуемо погибнуть!!!
      Вот она – чёрная человеческая неблагодарность!
      Несмотря на отчаянные попытки его успокоить, захлёбистое гавканье продолжалось около часа. Постепенно Марс всё-таки затих и вскоре крепко уснул – уснул, как обычно спят все здоровые малыши. Во сне он жалобно повизгивал, быстро-быстро передвигал лапками и постоянно менял позу.
      На следующее утро малыш с удовольствием вылакал целую бутылку молока. Постоянно срыгивая и облизываясь, Марс морской походкой подошёл ко мне, лизнул в руку и принялся яростно теребить мои военные ботинки, которые через несколько минут вполне очистились от вчерашней пыли и засверкали, как зеркало.
      Да, собачья обида недолговечна. А Ваш покорный слуга на всю жизнь усвоил урок собачьей преданности и человеческого предательства.
      Марс вновь преданно посмотрел на меня своими чёрными глазами-бусинками и доверчиво улёгся у моих ног. Я был глубоко благодарен ему за прощение и больше никогда в жизни не повторял таких коварных человеческих экспериментов. Примирение состоялось.

                XVII

      В отличие от многих других пород сибирская лайка далеко не комнатная собачка. Все представители этого славного охотничьего племени не могут существовать без настоящего свежего воздуха… впрочем, как и моя драгоценная супруга. Имея немалую частицу этих старинных боевых генов, Марс обожал улицу. Поэтому с первых же дней нашего знакомства мы были вынуждены постоянно гулять. Для Марса прогулки на свежем воздухе всегда были желанным подарком и высшим наслаждением… что его и сгубило. Да, за все радости в этом прекрасном и жестоком мире принято платить по самой высокой цене.
      А пока у малыша было безоблачное розовое детство, и пёс в полную силу наслаждался дарами, данными ему природой.
      В первые дни я всегда мог догнать его даже шагом, пока он медленно и неуклюже, переваливаясь с лапки на лапку, топтался в высокой траве. Марс наслаждался улицей и незнакомыми запахами. Бегая вокруг меня, он рычал на невидимого врага, прыгал на четырёх лапах одновременно, падал, снова поднимался и временами изображал настоящую охотничью стойку – сам он в этом, конечно, не сомневался. Чаще всего он изображал стойку на кошек – независимо от их породы, масти и возраста. Когда время нашей прогулки истекало, я осторожно брал его на руки и спокойно нёс домой.
      Но через месяц я загонял его домой с превеличайшим трудом, порою не в силах до него добраться. Надо было что-то срочно придумывать. Пришлось мастерить ошейник и поводок. Лучшего материала, чем ремни от плащ-накидки, для этого дела было не сыскать. Марс внимательно наблюдал за моим рукоделием, совершенно не понимая предназначения будущего изделия.
      Все счастливцы, когда-либо имевшие собственных четвероногих друзей, прекрасно знают, какой невыносимой мукой является ошейник для щенка, впервые надетого ему на шею. Марсу я надел ошейник без особых хлопот, так как в первые минуты мой любимец даже не понял всего трагизма своего положения. Вероятно, во время этого процесса он подумал, что его попросту чешут за ухом и ласково треплют за холку, явно с ним заигрывая. Но последующее описанию поддаётся с трудом. Он визжал, кувыркался, рычал, яростно стараясь скинуть с себя этот ненавистный предмет. Временами мученик подползал ко мне на брюхе и, жалобно поскуливая, смотрел на меня упрашивающими, ничего не понимающими глазёнками, полными обиды и слёз. Но я был непреклонен. Чтобы приучить Марса к ошейнику, я должен был подавить свою жалость и показать своему питомцу, что этот уличный собачий атрибут  жизненно необходим – как для него, так и для всех окружающих.
      Я на руках вынес Марса на улицу и осторожно, как фарфоровую статуэтку, поставил его на землю, намереваясь торжественно прогуляться со своим любимцем на глазах изумлённой и, конечно же, очарованной нами публики. Но на этот раз Ваш покорный слуга потерпел жестокое фиаско. Марс лёг на землю и ни за что не хотел подниматься. Я был вынужден в буквальном смысле волочить его по земле, словно игрушечный танк без гусениц. А этот негодяй продолжал постоянно скулить, роняя из глаз огромные крокодиловы слёзы.
      Страдания этого народного артиста вызвали непритворное сочувствие и искреннюю жалость всех жителей гарнизона, в несметном количестве просунувших свои головы в форточки соседних домов и заполонивших все балконы. А все дети единодушно окрестили меня плохим дядей, разбойником и даже фашистом – в зависимости от возраста, пола и культуры воспитания.
      Но постепенно этот прохвост настолько привык к ошейнику, что в дальнейшем не обращал на него никакого внимания, и даже был им вполне удовлетворён – этот предмет придавал ему благородства, заставлял обращать на него внимание, и… служил своеобразной защитой от таких же прохвостов, но только… двуногих. Ошейник стал неотъемлемой частью его тела. Стоило мне взять в руки поводок, как начиналось неописуемое собачье ликованье – Марс уже точно знал, что сейчас его непременно поведут гулять, а для моего верного пса это всегда было вершиной блаженства.
     В такие минуты он постоянно повизгивал, весело лаял и до зеркального блеска подметал грязный пол в прихожей своим пушистым, светло-рыжим хвостом, предвкушая будущее удовольствие. Заметьте, это происходило именно тогда, когда он был выкупан и вычищен. Марс с готовностью садился на задние лапы и, высоко подпрыгивая, старался сам просунуть свою мордочку в ошейник, проявляя истинное собачье джентльменство. Пока я одевался, мой юный друг успевал исполнить праздничную джигу, вертясь и танцуя на своём хвосте. Особо не напрягаясь, Вы вполне можете представить чистоту этого хвоста после проделанного им «кордебалета».
      Визг восторга разносился по всему подъезду, когда мы в бешеном темпе «сходили» по лестнице. Перепрыгивая через три ступеньки, Марс со страшной силой тянул меня за поводок, хрипя и поскуливая. Добравшись до первого этажа, он с разбега вышибал дверь подъезда передними лапами и с весёлым звонким лаем выскакивал на улицу. Идя на поводке, пёс старался во всём мне угождать: и преданно заглядывал в глаза, и шёл со мною рядом, не отставая ни на шаг и ни на сантиметр не выскакивая вперёд. И что было самым невероятным, в такие минуты Марс не обращал на кошек совершенно никакого внимания.
      Но стоило мне выпустить моего героя на свободу, как тут же начиналась настоящая собачья феерия, если не сказать – коррида. Он залихватски носился вокруг меня, стойко прижав свои уши к голове; убегал на сто метров вперёд; катался по траве или по снегу; победоносно лаял и постоянно пританцовывал, высунув свой длинный шершавый язык. А его светло-жёлтый хвост постоянно вертелся, исполняя роль пропеллера.
      Когда мы с супругой прятались от него в кустах или за толстым деревом, Марс на полном ходу нёсся нам навстречу по лесной тропинке и, мгновенно определив наше месторасположение своим сверхчувствительным носом, тормозил всеми четырьмя лапами. Если в этот момент стоять с закрытыми глазами, можно было подумать, что это тормозит, по крайней мере, двадцатипятитонный КАМАЗ.
                *   *   *
      Я обожал рыбалку и свои редкие лейтенантские дни отдыха полностью посвящал этому любимому занятию. Не взять Марса на это мероприятие было невозможно. Стоило мне снять с антресолей удочку и тихонечко подойти к двери, как этот неусыпный страж тут же поднимал страшный шум, принимаясь танцевать на хвосте свою праздничную джигу. Во избежание излишних недоразумений и долгих объяснений с женой я предпочитал поскорее открыть дверь и выпустить этого архаровца на улицу. Не проходило и трёх секунд, а я уже слышал стук хлопнувшей входной двери – значит, Марс на свободе! Я быстро выходил на улицу и шепотом подзывал своего злодея. В ином случае он будет непременно лаять под нашим балконом, оповещая всех соседей – в том числе и мою спящую супругу – радостным лаем. И уж тогда нам точно не избежать крупных неприятностей.
      А речка совсем рядышком, в каких-то десяти метрах от КПП. Мы с Марсом быстро переходим через мост и мгновенно исчезаем в зарослях камыша. Я насаживаю на крючок самого жирного навозного червячка, закидываю удочку и, с вожделением поглядывая на белеющий поплавок, блаженно затягиваюсь любимым «Беломором».
      …Прекрасное августовское утро. Над узенькой речкой Ворсклой (название  реки было дано Петром Первым. В этих местах он случайно уронил свою подзорную трубу. Отсюда – Ворскла, то есть вор стекла) медленно стелется сизоватый туман – мне кажется, будто чья-то невидимая рука плавно поднимает голубое газовое покрывало над прозрачной зеленоватой гладью. В соседних камышах покрякивают дикие утки-нырки. В ответ на это не совсем проснувшаяся сплетница-лягушка как бы нехотя подаёт свой голос, намекая на восстановление прерванного покоя. Серебряные лучи розового восходящего солнца весело постреливают бликами в густой изумрудной листве красавицы ивы, вечно плачущей над песчаным обрывом. В близлежащей деревне начинают голосисто «звенеть» живые будильники; полусонные женщины, ворча и переговариваясь, выпускают своих мычащих кормилиц навстречу медленно идущему пастуху. И спустя минуту на всю округу слышится хлёсткий выстрел его ни с чем несравнимого кнута.
      Красотища!.. Благодать!..
      Мой беленький поплавок начинает мелко подрагивать, затем бодро встаёт на «попа» и молниеносно скрывается под водой. Я пулей срываюсь со своего насиженного места, хватаю удочку и мягко подсекаю. Чувствую радостную тяжесть натянувшейся лески, и через мгновение в воздухе мелькает серебристо-алое тельце краснопёрки.
      Марс восторженно лает и прыгает вокруг рыбки на четырёх лапах, не решаясь, однако, до неё дотронуться. Я осторожно снимаю нашу трепещущую  добычу с крючка и аккуратно опускаю её в заранее заготовленный бидончик с речной водой. Мой четвероногий друг моментально теряет к ней всяческий интерес и вновь шлёпается на траву.
      Услышав громкий лай моего любимца и завидев его знакомую скалящуюся мордочку, несколько рыбаков тут же сворачивают на другую тропинку, ведущую за поворот реки. Все крупным аллюром устремляются туда, за поворот, подальше от этого лающего глашатая.
      Марс оценивающе осматривает местность и с чувством исполненного долга вновь разваливается на шелковистой траве.
      Вдруг он пулей срывается с места и во всю прыть несётся к мосту. Все ясно – это появляется мой второй «помощник», то есть моя драгоценная супруга. Она также обожает рыбалку, как первый «помощник» обожает кошек. Моей рыбалке точно конец. А мой поплавок начинает мелко подрагивать и плясать по воде. Я возбуждённо потираю руки, осторожно беру удочку и… слышу всплеск огромного тела, - по крайней мере, пудового сома.
     Но через секунду всё проясняется. Это моё чудовище, мой Марс, решил показать перед красивой женщиной-кормилицей всю свою мужскую стать. Этот выпендра и льстец с разбега бросается в «бушующий океан», мня себя непревзойдённым пловцом и спасителем семейного очага.
      После этого моя рыбалка действительно заканчивается, и мы приступаем ко второй части «Марлезонского балета» - купанию. Вот это дело Марс обожает. Со счастливой мордой он плывёт между нами, пребывая наверху блаженства. Люда подплывает к бетонной опоре моста, подтягивается на руках и поднимается на площадку, возвышающуюся над водой приблизительно на тридцать сантиметров. Бедному Марсу это препятствие, конечно, не под силу. Я с силой подталкиваю его сзади, и он пробкой вылетает из воды, приземляясь на все четыре лапы – орёл, ничего не скажешь!
      Мы с женой прыгаем в воду, а Марс лает, проклиная нас за такое коварное предательство. Люда нежнейшим голосом зовёт его к себе. Но этому проходимцу совсем не хочется прыгать в эту сырую прохладную жидкость, и поэтому он продолжает резво носиться по периметру опоры, громко скуля и подвывая. Но, заметив, что мы отплываем всё дальше и дальше, Марс, наконец, решается и с разбега плюхается в воду, на всякий случай прижимая свои драгоценные уши к голове. Догоняя нас, пёс отчаянно отфыркивается и громко скулит. Мы одновременно выскакиваем на берег, и вся округа вновь оглашается победоносным собачьим лаем. Марс снова победил! Он, как всегда, первый!
      Но существовала ещё одна проблема, которая так и осталась неразрешимой: без поводка Марса было невозможно загнать домой. Для нас  это стало настоящей трагедией, так как этот свободолюбивый эгоист мог находиться на улице вечно… пока его не загоняло домой нарастающее чувство голода.
      Но до появления этого чувства иногда было очень далеко, и поэтому мы были вынуждены выслушивать вполне справедливые упрёки со стороны наших соседей, страдающих постоянной головной болью от победоносного лая нашего непокорного пса. А этот негодяй специально вставал под нашим балконом – этим действием он как бы показывал свою причастность к этому дому – и бешеным лаем вызывал нас на улицу, совершенно не понимая нашего пессимизма: как можно не наслаждаться радостью вечерней прогулки и постоянным ощущением свежего воздуха.
      Все наши уговоры ни к чему не приводили и игнорировались им полностью. Однажды на катке, уже за полночь, я всё-таки сумел ухватить его за ошейник, да и то только потому, что снизошёл до его уровня – улёгся на лёд рядом с ним.
      Но когда непокорный пёс всё-таки возвращался, осторожно скребясь лапами в дверь квартиры, можно было воочию убедиться в одном чуде – в реальном превращении сатаны в чудесного мальца и невиннейшего ягнёнка. В такие минуты Марс был похож на ангела во плоти. Он самым внимательнейшим образом выслушивал наши упрёки, виновато прижимая уши и яростно стуча грязным хвостом по полу. В такой момент пёс был готов выполнить любое Ваше желание. Любая неприятная процедура, даже мытьё лап – для Марса это было страшным наказанием – являлась для этого негодяя настоящим бальзамом. Но как только гнев менялся на милость, этот жулик проскакивал к своей любимой мисочке и с жадностью принимался за еду.

                XVIII

      Став постарше, Марс превратился в неисправимого лгуна и изворотливого плута. Его изобретательности мог позавидовать даже человек. Подходя к порогу квартиры, Марс уже не ломился в дверь, отчаянно царапая её когтями и просительно лая. Н-е-е-т, он осторожно, по-воровски крадучись, открывал дверь соседа – там проживало двое малышей, и поэтому дверь никогда не запиралась на ключ. Нежно поскулив и дождавшись сердобольного защитника, Марс «на цыпочках» подводил ребёнка к своей двери, глазами упрашивая его позвонить или постучать.
      Этот растленный женщинами тип – о чём наш рассказ ещё впереди – прекрасно понимал, что при постороннем человеке я никогда не посмею его распекать. Как только дверь открывалась на нужную ему ширину, Марс, сломя голову, бросался мимо тактичнейшего человека и пулей устремлялся к своей любимой миске. А уж здесь он давал волю своим разнузданным страстям и низменным инстинктам.
      Захлёбываясь, чавкая и рыча, пёс медленно насыщался – в такие минуты Марс был способен перемолоть целого слона. С первых же минут знакомства с моей сердобольной – только к собакам – супруге, этот прохиндей моментально уловил в ней будущую кормилицу и поэтому подлизывался к Люде, как только мог. Так как на саму кухню Марсу вход был категорически воспрещён, этот архаровец часами лежал неподвижно у порога и одним глазом, как бы нехотя, внимательно наблюдал за каждым движением мой супруги. Как только над его головой появлялся кусок мяса, пёс одним неуловимым движением хватал его на лету, оставляя после этого замечательного фокуса звук клацнувших челюстей… и шумного сглатывания, кстати, всегда однократного. Сырое яйцо этот обжора небрежно слизывал с миски своим шершавым языком даже без видимого глотка.
      Однажды Люда накупила невообразимое количество свиных ножек для холодца. У меня возникло подозрение, что моя супруга вознамерилась угостить своим лакомством всю Белгородскую область.
      Почуяв крупную добычу, Марс принялся смело дефилировать по кухне – в этот момент я отсутствовал. А хозяина он признавал только во мне, продолжая относится к моей жене только как к подательнице пищи и потакательнице всех его проказ. Услышав на лестнице мои шаги, этот хитрющий «жучок» стремглав подлетал к своему коврику и с невозмутимым видом принимался мастерски помахивать своим грязнущим хвостярой. Этим маневром он надеялся доказать мне, что кухонные дела его совершенно не интересуют.
      Как только свиные ножки были сварены и за ненадобностью поданы в миску этому прощелыге, началось самое настоящее светопреставление.
      Первый десяток Марс стёр своими мощными челюстями буквально в порошок. Второй десяток он разгрыз не торопясь, временами облизывая свои жирные лапы. Предварительно насытившись, хитрющий пёс ограничился обсасыванием ножек, съедая только хрящик.
      Люда решила поправить его миску, но Марс так лязгнул челюстями и прикусил ей руку, что она чуть не забилась в истерике. Этот жест был первым и последним предупреждением: что отдано мне и положено в миску, является только моей личной собственностью! Поэтому прошу – пока прошу – руками не трогать. За этот проступок я щёлкнул его по носу и молча пригрозил пальцем. Марс мгновенно понял свою ошибку: продолжая разгрызать кость, он дружелюбно проворчал и примирительно завилял хвостом…
      Ел Марс очень интересно. Во-первых, он не ел, а, простите, грязно пожирал, громко чавкая и разбрызгивая пищевые «отходы» по всей кухне. Во-вторых, при «приёме пищи» он налитым кровью волчьим взглядом окидывал всё вокруг, предусмотрительно рыча на всех, кто посмел приблизиться к его заветной чашке ближе одного метра – я в это число, естественно, не входил, так как Вашему покорному слуге этот хитрюга доверял безмерно. Но самым сверхъестественным было другое: он всегда пытался оставаться непревзойдённым чистюлей. Во время еды Марс постоянно стряхивал со своих лап даже мельчайшие брызги, умудряясь ни разу на них не наступить. Осторожно обходя свои жидкие объедки, Марс постоянно переступал лапами, отходя от своей миски всё дальше и дальше. Периодически пёс посматривал на свою кормилицу, разрешая ей пройтись тряпкой по испачканному полу – если в руках жены была тряпка, Марс милостиво разрешал ей подойти к своей миске, но ни в коем случае не разрешал до неё дотрагиваться.
      Продолжим о наших баранах, то бишь о свиных ножках.
      …Третий десяток Марс доедал медленно, только обсасывая своё лакомство. После этого он долго смотрел на приличную горку отварных ножек, совершенно не представляя, что же с ними делать дальше. Немного подумав, этот ненасытный боров улёгся возле своей миски, видимо, решив охранять её до тех пор, пока не будет съедена последняя косточка. Вволю насмеявшись над его непревзойдённой жадностью, мы с женой покинули кухню и пошли в зал смотреть телевизор. Спустя пять минут Марс вышел из кухни и стал шляться по всей квартире. Мы не придали этому никакого значения, решив, что это небольшой променад после плотного ужина.
      В течение всей последующей недели мы со смехом стали находить эти злополучные свиные ножки, умело припрятанные этим жуликом, в самых невероятных местах. И где их только не было: и под большим ковром, и за стиральной машиной, и под ковриком этого прохиндея и даже… за радиаторами водяного отопления. Было вполне очевидно, что Марс капитально приготовился к элитной собачьей жизни и в настоящий момент спокойненько возлежал на своём законном месте, хитро щуря свои чёрные воровские глазки.
      Однажды супруга здорово пожалела о том, что на ночь угостила Марса здоровой говяжьей костью. Она совсем забыла, что у этого прохвоста прекрасный охотничий нюх. Марс долго обнюхивал кость и никак не мог вытащить из неё тонкие прожилки мяса, находящиеся в трещинах и углублениях кости. В два часа ночи мы проснулись от страшного грохота. Создавалось такое впечатление, что на кухне работает асфальтный каток или, по крайней мере, по мостовой движется целая рота танков. Не выдержав, мы включили на кухне свет и увидели там разъярённого Марса, безжалостно катающего эту бедную кость. Пришлось её отобрать и припрятать до собачьего завтрака, иначе этот полководец не успокоился бы до самого утра.
      Был ещё один случай, когда Марс рассмешил нас буквально до слёз. Люда как-то заметила, что её любимец грызёт свои лапы – во время этого упражнения наш бедный пёс нервно поскуливал. Жена подошла ко мне и замогильным голосом произнесла, что Марс сошёл с ума. Я внимательно осмотрел его лапы и облегчённо рассмеялся. Оказывается, этому жадюге между когтей попал маленький кусочек краковской колбасы, которую он бессовестным образом стащил с кухонного стола ещё днём. И теперь его сверхчувствительный нос не давал бедолаге спокойно заснуть. Вот уж воистину: хоть видит око, да зуб неймёт.

                XIX

      С двух месяцев Марс начал обучаться тяжёлой собачьей науке. Вскоре он с полуслова, с полувзгляда, а иногда даже с полужеста стал понимать любую команду или желание своего хозяина. Ему особенно нравилась команда «дай лапу». Эту команду он всегда выполнял охотно, с усердием и удовольствием, зная, что обязательно будет поощрён. Марс мог менять лапы с невероятной быстротой. Выполняя это упражнение, выражение его хитрющей мордочки менялось ежесекундно: он то высовывал свой длинный шершавый язык, то поднимал и прижимал уши, то наклонял голову в ту или другую сторону. В придачу ко всему Марс постоянно гарцевал на месте, одновременно помахивая своим пушистым хвостом. Самыми ненавистными его командами были «ко мне» и «место». Это он всегда выполнял с ленцой, крайне неохотно, не всегда с первого раза и обязательно неторопливым шагом, ежесекундно оглядываясь в надежде на её быструю отмену.
      Люда постоянно его баловала и сводила все мои тяжелейшие усилия  по достойному воспитанию пса практически к нулю. Она разрешала Марсу практически всё. В моё отсутствие он мог болтаться по всем комнатах, валяться на ковре, рассыпая свою драгоценную шерсть (из которой можно было сшить целую шубу) и даже пребывать на моей кровати! А при мне Марс всегда  возлежал на своём законном месте в прихожей и без команды никогда его не покидал. Последняя вольность моих противников – возлежание на кровати – удивляла меня до крайности, несмотря на то, что моя супруга всегда отличалась болезненной суперчистотой, граничащей с сумасшествием. Помнится, были времена, когда мне разрешалось войти в комнату моей дочери – Женьки при жизни Марса ещё не было – только после полной смены одежды и обязательного принятия душа. Кроме того, я должен был дважды вымыть руки с мылом и обязательно напялить стерильную маску, за две минуты до этого проглаженную горячим утюгом.
       …Но стоило мне приблизиться к подъезду нашего дома, как питомец, чувствующий меня за версту, опрометью бросался на своё место и уже никакие силы не могли удержать его в запрещённом месте. В зал Марс мог войти только с моего личного разрешения, а в спальню – тем более. И сколько бы супруга не звала его, называя даже самыми ласковыми именами – Марсусик, умничка, хорошенький пёсик, - этот двуликий Янус продолжал спокойно возлежать на пороге, положив лапу на лапу, и ни на сантиметр не нарушал установленной для него границы.
      Уходя утром из дому, мы были вынуждены выпускать Марса на улицу. Однажды он увязался за Людой – её команду «домой» этот прохиндей попросту игнорировал – и десять километров бежал за автобусом до больницы, где она работала. Отыскав её кабинет, Марс вихрем влетел в приоткрытую дверь, по пути «случайно» сбив подслеповатого ветерана войны. Самым удивительным оказалось то, что этот неугомонный плут смог самым тишайшим образом пролежать под кушеткой целых шесть часов! Обратный путь Марс также преодолел на своих четырёх, ввиду абсолютной идиосинкразии ко всем видам транспорта.
      В городке обитал один бездомный пёс по кличке Атаман. Это была сильная, крупная собака, носившая в себе гены западноевропейской овчарки. Марс сторонился только его, хотя откровенными врагами они не были. К этому псу Марс всегда питал внутреннюю неприязнь, неприкрытую ревность и огромное собачье уважение. Стоило мне подойти к окну и ласково произнести: «Атаман, Атаманчик, иди ко мне», как мой питомец моментально срывался с места, подбегал ко мне и принимался усиленно тереться о ноги, жалобно поскуливая и требуя безотлагательной ласки. Своим взглядом он как бы умолял: ну, пожалейте же меня; ведь это же я у вас такой единственный и неповторимый, а не какой-то бездомный Атаман. Льстец успокаивался только после пятиминутного поглаживания за ушком.
      Спустя год мы были вынуждены лететь в отпуск на самолёте, и поэтому взять Марса с собой не представлялось возможности. Отданный соседям, Марс сорвался от них на второй же день и забегал раз в неделю – отобедать из своей любимой миски. В наше отсутствие пёс превратился в настоящего профессионального бомжа, который до конца своих дней не смог перебороть в себе бродяжьих замашек. Его постоянно тянуло к своим бездомным друзьям и подругам, с помощью которых Марс добросовестно контролировал все ближайшие помойки и злачные места. Этот умнейший и добрый пёс так и не согласился променять свою свободу на тихий домашний уют и все блага собачьего мира.
      Погиб наш неунывающий Марс довольно парадоксально, но именно той смертью, которую ему и предрекали: его задавила машина. Произошло это зимой.
      …Он увязался за нашим десятилетним соседом Лёшкой. В городке была одна дорога, ведущая на котельную, по которой машины ездили всего пару раз в день. Мальчик на лыжах перешёл дорогу, огляделся и поманил за собой Марса, громко повторяя его имя.
      Но Марс был неглупым псом и поэтому не собирался перебегать дорогу перед носом приближающейся машины. Но после неоднократного зова его доброе сердце всё-таки дрогнуло. Он громко залаял, как бы прося мальчика немного подождать его, и от нетерпения запрыгал на одном месте. Неожиданно его передние лапы соскользнули на обледенелую колею, и в следующую секунду колёса автомобиля проехали по ним.
      Марса ещё можно было спасти, но ему опять страшно не повезло. За рулём ЗИЛа-130 оказался его заклятый враг – бывший немецкий полицай, велосипедист, пожилой водитель Оберемок, -  который, хищно оскалившись, не преминул задними колёсами проехать и по его несчастной мордочке. Пёс умер практически мгновенно. А вечером Лёнька, обливаясь слезами, рассказал нам и об Оберемке, и его хищном радостном оскале, и о трагической ошибке нашего любимца. Вот так и получилось, что Марс погиб от самой ненавистной им вещи на свете – от автомобиля.
     Люда проплакала навзрыд двое суток. Ваш покорный слуга крепился как мог, внешне стараясь ничем не выдать своей глубокой печали.  Я успокаивал супругу всеми возможными способами, а на душе была тоска и печаль; была бесконечная ноющая боль в области сердца – таким образом мой воспалённый мозг скорбел о прекрасном утерянном друге, если не сказать – о ближайшем родственнике.
      Я благодарю Всевышнего лишь за одно: как хорошо, что тогда у нас ещё не было моей прекрасной дочурки, для которой смерть этого славного пса на всю жизнь осталась бы страшной трагедией и незаживающей кровоточащей раной.
      Но память о моём незабвенном друге жива и поныне. Он остался жить не только в наших сердцах и на фотографиях в нашем семейном альбоме. Нет, далеко нет.
      В двадцати метрах от КПП есть невысокий пригорок, на котором похоронен наш любимый Марс. И когда человек, впервые попавший в нашу часть, выходит из автобуса, он обязательно видит на этом пригорке стайку красивых белых собак с рыжей золотистой холкой, стоячими ушами и умным горделивым взглядом, здорово напоминающих настоящих сибирских лаек.

                XX

      Вам приходилось хоть однажды видеть красивую беременную женщину? Не уверены? А вот мне, к счастью, это увидеть довелось. Моя супруга всегда была очень хороша собой, а в эту пору она расцвела как никогда. Что и говорить, беременность была ей явно к лицу.
      А как наши женщины берегут своих будущих детей, как бережно носят их у себя под сердцем. Ступая по незнакомой дорожке будущие российские мамы обходят каждый камешек, попавшийся им на пути. Каждая неровность или ямочка воспринимается ими как весьма серьёзное препятствие, могущее значительно осложнить их дальнейший путь. А какая величавая походка! Какая гордость светится в их счастливых лучезарных глазах! Какая неуёмная радость от ощущения будущего материнства – особенно в тех случаях, когда будущий ребёнок долгожданен, дорог и желаннен. Нет, пересказать это невозможно – это надо видеть собственными глазами и чувствовать собственным сердцем.
      Наш будущий ребёнок действительно был долгожданным и очень желанным – мы ждали его долгих четыре года. После прохождения всех необходимых тестов нам дали положительный ответ… но ничего не помогало. В феврале 1978 года нам выделили семейную путёвку на санаторно-курортное лечение… по поводу бесплодия. И только в санатории нам объявили, что у жены нормальная беременность – у неё началось потрясающее слюнотечение. Это сообщение нас ошеломило и по-настоящему обрадовало, а нашего начальника госпиталя повергло в самый настоящий шок – спустя две недели он впервые за тридцатилетнюю службу удостоился дефектурной карты, присланной ему руководством санатория.  Но, несмотря на это, он тоже был очень рад за нас – о чём он нам позже и сообщил.
      По моему разумению любая женщина становится матерью намного раньше, чем у неё появляется ребёнок. Как мне кажется – даже до беременности. Это наверняка происходит в тех случаях, когда она ждёт этого ребёнка уже очень давно, с затаённой надеждой и, что самое печальное, в почти безнадёжной ситуации. Но и в этом случае женщина ощущает его присутствие, нежное дыхание, зовущий плач и даже… прикосновение его маленьких пальчиков к своей коже.
      Мужчины чувствуют себя отцами значительно позже – с некоторыми чудотворцами это не происходит даже в том случае, когда они становятся отцами на самом деле. Нет, одних ощущений нам, конечно же, не достаточно. Нам бы увидеть этого ребёнка наяву, подержать его на своих мужественных руках, подбросить несколько раз в воздух, поиграть с ним вволю – минут пять, погладить по шёлковой головушке и нежным голоском, на который мы только способны, произнести: «А теперь, Лапонька, ступай к маме, а папе необходимо ещё немного поработать». И полностью удовлетворившись своим счастливым отцовством, вновь приступить к просмотру интереснейшей газеты с красивыми тётями на обложке. Да, как ни странно, но в такие моменты мы, настоящие отцы, обычно думаем о своих трёхлетних детишках как о будущих помощниках… в далёком-далёком будущем.
                *   *   *
      По вынужденному стечению обстоятельств мне не удалось увидеть свою дочурку сразу же после её рождения. Когда её вынесли из роддома, роль молодого отца посчастливилось исполнять моему тестю Евгению Михайловичу – зато не повезло Вашему покорному слуге, так как моя супруга напоминает мне об этом по сей день. Свою любимицу я увидел значительно позже – это произошло 15 ноября 1979 года в Иркутском аэропорту, когда Женьке исполнилось два с половиной месяца.
      Так получилось, что меня переводили в другую часть, расположенную в далёком Прибайкалье – хотя слово «далёкое» звучит для моей великой Родины не совсем уместно.
      Жена предпочла рожать наше будущее дитя только под контролем родительского глаза. Мне оставалось только одно: проводить её в родные пенаты и с лёгким сердцем отправиться к новому месту службы. Вот здесь, в Сибири, и началась моя самостоятельная хирургическая деятельность.
      Командир соединения и четыре его заместителя были крайне озадачены моим появлением и поэтому поочерёдно задали мне один и тот же вопрос: а за что же, голубчик, тебя сюда сослали?
      Мой ответ их крайне озадачил: «Я приехал сюда по собственному желанию осваивать хирургическую специальность». Естественно, ни один из них мне так до конца и не поверил. И я их вполне понимал: как можно так запросто уехать из европейской части, когда до майора мне предстояло служить ещё целых четыре года?
      Но они были общевойсковиками, и поэтому им был совершенно не понятен мой переход в госпиталь из войскового звена – хотя к тому времени я уже имел две прекрасные годичные специализации: по ЛОР-болезням и общей хирургии.
      А в батальоне я работал в основном медицинским диспетчером, направляющим больных в госпиталь на стацлечение и исполнял роль фельдшера: проводил многочасовой медицинский приём с множественными перевязками по поводу потёртостей, проверял казарменные и складские помещения, «инспектировал» столовую, осуществлял медицинское обеспечение помывки личного состава, стрельб, маршей и погрузочно-разгрузочных работ и честнейшим образом… хлорировал караульные помещения и мусоросборники.
      Мой концентрированный раствор хлорной извести наводил панику на всех командиров рот. Генерал неоднократно грозился посадить меня на гауптвахту, а супруга и вовсе не пускала в этой шинели домой. Но это было нормальным явлением, так как Люда не могла дышать не только хлором, но и нормальным комнатным воздухом.
      Один из заместителей командира решил меня приободрить:
            -     Ничего-ничего, товарищ старший лейтенант, всё образуется. В Иркутске солнечных дней в году больше, чем в Сочи.
      Вспомнив своего «мудрейшего» комбата, я решил ответить ему в том же «ключе»:
                -     В Кушке, товарищ полковник, триста сорок дней в году тоже солнечные, но туда, почему-то, никто не рвётся.
      После моих слов полковник заметно погрустнел, молча пожал мне руку и отпустил с Богом на все четыре стороны.
      И я начал служить – служить родине, не выходя из операционной. Попотеть пришлось здорово. За первые два месяца я лично прооперировал около семидесяти человек – мой начальник отделения убыл в очередной отпуск, в котором он не был около трёх лет (вернее, он в нём был и в прошлые года, но не имел права выезжать из части, то есть был «не выездным»).
      Спустя два месяца мне разрешили на сутки отлучиться из части. Естественно, этот краткосрочный отпуск был дан мне не за красивые глаза: я должен был встретить свою семью, которая в полном составе прибывала к себе домой. Когда я впервые услышал слова «ваша семья», произнесённые начальником госпиталя, был страшно сконфужен. Конечно, пока эти слова были для меня пустым звуком, но и не пугали, хотя обязывали быть намного мудрее, взрослее и ответственнее. К моему великому удивлению я очень быстро привык к данному словосочетанию, так как это необычайно ласкало слух и льстило моему мужскому самолюбию.
                *  *   *
      Девятый час подряд я остервенело прохаживался по открытому, продуваемому со всех сторон аэроперрону, ожесточённо смоля одну «Беломорину» за другой. Время летело, самолёты взлетали и садились, а моих женщин всё не было и не было. Был момент, когда я совсем отчаялся и уже не надеялся встретить трёх моих женщин, одну из которых… я не видел ещё никогда.
                *   *   *
      Мало сказать, что я её не видел. Когда я в последний раз звонил своей наилюбимейшей супруге – в то время моя жена была ещё достойна называться этим архисложным прилагательным, - то так до конца и не понял: каким же именем нарекут мою дочь?
      Во время нашего последнего телефонного разговора с Людой – разрешите мне ещё раз ненавязчиво представить свою жену – мы договорились назвать нашу дочь Татьяной. Вы же помните: «Итак, она звалась Татьяной…». Красиво звучит, не правда ли? Но как показала жестокая жизненная практика, это оказалось не таким уж и простым делом, как кажется на первый взгляд. Оказывается, за всю нашу тяжелейшую семейную жизнь мы, мужчины, так и не успеваем толком разобраться в загадочной и довольно скрытной натуре своих бесценных – во всех смыслах – жён.  Но речь об их ценности – как и о вечных ценностях нашей семьи – пойдёт несколько ниже.
      В первый раз младшая сестра жены отправилась в ЗАГС с твёрдым намерением записать нашу дочь именно под этим прекрасным именем – Татьяна. К её удивлению это богоугодное заведение оказалось закрытым на переучёт. Чуть ниже первого объявления на двери висело второе: «Санитарный день». Только в России на одной двери государственного учреждения можно встретить сразу три объявления, вежливо предупреждающие о временном закрытии: «Переучёт», «Санитарный день» и, например, «Ушла на 15 минут».
       До сих пор не пойму: что там было переучитывать? Но так как мы с Вами находимся в России, которую нельзя понять даже умом, то данные объявления можно вполне принять за норму.
      Когда Алла отправилась туда вторично, перед ней стояла твёрдо сформулированная задача, безоговорочно утверждённая жёсткой логической волей моей жены. На этот раз Люда решила назвать свою дочь Евгенией – это имя было дано моей дочери в честь моего тестя Евгения Михайловича: прекрасного человека, наделённого ясным умом, прекрасной памятью, бесконечной тактичностью и настоящим мужским характером. 
      Как Вы уже, наверно, заметили, я специально не пишу выражение «нашу дочь», так как такие эпитеты как «наша», «моя» или «твоя» постоянно менялись в зависимости от будущих поступков любимой – или прескверной – дочери. Было ещё одно качество, которое моя жена уважала в людях безмерно – это благородство (Евгения переводится с греческого как БЛАГОРОДНАЯ). Поэтому все дальнейшие расспросы по поводу имени моей дочери, естественно, отпадают… как само собой разумеющееся.
                *   *   *
      …Самолёты продолжали взлетать и приземляться каждые десять минут. Московское время перепуталось в моей голове с местным, а в мозгу уже начала свербеть одна малоприятная, довольно пессимистическая мыслишка: как не прикидывай, а самолётов из Новосибирска на сегодня больше не предвидится.
      Поймав себя на этой глубокой и своевременной мысли, я степенно прошёл в зал ожидания – во-первых, я основательно продрог, и, во-вторых, не имел в своей тяжёлой (хотя временами и светлой) голове ни одной свежей мысли, способной натолкнуть меня на новое решительное действие.
      Упав в кресло, Ваш покорный слуга с удовольствием откинулся на жёсткую деревянную спинку, которая в тот момент показалась мне необычайно удобной, и с нескрываемым удовольствием закрыл свои воспалённые глаза.
      А что оставалось делать? Отправляться домой было невозможно, так как ни одна их пребывающих женщин и понятия не имела о расположении моего гарнизона, в котором я имел честь служить; они не видели ни дома, ни квартиры, в которой им предстояло проживать. Кстати, эта квартира только два дня тому назад приобрела вид жилого помещения – и как мне кажется, больше с Божьей помощью, чем с помощью Вашего покорного слуги.
      Не помню, сколько прошло времени, но когда я очнулся от полудрёмы, мне тут же послышались быстрые и решительные шаги моей супруги, которые я не спутаю с тысячью других до самой смерти. Мой слух сразу же сконцентрировался на знакомом звуке: в те далёкие славные времена мой слух действительно был великолепным ввиду моей необычайной тупости, но «со временем» он стал резко ухудшаться – это происходило в тех случаях, когда жена просила меня помочь ей по хозяйству или выслушать одну из многочисленных сплетен военного городка.
      Молниеносно открыв свои утомлённые, лишённые двухсуточного отдыха глаза, я сразу же заметил свою ненаглядную. Она уже миновала мой ряд кресел, так, к счастью, меня и не заметив. Это было вполне естественно, так как я покоился в кресле, до упора надвинув козырёк военной фуражки на свой постоянно шмыгающий нос. К тому же я так низко опустил голову, что мой подбородок касался груди. А так как половину всех присутствующих составляли военные, разглядеть меня в такой сутолоке было практически невозможно. Со спины я узнал жену только по пальто и по её решительной, крайне деловой походке, которую я, так же как и звук шагов, различил бы даже в смертельном бою.
      Какая-то неведомая сила мгновенно сорвала меня с «насиженного» места, и я понёсся догонять Людмилу почти вприпрыжку. Дотронувшись до её плеча, я повернул её к себе и изумлённо произнёс:
           -  Здравствуйте, мадам! С приездом… Каким образом вы здесь очутились?
        Моё чудесное появление вызвало у жены крайне сдержанную радость, выразившуюся в паре весьма «лестных» комплиментов, коих могут удостоиться только «истинные» джентльмены нашего Отечества – я, как всегда, проштрафился, так как ожидал даму у аптеки, а она искала «джентльмена» в кино.
      Супруга попыталась в «двух словах» объяснить мне своё сказочное присутствие: и как они только что прилетели на дополнительном рейсе, и как их несколько часов не выпускали в связи с дозаправкой самолёта и неблагоприятными метеоусловиями, и как она, обив все пороги Новосибирского аэропорта, сумела переругаться со всеми на свете (в это, кстати, я поверил мгновенно, прекрасно зная некоторые черты её железного характера ещё со времён нашего медового месяца), и как она опасается за самочувствие нашей обожаемой девочки, и на чём же мы поедем дальше, и что в настоящий момент дочка вместе с тёщей находится в детской комнате, и что она смертельно устала, и так далее.
      А когда умнейшая женщина возбуждённо пересказывает вам все новости, накопившиеся в её душе за сутки, то не проходит и получаса, как вы на лету начинаете схватывать отдельные детали.
      Резюмируя вышеизложенное, я вынужден признать, что за несколько минут её пересказа – пока мы стремительно преодолевали расстояние до  комнаты «матери и ребёнка» – супруга выложила мне такую бездну мощнейшей информации, что, в конце концов, я остался в полном неведении о том, что же она мне всё-таки говорила.
      Вот таким наисложнейшим образом мы, наконец, и добрались до этой таинственной комнаты. Я осторожно открыл дверь, пропустил супругу, естественно, вперёд, и сразу же увидел измождённое, плачущее лицо моей тёщи. А рядом, на маленьком пеленальном столике, лежала ОНА – моя крохотная живая дочурка!
      Издалека казалось, что огромная фиолетовая соска почти полностью закрывает её крохотное личико. Подойдя поближе, я сумел разглядеть густые тёмные бровки, прикрытые веки и до невозможности курносый носик, который через десять лет стал идеально прямым – классический греческий нос. Меня поразила её просвечивающаяся кожа с заметными признаками желтизны – так называемого «послеродового загара».
      Во время смены промокшего «нижнего белья», а проще сказать – перепеленовывания, малышка открыла свои глазки, которые оказались серо-голубыми. На ресницах и в уголках глаз скопился зеленовато-серый налёт. Дочка периодически сморщивала своё и так далеко непривлекательное личико, что для человека, впервые её увидевшего, было невыразимой мукой – кстати, в два годика дочь стала выглядеть настоящей русской красавицей. Женька в очередной раз сморщила своё крохотное личико – так и хочется сказать «мордочку» - и тихонечко захныкала. Именно захныкала, а не заплакала…
      Несмотря на такую неожиданную встречу и множество других отрицательных факторов, этот маленький сморщенный комочек вызвал в моей душе бурю восторженных эмоций. Огромная тёплая волна неожиданно окатила меня с ног до головы и медленно растеклась по всему телу. В эту минуту я окончательно понял, что буду до самозабвения любить это крохотное родное существо – каким бы оно не было на вид – всю свою жизнь!

                XXI
               
      Взрослые женщины не преминули доложить мне, что моя дочь великолепно вела себя в воздухе. Всё время полёта она делала «крепчайшую байку», посасывая свою любимейшую соску – речь об этом предмете «дамского туалета» пойдёт ниже, так как с ним связана одна из самых интереснейших историй, произошедших с данной Прекрасной Дамой.
      Я нетерпеливо, но крайне осторожно перехватил Женьку у бабушки и довольно умело взял её в свои дрожавшие от волнения руки. Глубоко вздохнув, я медленно понёс своё сокровище к такси, где эту Пушинку у меня снова отобрала обеспокоенная бабушка.
      Несмотря ни на что, Женька продолжала сладко спать и в такси, и в пригородной электричке, в которой мы ползли долгих пять часов, и в армейском гарнизонном автобусе, который довёз нас почти до самого дома. Последние пятьдесят метров мои взрослые женщины преодолевали из последних сил.  И всё это время Женька крепко спала – не будем считать за бдение короткие пробуждения, связанные с нежеланием спать на сырых пелёнках.
      И только после того, как мы вошли в квартиру, включили свет и развернули одеяльце, наша дюймовочка соизволила пробудиться. Я взял её на руки и понёс по всем комнатам. Вы можете мне не поверить, но к моему великому изумлению Женька принялась внимательно разглядывать все предметы своим зорким взглядом.
      Впервые подкрепившись у родного очага, Женька сладко зевнула, несколько раз пискнула и снова крепко уснула, старательно почмокивая алыми бархатными губками, похожими на распустившиеся лепестки роз.
      На следующий день дочке предстояло первое купание на новом месте. Это трудное и ответственное дело было поручено мне, естественно, под бдительным и мудрым оком Евдокии Григорьевны, которая ежесекундно давала мне ценнейшие и своевременные советы. По причине значительной слабости (жена ещё не оправилась от послеродового сепсиса) мама дочку пока не купала – как мне кажется, из-за боязни причинить малейшую боль этому крохотному живому комочку.
      Женюшка отнеслась к процедуре опускания её в воду очень спокойно. В этот момент я подумал, что если бы меня опускали в эту горячую водицу, то Ваш покорный слуга пулей вылетел бы из ванны, как ошпаренный. Но для крохотного существа это обстоятельство не было полной неожиданностью, так как представляло собой приятное занятие – это полностью подтвердилось в более «преклонных» летах: в трёхлетнем возрасте Женька устраивала в ванной настоящий девятибалльный шторм, после которого до нитки промокший папа выносил завёрнутую в махровое полотенце дочь в тёплую комнату.
       За первые два купания Женька ни разу не улыбнулась, так как была полностью поглощена вопросом личной безопасности – это выражалось в крайне напряжённом личике и цепком сжимании моего мизинца, который моя дочь не выпускала из своего крохотного кулачка до тех пор, пока её не укутывали в махровое полотенце.
      В процессе купания дочь пристально следила за нашими ртами, которые не закрывались ни на секунду. К концу пятой минуты дочкино тельце принимало ярко-розовый оттенок – крайнюю степень усталости можно было определить по частоте пульса. После заключительного окатывания тепленькой водичкой, я укутывал нашу примадонну во множество пелёнок и махровых полотенец и осторожно выносил из ванны, нежно прижимая к своей груди.
      Мама, с нетерпением поджидавшая нас на пороге, с яростной нежностью выхватывала у меня своё бесценное сокровище и несла в зал поить «пивком». Это великое выражение прижилось в нашем доме не без помощи бабушки Дуси, которая очень любила хорошее бочковое пиво и иногда была не прочь пропустить кружечку этого чудесного старинного напитка, почитаемого всеми нормальными людьми в мире… кроме моей супруги. Даже любимейшая дочь, достигнув полного совершеннолетия – я имею в виду 21-летие – неоднократно похищала у меня из-под носа стаканчик этой замечательной живительной жижки, вызывая этим нетактичным поступком моё крайнее неодобрение, так как хорошего всегда бывает мало, а сладкого, в отличие от моих женщин, я терпеть не могу.
      Спустя час мы совместными усилиями переодевали нашу красавицу в чистую распашонку и тёплую фланелевую рубашечку и прежде чем положить в постель обязательно носили на руках.
      Женька отходила от купания с томным видом матроны, нехотя пережёвывая свою неразлучницу-соску. При этом она обязательно поднимала ручонки кверху, безумно обожая свободную позу. Правда, во избежание аутотравм, которые эта баловничка наносила себе своими постоянно подрастающими «коготками», её пришлось сшить крохотные фланелевые варежки.
      В порыве строптивого бешенства, когда что-то делалось помимо её желания, Женька схватывала пальчиками свои длинные волосики и принималась яростно их драть. Не в состоянии разжать кулачки, малышка причиняла себе сильную боль и принималась громко кричать. Разжимать кулачки приходилось кому-то из старших, успокаивая Их Величество и обещая Им всевозможные блага – естественно, в далёком-далёком будущем.
      На наше всеобщее воркование Женька отвечала едва заметной, томной полуулыбкой-полуусмешкой, которая, как мне казалось, бывает у только что родившей, перенесшей огромную боль женщины, впервые услышавшей голосок своего родного существа. С моей точки зрения, такое можно наблюдать только у девочек и ни в коем случае у мальчиков, и называется оно: врождённое чувство женщины – для нормально «ориентированных» мужчин такое мгновенное перевоплощение кажется мне непреодолимым и весьма парадоксальным.

                XXII

      Потекли незаметные, будничные праздники общения мамы с дочерью.
      Прошло два месяца. Женька уже откликалась вполне осмысленной улыбкой, с удовольствием играла висевшей над ней игрушкой путём хлопанья ручек по животику и весело гулила, вызывая этим собственный восторг и сладостное умиление окружающих.
      Её нежная кожа приобрела белый, почти мраморный оттенок; носик выпрямился и стал намного незаметнее, опрятнее и милее; серо-голубые глазки заметно округлились; реснички и бровки стали густыми и почти чёрненькими, как вороново крыло. На ручках и ножках появились притягательные колечки-перетяжки и, по-моему, стала заметна даже очаровательная женская талия и чуть-чуть выступающие бёдрышки. Пушковые волосики на голове заметно подросли, окрепли и приобрели светло-русый оттенок.
      Вот только ушки остались несколько оттопыренными, - конечно же, папиными. По язвительному маминому замечанию всё то, что в дочери оставалось некрасивым, неэстетичным и отталкивающим, конечно же, являлось только папиным наследием. Неопределённое хмыканье вместо нормального смеха появилось, возможно, от мамы – это меня несколько настораживало. Зато улыбка у Женьки всегда была открытой, очаровательной и до невозможности доброй. И не было никакого сомнения, что в этом повинны только папины гены. В такие минуты на дочь хотелось смотреть, смотреть и смотреть…
      В трёхмесячном возрасте Женька стала проявлять «самобытный», в какой-то мере невыносимый мамин характер, не терпящий никаких возражений. Но стоило мне только улыбнуться и сказать ей что-то ласковое и успокаивающее, как она сразу же забывала все обиды, радостно гулила и широко улыбалась – что я всегда считал проявлением папиной доброты, тактичности и уважительного отношения к собеседнику.
      Когда дочери исполнилось пять месяцев, я стал постоянно слышать одно и то же: па-па-па и ба-ба-ба. И это Женька произносила до бесконечности именно тогда, когда её об этом совершенно не просили. И никогда не произносила этих звуков, когда окружающие просили её об этом до умопомрачения – особенно надрывался папа.
      Меня всегда умиляло её хмыканье и нуканье. Если она произносила «м-м-м», то на это мне следовало дважды погреметь игрушкой и дважды понукать. Женька повторяла это вновь и вновь, и мне приходилось обязательно отвечать ей такими же полновесными фразами и трещоточными действиями. Оказывается, это было строжайшее приказание о продолжении диалога, но об этом я догадался значительно позже - мы, мужчины, доходим до всего ужасно долго, так как постоянно думаем о глобальных проблемах. В дальнейшем я усвоил это правило железно и трещал игрушкой, уже не умолкая. Когда я останавливался, мгновенно следовало повелительное «м-м», что означало следующее: продолжай немедленно, иначе я разнесу весь дом на мелкие кусочки. Не правда ли, как это похоже на чудесный мамин характер?
      В запасе у Женьки было ещё одно новшество, которое нам, родителям, очень нравилось – это самоукачивание. Когда Женьку предстояло срочно усыпить, я брал её на руки и принимался раскачивать с такой гигантской амплитудой, что любой взрослый человек, находящийся на месте этой насмешницы, уснул бы за минуту. А дочка продолжала преспокойненько глазеть на папу, подбадривая его своей лучезарной улыбкой – одновременно эта леди продолжала с воодушевлением терзать свою любимую соску.
      Проходило полчаса такого тесного общения, и дочь начинала свою любимую аутопесенку под названием «Э-э-э-э-э», которую Ваш покорный слуга должен был обязательно подхватывать. Её глазёнки постепенно суживались, но Женька упорно продолжала смотреть на меня как бы через пелену плотного предрассветного тумана. Правда, этот миражный туман больше действовал на меня. Признаюсь, что в такие минуты я мог уснуть значительно раньше своей дочери. И если бы не моё чувство величайшей ответственности перед этим крохотным, но уже опытным существом, это непременно бы случилось…
                *   *   *
     А о том, что этот опыт передался ей через многие и многие поколения, можно было судить даже по такому незначительному факту… как приём пищи. Впервые в жизни я имел возможность наблюдать, какие же меры предосторожности должен предпринимать человек при поглощении пищи. Обмануть Женьку в этом вопросе было практически невозможно. Как только ко рту моей дочери подносилась ложка с любой – даже с самой её любимой – пищей, из её маленького ротика незамедлительно высовывался напряжённый остренький язычок, который крайне осторожно пробовал любую «наживку». Если кушанье ей не нравилось, произносилось только одно категорическое слово «гаяця», что означало «горячо», независимо от того, было ли это блюдо действительно горячим или, наоборот, холодным – главное, что оно было для неё абсолютно неприемлемым. И после этого магического «гаяця» уже никакие уговоры не могли заставить её проглотить хотя бы один миллиграмм этой пищи. Только однажды мы с женой были крайне удивлены её нещепетильностью, граничащей с явным безрассудством. Но это произошло только один раз в жизни.
      Больше всего на свете Евгения любила мясо. Поэтому даже при незначительных признаках голода её первым словом всегда было «мяс». Бабушка Дуся часто смеялась над этим «мяс» и неизменно называла свою внучку «мясной девчонкой».
      Как-то ребята угостили меня волжской вяленой рыбой. В этот же день мне удалось приобрести пару бутылок свежего «Жигулёвского», которое в нашем военторге появлялось крайне редко. По этому поводу я решил устроить себе небольшое мужское пиршество.
      Люда сидела с Женькой на кухне и усиленно кормила её из ложечки картофельным пюре. Дочь торжественно восседала в своём столике-стульчике, «о чём-то» вполголоса напевала и увлечённо гремела по столу десертной ложкой, изображая знаменитую барабанщицу из племени «Тумба-Юмба».
      А Ваш покорный слуга продолжал со сладострастным предвкушением будущего пиршества тщательно чистить подаренную рыбу. Надкусив небольшой кусочек сказочной воблы, я не успел отхлебнуть и первого глотка, как дочь громко закричала: «Мяс! Мяс! Мяс!», протянув в мою сторону свои крохотные ручонки.
      Я вопросительно взглянул на жену, глазами требуя объяснений. В ответ супруга недоумённо пожала плечами, также вопросительно взглянув на дочь. А Женька продолжала громко выкрикивать своё любимое словечко, явно нацелившись на мой кусок рыбы. После мучительных колебаний мама, наконец, разрешила вручить этой проказнице небольшой кусочек рыбьего хвоста.
      Что тут началось! С невиданной быстротой Женька схватила рыбий хвостик и с жадностью голодного человека принялась яростно его мусолить – это вполне объяснимо, так как в связи с временным отсутствием большинства зубов дочери приходилось работать дёснами. Она восторженно мукала, била ладошкой по столику и периодически подпрыгивала на стульчике, словно маленький ковбой в седле.
      Родители были потрясены таким необычным поведением дочери. Но в отличие от супруги, потрясённой таким ошеломляющим развитием своего милого ребёнка, папа был потрясён совершенно иным: у меня появился господствующий рыбный конкурент, что в дальнейшем полностью подтвердилось.
      Оказывается, любой талант – впрочем, как и страсть к чему-то – обязательно передаётся через поколение. А мы были прекрасно осведомлены о том, что бабушка Женьки по материнской линии, то есть моя тёща, была страстной любительницей рыбы. Обсосать рыбную косточку так, как это умела делать бабушка Дуся, наверняка не смог бы больше ни один человек в мире. Уж за это-то я Вам ручаюсь. Разгадка природы была явно налицо.
                *   *   *
      …Итак, мы продолжаем о сне. Нет, это был ещё далеко не сон. При первой же попытке опустить это сверхумное существо в кроватку, дочь мгновенно приоткрывала свои ясные глазки и принималась смотреть на меня своим замечательным, чуточку укоряющим взглядом типа «ну, что же ты, дорогуша, давай, продолжай в том же духе». Приходилось вновь брать её на руки и раскачивать эту негодницу с ещё большим остервенением.
      С возрастом мы привыкли задавать друг другу такие задачки. Но так как Ваш покорный слуга был – со слов моей жены – немного постарше и значительно опытнее своей маленькой противницы (особенно в вопросах, касающихся воспитания наших славных защитников Родины), то первым обманывать научился именно я.
      Приходилось класть её в кроватку не сразу, а постепенно, продолжая ритмично раскачивать маленькую хитрунью до самой подушки. И даже после этого моё негромкое пение продолжалось ещё с минуту. И только когда папа слышал мерное посапывание и заразительное причмокивание, он с большими предосторожностями покидал данный бастион и, облегчённо вздыхая, шёл на кухню обедать.
      Но такой перевес сил в мою пользу продолжался недолго. В дальнейшем Женька научилась так артистично обманывать своих любимых родителей, что однажды я был вынужден полностью признать своё поражение. Ещё бы, эта проказница могла несколько часов пролежать с закрытыми глазами, совершенно не двигаясь. Не будем вспоминать о бабушках и дедушках, все ухищрения которых она щелкала… как семечки.
     Один такой случай произошёл в далёком заполярном Анадыре. В ту пору Женьке исполнилось пять лет. В девять часов вечера мама приказала «нам» укладываться, что мы с дочерью решили незамедлительно и беспрекословно исполнить, дабы не вызвать гнева главнейшей из наиглавнейших.
      Когда дочь, как мне показалось, уснула, я тихонечко вышел из детской и молниеносно присел у телевизора – шла трансляция интереснейшего матча. Игра была увлекательной, если не сказать захватывающей. Но через несколько минут на пороге появилась супруга и доложила, что я так и не выполнил свою священную обязанность до конца, так как Женька лежит с открытыми глазами и распевает свои любимые детские шлягеры советского периода.
      Я был вынужден пересказать этой хитрунье ещё две сказки и в полной уверенности в крепком сне дочери воротился на одно из любимейших мест предоставленной мне жилплощади – мой бесценный диван, не подводивший меня в течение двадцати лет, – где с у поением влился в многомиллионную когорту наших славных болельщиков.
      Через минуту супруга вновь уверила меня в том, что МОЯ дочь и не думает почивать, так как ежесекундно переворачивается с боку на бок.
      В разъярённом состоянии я ворвался в детскую и во весь голос начал орать о том, что такое поведение переходит уже все границы… и что пора бы, наконец, угомониться. Женька продолжала невозмутимо почмокивать и переворачиваться из стороны в сторону. Минут пять Ваш покорный слуга объяснял дочери, что вести себя таким образом непозволительно, так как такое поведение нас, родителей, очень даже огорчает…
      Не выдержав моей затянувшейся тирады, жена вошла в комнату и, подойдя к кроватке, поцеловала дочку в лобик. На этот жест Женька никак не отреагировала, то есть… даже не улыбнулась. А это было первым признаком того, что «НАШ» ребёнок спит «без задних ног». Повернувшись ко мне, Наиглавнейшая торжественным голосом объявила, что «ЕЁ прелестное дитя» уже давно «изволит делать крепчайшую байку» и… в прямом смысле вышибла меня из комнаты, высказав мне всё, что обо мне думает не только она, но и все её ближайшие родственники.

                XXIII

      Наш первый выход «в большой свет», то есть на улицу, был сопряжён с величайшими трудностями, по сложности равными покорению Джомолунгмы. Температурой, разрешающей такой выход грудным детям, аборигены данного края считают двадцать градусов мороза – дело происходило в середине марта. При первых же попытках к одеванию и укутыванию ручек – для Женьки этот ритуал был самым оскорбительным – в квартире тут же раздавался страшный обиженный крик. Оскорбление было равнозначным плевку в лицо или вызову на дуэль. Унять дочь можно было только одним волшебным способом – хлопаньем в ладоши. В такие мгновения Женька смотрела на руки, как на волшебную палочку, боясь пропустить даже одно движение. С этой секунды у мамы начиналась бурная деятельность. Когда одевание заканчивалось, папа выбегал с дочерью на лестничную площадку и «пытался» её усыпить. Наконец, Женька всё-таки засыпала, и мы с супругой выносили это наиумнейшее существо на улицу уже в коляске.
      В течение всей прогулки мама, как заботливая наседка, ежесекундно бросалась к коляске, резко её останавливала и недремлющим оком контролировала ситуацию: не вылетела ли из ротика соска, не закрыт ли носик, сухие ли пелёнки, не задохнулось ли её сокровище в тысяче всевозможных обмоток.
     Признаюсь, такого внимательного отношения к своему ребёнку, какое мне посчастливилось наблюдать у моей жены, я не видывал больше никогда. Люда была неповторимой мамой: очень ласковой, нежной, трепетной и душевной – иногда мне это здорово мешало, особенно в вопросах закаливания Женьки и в делах её спортивного воспитания. И я уверен, что, если бы не мамино вмешательство в наши «внутренние спортивные дела» с дочерью, в настоящий момент мы бы обязательно гордились новой русской чемпионкой Мира и Европы, по крайней мере, в пяти видах спорта.
      Но настоящая заслуга моей жены заключается в том, что Женька до сих пор ничем не болеет. И этим железобетонным обстоятельством Люда постоянно разбивала в пух и прах все мои высказывания о чрезмерном укутывании, отсутствии закаливания, пользе спорта… что, в конце концов, меня окончательно усыпило и заставило совершить крупнейшую ошибку в воспитании дочери.

      В начале мая в организме дочери свершилась настоящая революция. Женька резко переворачивалась на животик и с завидным воодушевлением ползла назад. Несмотря на все попытки папы откорректировать это начинание, ползание назад продолжалось до тех пор, пока Женька не научилась ходить – это ещё раз подтвердило твёрдость её характера и непоколебимость в достижении любой цели.
      Это парадоксальное ползание осуществлялось следующим образом: она мастерски вставала на четвереньки, долго раскачивалась и, плюхнувшись на животик, в великолепном свободном стиле ползла назад, мощно отталкиваясь ручками. Это дочь проделывала даже тогда, когда игрушка находилась прямо перед ней. В таких случаях её координация движений била все рекорды: Женька молниеносно прокручивалась на животике в противоположном направлении и, подползая задом, брала игрушку в руки, невозмутимо усаживаясь на полу.
      На ноги Женька встала точно в годовщину своего рождения - это произошло в Киеве во время моего отпуска. Тёща показала ей большое красное яблоко. Женька обстоятельно встала на ножки, держась одной рукой за стенку, и побежала к своей бабушке – заметьте, побежала, а не пошла.
      Но это было далеко не последнее новшество. За несколько дней Евгения твёрдо усвоила некоторые вещи: она прекрасно делала «ладушки», пела под гитару и произносила продолжительные гневные речи. Эти речи Женька произносила с мужественным и благородным выражением лица, подобного Александру Невскому – надеюсь, Вы прекрасно помните его знаменитый монолог: «Кто с мечом на нас пойдёт, от меча и погибнет!». В такие минуты мама быстренько усаживала «гневного полководца» на горшок, на котором Женька с упоением разбрасывала игрушки по всему залу – эти игрушки, естественно, уже без упоения, затем долго собирал папа.  С игрушками у нас тоже произошёл один интересный случай, который врезался в мою память на всю жизнь.
      …Торопясь на утренний развод, я резко натянул правый хромовый сапог и мгновенно почувствовал дикую колющую боль в пятке. А кто хоть однажды надевал поутру хромовые сапоги, прекрасно знает, какие неимоверные усилия приходится прилагать при выполнении данного упражнения – это жесточайшее напряжение всех сил организма, доводящее Вас до седьмого пота. Но самое ужасное ожидает того человека, кто захочет эти сапоги через минуту снять.
      …Когда я содрал с себя эти проклятущие сапоги, то из правого (на этой стопе у меня было три любимых сухих мозоли) вынул пикообразную верхушку самой большой пирамидки – любимой игрушки моей дочери. Одно время Евгения была здорово увлечена этим занятием: закидыванием игрушек в какой-либо полый предмет. Оказывается, ей было крайне интересно узнать, как же он там прячется от её вездесущих любопытных глазёнок. Жужжа, как маленький вертолётик, она на цыпочках летала по всей квартире и постоянно занималась вышеуказанным «бомбометанием». Но вот процесс доставания этих игрушек её почему-то не увлекал. Признаюсь, что некоторые из этих «бомб» мы с супругой частенько обнаруживали в самых невероятных местах… и по прошествии довольно длительного времени.
       Одну из игрушечных тарелочек, например, мне удалось обнаружить в стиральной машине только через полгода – это произошло в Анадыре, когда Люда решила предпринять свою первую грандиозную стирку на новом месте жительства.

                XXIV

      Когда дочери исполнился год и пять месяцев, с ней приключилась одна неприятная история, которая может случиться с одним ребёнком из двадцати тысяч, – если верить медицинской статистике.
      Жена попросила меня пропылесосить все ковры и дорожки в доме. Вполне естественно, что это приказание было дано мне во время трансляции футбольного матча. Мои собратья по несчастью прекрасно знают о том, что все наиважнейшие дела начинаются у наших замечательных женщин именно тогда, когда мужчина занят своим любимейшим хобби – просмотром спортивных телепередач. Не удивительно, что именно в это время во всех домах нашей великой Родины всегда бьется посуда, перегорают электропроводки, отказываются работать утюги и электрочайники, со стен слетают вешалки и полки, заболевают дети, нахватавшие в школе двоек, а по другим программам телевидения – сверхнеожиданно для хозяина дома – начинаются любимейшие передачи жены, о которых она раньше даже и не слыхивала. И даже вызовов врачей «скорой помощи» на дом становится втрое больше обычного – естественно, женских вызовов.
      И вот в этот несчастный для всей страны час я начинаю бодро пылесосить ковры и дорожки, аккуратно разложенные перед телевизором. Во время опаснейших моментов игры мне приходится на несколько минут отключать пылесос – это связано с тем, чтобы на следующий день не оказаться в числе абсолютных профанов, так как все однополчане разложат весь матч по полочкам и пройдутся по косточкам всех игроков и тренеров.
      Именно в такую минуту моя вездесущая дочь подобралась к пылесосу – к несчастью, это было сработано незаметно для меня. Она долго скакала на нём верхом, пока случайно не надавила на педаль включения двигателя. А по шумовому эффекту наш пылесос мог вполне дать фору даже знаменитому трактору «ДТ-54». Назывался он красиво и поэтично – «Уралец». По-моему, в шуме он не проигрывал и своему знаменитому автомобильному тёзке.
      Женька пулей отскочила от этого зарычавшего предмета и, громко рыдая, со всех ног бросилась ко мне на колени. Не поверите, но мы с Людой не могли успокоить её в течение шести часов! Вечером у дочки поднялась температура. Женька всё время не сходила с наших рук и совершенно отказывалась от пищи. Как заботливые родители, мы постоянно старались запихнуть ей в ротик хотя бы стаканчик молочка и ложечку картофельного пюре – как оказалось позже, именно эти продукты и ухудшили её состояние.
      Оказывается, дочь заболела одним из самых редких стрессово-неврологических заболеваний, наблюдающихся у детей именно в этом возрасте и дающих рецидивы до двенадцати лет – после этого все симптомы данного заболевания навсегда исчезают бесследно. Это заболевание называется ацетонемической рвотой.
      В тот день нашу Женьку действительно рвало немилосердно. А после молока и картофеля – данные продукты при ацетонемической рвоте совершенно противопоказаны – состояние малышки и вовсе стало критическим. Иногда оно подходило к состоянию комы. Супруга приняла единственно правильное решение: срочно везти дочку в госпиталь. Спустя десять минут мы были в палате реанимации. Я собственноручно поставил дочери систему для внутривенного переливания жидкостей, одновременно консультируясь с нашим прекрасным врачом-педиатром Иванченко – эту замечательную женщину наша дочь запомнила на всю жизнь.
       Эта чудесная докторша действительно была врачом по призванию. Все малыши гарнизона были от неё в восторге. Её умению поддерживать с детьми разговор, настроить их на любой укол или иную неприятную процедуру могли позавидовать все врачи мира.
      …Прошло только пять минут, а наша дочурка уже открыла свои чудесные глазики, что-то пролепетала и даже пыталась привстать с постели. И пока Женьке не исполнилось двенадцать лет, мы с женой постоянно боялись обидеть её грубым словом или повышенным тоном голоса.

                XXV

       Женька очень любила ходить. Во время своих бесконечных хождений она с упоением бормотала какие-то заумные вещи, мотая головой и произнося своё неизменное «м» - кстати, в общении с отцом это у неё осталось и по сей день.
      Сесть за столик мамой называлось «поиграть в бухгалтеры», так как на правой стороне детского столика находились разноцветные счёты-бусики, которые от её пальчиков приходили в движение практически ежесекундно.
      Но самое страшное и волнующее нас событие произошло тогда, когда дочери ещё не исполнилось и двух лет. И если бы не милость Божья, Ваш покорный слуга до сих пор не был бы убеждён, что у него есть дочь.
      Я всегда относился к любому делу с величайшим старанием. И если мне что-то нравится, я готов переделывать это до бесконечности, пока… моя несравненная супруга не останавливает этот захватывающий процесс своим властным волевым решением. А вот о том, что побудило меня к такому старанию и многократной проверке собственноручно выполненных изделий, стоит рассказать отдельно.
       К концу второго года проживания в Иркутском гарнизоне нам удалось приобрести шикарнейшие – по тем временам – чешские полки. Я долго обдумывал, где мне их установить, пока не нашёл подходящего места… указанного мне моей супругой.
      С величайшим энтузиазмом мною были просверлены многочисленные отверстия в стене, вбиты деревянные пробки и вкручены огромные стальные шурупы. Полки выглядели на стене просто потрясающе.
      Но я не учёл одного важного русского качества, подаренного моей жене по наследству её благословенными родителями. На Руси издревле привыкли всё делать на совесть: избы, кадки, ворота, детские люльки и тому подобное. И пусть эти вещи не всегда выглядели красиво и эстетично, но по прочности они не уступали Дамасской стали.
      А если нашей женщине необходимо было что-то подвесить, на что-то положить или нацепить, то все эти шкафы и полки не знали никакой пощады. Иногда вес этих изделий – «брутто» - достигал нескольких тонн, что было далеко не пределом. И когда я увидел на наших чешских полках всю мировую литературу, увенчанную тремя огромными супостатовскими вазами из хрусталя, то моё бедное сердце дрогнуло и едва не облилось кровью. Представьте себе пятикилограммовые атласы по анатомии, хирургии, офтальмологии, различные руководства по всем болезням, подписные тома русских, советских и зарубежных классиков… и Вам всё станет ясно.
      Два дня вся семья любовалась новой мебелью, оригинально дополнившей интерьер нашей квартиры. Вечером третьего дня мы вышли на прогулку и пробыли на свежем воздухе около трёх часов. Открыв дверь квартиры и протопав в зал, я с ужасом обнаружил, что обвалилась одна из трёх полок.
      К этому времени дочь уже раздели, и она с присущей ей – конечно же, папиной – добротой и сердобольностью вертелась возле меня, изо всех сил стараясь помочь папе в собирании огромных осколков разбитых (наконец-то!)  ваз. Я предупредил дочку, чтобы она была осторожна с осколками и не поранила себе ручонки, а сам занялся раскладыванием книг на диване. Женька скрупулёзно подбирала каждый осколок и обязательно подавала его мне в руки, за что ежеминутно получала словесную благодарность: «Ах ты, моя умничка… Молодец… Она помогает папе… Спасибо, Женечка… Какая хорошая девочка…».
      Вдруг Женька заметила самый крупный осколок и с торжествующим криком бросилась его поднимать – он лежал под полками, ещё висевшими на стене.  Подлетев к осколку, Женька уже наклонилась над ним… Но я, побоявшись, что она поранит пальчик, быстро подбежал к дочери, подхватил её на руки и поцеловал в щёчку.
      Слава Всевышнему! Не прошло и двух секунд, как две оставшиеся полки, набитые пятикилограммовыми томами, с ужасным грохотом упали на пол, ощетинившись шурупами и остатками деревянных пробок. Густое облако штукатурки и кирпичной пыли полностью окутало нас с Женькой…
      Не помню, сколько я простоял рядом с этими злополучными полками, ясно представляя себе картину того, что могло произойти, опоздай я хотя бы на секунду. Дочь притихла и сидела у меня на руках, как мышка, крепко обняв меня за шею. Обе полки валялись на полу точно в том месте, где две секунды тому назад стояла моя несравненная Женька.
      Люда выбежала из кухни и обезумевшими от страха глазами посмотрела на нас. Убедившись, что всё в порядке, она тихонечко сползла по стеночке на пол, прижав к груди обе руки.
      Несколько минут в комнате стояла мертвейшая тишина.
      Первой опомнилась Женька. Яростно работая ножками и ручками, она шустренько сползла с меня и устремилась к своей любимой мамочке. Подбежав к Люде, Женька залопотала:
            -    Мамоцька, ты, навелно, усталя? Ну, отдохни, мамоцька, отдохни. Всё будет хоёсо!
      Одновременно с монологом сердобольный ребёнок ласково гладил маму по волосам и звонко чмокал в щёку. Я с недоумением смотрел на свою умнейшую дочь, не в силах произнести ни одного междометия. «Успокоив» свою мамочку, Женька весело посмотрела на меня и, подскакав ко мне на цыпочках, задала великолепный вопрос, заставивший нас с супругой, наконец, спокойно вздохнуть:
                -     Папоцька, а мы будем есё собилать эти класивые стёклыски?
      В ответ я промямлил что-то невразумительное и с недоумением посмотрел на свою супругу. Жена была в полной прострации… впрочем, как и Ваш покорный слуга. И что самое удивительное, вид у нашей проказницы был далеко не просительный, а скорее повелительный – этот жизнерадостный вид Женьки окончательно вернул меня в реальную действительность.
      С тех пор я обнаружил в себе новую привычку: как только Ваш покорный слуга начинает заниматься какими-то полками или вешалками (а этим делом мне пришлось заниматься неоднократно, так как за время службы моя семья сменила пять гарнизонов, прочертив на территории бывшего Советского Союза «большой великоросский крест»: Белгород – Иркутск – Анадырь – Ивано-Франковск – Брянск), то в конце работы обязательно проверяет прочность изделий своим собственным весом, то есть старается несколько минут повисеть на этих полках. А мой вес с 25-ти лет и по настоящее время всегда был стабильным и равнялся 70-ти килограммам. И если после моего двухминутного раскачивания полка остаётся на стене как влитая, я с чистой совестью приступаю к новому делу, с неизменной улыбкой вспоминая слова моей Женьки: «Папоцька, а мы будем есё собилать эти класивые стёклыски?».

                XXVI

     В Иркутском гарнизоне нам посчастливилось приобрести новую машину – правда, восемьдесят процентов суммы выделила тёща. Несколько дней я вспоминал свои былые водительские навыки, и затем мы с женой отправились на новой машине в славный город Иркутск, находящийся от нашего гарнизона всего в каких-то двухстах километрах - туда наши люди обычно ездили на базар. Да-да, именно на базар, так как в Сибири тысяча километров – это не расстояние. На «жигулях» мы преодолевали 200-километровое расстояние за три часа. Так как Люда ещё не совсем доверяла моим великолепным водительским навыкам, Женьку мы оставили дома на попечение наших милых соседей, имеющих такое же чудо природы. Самое удивительное, что этого достойнейшего отрока тоже звали Женькой.
      Меня до сих пор удивляет одно крайне необыкновенное обстоятельство: что же произошло в 1979 году? Можете мне не поверить, но только в нашем подъезде было семь Женек: две девочки и пять мальчишек. Если кто-то из мам пытался докричаться до своего малыша, то головы обычно поворачивали все дети нашего дома. Правда, позже эти архаровцы прекрасно приспособились к своему новому положению, и голову не поднимал уже никто, так как у каждого малыша было железное алиби, что зовут обязательно не его, а ближайшего соседа.
      Итак, мы отправились в большой город. Несмотря на то, что наша братия обычно преодолевала этот путь за три часа, на этот раз мы были вынуждены передвигаться с меньшей скоростью, так как нам мешал гололёд и сильный боковой ветер. Люда постоянно одёргивала Вашего покорного слугу за превышение указанной ему «свыше» скорости. Эта скорость не превышала 40 км/час, и я уже начал подумывать, что мы будем возвращаться домой далеко за полночь. Незаметно я начал увеличивать скорость до 60 км/час.
      На одном из пологих подъёмов я был вынужден притормозить, и тут машину закрутило в вихре вальса. Сделав два полных оборота на шоссе, мы вылетели на пригорок (какое счастье, что в этом месте не оказалось кювета) и, крутанувшись ещё разочек на подмороженной прошлогодней траве, очень премило остановились. Молчание длилось около двух минут – это как раз то время, которое понадобилось моей жене, чтобы окончательно прийти в себя. А затем последовала продолжительная утренняя месса, полностью посвящённая Вашему покорному слуге.
      В ней чрезвычайно популярно говорилось о великих ничтожествах нашей планеты, заполонивших практически весь мир и постоянно сеявших только хаос, разруху и смерть. Эти изверги совершенно не думали о своих маленьких детях, и приносили своим семьям только горе. Именно из-за этих сволочей в 1919 году погибло славное Белое Движение, так как у них не было настоящей ответственности и перед своей семьёй, и перед Родиной, и перед всем русским народом! Далее моей супругой были неоднократно упомянуты все мои славные родственники… вплоть до двадцатого колена, то есть, начиная с Полтавской битвы, которые, как оказалось, вообще не имели права появляться на свет, зная, что у них может народиться такое зверьё.
      Возможно, этот пламенный монолог мог продолжаться не менее трёх часов, если бы «зверьё» не включило двигатель и вновь не съехало на дорогу. С этой секунды только недремлющий штурман руководил нашим дальнейшим маршрутом, контролируя скорость движения своей несгибаемой железной рукой. Как назло, выглянуло солнце, и центральная трасса моментально оттаяла. Какой-то задрипанный «москвичишка», идущий со скоростью 70 км/час, обогнал нас. Такого оскорбления я, конечно, вынести не мог. Дважды продемонстрировав Наиглавнейшему штурману великолепное торможение нашей «ласточки» и получив милостивое разрешение увеличить скорость до 50 км/час, я тут же увеличил его до 80 км/час.
      За непринуждённым милейшим монологом моей супруги, в результате которого я оказался чёртом во плоти, водителю удалось выйти на отметку 100 км/час, и мы прибыли в Иркутск в запланированное время. Походив пару часов по базару - ходил, естественно, не я – и, купив кочан капусты, мы помчались обратно. И всё сложилось бы прекрасно, если бы на обратном пути нас не поджидал славный город Ангарск.
      Перед въездом в этот популярный город химиков стоит незабываемый памятник нашим славным водителям, в чью замечательную когорту полностью вписывается и Ваш покорный слуга: на огромном бетонном постаменте высится прогоревший и смятый в лепёшку «ГАЗ-24», бывший когда-то цвета «коррида».
      Этот бессмертный подарок преподнесла российским водителям наша славная милиция. Он напоминает нам о лихой молодости наших дедов, отцов и братьев. И даже самые закоренелые лихачи, проезжая мимо этого чудесного памятника со скоростью 20 км/час, испытывают благоговейный трепет, отдавая дань уважения покойному водителю этого прекрасного символа советского автостроения. С задумчивой и смиреной миной все автомобилисты потихонечку следуют мимо этого незабываемого творения человеческих рук (и ног) и про себя клянутся больше никогда не лихачить… естественно, в пределах последующих двух километров.
      И если бы не замечательные промтоварные магазины с импортными товарами, то это была бы лучшая речь моей супруги, предназначенная для российских водителей всех поколений и их родственников, начиная с героев Куликовской битвы. И уж будьте уверены, никто не был бы забыт, и ничто не осталось бы незамеченным.
      Как я и предполагал, обратный путь мы преодолевали в полнейшей темноте, так как багажник нашего автомобиля был полностью забит немыслимым количеством коробок.
      Моя жена обладает прекрасным и очень тонким чувством юмора. Только жаль, что это чувство иногда запаздывает на несколько часов… а то и дней. И когда в машине иногда раздаётся беспричинный смех моей супруги, значит, до неё, наконец-то, дошёл смысл анекдота, рассказанного мною позавчера.
      Вопреки рекомендациям дорожного движения, на крутых спусках я иногда отключаю передачу и ставлю рычаг на нейтралку. А так как я предварительно объяснил Люде, что это значительно сокращает расход бензина, она к этому действу относится весьма положительно и иногда интересуется: отключил ли я передачу или нет?
      Однажды она спросила меня: «Ты отключился?». На что я, думая совершенно о другом, быстро ответил: «В каком смысле?». В ответ на мою реплику раздался громкий смех моей супруги, которая буквально корчилась в судорогах. Впервые оценив своевременную и адекватную реакцию на тонкий юмор, я радостно хмыкнул. Но, как всегда, она смеялась не над моим оригинальным ответом, а над моей неожиданной растерянностью. И тут я вновь осознал, что и на этот раз остался для неё самым обыкновенным лохом, которого в любую минуту можно поймать на чём угодно. Это правило полностью подтвердилось в нашем диалоге с дочерью, который произошёл несколько часов спустя.
      На одном из крутых поворотов перед светящимися фарами нашего автомобиля промелькнула какая-то резкая тень, и раздался звук стукнувшегося тела. Я мгновенно остановил машину и выскочил посмотреть, что случилось. Пройдя метров двадцать назад, я увидел сбитого машиной зайца.
      Он был мёртв. Мне было жаль его до слёз. Но что мне было делать, если этот несчастный выскочил прямо под фары. Подняв бедолагу, я отнёс его в машину. Всю обратную дорогу мы жалели об этом происшествии, приняв решение ни в коем случае не показывать несчастного зайчика нашей сердобольной Женьке.
      Но наша тайна была мгновенно раскрыта. Женька, бросившаяся обнимать своих родителей, сразу же разглядела у меня за спиной что-то серенькое. И несмотря на то, что я в самом шустром темпе пронёс погибшего зайчишку на балкон, Женька немедленно приступила к подробнейшему допросу. А так как в вопросах лжи я всегда был совершеннейшим лохом, то и засыпался на первом же вопросе.
            -     Папоцька, а сто вы пливезли?
            -   Понимаешь, Женюшка, один глупенький мудрец… попал под нашу машину… и мы не смогли его спасти.
            -     А сто такое – мудлец?
            -   Ну… это один… зайчишка, вернее… как бы тебе сказать… не совсем, конечно, но…
            -     Папа, ты задавил зайцика! – таков был категоричный ответ моей ясновидящей дочери. – Какой зе ты нехолосий. Он зе есё совсем маленький… Плавда? – и моя дочь заплакала навзрыд.
           -  Что ты, Женечка, на самом деле всё было не так, - в полном замешательстве ответил папа и стал целовать дочку в лобик.
      Слёз было море. Мне никак не удавалось её успокоить. И в этот критический момент наша мама – блестящий эрудит и железная леди – оказалась на недосягаемой для меня высоте. Она спокойно посадила плачущего ребёнка себе на колени и, показав мне из-за спины непобедимый кулак настоящей русской женщины, очень простенько заявила:
                -     Какой ещё зайчик? Папа, ты вечно всё путаешь! Тот, настоящий зайчишка, как раз-таки успел перебежать дорожку, а под нашу машину угодил самый обыкновенный кролик-негодник, вечно ворующий у всех морковку и капусту. Понимаешь, Женечка, кролик!
      За плечами двухгодовалой Женьки ещё не было такого громадного житейского опыта, каким обладала наша мама. Тем более что она понятия не имела о том, кто же такой этот кролик?
      Тем временем папа успел прийти в себя – Вы же помните, что он обладал редчайшим талантом и нечеловеческой догадливостью? Мгновенно оценив обстановку, он продолжил уже в унисон с мамой:
              -   Да, точно, Женик, это был какой-то кролик. Я теперь точно вспомнил. Эээ… настоящий зайчишка всё-таки успел перебежать дорогу перед самым нашим носом.
              -      Пелед твоим носиком? – продолжала допытываться Женька.
              -    Эээ… перед машинкиным, - не сумев соврать до конца, кое-как пробормотал я.
      Женька облегчённо засмеялась и радостно захлопала в ладоши. После этого начались многочисленные расспросы о том, как настоящий зайчишка всё-таки успел перебежать через дорожку.
      Ну, уж эти-то вопросы были для мужественного папы попросту семечками. Как заправский лоцман, он бесстрашно провёл свой корабль мимо всех рифов и подводных течений и вполне благополучно довёл его до тихой гавани. Папа подробно рассказал обо всём: и как кролик-воришка воровал морковку на чужом огороде, и как он случайно попал под машину, и как настоящий зайчик сумел перепрыгнуть через дорогу, благополучно опустившись сразу в тёмном лесу, и…
       Всё-таки как хорошо, что на свете есть мудрые французы, о которых моя жена знает практически всё. «Ложь, не приносящая никому вреда, иногда полезна!», - назидательно изрекла Люда перед сном. После этого мудрейшего совета жена спокойно повернулась на другой бок и мгновенно уснула.
       А бедного зайца мы отдали нашему соседу Володе, который слыл великим мастером по обделыванию шкурок и приготовлению дичи. Шкурку мы ему подарили, а вот от предложенной зайчатины отказались категорически.


                XXVII

      Евгения всегда славилась прекрасным сном, уравновешенным характером и завидным умением вставать утром безо всякого нытья. Вы можете мне не поверить, но за всю жизнь я не услышал от неё ни одного утреннего хнычка.
       Стоило её родителям сказать утром одно-единственное выражение: «Женечка, вставай, моя умничка», как наш ребёнок протирал глазки, протягивал к маме свои ручонки и спокойно шёл умываться. Спала она тоже всегда замечательно, осчастливив этим своих родителей на всю жизнь.
       Так как мама с дочкой прилетели ко мне из другого временного пояса, их распорядок дня значительно отличался от моего. Засыпали они в два часа ночи, а бодрствовать начинали часов в одиннадцать. И прошло не менее полугода, прежде чем мои женщины привыкли к местному времени, отличавшемуся от Московского на целых пять часов.
       Мама пела Женьке пару колыбельных песенок (с раннего детства мама знала только две колыбельные и ни за что не хотела запоминать больше), под которые дочка собирала свою любимую пирамидку или с завидным усердием продевала шнурочки в соответствующие отверстия своих красивых красных ботиночек. Кроме всего прочего наша мама тогда обладала и прекрасным голосом, - а Ваш покорный слуга абсолютным слухом, - и поэтому первым засыпал, естественно, папа, а не его любимейшая дочь. Несмотря на райское щебетанье любимого ангелочка, в полночь я начинал клевать носом, и Люда прогоняла меня спать.
       Единственным местом, где Женька не могла заснуть, была дорога. Куда бы мы не ехали и где бы не находились, с годовалого возраста Женька практически не спала в пути… даже если путешествие продолжалось больше суток. Стоило ей только шепнуть на ушко: «Женечка, вставай, рыбонька, сейчас поедем к бабушке», как она моментально вскакивала с постели и не спала до тех пор, пока не лицезрела эту самую бабушку.
      Ей не исполнилось и годика, когда они с мамой в первый раз улетали к родителям. В связи с задержкой моего отпуска я был вынужден присоединиться к ним попозже. Все пять часов полёта моя дочь яростно проскакала на маминых коленях, не останавливаясь ни на секунду. Один сердобольный мужчина, заслуженный мастер спорта по боксу (как он представился моей красавице жене), решил помочь ей в меру своих сил и взял Женьку на руки. Но не прошло и получаса, как «честь и слава советского спорта» был вынужден вновь передать эту прекрасную наездницу в самые надёжные руки в мире –  в материнские. Через несколько секунд наш прославленный спортсмен задремал и проспал до самой посадки, постоянно вздрагивая и постанывая.
      В день отъезда я попросил нашего начмеда, - кстати, прекрасного человека - довести нас до аэропорта, так как он был единственным владельцем личного транспорта в нашем госпитале. Он любезно согласился, и в назначенное время мы тронулись в путь.
      …Приехали мы вовремя. Женька уже начала свой нескончаемый «марафон» на маминых коленях, а посадку всё не объявляли. Я, как малограмотный пижон, был в рубашке без кителя – на дворе стоял тридцатиградусный июль. Но я совсем забыл, что июль-то был иркутский, а не московский. А лето в Сибири прекрасное: постоянно стоит тридцатиградусная жара, никаких тебе ветров и дождей. Но это только днём! А ночью жара резко спадает, и температура воздуха иногда понижается до ноля. В связи с резко континентальным климатом мы никогда не знали во что одеть ребёнка. На солнце +25, а в тени +15. Поэтому все маленькие жители нашего гарнизона обычно заболевали пневмонией только летом.
      В начале пути я был безмерно счастлив, что не надел нижнего белья, так как к полудню ворот моей рубашки был чёрным от пота – и это при том, что в тридцатилетнем возрасте летом я не потел даже после пятикилометровой пробежки в шерстяном спортивном костюме.
       В час ночи объявили посадку. Вместе с пассажирами я проследовал до трапа, чтобы помочь супруге донести своё бесценное сокровище. Женька моментально уснула в моих заботливых руках, укутанная в верблюжье одеяльце – вот что такое любящие папины руки и доминантный наследственный признак, передающийся только мужественным и волевым людям! И этого у нас с дочерью не отнять никому!
      Подойдя к самолёту, мы были вынуждены простоять у трапа почти сорок минут, которые показались мне вечностью. Здесь я впервые задумался о бренности тела и вечности боевого духа. Даже прослужив несколько лет за Полярным Кругом, я так и не вспомнил, чтобы так замерзал. Недаром в Сибири распространена такая поговорка: «Сибиряк – не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто хорошо одевается». Передавая дочь супруге, Ваш покорный слуга чувствовал себя задеревенелым роботом.
      После закрытия люка самолёта я галопом помчался в зал для пассажиров, где и отходил в течение последующего часа с помощью нескольких стаканов горячего кофе. А полностью моё «оттаивание» произошло только на берегу красавицы Ангары, где мы с начмедом остановились на часок порыбачить – наш начмед был заядлым охотником и рыболовом. И пока мой спутник увлечённо занимался рыбной ловлей, Ваш покорный слуга сладко дремал под обжигающим полуденным солнцем, которое растопило его настолько, что он был вынужден раздеться до пояса. В итоге мои плечи обгорели до приличных волдырей, соответствующих ожогу второй степени.
      А в это время моя очаровательная малютка одерживала свою первую официальную победу в воздухе, одолев техническим нокаутом одного из лучших боксёров Земного Шара. Оказывается, не прошло и двух минут как я передал Женьку в мамины руки, а наша дочь вновь открыла свои серо-голубые глазики и принялась весело галопировать на маминых коленях. Но и это было ещё далеко не всё.
      В Горьком девочек встречала тёща. Приземлившись, Женька принялась целоваться с бабушкой – эту процедуру дочь всегда исполняла с огромным удовольствием: причмокивая, она громко вздыхала и крепко обнимала человека за шею, успев обслюнявить его с ног до головы (моя школа).
      И пока счастливая бабушка выражала свой бурный восторг и орошала взлётную полосу крупными слезами радости, внучка успела засунуть свой кулачок ей в рот, узрев там массу жёлтых «камушков». Заметив, что её работе никто не мешает, Женька с завидным упорством и своим постоянным «м-м-м» принялась их оттуда выковыривать своими цепкими пальчиками, старательно расшатывая во все стороны.
      Это ответственнейшее дело продолжалось до тех пор, пока Евдокия Григорьевна весело не рассмеялась, отметив (вот же язва), что в недалёком будущем Женин папа будет ходить на службу в одних трусах, тратя все свои сбережения на приобретение этих самых «камушков», так понравившихся его ненаглядной дочери.
      И следует признать, она оказалась совершенно права. В последнее время я стал опасаться за свои любимые брюки, которые ежедневно проверяю на предмет их годности к дальнейшему употреблению.
      А с «камушками» произошла одна забавная история, которая продолжается и по сей день. Поэтому мне придётся извиниться перед моим Уважаемым Читателем и на несколько минут прервать тему дорожного бодрствования моей дочери. Перехожу к её любимым «камушкам».
      … Это случилось, когда Евгении было два с половиной года.
      В жизни каждого военного человека редко выпадают такие минуты, когда он может побыть наедине с семьёй, повозиться с детишками, почитать художественную литературу или посмотреть по телевизору футбол. В одно из летних воскресений мне выпала именно такая редкая минутка, в течение которой я одновременно наслаждался всеми вышеперечисленными радостями жизни: Ваш покорный слуга возлежал на любимом, преданном ему диване, с наслаждением перечитывал Ирвина Шоу, и изредка поглядывал на экран телевизора, по которому шла трансляция футбольного матча – армейцы Москвы играли с «Зенитом»…
                *   *   *
      По всем видам спорта я с детства болею только за ЦСКА и за сборную команду страны. Являясь военным далеко не в первом поколении, у меня и в мыслях никогда не было, что офицер может болеть за какую-то команду… кроме ЦСКА. Конечно, каждый волен переживать за любую российскую команду. Но когда кто-то из сослуживцев говорит мне о том, что он болеет за «Спартак»… или за «Зенит», то для меня такой человек сразу же перестаёт быть офицером – правда, с единственной оговоркой: такую кощунственную измену я могу простить только тому, кто родом из данного города, или… если за эту команду играет его близкий родственник. Таким мелким людишкам я снисходительно прощаю их подлое предательство по отношению к нашим славным Вооружённым Силам – по-иному данное действие назвать попросту невозможно.
      …Итак, в этот солнечный воскресный день судьба подарила мне несколько свободных минут, в течение которых я занимался любимыми делами. Женька гармонично дополняла моё мимолётное счастье, периодически дефилируя передо мною на цыпочках. Каждые две минуты она периодически выбегала на балкон и затем снова возвращалась в свою комнату. Вначале я не придал маятникообразному движению дочери никакого значения: пусть ребёнок немного порезвится, подышит свежим воздухом и своим весельем доставит радость любимому отцу.
      Через пять минут это меня уже насторожило. Через десять минут моё любопытство, наконец, стало преобладать над тихой родительской умиротворённостью, и я осторожно перебрался на балкон, где в данный момент находилась веселящаяся Евгения. А она только что просунула свою головушку между железными прутьями и с завидным любопытством наблюдала за полётом своих любимых игрушек, выпускаемых ею с руки.
      Проводив глазами очередную тарелочку до самой земли, Женька принималась восторженно верещать и затем резво мчалась в свою комнату за очередной порцией «парашютистов-камикадзе». Заметив ошарашенного папу, сияющий от счастья ребёнок подбежал к нему и, подпрыгивая от удовольствия и хлопая в ладошки, заговорщически произнёс:
            -    Смотри, папочка, как красиво они летают! Правда, ведь красиво? Хочешь, я тебе тоже дам кинуть разочек?
      Как радостно становится на душе у родителей, когда они видят, что их ребёнок начинает постигать красоту этого огромного чудесного мира. Но не таким же образом!!!
      Пришлось брать дочку на руки, сажать её себе на колени и долго-долго объяснять, что дивная красота полёта несовместима с киданием собственных игрушек, которые могут смертельно обидеться на свою маленькую хозяйку и больше никогда не возвратятся домой.
      Это Женька запомнила на всю жизнь. И теперь я об этом даже сожалею, так как с этого момента она не давала выкинуть – или подарить кому-то – ни одной своей игрушки. Они и сегодня находятся в её комнате, расположившись на самых почётных местах. А это не так-то просто, потому что любимых игрушек набралось уже около двухсот. Между прочим, Евгения никогда не была против того, чтобы новую игрушку купили её сестрёнкам или друзьям, но вот отдать свою старенькую, любимую и родную – никогда!
      После нашего разговора Женька внимательно посмотрела мне в глаза и произнесла довольно-таки коварнейшую речь:
             -    Хорошо, папочка. Я больше никогда не буду бросать свои игрушки с балкончика. Но в таком случае разреши мне собирать на улице камушки и затем бросать их с балкончика. Я очень люблю смотреть… как они летают.
      Не подумав о последствиях этого авантюрнейшего договора, я, естественно, разрешил, полагая, что наш разговор скоро забудется – не запрещать же ребёнку наблюдение за прекрасным, то есть красотой полёта. Эта красота полёта и любовь дочери к «камушкам» икается мне до сих пор.
      С этого дня Женька приносила в своих карманах столько различных камней, стекляшек, болтов, винтов и гаек, что наше помойное ведро больше никогда не пустовало, а зашивание Женькиных карманов продолжалось до поздней ночи.
      Но самое удивительное произошло в Сочи, куда наша дочь впервые прибыла в четырёхлетнем возрасте. Обнаружив там огромное количество разноцветных морских камешков и необыкновенно красивых ракушек, Женьку охватила «золотая лихорадка». Временами она забывала даже купаться, хотя всегда делала это с необычайным удовольствием: мы одевали на неё резиновый спасательный жилетик, и Женька, яростно колошматя по воде зажатыми в кулачки ручонками, могла заплыть довольно далеко, пока… её не останавливал папа.
      Теперь же она постоянно околачивалась на берегу. Набив камешками полные карманы своего цветастого ситцевого халатика, дочь во всю прыть летела к ближайшему молу. Там она часами с упоением наблюдала, как с характерным бульканьем и бисером бриллиантовых брызг «камушки» скрываются под прозрачной голубой водой.
      Но это было ещё далеко не всё! Вторая порция самых красивых камешков предназначалась любимому папе – правда, только в качестве носильщика. Каждый вечер мы приносили в свою комнату около килограмма самых (!) красивых (!) камешков. Выбросить хотя бы один из них было совершенно невозможно, так как тут же следовало объяснение дочери о его необыкновенных и неповторимых достоинствах и чудеснейшей красоте. В итоге наша красавица так и не разрешила нам выбросить ни одного морского камешка, собранного ею на берегу. Сейчас моей дочери 25 лет, но все камешки, привезённые нами с Чёрного моря, по-прежнему находятся в её комнате на самом почётном месте.
      Совершив этот небольшой экскурс к «камушкам», мы с Вами вновь возвращаемся к теме бодрствования.
                *   *   *
      …Уснуло это прелестное создание только в автобусе на заботливых бабушкиных плечах, вынесших столько тонн наших забот и желаний, сколько наверняка хватило бы и на добрую сотню человек. За это я всегда боготворю свою тёщу и желаю ей крепкого здоровья и исполнения всех её желаний – в отличие от многих моих соплеменников, которым не терпится бросить первую горсть земли на крышку гроба своей тёщи.
      При мне мой близкий друг всегда иронизирует на эту тему и обязательно вспоминает один из своих любимейших анекдотов:
      «Зять бодро подходит к могиле «горячо любимой тёщи» и начинает двумя руками метать горсти земли на крышку гроба. При этом он повторяет одни и те же слова: « Пусть земля тебе будет пухом, пусть земля тебе будет пухом…».
Заметив эту достаточно редкостную на Руси картину и услышав громкие причитания зятя, к нему подходит один из ближайших друзей тёщи и, обливаясь умилёнными словами, восхищённо восклицает: «Вы так сильно любили её, молодой человек?!». «Нет-нет, что вы, - шепчет зять в неподдельном испуге, - просто у неё всегда была сильнейшая аллергия на пух».
                *   *   *
      Ровно через год в Иркутском аэропорту – в нашем излюбленном месте сбора – Евгения не давала спать уже нам двоим. Она весело летала по просторному залу, и никакая сила в мире не могла удержать её на одном месте. Моментально перезнакомившись со всеми пассажирами, встречающими и провожающими, этот неугомонный мучитель ежесекундно вскакивал со своего места и на цыпочках – учтите, на цыпочках! – принимался скакать в сторону новых знакомых, задумчиво что-то бормоча. Думаю, на её страсти ходить на цыпочках стоит остановиться поподробнее.
      …Начиная с умения держаться на ногах, Женька всегда ходила только как балерина. Откуда в ней это взялось – я до сих пор ума не приложу. Разговаривая с совершенно незнакомым человеком, она тут же вставала на большие пальчики обеих ног – заметьте, без пуант – и мгновенно принималась за непринуждённую беседу. Эта душещипательная беседа продолжалась до тех пор, пока на цыпочки не вставал её собеседник и, предвкушая будущий покой вкупе с полной свободой, перемахивал через скамью, удаляясь в более уединённое место… естественно, со своими тяжеленными чемоданами. А наша егоза без особых усилий скакала позади счастливого носильщика личного скарба, чтобы спустя несколько минут вновь предстать пред его «счастливейшими» очами и задать свой тактичнейший и вполне интеллигентный вопрос.
      Это замечательно качество – хождение на цыпочках - не оставляло её до самой школы. И если бы не школьная дисциплина, её стеснительность и не мои отдалённые гарнизоны, из неё обязательно получилась бы вторая Уланова.
      В этом полёте Женьке пришлось навсегда расстаться со своей любимой соской, без которой она не могла даже уснуть. Вы наверняка наслышаны о том, какие интереснейшие методы применяет наш крайне талантливый российский народ, пытаясь отучить от соски своё малое и неразумное дитя. В ход обычно идёт всё: и горчица, и красный перец, и желчь, и мыло, и мел… не говоря о таких мелочах как хрен с редькой. С нашей любительницей соски этот номер, к сожалению, не прошёл. Женька всегда была очень внимательным ребёнком. После первого же подсовывания ей соски, вымазанной вышеуказанной гадостью, Женька осторожно попробовала на язычок свою вечную жевательную резинку и, глубоко вздохнув, произнесла только одно слово – «гаяця» (горячо). И затем потребовала немедленно промыть соску «цистенькой водицькой».
      И сколько мы не бились над этим сложнейшим и мудрёным вопросом, разрешить его нам так и не удавалось. Но жизнь, как всегда, сама находит правильное и обязательно самое простое решение. Вы же помните: «всё гениальное всегда оказывается самым простым». Правильно – простым! И именно в воздухе нам это, наконец, удалось.
      Евгения решила заняться просмотром прессы, любезно предоставленной нам блестящей стюардессой Аэрофлота, так великолепно воспетой нашим любимейшим бардом Владимиром Семёновичем Высоцким. Неожиданно соска выпала изо рта нашей леди и закатилась под соседнее кресло – это произошло именно в тот момент, когда Женька усиленно поворачивала к себе мой подбородок, стараясь увлечь меня популярной зарубежной хроникой. А проходящая мимо нас стюардесса протянула Евгении стакан томатного сока, который та стала поглощать с величайшим удовольствием и наслаждением, на секунду забыв о своей драгоценной пропаже – во все времена томатный сок был её самым любимым напитком.
      А наша наимудрейшая мама незаметно эту соску подняла и быстренько спрятала в свою дамскую сумочку. Когда любительница соски потребовала свою «вечную резинку» обратно, ей было с прискорбием объявлено, что соску забрала тётя в голубой форме. Женька долго сидела в растерянности, так как потребовать соску у незнакомой тёти казалось ей верхом неприличия – узнаёте тактичнейшую и наипорядочнейшую папину натуру?
      Наконец, Женька повернулась ко мне и долго объясняла, что «класивая тётя унеса сосу, ай-яй-яй». При этом она огорчённо покачивала головой и неоднократно всплёскивала ручками. Мы с мамой охотно её поддакивали и явно не одобряли тётиного поведения. Это была целая трагедия -  без любимейшего предмета ребёнок не мог нормально уснуть целых три ночи, но на четвёртую ночь всё стабилизировалось.
      Не успев переступить порога квартиры бабы Дуси, Женька сразу же поведала ей о своём великом горе и незамедлительно получила в ответ массу наиглубочайших соболезнований. На пару с бабушкой они ещё три дня ходили по всем комнатам только вместе и постоянно вспоминали «нехолосую тётю, заблавсую у лебёнка такую нузную весь». Конечно, это было повторением бабушкиных слов, постоянно повторяемых устами нашей потерпевшей.

                XXVIII

       С года и семи месяцев дочь взялась за самообразование. В трёхлетнем возрасте Женька знала весь алфавит, который, к счастью для неё, вскоре был забыт начисто. В четырёхлетнем возрасте она выучила его вновь и довольно сносно читала по слогам.
      В такие минуты она садилась ко мне на живот – это было её любимейшее место в моменты моего возлежания на диване, - где мы перечитывали свою корреспонденцию: она – свою, а я – свою. Притащив с собой ворох писем от бабушек и дедушек, «изъятых ею на время» в мамином шкафу, Женька взбиралась на своё излюбленное местечко и «помогала» мне в прочтении интереснейших газет и журналов с красивыми тётями на обложках.
      Евгения напяливала на нос оправу без стёкол – как это делала бабушка Дуся, только со стёклами, - доставала из конверта письмо и принималась его усиленно штудировать… конечно же, задом наперёд. «Читая» письмо, Женька обязательно поворачивала моё лицо к себе, схватив папу за подбородок своей потненькой ладошкой. Очевидно, ребёнок предполагал, что таким образом папа будет лучше усваивать рекомендуемый материал…
       Эта привычка осталась у неё и поныне – дочь ни за что не будет разговаривать с Вами, пока Вы не удосужитесь постоянно смотреть ей прямо в глаза.
      … Затем Женька глубоко вздыхала – этот глубокий вздох перед чтением она «перехватила» у своей любимой мамочки – и торжественно начинала:        «Здлавствуй, дологая внуценька Зенецька. Писет тебе бабуска. Кусай хоёсё – кушай хорошо (ввиду сложности этого старинного и давно забытого нами языка детства, в дальнейшем я постараюсь изредка переводить Вам некоторые фразы, которые мы уже никогда не сможем выучить вновь)… Сусайся – слушайся – папу и маму. Не болей. Мы зивём хоёсё и тозе не болеем. Вцела – вчера – к нам пиходили бабуска Ксеня и дедуска Миса (как Вы уже наверняка догадались – это мои родители).
      После слова «Миса» Женька начинает заразительно хохотать, бесконечно повторяя это странное имя. В её маленькой головушке это слово всегда ассоциируется с настоящим косолапым мишкой. До этого дедушку Мишу она ещё никогда не видела, и поэтому Женька представляет его этаким громадным медведищем, идущим под руку с маленькой бабой Ксеней. Кстати, это детское предположение было весьма близким к истине (прости мне, Господи, такое кощунство, но я нисколько не сомневаюсь, что в отсутствие своих родителей Вы тоже позволяли себе некоторые прикольные штучки, касающиеся Ваших близких родственников – кстати, хотелось бы узнать кое-что и о себе).
      После этого Евгения принималась писать ответ бабушке. Как Вы уже догадались, в этот момент я был её любимым и очень удобным столом. Ничтоже сумняшеся, она бойко водила карандашом по моему животу и груди, постоянно перелезая с одного бока на другой. Черкая бумагу, дочь вслух декламировала своё письмо: «Здлавствуй, моя дологая бабуска Дуся… Слово «Дуся» она с полутора лет произносила мастерски, ни разу его не исковеркав. Не сомневаюсь, что это связано с одним замечательным бабушкиным даром: моя тёща великая мастерица готовить, а особенно – печь пироги, оладьи и прочие мучные изделия…
                *   *   *
      Помню, однажды я пришёл к тёще от своих родителей и категорически отказался ужинать. По телевизору шла трансляция футбольного матча. Я свалился на диван и полностью окунулся в футбольные страсти. Тогда тёща решила пойти на хитрость. Она надела на трёхлетнюю Женьку крохотный белоснежный фартучек, дала ей в руки маленький подносик и попросила отнести папе стакан молока и огромный кусище горячего пирога с мясом. Как бы Вы поступили на моём месте? Блестящая женщина приносит Вам вкуснейшую еду на удобное ложе, не отрывая от любимого занятия – такому отказать просто невозможно.
      Этот «кусочек» я съел полностью, хотя уже объелся у своих родителей, - ревнуя, моя мама всегда отправляла меня к тёще, заставляя плотно поесть. Подумав, я попросил дочку принести мне ещё кусочек. Эту миссию она выполнила с большим удовольствием, изображая блестящую официантку из ресторана – эту женщину она недавно подсмотрела по телевизору (она понравилась дочке тем, что ходила на цыпочках). После этого Женька принесла мне пятисотграммовую кружечку молока. Затем был пирог с капустой – на пробу… пирог с вишнёвым вареньем… с рыбой и… уже точно не помню, так как я в прямом смысле «отвалился» от журнального столика, который обслуживала моя очаровательная официанточка.
      С охами-вздохами и «приветами из глубины души» я медленно пополз покурить в сторону лоджии. В том же направлении находился и «островок спасения и уединения», называемый в миру туалетом. С тех пор эта процедура повторяется бесчисленное количество раз. И, несмотря на твёрдое обещание не пробовать больше трёх кусочков за один присест, Ваш покорный слуга продолжает периодически наступать на «одни и те же грабли». 
                *   *   *
      …После того как с прочтением драгоценных писем было покончено, Женька начинала приставать ко мне со всевозможными играми, придуманными совместными усилиями. Сначала мы должны были сыграть в «Слоника». Она садилась на тыльную поверхность моей стопы, и я долго ходил с этой «оковой» по всей квартире, пока мама не загоняла нас на диван. Затем Евгения вспоминала свои чудесные верховые качества – я должен был проскакать с ней, залихватски сидящей на моих плечах, «много-много миль», пока нас вновь не приземляли на своё исконное место.
      Тогда я изображал «тарантасик». Эту игру дочь предпочитала всем прочим «ездовым». Она усаживалась ко мне на колени, и я, бесконечно повторяя одни и те же слова: «по кочкам, по кочкам…», должен был неожиданно сбросить мою наездницу с колен и приземлить на диван, заканчивая словами «бух, в ямку». С этого момента начинался бесконечный весёлый смех, похожий на серебряный колокольчик.
      Но особенно Женька любила «трамплин» и «самолётик». Я усаживал её на свою ладонь и поднимал под самый потолок, поддерживая другой рукой за спину. Медленно опуская вниз, я неожиданно подбрасывал её вверх и ловил на руки. Для Женьки это было верхом блаженства, и она бесконечно повторяла одни и те слова: «есё, есё, есё…», пока я, вконец обессилев, не предлагал  рассказать новую сказочку.
      О, это было не простым делом, так как спустя полгода эта проказница знала все сказки практически наизусть… и никогда не терпела повторений.  А когда я ошибался в повествовании старой, уже прослушанной ею сказки, для меня это превращалось в настоящее мученье. Женька мгновенно прерывала меня и со словами: «Ну сто зе ты, папоцька, не плавильно, здесь надо по-длугому», продолжала эту сказку сама.
      В такие моменты я облегчённо вздыхал, предвкушая заслуженный пятиминутный отдых. Но не тут-то было. «Рассказав» пару предложений, маленькая хитрунья поворачивала мой подбородок к себе и торжественно заявляла: «Ты узе вспомнил? Вот молодец! А тепель, папоцька, лассказывай дальсе ты… Ну, лассказывай, лассказывай!». Женька усиленно трясла меня за грудки и не отпускала до тех пор, пока я не придумывал новой игры – вспомнить о том, что я рассказывал ей вчера, было совершенно невозможно. Позднее я стал её немного обманывать, предпочитая придумывать многодневные сказочные сериалы. Теперь мне было значительно легче, так как повторяться не было никакой нужды.

                XXIX

      С двух лет Женька стала периодически посещать ясли. Происходило это обычно так: утром мама отводила дочку в ясли, а в обед забирала домой. За эти четыре часа мама раз десять бегала в ясли и в окно подсматривала за поведением своей ненаглядной дочери – таким образом, мама подготавливала себя к работе.
      За несколько дней, проведённых в этом наиюнейшем детском учреждении, дочь «почерпнула» от своих старших товарищей столько исконно русских выражений, что даже её мама, человек с высшим медицинским образованием, не слышала некоторые из них до этого никогда – все Женькины сверстники ещё не умели говорить, и поэтому её распределили в более старшую группу.
      Поздним вечером мама подходила к папе и консультировалась с ним по поводу некоторых старинных русских оборотов, выданных дочерью после очередного возвращения из яслей.
      Как Вы помните, до поступления в вуз Ваш покорный слуга один год проработал на заводе и за столь мизерный срок успел освоить целых шесть рабочих специальностей. В связи с этим знаменательным фактом в нашей семье папа считался тончайшим знатоком практически всех народных изречений. На досуге он с удовольствием передавал маме свой богатейший опыт, накопленный в широких народных массах. Правда, иногда они оба попадали в сложнейшие ситуации, заставлявшие их краснеть.
      Как Вы уже наверняка догадались, сложность состояла в точном переводе. Следует заметить, что папа владел только тремя языками: во-первых, немного военным, во-вторых, народным (не великосветским) русским – естественно, со словарями В.И. Даля и С.И. Ожегова – и, в-третьих, единственной, ещё не отобранной, сокровищницей русского народа – в совершенстве. Насчёт совершенства – это, конечно, только папино предположение. Но вот перевести «непереводимую игру слов русского народа» на язык, понятный маме без словарей вышеупомянутых русичей, иногда было настолько сложно, что папа терялся в догадках.
      В таких тяжёлых ситуациях папа задавал себе один и тот же риторический вопрос: а не с Луны ли упала его драгоценная супруга? И после долгих раздумий Ваш покорный слуга всегда приходил к одному и тому же выводу: ему необходимо строжайше беречь и бесконечно лелеять свою дражайшую половину, представляющую собой бесценное инопланетное сокровище Земного Шара, по какому-то недоразумению доставшееся России.
                *   *   *
      Иногда дочь «высаживали» из садика по причине ОРЗэшных заболеваний. Обычно это происходило на вторые сутки, так как некоторые из воспитательниц обладали недюжинными способностями рассказчиц. Но эти «сказки» они предпочитали рассказывать не детям, а своим коллегам. Как Вы понимаете, эти сказки были на лирические домашние темы, повествующие о соседях или… о соседях своих соседей. В этом вопросе все наши воспитательницы могут запросто дать фору самому Ираклию Андроникову, нашему незабвенному и всемирно известному рассказчику.
      В такие дни Женька обычно сидела дома и отвечала на звонки мамы. Эти звонки были довольно частыми, так как уважаемая Людмила Евгеньевна беспокоилась о состоянии дочери каждые пять минут. С двухлетнего возраста наша дочь легко усвоила правило о том, что на кухне нельзя включать газ и зажигать спички. Поэтому Женька решила заняться совершенно иными проблемами, наиболее близкими её женской натуре.
      Каждый из нас прекрасно знает о том, что любой настоящий мужчина до седых волос остаётся обыкновенным мальчишкой. И если прекраснейшей половине иногда всё-таки удаётся вытравить из нас это ценнейшее качество, то мы обязательно превращаемся или в огромного хмурого слона… или в обыкновенную половую тряпку.
      С девчонками же всё наоборот. Уже с двух-трёх лет эти прекрасные крохотные существа превращаются в маленьких леди, которые обладают всем арсеналом тех коварнейших штучек, способных довести любого мужчину именно до половой тряпки. И поэтому с этими существами надо всегда держать ухо востро.
      В Женьке уже с двух лет улавливалась ни с чем несравнимая грация, женственность, скрытое кокетство, способность подлизаться – только к папе! – царское величие, королевская осанка, притягательное обаяние и ещё очень много других прекрасных женских качеств, которыми обладают истинные представительницы этого всегда правящего на Земле пола – кстати, я полностью убеждён, что и Вселенной тоже.  Поэтому первыми вожделенными предметами Женькиных притязаний были… мамин платяной шкаф и косметический набор.
      Когда мы с супругой прибыли на обед, пред нами предстала удивительнейшая картина. Наша двухлетняя дочь была одета в мамины шорты (мамино платье ей оказалось почему-то длинноватым), на голове, покачиваясь, восседала широкополая чёрная шляпа, а на ногах, до самого пупка, красовались блестящие итальянские сапоги. В руках эта маленькая леди держала любимую мамину сумочку.
      Тихо войдя в квартиру, мы услышали не по годам гениальную речь:
             -     Катенька, сколько лаз я тебе говолила, стобы ты не пацькала своё платьице? Это плосто узас какой-то, а не лебёнок! Так я за тобой и… за папой (!!!) не настилаюсь. Блось сейцас зе эту глязную иглуску и иди обедать. И без лазговолов, а то пойдёс в угол. Я кому сказала? Мне, сто зе, сто лаз повтолять?
      Самое интересное было в том, что интонация этого прекрасного монолога показалась мне удивительно знакомой. Я с улыбкой посмотрел на жену и, не сдержавшись, всё-таки прыснул в кулак, за что мгновенно получил по голове второй любимой сумочкой.
      Пройдя в комнату, мы увидели наше дитя в полном блеске.
      Подперев бёдра кулачками, Женька стояла к нам спиной – абсолютно мамина поза, представляющая собой высокомерного и самолюбивого человека… в отличие от прекрасно воспитанного отца. На диване расположилась многочисленная семья Женькиных кукол. В этот момент дочь соизволила обернуться. Страшно вскрикнув и испуганно всплеснув руками, жена стала медленно оседать на пол, постоянно ловя ртом воздух...
      Если честно, моя жена ни минуты не может прожить без свежего воздуха, что всегда необычайно радовало нашего незабвенного Марса… мир праху его.
      …Да, там было от чего присесть. Даже я, человек бывалый и много повидавший на своём несчастном семейном веку, продолжительно присвистнул и с ожесточением почесал свой затылок…
      Лица у нашей красавицы по существу не было. На нём толстенным слоем – с палец толщиной – был полностью размазан большой косметический набор, состоящий из пяти помад и двадцати теней. Уши оттягивали огромные мамины клипсы. На гусиной шее располагалось тройное кольцо янтарных и коралловых бус, а длинное ожерелье из чешского стекла болталось… чуть ниже поясницы. Прочие «мелочи» женской бижутерии и… драгоценности украшали все персты и большие пальцы нашей модницы. Даже знаменитое кольцо с бриллиантом, как хула-хуп, крутилось на большом пальце правой кисти – это кольцо, оказывается, было подарено жене именно мною!!! Хотя я о нём никогда не слыхивал и узнал о его существовании только спустя пять лет после его приобретения.
      С большими техническими трудностями наш ребёнок был к вечеру умыт и приведён в надлежащий вид, - естественно, мама после обеда не пошла на работу. Но не это было самым главным. В этот день я окончательно уяснил: для чего в доме нужен мужчина. От этой мысли меня бросило в жар, и на лице выступил холодный пот. А несколько позже я с содроганьем догадался о том, что у меня целых ДВЕ КРАСИВЫХ ЖЕНЩИНЫ, которых необходимо вечно одевать!!! Накрылись мои планы, касающиеся музыкального центра и видеомагнитофона. А что тогда говорить о сокровенной мечте каждого мужчины – конечно, я говорю о машине. Хотя… на машину они могут ещё согласиться, так как возить их, заниматься техремонтом и мыть свою «вторую жену» придётся тоже Вашему покорному слуге.

                XXX

     В тот день я пришёл с работы раньше обычного – то есть… вовремя. Люда мгновенно придумала мне задание: сходить в детский сад за Женькой. Так как небо заволокло тёмными тучами, что в Сибири – редкость, я надел плащ-накидку и потопал в указанное мне место…
      А лето в Иркутской области действительно прекрасное. За всё лето – пять-шесть коротких ливневых дождей, а всё остальное время светит яркое солнышко. В этом отношении Ивано-Франковск, расположенный в Западной Украине, является разительным контрастом. Там дождливое лето – норма. Помню, мы с ребятами как-то пытались сосчитать количество дождливых дней, льющих непрерывно. Насчитали 60 дней и затем сбились со счёта. С середины мая и до середины августа дожди в Карпатах льют практически каждый божий день. Местного человека в тех краях узнают по наличию у него одного предмета, всегда носимого на руке – это плащ-накидка. Когда я туда приехал, один местный житель, гуцул по национальности, сразу же задал мне свой коронный вопрос:
            -     Откуда вы к нам прибыли, товарищ подполковник?
      Я был очень удивлён, так как моя форма соответствовала роду войск данного гарнизона. Поэтому на заданный им вопрос я, рассмеявшись, ответил тоже вопросом:
                -      А вы знаете всех здешних офицеров в лицо?
            -    Нет, что вы, их там тыщи, - застенчиво произнёс парень, по-местному растягивая слова, – просто вы без плащ-накидки. А у нас без неё ходить не принято.
      В этом я очень скоро убедился на собственном опыте. У всех здешних офицеров в ходу всегда было два комплекта: один находился на рабочем месте, а второй – дома.
       Итак, с Вашего немого согласия я продолжу свой рассказ о детском садике.
      …Когда я зашёл в Женькину группу, моя дочь продолжала неторопливо натягивать на ножки свои колготки. Одновременно моя леди разговаривала с двумя подругами, внимающими ей столь участливо, что Ваш покорный слуга испугался за их язычки, расположенные между губами. Небрежно поправляя свою причёску «Аля Сессум», дочь торжественно изрекала: «А когда была война, мой папа был храбрым лётчиком».
      После этих слов Женька принялась усиленно расправлять складочки на своём платьице. А когда в одном месте собираются три женщины – это гиблое для мужчин дело, так как окончания их разговора можно ждать вечно. Поэтому я корректно извинился перед дамами, и быстро вывел свою леди на улицу.
      А там пошёл такой ливень, что не было видно даже нашего дома, расположенного в пятидесяти метрах от детского сада. Мы постояли несколько минут на веранде, и все-таки я решил проскочить домой.
      На дочери было красное демисезонное пальтишко и красная шапочка с помпончиком. Ударил гром, и дочка, испугавшись, крепко прижалась ко мне. Она смотрела на меня испуганными глазёнками, приоткрыв ротик и боясь пошелохнуться. Я решил превратить всё в обычную детскую игру и этим хоть как-то успокоить малышку.
             -  Женечка, давай сыграем в одну игру. Когда мама была маленькой, она играла в эту игру со своим папой Женей – твоим дедушкой, - в эту секунду я был благодарен Всевышнему, который подсказал мне выход из создавшегося положения. Люда как-то рассказывала мне, как папа сажал её себе на плечи и накрывал свою голову её платьицем. Это у них называлось «дождик не мочит». Женька посмотрела на меня заинтересованным взглядом и ответила ещё совсем испуганным голоском:
             -     А как это, папочка?
             -     А вот сейчас я спрячу тебя от дождика и этого злого грома под плащ-накидкой, и мы помчимся к нашей маме. А наш временный шалашик будет называться «дождик не мочит». Согласна?
             -      Давай, папочка!
      Я расстегнул плащ-накидку, взял дочку на руки и снова застегнул свой плащ на все пуговицы. Потненькой ладошкой Женька раздвинула накидку между пуговицами и во все глазёнки смотрела на ливень, повторяя одни и те же слова: «А меня дождик не мочит, а меня дождик не мочит…». Я быстро пробежал по лужам, заскочил в подъезд и там развернул свою маленькую красавицу. Потянув за плащ-накидку, Женька наклонила меня к себе и заговорщически прошептала:
            -    Папочка, а давай не скажем об этом маме? Пусть это будет нашей тайной, хорошо?
            -      Ну что ж, договорились, - ответил я бодрым голосом и протянул ей свою ладонь.
      Женька широко улыбнулась и с радостным озорством хлопнула своей розовой ладошкой по моей руке.
      Дома Евгения начинает в бурном темпе приводить «в порядок» свой детский уголок. А я, по просьбе мамы, достаю швейную машинку. Женька сразу же прекращает свою стремительную «уборку» и начинает вертеться возле этого блестящего железного механизма…
      Пожалуй, этот аппарат является одним из немногих, прекрасно освоенных женщинами всего мира. Судя по моей жене, все женщины обожают любой сложнейший механизм, в котором не более двух кнопок или педалей, естественно, кроме… трёхколёсного велосипеда. А если этих кнопок оказывается больше, то такой аппарат сразу же признаётся непостижимо сложным и… совершенно непригодным к работе.
      Если моей супруге предоставить телевизор с тремя программами, то она непременно позовёт меня или Женьку и с негодованием спросит, где же, наконец, находится НТВ?! Мой тесть, Евгений Михайлович, в течение двух лет обучал свою дочь искусству автовождения: объектом терзания был личный «москвич» - кстати, водительские права в нашей семье первой получила именно моя супруга.
      И, надо признаться, Люда до сих пор прекрасно водит машину, совершенно игнорируя две пустяшные мелочи: во-первых, Женина мама до сих пор не помнит, как переключаются скорости, и, во-вторых, на какую педаль нажимать перед перекрёстком в первую очередь. Всё остальное удаётся ей просто блестяще, особенно, езда по прямой линии – лучше всего, конечно, по аэродрому.
      …Итак, Женька продолжает вертеться возле швейной машинки «Зингер», подаренной нам тёщей, и настоятельно просит маму, чтобы ей разрешили покрутить ручку колеса. После продолжительного нытья разрешение, наконец, получено. Это приводит дочку в неописуемый восторг. Её личико сияет, как тысяча солнц.
      В прихожей раздаётся телефонный звонок. Люда встаёт из-за стола, берёт трубку и… начинается долгий женский разговор, за время которого любой нормальный мужчина успевает прекрасно выспаться.
      А маленькой баловничке, конечно же, надоедает ждать маму, и после непродолжительных колебаний она принимается вертеть ручку колеса, но… забывает о второй руке. Через секунду стук машинки прекращается, и наступает полнейшая тишина.
      Спустя секунду слышится глубокий вздох, а затем – громкий крик, переходящий в захлёбывающийся плач. Мама пулей подлетает к столу и ужасается: иголка полностью прошила Женьке указательный пальчик и намертво пригвоздила его к железной панели.
      Я осторожно кручу колесо в обратную сторону и медленно извлекаю иглу из пальчика. В этот момент «испытатель» сидит необыкновенно тихо и даже не ойкает. Мы опускаем повреждённый пальчик в раствор с марганцовкой и затем осторожно накладываем спиртово-мазевую повязку.
      Каждые пять минут Евгения поочерёдно подходит к своим родителям, требуя подуть на палец и обязательно поцеловать её в лобик. Спустя час эта проказница совершенно забывает о своей травме и начинает носиться по всем комнатам в ритме галопирующего танго, постепенно переходящего в вальсирующий аллюр. И только случайно брошенный взгляд на свой перевязанный пальчик напоминает Женьке о том, что её бедное здоровье требует внимательного сострадания окружающих.

                XXXI

      Женьке шёл четвёртый год.
      В тот вечер я возвращался домой после тяжёлого ночного дежурства, раздражённый и злой. До белого каления меня довёл один майор – виной тому его непробиваемая железная логика. Для того чтобы получить согласие на аппендэктомию, мне пришлось уговаривать его шесть часов подряд. Он убил меня одной-единственной фразой:
                -  Владимир Михайлович, посудите сами: вчера у меня совершенно не было аппендицита, а сегодня он вдруг появился. Нет, здесь что-то не то. Давайте-ка, голубчик, подождём суток трое… Обсудим детали.
      Его совершенно не интересовало моё мнение, гласящее о том, что через трое суток мы будем торжественно провожать его в последний путь – заметьте, совершенно бесплатно и даже… с троекратным салютом, исполняемым шестью военнослужащими.
      Скорее всего, его задела моя фраза о троекратном салюте, исполняемом всего шестью военнослужащими – большего количества комбат всё равно бы не дал. Подумав часа четыре, майор торжественно объявил, что согласен на операцию. Но тут же добавил, что суда мне не избежать в любом случае, так как иск на меня он подаст сразу же после завершения операции.
      На это я ответил ему немым согласием, только кивнув головой. А про себя добавил, что с превеликим удовольствием отсижу в местах не столь отдалённых (для тех мест это было сущей правдой), так как любое другое место службы покажется мне курортом, если не… эдемом.
      На операционном столе я удалил ему настоящего гангренозного «коня». Как только я показал удалённый аппендикс майору, он сразу же потерял сознание – вмешательство проводилось под местной анестезией. Своим замечательным действием он значительно облегчил мне окончание и так затянувшейся операции.
      …Итак, вечером я возвращался домой усталый и злой. И даже удачно выполненная операция не смогла вывести меня из этого угнетённого состояния. Я не был дома почти двое суток, и моя щетина заметно подросла. В этот момент Ваш покорный слуга был похож на советского пехотинца конца 1941 года, только что вышедшего из окружения.
      В голову лезла всякая чепуха, не дававшая сосредоточиться и привести мысли в порядок. На улице было темно, и только тусклые фонари и светящиеся окна в первых этажах домов слабо освещали тротуар своим блеклым, каким-то матовым светом.
      Когда я подошёл к своему дому, от нашего подъезда отделился маленький белеющий комочек и быстро-быстро покатился мне навстречу. Когда он немного приблизился, я понял, что это моя Женька несётся мне навстречу на своих маленьких ножках. На голове у неё была жёлтая шапочка с длинными клапанами, а на ногах - белые валеночки с галошами. Женька путалась в своей длинной мутоновой шубке и кричала во весь голос: «Папочка, мой папочка идёт! Папочка!..».
      Я присел на корточки, широко расставив свои руки для объятий. Малышка вонзилась в меня со всего разбега, уткнувшись лицом в мою шинель. Папа подхватил её на руки и высоко подкинул вверх. Женька восторженно верещала, постоянно выкрикивая: «Ещё! Ещё! Ещё!»
      Вот он – настоящий момент истины для каждого нормального взрослого человека, имеющего своего ребёнка!
      Мои усталые покрасневшие глаза повлажнели от волнения, к горлу подступил какой-то вязкий ватный ком, который я никак не мог проглотить; голову начал обжимать сильный стальной обруч, который я попытался снять продолжительным почёсыванием лба.
      В этот момент я реально ощутил смысл данной мне жизни, который подарило вот это бесценное, крохотное существо, беспечно сидящее у меня на руках и выкрикивающее всему миру свои восторженные восклицания: «Папочка пришёл! Это мой папочка!».
      После продолжительных дочкиных «полётов наяву» я целую Женьку в щёчку, и она крепко прижимается тёплым лобиком к моей щетинистой, давно небритой щеке.
             -   Ой, папочка, какой же ты колючий-преколючий, - Женька осторожно прикасается одним пальчиком к моей щеке и тут же его отдёргивает. – Колется, папа, просто ужас. Тебе надо сейчас же побриться и… поодеколониться. Если ты этого не сделаешь, мама ни за что не пустит тебя за стол.
      В голосе дочери слышатся знакомые, повелительные нотки моей супруги, схваченные Женькой со стопроцентной интонацией, неуловимой для постороннего человека.
      Я поднимаю дочку ещё выше и осторожно усаживаю её на плечо. Так мы и идём с ней вдоль всего нашего дома на зависть соседской ребятне. Когда мы подходим к нашему подъезду, Женька вскидывает свои маленькие ручонки, одетые в серые вязаные варежки и кричит своей любимой мамочке, с очаровательной улыбкой встречающей нас у двери:
             -     Мамочка, смотри! Ты видишь?! Это же папочка пришёл!!!

                XXXII

      Женьке исполнилось семь лет. Счастливая она всё-таки девчонка! Надо же суметь родиться в последний день лета – прямо под школу. А пока она весело носится по улице на велосипеде – из окна я слышу её звонкий серебряный смех.
      Я усиленно занимался месячным отчётом, когда в мою комнату заглянуло моё бесценное сокровище. Женька стояла с заплаканными глазами и размазанной по щекам грязью. Посмотрев на меня с укоризной, дочь обиженно произнесла:
            -   Папочка, почему ты не просил дядю генерала, чтобы он разрешил тебе всё время служить в Ивано-Франковске? Здесь всегда зелёная травка, большие деревья, тёплый дождик и горячее-горячее солнышко. А мы всё время служили в каких-то снегах и снегах, где нельзя даже в песочек поиграть.
      Улыбнувшись, я ласково посмотрел на дочь и вспомнил холодный пурговой Анадырь, где я чуть было не потерял в сугробе свою пятилетнюю Женьку…
                *   *   *
      В тот день пурговую обстановку объявили с некоторым опозданием – обычно нас оповещали минут за 30-40. Наша мама была уже дома, и поэтому в садик отправился я. Мы с Женькой бодро вышли на улицу и стали медленно подниматься на сопку – там находился наш новый четырёхэтажный дом, построенный по проекту «Арктика» (для не посвящённых: дом «Арктика» стоит на высоких сваях, расположенных на уровне первого этажа, под которыми гуляет северный ветер – это сделано для того, чтобы сваи никогда не подтаивали).
      Ветер заметно усилился и дул нам прямо в лицо. На расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. В правой руке я держал тяжеленный портфель с продуктами, а в левой – Женькину ладошку. Устав, я захотел переменить руку, и в этот момент ураганный ветер унёс дочку в сторону. Её малюсенькая шерстяная варежка выскользнула из моей замёрзшей ладони, и я ощутил в ней только леденящую пустоту. Кричать и звать дочку было бесполезно, так как во время пурги люди не слышат даже рокота мотора ГТС – это обстоятельство неоднократно приводило к весьма печальным последствиям.
      На Женьке был настоящий маленький пурговичок с капюшоном – я специально подгонял его под дочку. Шея была укутана белым шарфом, а лицо закрывала глубокая плексигласовая маска, изъятая из юлы с лошадками – помните, точно такая же юла когда-то была на знаменитой игре «Что? Где? Когда?».
      Я решил идти наугад по ветру, шаря по снегу обеими руками. Через три метра я почувствовал шершавое прикосновение брезента. Слава Богу! Я нашёл её! Это было невероятно, но я её нашёл! А в нашем гарнизоне бывали случаи, когда пропадали даже взрослые люди и некоторые из них даже погибали. Мне вспомнился один случай…
      Пурга бушевала девятый день. В доме давно закончился хлеб, и два соседа решили пойти в магазин – он находился в семидесяти метрах от нашего дома.  Они нашли главный штаб, расположенный в трёхстах метрах; нашли КПП автобазы, находящийся в полутора километрах от дома, но магазина так и не обнаружили, вероятно, пройдя мимо него в каких-то сантиметрах. И это в закрытом гарнизоне!
      …Я прижал к груди своё бесценное сокровище и уже не спускал с рук эту Пушинку до самого дома. Кое-как протиснувшись в подъезд, я осторожно поставил её на пол и убрал с лица маску. Женька посмотрела на меня озорными глазёнками и громко выкрикнула:
              -     Папочка, зачем ты кинул меня в сугроб? Я же могла ушибиться?!
     А я, улыбаясь, смотрел на свою рассерженную красавицу, не в силах вымолвить ни единого слова.
      Поманив меня к себе намокшей варежкой, Женька прижалась к моему уху и заговорщически прошептала:
            -      Папочка, ты что… придумал новую игру?
      Мысленно поблагодарив ребёнка за такую сверхъестественную «догадливость», я промычал что-то в ответ и, глубоко вздохнув, только несколько раз кивнул. Женька крепко ухватила меня своей ладошкой за большой палец, и мы, вполне довольные друг другом, бодро зашагали на второй этаж.
                *   *   *
      …Да, по «странному» стечению обстоятельств до семи лет Женьке так и не довелось поиграть в золотом песочке, побегать по улице в ситцевом летнем платьице, и искупаться в тёплой речке, расположенной в ста метрах от дома. Но… что поделаешь, дорогой мой человечек. Будем надеяться, что тебе и твоим детям значительно больше повезёт в будущем. А оно уже наступает! И я очень надеюсь, что оно будет счастливым и радостным.
      А впереди у тебя ещё будет много прекрасных, радостных, солнечных дней, которые запомнятся на всю жизнь. Впереди у тебя будет школа, которую ты окончишь с серебряной медалью, без единой четвёрки в аттестате; будет Московский юридический институт, который ты тоже окончишь без единой четвёрки, с красным дипломом; ещё будет трёхлетняя аспирантура, а в 25-летнем возрасте ты блестяще защитишь кандидатскую диссертацию… У тебя будет ещё многое-многое другое – прекрасное и счастливое. Но это будет совсем другая история.
      Счастья тебе, здоровья и удачи, моё бесценное сокровище, моя добрая и несравненная дочурка, моя милая, чудесная Женька!

Ты пойдёшь по траве некошеной, по ковру изумрудной дани,
Мимо старых дубов заброшенных, серым утром, росистой ранью.

Ты пойдёшь по тем Сурским отмелям, повторяя мамино детство,
Мимо брёвен, лежащих штабелем, но без маминых слёз и бедствий.

Ты увидишь коров плывущих, молоко тех туманов ранних,
И людей, здесь давно живущих, зелень мха на стареньких банях.

Речка свежестью дышит майскою, охлаждая горячее тело,
На пригорке – «девятка» красная застоялась нынче без дела.

Красный Яр, берега песчаные, где когда-то мама купалась,
Где когда-то бабушка плакала –  за красавицу-дочку боялась.

Захмелеешь от пьяного вечера, и увидишь – бояться нечего.
С мамой, в речку ныряя бурную,  окунёшься в Россию вечную.
 
Ты пойдёшь по траве некошеной, бойко маленькой ножкой топая,
В детстве, мамой давно заброшенном, будешь прыгать, в ладошки хлопая.

                XXXIII

      Но далеко не всегда жизнь военного медика протекала так спокойно и радостно. В закрытом гарнизоне, как в девятибалльный шторм на море: сегодня ты спокоен, как старый морской волк, находящийся на капитанском мостике первоклассного океанского лайнера, а назавтра… тебя неожиданно кидает в кипучую бездну в ветхой рыбачьей лодочке, грозящей в любую секунду пойти ко дну.
                *   *   *
      Смертельно усталый и совершенно опустошённый я сидел в госпитальной ординаторской на потёртом кожаном диване – этой старой рухляди «времён Очаковских и покорений Крыма», - закрыв глаза и откинув голову назад. Мои пальцы ещё мелко дрожали. По всему телу разливалась приятная истома. Приятная – потому, что несколько минут тому назад закончилась тяжёлая операция, которая, как думалось, прошла успешно. А ведь всё могло закончится обыкновенной катастрофой.
      …Двое пацанов – пятилетний Пашка и девятилетний Олег – решили провести боевые испытания своего выстраданного «детища» - самодельной лимонки, сконструированной «великими мастерами» из обыкновенного газового баллончика.
      Олег три дня проектировал это замечательное произведение и затем с необычайным усердием принялся за дело. Дома он вытащил из коробки один использованный сифонный баллончик и, закрывшись в сарае вместе с Пашкой, долго обтачивал грани будущего изделия ржавым рашпилем.
      Его младший товарищ Пашка пристально наблюдал за другом, вытаращив свои огромные чёрные глазёнки. Изредка Пашка позволял себе давать ценнейшие советы по соблюдению мер техники безопасности – он имел на это полное право, так как его отец был начальником ТБ гарнизона.
      После того как изделие было готово, друзья плотно забили его порохом – благо, что патроны, собранные когда-то на стрельбище, ещё оставались, - вставили пыж из плотного картона (это Олег вычитал из журнала «Охота», найденного в столе у отца) и очень осторожно запаяли готовое изделие оловом. Как видите, хлопцы были очень одарённые и крайне трудолюбивые.
      После непродолжительных дебатов испытание секретного оружия было решено провести за госпиталем, стоящим на отшибе в пятистах метрах от жилого городка. Там находился небольшой сосновый лесок, в котором, после недавно проведённых учений, были выкопаны свежие окопы.
      С собой Олег решил взять только одного человека – преданного друга Пашку. Во-первых, это был его неразлучный друг, который, ввиду огромной разницы в возрасте, подчинялся ему беспрекословно, и, во-вторых, минимальное количество свидетелей создавало большую безопасность данного мероприятия. Все было продумано просто блестяще.
      День выдался сумрачным и ненастным: накрапывал моросящий дождь; всё небо было укутано низкими, тёмно-серыми тучами; временами дул порывистый северо-восточный ветер, безжалостно обжигающий лицо и руки наших неутомимых искателей приключений и славных российских подвигов.
      Поднимаясь на глинистый пригорок, расположенный сразу же за госпиталем, ребята почувствовали, что идти стало труднее – перед самой вершиной они стали чаще поскальзываться и падать на грязную, похожую на ржавчину, мокрую осеннюю траву. Итак, друзья покорили пригорок, вошли в продуваемый со всех сторон сосновый лесок и стали тщательно выискивать сухие сучья для костра.
      Когда всё было готово, и разведённый с большим трудом костёр стал разгораться (это запасливый Пашка подложил в него несколько таблеток сухого спирта), Олег громким командирским голосом приказал единственному подчинённому скрыться в окопе. Сам он бодрым шагом подошёл к костру, подбросил в него гранату и вразвалочку, часто оглядываясь на жёлто-красные язычки пламени, отошёл к окопу, расположенному в десяти метрах.
      Там в полной боевой готовности расположился Пашка. Что и говорить, малыш обосновался надолго и по-деловому: вместо каски у него на голове торчала дырявая миска, спину прикрывала укороченная солдатская плащ-палатка, на груди висел игрушечный автомат ППШ, а перешитые военные брюки были намертво схвачены отцовским офицерским ремнём.
      Спрыгнув в сырой окоп, Олег подождал несколько томительных минут, огорчённо сплюнул сквозь зубы, и, уперев руки в боки, громко и отчётливо – чтобы слышал подчинённый – произнёс:
            -      Наверно, откатилась от огня, чёрт бы её побрал… Придётся поправить.
            -  Олефка, мофет подофдём? Вдлуг она ещё не наглелась? – назидательным тоном прокартавил Пашка, с испугом поглядывая на своего командира сверкающими глазёнками.
           -     Неее, надо сходить, а то проторчим здесь до вечера, - шмыгнув носом, уверенно произнёс Олег и резким рывком выпрыгнул из окопа.
           -     Смотли остолофно, Олефка, а то как бабахнет, - раздалось из окопа.
           -   Сиди уж там и помалкивай, малявка трусливая, - отмахнулся главнокомандующий. – Так и есть… откатилась, сволочь. Сейчас немного подправлю, и всё будет…
      Не успел он договорить, как над затухающим костром раздался сухой треск. Было такое ощущение, будто кто-то сломал сухую ветку. В небо взметнулся яркий сноп искр.
                -     Вот сволочь, чёрт возьми! – непрерывно дуя на руку, со злостью выкрикнул Олег, волчком вертясь на месте. К счастью, этой рукой он только что прикрывал глаза.
                -   Ой, смотли, Олефка, у тебя лукаф култки лазолван, и клофь сильно идёт. Ого, как много клови!
                -    Да перестань ты балаболить! И так тошно! Теперь вот в госпиталь придётся идти, - огорчённо простонал Олег. – Пашка, ты только не вздумай говорить, что мы гранату самодельную взрывали, а то начнётся дело: родителей вызовут, начнут пропесочивать, выспрашивать и всё такое… Понял?
                -      Понял-понял, пофли быстлее.
      И, крепко взявшись за руки, мальчишки побежали вниз, к госпиталю.
                *   *   *
      Осторожно приоткрыв дверь, ребята на цыпочках протиснулись в приёмный покой.
      Заметив двух «воинов» и пристально оглядев их с ног до головы, знакомая тётя Маша всё поняла без слов. Она подошла к телефону и позвонила в ординаторскую хирургического отделения.
           -     Алло, это вы, Владимир Михайлович?
           -      Да, Мария Гавриловна… Что-то случилось?
           -      Да вот, ребятишки пришли… С рукой что-то.
           -      Ясно. Сейчас спущусь.
       Я внимательно осмотрел Олега, сделал ему обезболивающий укол и перевязал руку индивидуальным перевязочным пакетом. Завязывая бинт, я строго спросил:
             -     Где это тебя так угораздило, Олежка? На войну, что ли, ходил?
             -     Да нет, дядя Володя… о ветку оцарапал. На улице – дождь, а мы с Пашкой в разведчиков играли за госпиталем, в лесочке. Там я и упал… случайно.
             -      Что-то ты загибаешь, полководец, - задумчиво ответил я, глядя мальчишке в глаза. – А ну-ка, герои, признавайтесь.
      Олег не выдержал взгляда и опустил голову.
      Я суровым взглядом посмотрел на Пашку, отлично понимая, что «раскалывать» эту разведгруппу придётся именно с малыша. Пашка тяжело вздохнул, засопел, собрался с силами и, заметно волнуясь, выдохнул:
                -      Гланату мы взлывали, дядя Володя. Олефка вот её плидумал, а я ему помогал… Вот она и бабахнула, - и он, постоянно сбиваясь и заикаясь, рассказал мне всю историю.
      «Верховный» презрительно посмотрел на подчинённого и медленно процедил сквозь зубы:
                -     Ууу, предатель.
                -     Ну-ну, петух, ты не очень-то гоношись. Малыш-то прав. Чтобы правильно тебя лечить, я должен знать точный диагноз. Спасибо, Павел. Вы – настоящий друг, - серьёзным тоном произнёс я и пожал малышу пухлую ручонку.
       Явно польщённый такой высокой похвалой, Пашка облегчённо вздохнул и засиял, как медный таз, сверкая своими чёрными глазёнками. Олег тоже невольно улыбнулся, искоса наблюдая за этой рыцарской сценой. Неожиданно он схватился за травмированную руку и, поморщившись, заскрипел зубами.
             -      Вот что, други мои, - продолжил я уже вполне серьёзным голосом, - поступим так: ты, Павел, сейчас же беги к Олегу домой и предупреди его маму, чтобы она не волновалась и потихонечку шла в госпиталь. А сам потом ступай домой. Лады?
             -     Лады, дядя Володя… Так я пофол?
             -   Можешь даже побежать, - улыбаясь, произнёс я и проводил малыша до дверей приёмного покоя. – Ты не замёрзнешь?
             -     Нет, дядя Володя, всё в полядке! – весело крикнул Пашка и, подпрыгивая, понёсся в сторону жилого городка.
             -     А тебе надо накладывать швы, - тихо произнёс я, обернувшись к Олегу. – Пошли в перевязочную.
             -    Что-то тошнит меня, дядь Володь, - побелев, еле выговорил Олег и, пошатываясь, присел на кушетку.
             -     Ничего-ничего, это бывает… Впрочем, покажи-ка мне свой живот. Давай-давай, не стесняйся, ложись на кушетку.
      На майке Олега проступила маленькая окровавленная точка, около одного сантиметра в диаметре. На передней брюшной стенке, возле пупка слева, была крошечная точечная ранка, похожая на проколотую гвоздём дырочку. Я начал осторожно пальпировать живот.
                -     Болит, Олежка?.. Только смотри, не ври, а то я могу ошибиться.
                -     Побаливает, дядя Володя, но не очень.
                -  Ладно, герой, пошли в перевязочную… Мария Гавриловна, позвоните, пожалуйста, постовой сестре. Пусть сделают Олегу укольчик: один кубик анальгина, один димедрола и полкубика атропина, - уже на ходу бросил я. Промедол я назначать не стал, так как, во-первых, он мог сбить картину «острого живота», а во-вторых, дети часто реагируют на него неадекватно. Взяв Олега на руки, я легко поднялся на второй этаж и пошёл в чистую перевязочную.
      …Рваная рана на наружной поверхности правого предплечья – около 15 см длиной – была тщательно обработана, качественно промыта и наглухо зашита узловыми швами. В процессе местной анестезии я на всякий случай обколол рану пенициллином – это было сделано после отрицательной пробы на чувствительность. Теперь рана выглядела вполне элегантно (естественно, для меня), с двумя аккуратными резиновыми выпускниками по краям. Столбнячный анатоксин я решил пока не вводить, так как до десяти лет дети прививаются в детских лечебных учреждениях. Накладывая спиртовую повязку, я продолжал думать о животе мальчика.
      Выйдя из перевязочной, я решил позвонить начальнику хирургического отделения подполковнику Опанасенко.
            -      Геннадий Никифорович? Добрый день. Извините, что беспокою и отрываю вас от сборов в отпуск. Мальчишка тут у меня с непонятным животом. Хотелось бы с вами проконсультироваться, - скороговоркой пробормотал я в трубку.
      Мне было страшно неудобно. Я прекрасно знал, что это такое: получить такой звонок за несколько часов до отъезда в отпуск – это как серпом… по одному месту.
      Получив утвердительный ответ, я подошёл к продуваемому со всех сторон окну ординаторской, вынул пачку сигарет и с каким-то тягостным чувством закурил, временами поглядывая на стальное, затянутое тучами небо. Да, субботнее дежурство обещало быть «весёлым». А оно ещё только начиналось – было всего пять часов вечера.
                *   *   *
            -     …Знаешь, Володя, при травмах живота дети очень неадекватны в своём поведении. Давай пару часов подождём, - тихо произнёс Опанасенко, привстав с кровати Олега и поворачиваясь ко мне. – Но только пару часов, не больше… тем более, что час тому назад ты делал ему премедикацию. А пока возьмём кровь на анализ, вызовем операционных сестёр, подготовим операционную. Если парнишке не полегчает, будем делать диагностическую лапароскопию.
Спустя два часа мальчишке явно не полегчало. Боль в области пупка усилилась и приобрела разлитой характер. Пришлось идти на лапароскопию методом «шарящего катетера». В брюшной полости обнаружили кровь. Предстояла серьёзная операция. Она продолжалась четыре часа. В тонком кишечнике обнаружили 17 дырок. Судя по нечётному количеству отверстий предположили, что осколок остался внутри кишки. Так оно и получилось: восьмимиллиметровый осколок вышел с калом на шестые сутки.
      Возни было много. Опанасенко оперировал мастерски: точно, быстро, ни одного лишнего движения. Мне с первого раза понравился этот невысокий, хорошо сложённый, несколько нервный человек. Дома у него вечно были какие-то проблемы, и поэтому он почти всё свободное время проводил в госпитале. А вот сегодня этого свободного времени у Опанасенко как раз-таки и не было, так как вечером Геннадий Никифорович собирался покинуть родной гарнизон, находящийся в двухстах километрах от Иркутска.
       Выйдя из операционной, я сразу же заметил родителей Олега. Притихшие, они сидели в самом дальнем углу коридора: мать с заплаканными глазами, постоянно заламывающая руки, и отец, нервно теребящий свои светлые вихры жилистыми руками. Муж периодически успокаивал супругу и бережно гладил её по плечу. Увидев Вашего покорного слугу, они одновременно вскочили со своих мест и молча посмотрели на меня глазами, полными тревоги и надежды. Я улыбнулся и бодро произнёс:
            -     Ничего-ничего, не беспокойтесь. Операция прошла успешно. Геннадий Никифорович – молодец. Такие операции он здорово делает. Сейчас он выйдет и сам вам всё расскажет. Пожалуйста, пройдёмте в ординаторскую.
      …Проводив родителей, я поблагодарил Опанасенко за помощь и, пожелав шефу прекрасного отпуска, пошёл в палату к Олегу. Мальчонка спал урывками и почти всё время стонал. Но параметры пульса, давления и температуры были вполне стабильными, и поэтому я за него особо не волновался.
      Следующим утром я промыл Олегу брюшную полость по методу Дерябина-Лизанца, сделал перевязку и стал ждать своего сменщика: балагура и рубаху-парня майора Самицкого.
      Приняв дежурство, Вадим предложил мне сгонять партеечку в шахматы. Он явно хитрил, прекрасно понимая, что, как заядлый шахматист, я после одной партии домой, конечно же, не уйду. А это значит, что его дежурство пролетит значительно быстрее. А я отлично знал, что жена с дочкой ещё спят, и поэтому сразу же согласился.
      Мы устроились на диване в ординаторской, и «бой» начался. В 11 часов я предупредил Самицкого, что после окончания очередной партии мне хотелось бы отбыть домой – я уже чувствовал усталость, да и маленькой дочурке надо было уделить немного внимания. И только я об этом подумал, как на столе у шефа зазвонил телефон...
                *   *   *
      С раннего утра Сашка Черепанов пребывал в чудеснейшем расположении духа. Как всё-таки прекрасно жить на свете! Ему всего двадцать два года, месяц тому назад он с отличием окончил железнодорожный техникум и успел удачно распределиться в родную Головинскую. А сегодня в жизни Александра был самый важный и торжественный день – собственная свадьба.
      Внутри него всё пело и ликовало. Казалось, что все встречные прохожие мило улыбаются именно ему; и хмурые тучи, высеивающие моросящий дождь, как бы подбадривали его в том, что он принял единственно правильное решение; и лицо его прелестной невесты, постоянно появляющееся перед глазами, наполняло парящую в небесах душу светлой радостью и ярким солнечным светом.
      Сашка уже успел позвонить на станцию Зима – родину великого советского поэта Евгения Евтушенко – и предупредить ребят, чтобы машинист проходящего скорого поезда «Москва-Владивосток» притормозил у станции Головинская - причина, естественно, была оговорена заранее. Друзья-железнодорожники тепло поздравили Черепанова с таким торжественным днём и пообещали сделать всё возможное.
      Неторопливо шагая рядом с матерью, Александр почти не вслушивался в её бесконечные ежедневные наставления и продолжал весело щуриться от внезапно появившегося сентябрьского солнышка – он думал только о своей красавице Настеньке. Его невеста училась в Ангарске – знаменитом городе химиков, расположенном в сорока километрах от Иркутска. В этом городе они с Настенькой решили сегодня расписаться. Побыв там пару дней, молодые планировали приехать в Головинскую на смотрины матери.
      Из-за поворота показался долгожданный экспресс. До станции докатился резкий протяжный гудок. Ярко-зелёные вагончики, умытые свежим осенним дождём, медленно приближались к Головинской, поблескивая солнечными зайчиками в окошках. Высунувшись по пояс из кабины, машинист приветливо помахал Сашке своей промасленной рукой и быстро исчез внутри. Сашка нетерпеливо чмокнул мать в щёку и стремглав понёсся вниз, к старому дощатому перрону. Он летел с высокого зелёного косогора… как ветер. По пути Черепанов смахивал ботинками жёлтые одуванчики, наполненные серебристыми зонтиками, которые тут же прилипали к его широким мокрым штанинам.
      Пробежав метров тридцать, Александр услышал тревожный крик матери. Обернувшись, он заметил в руках матери свой чемоданчик, в котором находилась его свадебная одежда: чёрный костюм, белая рубашка и лакированные штиблеты. Резко развернувшись на месте, Черепанов понёсся обратно.
      Пока он бегал туда и обратно, электропоезд и первый вагон уже скрылись за поворотом, и состав начал заметно набирать ход. Сашка пропустил один вагон, другой, третий… разбежался по дощатому перрону и всё-таки ухватился за поручни, намереваясь вскочить на подножку. Неожиданно перрон закончился, и он… мгновенно провалился в пропасть, скользя ладонями по грязно-масляным поручням. Ноги дробью застучали по шпалам, повиснув над сверкающими рельсами. Не выдержав напряжения, ослабевшие ладони соскользнули с масляных поручней, и на Сашку с космической скоростью надвинулись ритмично стучащие колёса. Последнее, что успел услышать Черепанов, - был страшный, душераздирающий крик матери…

                *   *   *
      …Когда я подъехал к станции на машине «скорой помощи», то сразу же заметил на пригорке тесный кружок людей, отчаянно машущих мне руками. Схватив медицинский ящик, я побежал к ним. Люди расступились, и я увидел молодого человека, лежавшего на выгоревшей траве. Это был красивый парень лет 20-25, одетый в форму железнодорожника. Лицо у него было белое, как мел. Он приглушённо стонал, до крови прикусив нижнюю губу. Какая-то старушка, очевидно, его мать, обхватила голову парня трясущимися руками и громко рыдала, постоянно что-то причитая.
                -     Даже жгуты успели наложить… Молодцы, - успокаиваясь, вполголоса пробормотал я, склоняясь над потерпевшим.
      Сделав укол морфия, я стал торопливо накладывать повязки на ноги и сразу же почувствовал, что фрагменты конечностей, находящиеся ниже жгутов болтаются… как на верёвочке. Люди, окружившие меня полудугой, болезненно морщились и тихо покашливали, стараясь не смотреть на эту страшную картину.
                -     Когда жгуты наложили? – произнёс я хриплым, каким-то чужим голосом.
      Один из дорожных рабочих, - судя по его замусоленной промасленной фуфайке, - приблизился ко мне и, наклонившись, тихо произнёс:
                -     Однако… минут двадцать, доктор… А жить-то парень будет      
      аль нет?.. А, доктор?
                -     Поживём – увидим, - вяло процедил я сквозь зубы, помогая рабочим укладывать Черепанова на носилки.
      Носилки закатили в машину, я наладил капельницы полиглюкина с преднизолоном в обе кубитальные вены и только потом посмотрел на Сашкину мать.
                -     Ты уж извини, мать. Тебя взять никак не могу… Не имею права… Всё-таки в закрытую часть едем. Сегодня же попробую выхлопотать для вас пропуск.
                -     Ничего, сыночек, ничего. Мне сообщат… Ты уж постарайся, доктор, спаси сына-то… Один ведь он у меня… Кровиночка… А тут такое горе. Он и радостью моей и надеждой… был, - тихо произнесла женщина и, зарыдав, неожиданно принялась целовать мне руку.
                -   Да ты что, мать, в самом-то деле, - резко проворчал я, одёргивая руку как от огня. – Всё будет в порядке, не беспокойтесь.
      Хотя, если признаться честно, я и сам был далеко не уверен в благополучном исходе предстоящей операции.
      Я быстро вскочил машину, сел на откидное кресло и поднял над головой одну из капельниц – вторую я успел привязать к потолочному крюку. Машина резко рванула с места и быстро понеслась вниз по косогору.
                *   *   *
      В госпитале всё уже было известно. Операционные сёстры деловито готовились к операции, не обращая никакого внимания на переполох и неразбериху, царящие вокруг. Начальник госпиталя и начмед сиротливо стояли возле центральных ворот, с тревогой поджидая машину «скорой помощи». В эту минуту их наверняка беспокоил только один вопрос: «А справится ли Алексеев с этой операцией, и кто ему будет ассистировать? Между прочим, он совсем недавно прибыл из войскового звена». Да, им было над чем задуматься.
      Лихо подъехав к госпиталю, машина как вкопанная остановилась у центрального входа. Я бодро выскочил на дорожку и неожиданно для начальства сразу же принялся распоряжаться. В течение нескольких секунд я послал машину за донорами и вызвал на ассистенцию коллегу стоматолога.
      Переглянувшись, начальники ободряюще улыбнулись и поняли, что дело, как говорится, «на мази». По их повеселевшим лицам я понял, что они начали в меня верить.
      Глядя на размозжённые конечности, я продумывал ход операции: «На правом бедре, видимо, придётся ампутировать «по трёхмоментке» - по Пирогову, а на левой голени, скорее всего, предстояла ампутация двумя лоскутами на уровне верхней трети, Жгуты находятся на конечностях уже более часа, и поэтому надо спешить».

      Первый этап операции мне удалось сделать минут за двадцать. Никаких проблем не возникало, так как всё было ясно, как белый день. Получилось вполне удачно, как я и планировал. А вот со второй ногой пришлось изрядно повозиться. Формирование двухлоскутной культи заняло очень много времени, но это полностью себя оправдало, так как пластика получилась на загляденье. И только заканчивая операцию, я ощутил смертельную усталость: липкий пот заливал моё раскрасневшееся лицо, ослабевшие колени мелко дрожали, напряжённую спину невыносимо ломило. Но, вытянув руки перед собой, я с удовлетворением отметил, что пальцы не дрожат.
      Работы было ещё много: необходимо сделать забор крови у доноров, перелить её Александру, сделать вторичную перевязку, оформить историю болезни… Да и к Олегу, этому изобретателю «нового типа отечественных гранат», надо было заглянуть хотя бы на минутку.
       Коллеги поздравили меня с удачно выполненной операцией, намекая на её обмыв. Я устало улыбался и только стеснительно отшучивался, вяло отвечая на вопросы. Постепенно все разошлись по домам, так как в 7.30. утра все офицеры должны были присутствовать на утреннем совещании, после которого начинался общегарнизонный развод.
      После полуночи я заглянул к Олегу – пока у него всё было отлично. Утром ему начнут противоатоническое лечение, то есть, как говорят хирурги: будут «заводить» кишечник.  Мальчишка крепко спал, отходя от общего наркоза. На его худом бледном лице блуждала безмятежная детская улыбка, внушающая оптимизм его лечащему врачу.
      К четырём часам утра я закончил переливать кровь Черепанову. Всё прошло удачно: аллергической реакции не было. Сашка спал так спокойно, будто ему ничего и не делали. Казалось, спит здоровый молодой человек. В общем-то, так оно и было, если не учитывать одной «незначительной мелочи»: несколько часов тому назад этому молодому человеку ампутировали обе ноги.
      Это была моя первая самостоятельная ампутация в жизни.
      Ещё раз осмотрев повязки, я укутал Сашку одеялом и тихо вышел из палаты. В ординаторской я долго стоял у открытого окна, курил одну сигарету за другой и мучительно думал над одним и тем же вопросом: «Как рассказать Сашке об ампутации? Как подбодрить парня и настроить его на дальнейшую жизнь? – мало ли чего у него на уме».
      Спать я завалился в ординаторской, предварительно позвонив жене, чтобы к обеду меня завтра не ждала.
      Утром я вошёл к Сашке подчёркнуто деловым и бодрым шагом.
             -      Ну, герой, как наши дела? Как выспался? Ноги не болят? Как настроение? Скоро домой? – выпалил я пулемётной очередью, мучительно ожидая встречного вопроса: «А что с моими ногами?».
      На моё искреннее удивление Сашка выглядел отлично: он улыбнулся, в знак своего расположения и благодарности за спасение пожал мне руку и ошарашил меня своим ответом, произнесённым совершенно спокойным голосом:
             -     Спасибо вам, доктор, за всё, что вы для меня сделали. А о ногах не беспокойтесь. Я уже всё видел и полностью осознал. Сам виноват, что теперь воздух-то сотрясать.
      Впервые в жизни я попал в такую интересную ситуацию, когда больной уговаривает врача не беспокоиться о своих, только что ампутированных ногах.
                - Болит-то здорово? – озабоченно произнёс я, осторожно приподнимая край одеяла и склоняясь над забинтованными конечностями.
          -     Нет, боли практически не чувствую. Вот только второй палец на левой ступне чешется так… аж мочи нет.
          -  Это бывает, Саш. Так называемые фантомные боли… Что думаешь делать после выписки? Чем будешь заниматься? – произнёс я скороговоркой, поспешно отвернувшись к окну.
          -     Буду учится дальше, - после некоторого раздумья тихо произнес Сашка удивительно спокойным голосом. – Постараюсь поступить на заочное отделение железнодорожного института. Возьму какую-нибудь работу на дом. В общем, доктор, не пропаду.
          -     Дай-то Бог, Саша, дай-то Бог. Я, признаться, очень рад твоему оптимизму. Буду очень доволен, если всё сложится именно так.
          -     Да вы за меня не беспокойтесь, Владимир Михайлович. Всё будет в полном порядке. Я ещё ночью обо всём передумал. Падать духом нет смысла. Надо просто жить дальше… А вы наверняка подумали: вот, мол, свистит тут передо мною, а сам потом горькую начнёт глушить беспробудно.
         -      Честно признаться, Саш, я так и подумал.
         -      Посмотрим, доктор, через пару лет? По рукам?
        -     Согласен… Ну, посмотрим-посмотрим, - с задумчивой улыбкой произнёс я, протягивая ему свою руку. Сашкино рукопожатие оказалось сильным и решительным.
        -     Владимир Михалыч, я могу попросить вас об одной услуге или одолжении… Как бы это лучше-то выразить?
        -     Давай, Саш, не стесняйся. Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, - доверительно произнёс я, присаживаясь на стул. Я почти не сомневался, что эта просьба будет касаться въезда в городок его матери.
           -   …Знаете, Владимир Михалыч, а ведь я должен был вчера жениться. Это же я на собственную свадьбу ехал… да не доехал.
      Это обстоятельство поразило меня до глубины души. Я посмотрел на Сашку расширенными глазами, думая в этот момент только об одном: а не решил ли он немного пошутить, тем самым улучшая себе настроение?
           -    …Да-да, это чистая правда, - продолжил Сашка вполне серьёзным голосом. – Так вот, моя просьба будет заключаться в следующем: пожалуйста, ничего не передавайте моей невесте Настеньке. Пусть она думает, что я передумал и не приехал. Кому я такой нужен… без ног? Она со мной только намучится и меня измучит. Всё равно нам потом придётся расстаться. А девчонка она видная, красивая. Найдёт себе нормального парня и… - безразличным голосом закончил Сашка, протягивая мне фотокарточку своей невесты.
      Я осторожно, как драгоценность, взял из Сашкиных рук эту фотокарточку и внимательно посмотрел на изображённую там девушку. Настя действительно была очень хороша собой: огромные голубые глаза, приятный, несколько вытянутый овал лица и роскошные светло-русые волосы, заплетённые в длинную косу – настоящий шедевр русской красоты.
      Я долго смотрел на фотографию Насти, думая о том, как же повезло этой девушке с женихом… и как не повезло. А Сашка, – какой прекрасный парень, сначала думает о девушке, а уж потом о себе. Другой бы на его месте давным-давно разнюнился.
              -     Да ты с ума сошёл, Саша! Она же любит тебя! Быть может, жить без тебя не сможет, а ты лишаешь её последней надежды!!! - прокричал я с жаром, тряся его за плечи.
              -     Нет, Владимир Михалыч, так, я думаю, будет лучше для нас обоих. Обещайте мне это как мужчина мужчине. И ещё… предупредите, пожалуйста, об этом мою маму. Она поймёт меня… Я вас очень прошу, Владимир Михалыч.
      Я с трудом проглотил слюну, пытаясь хоть как-то протолкнуть ком, стоящий у меня в горле, сочувственно посмотрел на Сашку и, отрешённо кивнув, быстро вышел из палаты.
      Прошло трое суток. Сегодня Сашку переводили в железнодорожную больницу города Иркутска – держать его в закрытом гарнизоне в транспортабельном состоянии мы больше не имели права. Сашка чувствовал себя неплохо. Пока его спускали на первый этаж, он успел перекинуться шутками со всем медперсоналом. Я сам вызвался довезти его до Головинской.
                *   *   *
      Когда Черепанова внесли в вагон, я дружески обнял его и крепко пожал ему руку.
            -     Держись, Александр! Счастья тебе и удачи!
            -     Спасибо, Владимир Михалыч, не подведу, - серьёзным голосом ответил Черепанов, глядя мне прямо в глаза своим стальным мужским взглядом.
      Поезд уже давно скрылся за поворотом, а я, смоля сигарету за сигаретой, ещё долго стоял на опустевшем перроне, несмотря на настойчивые гудки, подаваемые водителем «скорой помощи».
                *   *   *
…ПРОШЛО ДВА ГОДА.
                *   *   *
      Возвращаясь с семьёй из очередного отпуска, я вновь оказался на этом безлюдном, далёком от настоящей цивилизации Головинском перроне. От дежурного по станции я позвонил в часть и попросил выслать мне машину «скорой помощи» - идти пять километров пешком с тяжёлыми сумками и трёхлетней дочуркой на руках мне очень не хотелось. Дозвонившись, я неторопливой походкой вышел на перрон и присел на лавочку перекурить.
      Какая-то женщина лет пятидесяти в тёмном камвольном платке, по-деревенски одетом на её седую голову, присела рядом со мной и, тяжело вздохнув, тихо произнесла:
            -     Извините, молодой человек, вы случайно не из части?
            -   Из неё, родимой, чёрт бы её побрал, - с ироничной усмешкой произнёс я, внимательно посмотрев на женщину.
           -     А вы случайно не знаете такого военного хирурга… Алексеева?
           -   Ну… знаю я Алексеева. А в чём, собственно, дело, мамаша? – ответил я уже более громким голосом.
           -    Говорят, доктор очень хороший, многих людей спас. Вот и Сашку Черепанова в позапрошлом году спас… Сашка-то сейчас в институте учится. Женился. Не пьёт совсем. Просто золотой парень. И жена у него красавица… Настенькой зовут. А вот моего Витеньку не спасли. И в Зиму привезли, и операцию начали делать, а вот не спасли. Тоже под дрезину случайно попал. И всего-то ведь одну ногу перерезало, а Сашке – обе… Всё равно не спасли… Говорят, от шока какого-то помер… И крови-то немного потерял… А ведь он у меня единственный был… сыночек-то мой золотой… Витенька мой.
           -     Видимо, не судьба, мамаш. К сожалению, спасти удаётся далеко не всех. Врачей тут винить тоже нельзя. Наши врачи всегда стараются сделать всё возможное, а иногда и… невозможное, - тихо произнёс я, стараясь говорить как можно мягче и тактичнее.
*   *   *
      Я прекрасно сознавал, как тяжело сейчас этой несчастной, ещё не старой, бесконечно одинокой женщине, полностью потерявшей свой смысл жизни. Один-единственный сын… и не спасли. Добавить к этому что-то ещё было совершенно невозможно…  да и не к чему.
          -     Вот так-то, сыночек. А вот Алексеев наверняка бы спас. Уж это-то я точно знаю… Просто душой чувствую, - жёстким тоном произнесла женщина, посмотрев мне прямо в глаза.
          -     Очень я в этом сомневаюсь, мамаша. Думаю, Алексеев тоже не смог бы спасти. В Зиме хирурги очень хорошие, грамотные… Я их отлично знаю, - явно злясь на себя, тоже жёстко ответил я, продолжая смотреть в сторону леса.
        Женщина живо вскочила со скамейки и, зло взглянув на меня, почти выкрикнула:
         -     Какие же вы все злые, завистливые и чёрствые людишки! Тьфу! Вам бы только опорочить хорошего человека! – она вновь присела на скамейку и, обхватив голову руками, стала раскачиваться из стороны в сторону.
      Мне стало ужасно стыдно и неловко. Я встал, извинился и пошёл навстречу жене, которая только что вышла из здания вокзала вместе с Женькой.
      Мы с женой отошли в сторонку и стали вполголоса разговаривать о каких-то бытовых проблемах. Женька подбежала к скамеечке, бойко на неё уселась и стала громко выговаривать своей любимой кукле Катеньке:
            -  Ай-яй-яй, Катенька! Какая зе ты неляха. Патьице опять глязненькое. Нехолосо. Совсем я с тобой измоталась.
      Женщина приподняла голову и, с улыбкой посмотрев на Женьку, ласково спросила:
            -     Ах ты, крошечка-Хаврошечка. Хочешь конфетку?
            -     Сто вы, тётя. Моя мама не лазлесает мне блать конфеты у цюзых людей, - серьёзным тоном произнесла девчушка, осуждающе посмотрев на женщину исподлобья.
           -     А как же тебя звать-то, красавица?
           -     Как меня звать?.. Оцень плосто звать: Зенецька Лексеева. А сто?
           -     Как-как?.. Алексеева?
           -     Да, а сто?
           -     Погоди, крошка. Так твой папа – военный врач?
           -     Да… Папа – влац и мама – влац. И когда я выласту, то тозе буду влацом, - болтая ножками и расчёсывая кукле волосы, обстоятельно тараторила Женька.
      Женщина благодарным взглядом посмотрела в мою сторону, кисло улыбнулась, очевидно, вспомнив о чём-то своём, и, неожиданно обняв Женьку, горько заплакала.
       Малышка испуганно взглянула на неё своими расширенными серыми глазёнками, осторожно погладила тётю по волосам и тихо пролепетала:
          -     Сто вы, тётя, плацете? Не плацьте, не плацьте. Всё будет холосо – так мой папа всегда говолит. А лаз мой папа так говолит, знацит, так оно и будет! – убеждённо затараторила Женька, продолжая гладить женщину по волосам.
Услышав этот утешительный монолог дочери, мы с женой приумолкли и, заинтересовавшись, одновременно повернули головы в сторону скамейки.
Женщина внимательно посмотрела на кроху влюблённым взглядом, горько усмехнулась и, крепко прижав Женьку к своей груди, зарыдала ещё сильнее.

                XXXIV

      Сегодня у меня знаменательный день. С большими потугами, через третьи руки, я, наконец, достал прекрасное моторное масло, предназначенное моей новой «ласточке» - ВАЗ 21013. Эта машина досталась мне тоже с превеличайшим трудом: я честно отстоял в очереди пять полных лет.
Целую рабочую неделю я думал только о замене моего драгоценного масла. Жена уже со вторника не приставала ко мне с вопросами о планах на выходные дни. Правда, одну незначительную мелочь – день рождения моего полкового друга Андрея Соколова – я от неё всё-таки утаил. Мы договорились встретиться с Андреем в моём гараже в полдень – до этого я должен был закончить свои экстренные автомобильные дела.
Итак, этот замечательный субботний день обещал стать двойным грандиозным праздником, венчающим трудовую неделю и наши многочисленные мытарства.
С раннего утра я начал готовиться к этому важнейшему походу: ещё раз досконально перечитал инструкцию, отобрал нужные инструменты, положил в рюкзак новые фильтры – масляный, воздушный и тонкой очистки, - веретёнку и, конечно же, своё драгоценное всесезонное масло.
Супруга вновь пристала ко мне со своим самым «чёрным делом» - я сразу же понял, что речь пойдёт о выбивании ковров и смазывании всех дверных петель. Но один мой презрительно-недоумённый взгляд моментально расставил все точки над «И». С обиженным видом я подхватил рюкзак, буркнул супруге, чтобы к обеду, - а может быть, и к ужину – меня не ждала и с удручённым видом вышел за порог родной квартиры.
Моё лицо тотчас же приняло сладостно-счастливое выражение, и я даже попытался промурлыкать какую-то популярную мелодию, но суровый вид соседки, семидесятипятилетней тёти Глаши, вмиг наставил меня на путь истинный. Вежливо поздоровавшись, я прошёл мимо неё с лицом Папы Римского, после чего тётя Глаша на всякий случай перекрестилась, наверняка подумав: «А не умер ли у Вовки кто-то из близких?».
Единственным существенным недостатком данного путешествия было то, что мой гараж находился всего в трёхстах метрах от дома – это накладывало на Вашего покорного слугу массу непредвиденных обязанностей, главной из которых была мужская бдительность.
Автомобильные гаражи – это славная вотчина истинно мужского племени, где можно с неиссякаемой энергией заниматься своими любимейшими делами: отмечать дни рождения (как наступившие, так и прошедшие), забивать «козла», в полный голос распевать свои любимейшие песни, баловаться пивком в кругу ближайших соратников и иногда… производить ремонт и профилактические работы личного транспорта. Только здесь, вдали от бдительного ока и строжайшей инквизиции нашей прекраснейшей половины человечества, мужчина мог чувствовать себя совершенно свободным членом социалистического общества, могущим буквально всё! И часто… даже больше.
Первая значительная неудача подстерегала меня уже на эстакаде. Там образовалась огромная очередь автомобилистов, жаждущих «подлечить» своих «вторых жён». Мгновенно уяснив, что до вечера мне здесь делать нечего, я лихо развернулся и вновь помчался к своему гаражу. На этот случай у меня был припасён запасной вариант: открыть погреб гаража, поставить машину точно над открытым люком и, стоя на лестнице погреба, преспокойненько слить старое масло. Не задумываясь больше ни на секунду, я с удвоенной энергией принялся за дело.
Так как ведра под рукой не оказалось – как Вы понимаете, возвращение домой было равносильно самоубийству, - пришлось воспользоваться обыкновенной трёхлитровой банкой. Отвинтив пробку поддона картера, которая под напором тут же упала в банку, Ваш покорный слуга моментально ощутил всю прелесть горячего чёрного масла, широким потоком излившегося и на мои волосы, и на все ступеньки погреба – самой первой эту прелесть ощутила моя новая спецовка. Уже через минуту стало нестерпимо жечь руки, да и банка… была полна. Сплюнув и во всех смыслах пустив всё на самотёк, я поставил банку на полку и полез наверх за ветошью.
      Зрелище, представшее передо мною в погребе, было, конечно, не для слабонервных. Но унывать не было никаких причин, и я вновь бодро принялся за дело. Спустя какой-то час всё было в полном порядке, не считая чёрных ступенек новой лестницы и прекрасного запаха старого машинного масла, навечно распространившегося по всему гаражу.
Залив в горловину мотора веретёнки, я включил двигатель, подождал десять минут и слил её за гаражами прямо на траву. Аккуратно затянув пробку поддона и сменив все фильтры, я наконец-то залил в двигатель новенькое масло, бесконечно наслаждаясь его янтарной чистотой. Проверив его уровень, я понял, что произошёл приличный перелив. Оставлять такой недостаток было не в моих правилах, и я решил устранить его незамедлительно – думаю, профессионалы меня поймут, так как педантизм у всех автомобилистов просто исключительный. Недолго думая, я по-пластунски прополз под автомобиль и принялся откручивать пробку поддона…
В этот момент Сашка Бабичев - мой сосед по гаражу, расположенному напротив, - с упоением и необычайной нежностью продолжал красить свои ворота с внутренней стороны, немного приоткрыв их для постоянного притока воздуха. Для этой цели он поставил посредине табуретку с ведром, продолжая горланить свою любимую песню: «Пусть вечно хранит тот камень-гранит…». Вполне естественно, что он был одет в свою неизменную тельняшку, с которой не расставался уже пять лет - с момента своего перевода с Черноморского Флота. Кстати, для моих Уважаемых Читателей привожу самый свежий рецепт приготовления таких боевых тельняшек: если в новую тельняшку выпустить три автоматных обоймы патронов (90 штук), час потоптать её яловыми сапогами и на сутки поместить в старое машинное масло, то можно воочию познакомиться с морским шедевром Саши Бабичева.
…Пробка поддона, чёрт бы её побрал, при откручивании выскользнула из моих промасленных пальцев и… пропала в изумрудной траве. А новое, янтарное, приобретённое с таким трудом масло стало изливаться на грязную землю! Мгновенно заткнув пальцем отверстие в поддоне, я принялся лихорадочно шарить свободной рукой по траве, всё-таки надеясь отыскать злополучную пробку.
Вдруг я почувствовал, что моя славная машина плавно сдвинулась с небольшого пригорка и медленно покатилась в сторону Сашкиного гаража. Я успел ухватиться свободной рукой за рулевую тягу и, отчаянно перебирая ногами, помчался навстречу… хрен знает кому, проклиная себя последними словами за то, что забыл поставить машину на «ручник».
Как я и предполагал, моя любимица полностью оправдала возложенные на неё надежды: легко и непринуждённо она за какой-то миг проскочила дорогу с огромной лужей – слава Богу, я не успел в ней захлебнуться – и на всей скорости врезалась в Сашкины ворота, которые тут же закрылись намертво, опрокинув ведро с краской на поющего маляра.
Это непредвиденное обстоятельство предоставило бывшему черноморцу редчайшую возможность ещё раз прочувствовать на своей широкой волосатой груди огромную волну… белил, окатившей его с ног до головы.
Захлебнувшись от восторга по ностальгическим воспоминаниям о морском прошлом (возможно, одновременно очищая свои глаза и рот), Сашка на несколько секунд затих – Вы же помните, что до этого он предавался исполнению любимейших флотских хитов – и затем разразился блестящим русским матом, прозвучавшим в его устах просто по-шаляпински.
Необходимо признать, что с наружной стороны происходило то же самое, если не считать моей более неудобной позы, хотя… ещё не известно, кому из нас «повезло» больше.
            -     Какая же это свинья позволяет себе такие мерзкие выходки?! Да за это задушить мало! – наконец произнёс Сашка популярным русским языком.
            -     Сашка, это ты что ли? – раздался мой голос, прозвучавший как из подводной лодки.
      Бабичев недоумённо огляделся, на всякий случай заглянул в приоткрытый погреб и, никого не обнаружив, громко крикнул:
                -    Володька?!.. Алексеев?!.. Где ты, сволочь проклятая?! Да за      
      такие шутки я тебе голову откручу!
                -     Я здесь, под своей машиной. Тоже не могу выбраться.
                -     А что случилось-то?
      Я стал подробно объяснять суть произошедшего...
      Сашка закатился жеребячьим ржанием, от которого даже старые дубовые доски его гаража заходили ходуном. Затем опять наступило гробовое молчание.
           -    Ну, главный механик, что делать-то будем? – выкрикнул наконец Сашка.
           -      Давай кричать. Может быть, кто-то и подскочит наудачу.
           -     Вот ты, Володь, и кричи. Снаружи-то тебе виднее.
           -     Да тут, под машиной, тоже ни хрена не видать.
           -     А ты думаешь, мне что-нибудь видно?.. Все глаза заляпаны… Даже во рту краски полно, - пробасил Сашка, продолжая отплёвываться.
     Подумав несколько минут, «замурованный» и «подмашинный» начинают хором звать Андрея Соколова.
      …Андрей Соколов уже трижды просмотрел все ряды гаражей, проклиная Вовку Алексеева на чём свет стоит, – он уже битый час таскал на себе тяжеленную сумку, наполненную пивом и водкой. Андрей неоднократно видел мою машину, почему-то вплотную подогнанную к Бабичевскому гаражу, но не придал этому никакого значения, так как самого хозяина нигде не было видно. Как назло, у каждого второго гаража вовсю наяривали песни в исполнении Владимира Семёновича, включенные на полную громкость.
      В конце концов, Андрей решается сесть в мою машину и выпить бутылочку пивка. С размаху плюхнувшись на переднее сиденье, Соколов наконец-то слышит чей-то голос, раздающийся из-под машины – это Ваш покорный слуга почувствовал, что в салон его «ласточки» кто-то приземлился и подал свой охрипший голос, прося немедленной помощи.
      Через минуту всё разъясняется. Злополучная пробка найдена и водворена на своё законное место. Оба «пленника» выпущены на волю, а машина аккуратно загнана в гараж. Выразить свою признательность спасителю и извиниться перед Сашкой можно было только одним старинным русским способом… что и было немедленно предпринято…
      Спустя шесть часов трое закадычных друзей, крепко обняв друг друга за плечи, во всё горло распевали так полюбившуюся им сегодня песню о замечательном камне-граните. Неоднократно облобызавшись и поклявшись в вечной дружбе, друзья направились в сторону родного дома, вызывая зависть местной детворы своей непринуждённой морской походкой.
      А в тени вековых деревьев их уже поджидали родимые жёны, железной хваткой сжимавшие в натруженных мозолистых руках скромные предметы кухонной утвари.

                XXXV

      Георгий Павлович Коненко прибыл к нам в часть с должности старшего ординатора хирургического отделения. Принимая во внимание его солидный возраст и неустанное рвение, Георгию Павловичу было поручено руководить хирургическим отделением нашего госпиталя. Спустя неделю все офицеры уже ласково называли его Жориком.
      Жорик был невысоким, полноватым человеком сорока двух лет, внешне очень похожим на обожаемого всеми детьми Карлсона, только одетого в военную форму. Его морщинистое, изъеденное мелкими оспинками лицо  излучало доброту и приветливость. Ласковая улыбка постоянно сопровождала его во всех тяготах и невзгодах военной службы. В армейской жизни Жорик был неудачником, дослужившимся до майора – такие люди вечно пинаемы и унижаемы своим начальством, хотя и вызывают обязательное сочувствие всех сослуживцев.
      Его быстро дряхлеющий мозг, постоянно пропитываемый парами знаменитого русского «нарзана», неутомимо деградировал, обещая стать совершенно стерильным в недалёком будущем – этот потенциальный препарат был совершенно готов к торжественному приёму в заспиртованную коллекцию любого медицинского вуза Земного Шара.
      На должности начальника хирургического отделения Георгий Павлович пробыл всего два месяца, после чего был благосклонно назначен на должность начальника медицинской части нашего госпиталя. Это было связано с тем, что опытных офицеров, желающих ехать на повышение в Иркутск в нашем ГУ МО, естественно, не нашлось, а здешние офицеры госпиталя до этой должности ещё явно не дотягивали, так как пребывали в звании старших лейтенантов и молодых капитанов. Да и кто бы решился поставить начмедом врача-лечебника, ценимого в здешних краях на вес золота.
      За это мизерное время Жора успел полностью ознакомиться с моими теоретическими знаниями и практическими навыками, коими остался чрезвычайно доволен. А после того, как я удачно прооперировал офицера с желудочно-кишечным кровотечением, Коненко навечно проникся ко мне  безграничным доверием и глубочайшим уважением, неизменно называя меня высоким званием «Моя Школа». Во время этой операции Георгий Павлович торжественно прохаживался по коридору хирургического отделения в белой шапочке и маске, постоянно лавируя между II и III стадией алкогольного опьянения. Временами он прикладывал указательный палец к губам и важно нашёптывал всем встречным: «Пожалуйста, товарищи, потише, мы оперируем тяжёлого больного».
      Так как приезд нового начальника хирургического отделения откладывался на неопределённый срок (как оказалось, на целый год), я был назначен бессменным ВРИО. Этот период моей службы я всегда вспоминаю с радостью и благоговеньем, так как никто не мешал мне спокойно работать, не лез со своими глупыми расспросами и «деревянными» приказами, доходящими в нашей славной и непобедимой до… железобетонного маразма.
      И пока мои коллеги стонали от «шутливого» ига и педантичного засилья Жориных нововведений и нескончаемых проверок документации, Ваш покорный слуга спокойно «прохлаждался» в операционной, производя одну плановую операцию за другой. «Истории болезней» моих больных Георгий Павлович даже не перелистывал, так как я находился на всемилостивом положении «его школы». А когда кто-то из моих завистников пытался обратить внимание рьяного начмеда на меня, он неизменно получал категорический ответ: «О, Володя – это же моя школа! Здесь всегда всё в полном порядке!».
      После одиннадцати часов утра застать Георгия Павловича трезвым было практически невозможно, и поэтому все сотрудники госпиталя старались «зайти на подпись» именно до этого часа. Порой мне было искренне жаль этого несчастного человека, полностью потерявшего свой смысл жизни и живущего только на почасовой «подпитке».
      В 18.00. Георгий Павлович обязательно захаживал в винный отдел нашего незабвенного военторга и, выпятив свой живот, экспрессом катился в сторону своего дома в явно повышенном настроении. В такие минуты начмед был необычайно приветлив и с удовольствием раскланивался с каждым первоклассником, промелькнувшим мимо его добродушной физиономии.
      Не прошло и недели, как Жорик нашёл общий язык с нашим балагуром и весельчаком Вадимом Самицким – в данный период тот пребывал на холостяцком положении уже в третий раз. Иногда их в прямом смысле было невозможно разлить водой – Самицкий был начальником инфекционного отделения, в подвале которого находилась водолечебница, где наши друзья частенько почивали после крупного «менада», ласково обнимая друг друга за плечи.
      Пробудившись ото сна, Жора бодрейшим шагом шествовал в свой кабинет и по телефону вызывал к себе Самицкого. После прибытия Вадику объявлялся выговор за употребление спиртных напитков на рабочем месте. Вне себя от гнева, Вадим в ярости покидал кабинет начмеда, обязательно хлопнув дверью. Возвращаясь в своё отделение, Самицкий обзывал Жорика последними словами, клянясь больше никогда не садиться с ним за один стол.
      Около восемнадцати часов начмед звонил Вадиму в инфекционное отделение.
            -     Вадик, как дела? Ну… ты настроен сегодня выпить грамм по сто?
            -      Пошёл ты, Жора, на… А потом опять объявишь мне выговор с занесением в личное дело?
            -      Ну, Вадик, ты же должен понимать… Понимаешь… я делаю это для общего блага… так сказать… чтобы другим неповадно было… И потом… я же должен как-то реагировать на твоё беспробудное пьянство.
           -     Жора, но я же с тобой пью!
           -   Вадик, я же всё-таки начмед! Это же называется… ээээ… провести беседу с личным составом на тему: «Морально-этические нормы офицерского состава медицинской службы».
           -      Жора, а не пошёл бы ты…
       Через полчаса они покидали территорию госпиталя в приподнятом состоянии, пересказывая друг другу свежайшие анекдоты – свои стопы они направляли, естественно, в сторону родного военторга. На следующий день всё повторялось… до мелочей.
                *   *   *
      Однажды друзья уже подходили к калитке, когда их неожиданно окликнул начальник госпиталя:
          -   Товарищи офицеры, прошу ко мне в кабинет на экстренное совещание.
       Георгий Павлович заметно потемнел лицом и, пробурчав себе что-то под нос, медленно направился за начальником госпиталя. Судя по его сдвинутым бровям, было заметно, что он о чём-то сосредоточенно размышляет.
      …Совещание продолжалось уже около получаса. Командир вдохновенно зачитывал план действий личного состава госпиталя в условиях повышенной боевой готовности.
               -   …Кстати, товарищи офицеры, послезавтра к нам пребывает начальник медицинской службы нашего Главка, - предупредил начальник госпиталя, - поэтому прошу привести документацию и внешний вид отделений в соответствие с Военно-Медицинским Руководством. В первую очередь это касается начальника инфекционного отделения… Майор Самицкий, как у нас дела с водолечебницей? Всё ли готово к приёму комиссии?
      Самицкий начал подробно докладывать о проделанной работе…
      Всё дело было в том, что в период приезда всевозможных комиссий, инфекционное отделение было самым важным объектом: в водолечебнице члены комиссии посещали сауну, пользовались услугами бесплатного бара, играли на бильярде и активно отдыхали в глубоких кожаных креслах, попивая настоящее чешское пиво, специально завезённое с Иркутска.
      …Слушая вдохновенный доклад Вадима, Жора внимательно следил за стремительным бегом секундной стрелки, монотонно скользящей по кругу циферблата его наручных часов. Время неумолимо приближалось к той роковой цифре, после которой зайти в магазин будет уже невозможно.
      Не выдержав нервного напряжения, Георгий Павлович медленно поднялся со стула, одновременно доставая из внутреннего кармана кителя  десятирублёвую купюру. В этот миг он напоминал поседевшего ветерана Великой Отечественной войны, стоящего у могилы Неизвестного Солдата и искренне скорбящего по своим погибшим сыновьям. Я думаю, что любой кинооператор-документалист с удовольствием заснял бы его на кинокамеру, чтобы затем показывать этот незабываемый эпизод в программе «Время» 9 Мая… любого года.
      Заметив эту душераздирающую картину, Самицкий замолчал на полуслове и с раскрытым ртом стал внимательно наблюдать за скорбящим начмедом.
      Дрожащей рукой Коненко протянул десятку вперёд и, заикаясь, сиплым прокуренным голосом произнёс:
            - Товарищи офицеры!.. Д-д-до-ро-г-гие д-друзья! Сегодня годовщина смерти м-моего отца… М-может б-быть, помянем его светлое имя… т-т-такое святое для меня…
      На какое-то мгновенье в кабинете воцарилась мёртвая тишина. Вадик горящим взглядом смотрел на вожделенную десятку, мерно подрагивающую в волосатой Жориной руке. Неожиданно он сорвался с места, боевым слоником подлетел к начмеду, - а весил Самицкий более 120 кг – и, резким движением вырвав из руки Жоры купюру, нежно прижал её к груди. Кинув благодарный взгляд на начальника госпиталя, - видимо, за его продолжительное молчание, - Вадик прослезился и, мотнув головой, торжественно произнёс:
                -     Такому делу отказать невозможно!
      Постояв неподвижно несколько секунд, он громко шмыгнул носом и решительным шагом вышел из кабинета.
                -     Ну, что же… продолжим, товарищи, - изрёк наконец начальник, неуверенно приподнимаясь со стула. Неожиданно он поперхнулся, громко кашлянул, отпил глоток воды из графина и снова молча упал на стул…
                *   *   *
      На утренней пятиминутке начальник сразу же подошёл к супруге Коненко и в самых изысканных выражениях выразил ей свои глубокие соболезнования по поводу годовщины смерти её тестя. Несколько побелев лицом, женщина вежливо поблагодарила и, глубоко вздохнув, скорбно прошептала:
                -     Спасибо, Юрий Николаевич… но ваше соболезнование кажется мне несколько преждевременным…. если не сказать… странным, так как до годовщины смерти моего тестя ещё целых пять месяцев.
      Начальник молча вытер холодный пот, проступивший на его лбу, пару раз кашлянул в кулак и поспешил откланяться. Поднимаясь по лестнице в свой кабинет, он с искажённым от гнева лицом вспоминал славного паренька Жору, бормоча под нос известнейшие поговорки народов Азии – на их языке, разумеется.
                *   *   *
      Одним из любимейших хобби нашего уважаемого начмеда были ночные посещения госпиталя. Засосав положенные его цветущему организму 300 грамм, Георгий Павлович бодрым шагом направлялся в сторону родного военно-медицинского учреждения. Не успев переступить порог, Жорик торжественно объявлял общий сбор. Поставив сестёр и санитарок в одну шеренгу, он наводил железный порядок в строю.
            -    Как стоите, чёрт вас возьми!.. Всем взять швабры в правую руку! Косить взглядом направо! Каждому видеть грудь четвёртого человека!
            -     Георгий Палыч, как же я могу видеть грудь четвёртого человека, если у Мариванны грудь седьмого размера? – взмолилась одна из санитарочек, утирая слёзы подолом своего пожелтевшего халата.
             -     Молчать!!! Разговорчики в строю!.. Где дежурный врач?.. Где этот прохвост?
             -     Я здесь, товарищ майор… Стою за вами.
             -   Почему нет порядка? Сейчас же наведите порядок в строю и доложите мне по уставу… как положено… с подходом и отходом… Вы, что же это… пьяны, товарищ капитан? Я вас быстро приведу в надлежащий вид и… отправлю на гауптвахту! Как вы смели напиться на боевом посту?
            -     Георгий Павлович, может быть, сделаем пробу на алкоголь… нам обоим?
            -     Зачем мне ваша проба? Я и так всех насквозь вижу!
            -  В таком случае я буду вынужден позвонить оперативному дежурному по гарнизону и в его присутствии во всём разобраться.
            -     Ладно… не надо. Сейчас же подайте мне санитарную машину. Я еду домой.
            -   На основании приказа начальника госпиталя, товарищ майор, санитарная машина вам не положена.
            -     Да я… Да я вас в Сибирь сошлю и сгною там, чёрт возьми!
            -     Я готов, товарищ майор, с удовольствием. Стоит только выйти за порог госпиталя, и я уже в Сибири, - хохоча, добавил дежурный врач, помахивая связкой ключей.
*   *   *
      Однажды у Коненко сломался телевизор. Ему повезло: в хирургическом отделении находился на стацлечении прапорщик-технарь из ИТС, парень-золотые руки. Этот парень чинил телевизоры всему гарнизону. Ничтоже сумняшеся, Георгий Павлович усадил этого парня в санитарную машину и повёз к себе домой. Спустя полчаса в ординаторской зазвонил телефон.
            -      Алло, кто у телефона?
            -     Капитан Алексеев, Георгий Павлович.
            -     Гм, Владимир Михайлович, примите срочную телефонограмму.
            -     Что-что?
            - Повторяю, примите срочную телефонограмму: прошу сейчас же доставить ко мне домой прапорщика Иванова.
            -     Так вы же его только что забрали?
      ...В квартире Коненко происходили сверхъестественные события: прапорщик Иванов стоял за телевизором и внимательно изучал телесхему. Жорик в третий раз открыл холодильник и, наконец, привёл себя в «надлежащий вид» после вчерашнего раута с Вадиком. Закусив малосольным огурчиком, Георгий Павлович в приподнятом настроении направился к телефону и принялся названивать в ординаторскую.
      Заинтересовавшись текстом «телефонограммы», Иванов недоумённо посмотрел на Коненко и громко крикнул:
             -     Георгий Павлович, я же здесь, за телевизором стою!
      Жора сердитым взглядом оглядел Иванова и, кинув трубку на рычаг, визгливо прокричал:
             -     Молчать! Кто дал вам право перебивать меня?! Кто вы такой, чёрт вас возьми?
             -     Я – прапорщик Иванов, товарищ майор. Вы же сами меня привезли.
             -      Молчать! Занимайтесь своим делом и не отвлекайте меня от служебных обязанностей.
      Жора вновь схватил трубку и послал ещё одну телефонограмму: немедленно разыскать прапорщика Иванова и тотчас же доставить того на квартиру к начмеду.
                *   *   *
      На Старый Новый год мы с женой были приглашены к своим соседям. Эти ребята были одного с нами возраста и тоже имели отрока Женьку трёхгодовалого возраста. Немного посидев за праздничным столом, мы решили заняться настоящим делом: пойти по квартирам колядовать. Друзья решили нарядить меня цыганкой. Жена снабдила меня шикарной цветастой юбкой, сшитой на цыганский манер. На мою голову напялили чёрный парик с вьющимися волосами, на ноги надели лаковые полусапожки на высоком каблуке, подрумянили щёки, подкрасили губы и навели тени на глаза. После такого интенсивного гримирования меня перестала узнавать даже супруга.
      Моего друга мы решили превратить в пирата. Благодаря стараниям женщин, через пятнадцать минут он превратился в настоящего морского волка, известного нам по историческим романам зарубежных классиков: на его голове красовался красный платок, завязанный на затылке, один глаз был перевязан чёрной лентой, грязная продырявленная тельняшка покрывала его волосатую грудь, а на ногах – огромные болотные сапоги с «ботфортами».
      Вот в таком виде мы и решили отправиться в гости к Георгию Павловичу. Мне было известно, что Коненко был дома один – его супруга дежурила в госпитале. Подойдя к Жориной квартире, мы с другом принялись изо всех сил колошматить в дверь руками и ногами – наши девушки прыскали в кулак на лестничной площадке, находящейся этажом ниже.
      Спустя минуту за дверью послышались неторопливые шаркающие шаги. Хрипящий Жорин кашель и металлический щелчок дверного замка подсказал нам, что гостеприимный хозяин готов встретить нас с распростёртыми объятиями.
      Дверь распахнулась, и Коненко предстал перед нами во всей мужской красе. На нём была разорванная синяя майка, доходящая до колен и огромные чёрные трусы. Серые носки, натянутые чуть ли не до колен, напоминали старинные английские гольфы. Жора долго смотрел на меня выпученными глазами, пока я не решился прервать столь тягостное молчание.
            -     Слышь, мужик, ты херург… аль нет?
            -   Шо? – только и сумел вымолвить Жора, ещё больше выпучив глаза.
            -     Ты херург, говорю, аль нет? Мы здесь… недалеко… табором стоим. Понимаешь, мужик, у меня кобыла ногу сломала. Так ты херург? – произнёс я с нажимом и твёрдым шагом переступил порог квартиры.
            -     Шо? – пробормотал Жора испуганным голосом и, узрев позади меня настоящего огромного пирата с озверевшим лицом, каким-то образом сошедшего с экрана популярного кинофильма «Остров сокровищ», медленно попятился к телефонному столику.
      Дрожащей рукой он снял трубку и, не глядя, стал накручивать диск телефонного аппарата, продолжая смотреть на меня испуганными бегающими глазками.
      И тут я широко раскинул руки - от моего жеста Жора пригнулся, инстинктивно защищаясь свободной рукой, - и, улыбаясь, громко крикнул:
             -     Георгий Павлович! Дорогой! Неужели ты меня не признал? Это же я – Вовка Алексеев!
      Жора испустил радостный вопль и в порыве чувств бросился ко мне на грудь. Он крепко обнимал меня за шею, похлопывал по плечам и вдыхал мне в лицо концентрированные пары оприходованной поллитровочки. Несколько успокоившись, Жора ласково пробормотал:
            -     Володя, дорогой мой… Брат… Дружище… Как же ты меня напугал.
            -     Георгий Павлович, мы зашли поздравить тебя с Новым Годом, а ты не удосуживаешься даже к праздничному столу нас пригласить, - иронично-обиженно пробурчал я, незаметно подмигнув «пирату».
           -     М-да, ребятки… Понимаете… Тут такое дело… Я бы с превеликим удовольствием, но, как назло, ни капельки не осталось. Только что допил последние сто грамм за помин родительской души, - шмыгнув носом, душераздирающим голосом простонал Жорик и тыльной стороной ладони смахнул со щеки так и не появившуюся слезу.
          -     Ладно, Георгий Павлович, не беда. К счастью, мы с собой прихватили малость, - тихо произнёс я, хлопнув его по плечу.
          -     О, тогда проходите, ребятки, проходите! Я сейчас мигом закусочку организую.
      Не успели мы и глазом моргнуть, как Жора вынул из холодильника два солёных огурца и мизерный кусочек сала, размерами с дольку сахара-рафинада. Искусно разрезав сало на три мельчайших кусочка, он широким жестом пригласил нас к столу.
      Я достал из-за пазухи бутылку «Столичной», ещё раз незаметно подмигнул другу и налил Жоре полный гранёный стакан. Помните знаменитый эпизод из кинофильма «Судьба человека», когда Андрей Соколов выпивает без закуски три стакана шнапса подряд? Мне вдруг захотелось, чтобы наш современный эпизод полностью совпадал с историческим, так прекрасно сыгранным Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком. Наливая стакан до краёв, я подумал, что за такую приличную дозу Жора обязательно начнёт на меня бурчать. Но он только весело крякнул и медленно, смакуя каждый глоток, высосал всё содержимое стакана – Коненко явно наслаждался предоставленной ему ситуацией.
      Взяв со стола дольку сала, Жора аккуратно положил её себе на язык и, причмокивая, стал сосать. Глядя на его умилённую физиономию, можно было подумать, что в настоящий момент он сосёт самый вкуснейший леденец в мире. Но до трёхкратного тоста, к сожалению, не дошло. Не прошло и трёх минут, как голова Коненко безвольно упала на стол – он успел пробормотать только несколько нечленораздельных фраз. Его руки бессильно соскользнули вниз, и на всю квартиру разнёсся мерно нарастающий храп.
      Мы с другом осторожно перенесли Георгия Павловича на старенький потёртый диван, аккуратно закрыли дверь на щеколду и, иронично усмехнувшись, стали медленно спускаться вниз по лестнице.
                *   *   *
      В трезвом состоянии Георгий Павлович всегда был чрезвычайно вежлив и удивительно тактичен. Разговаривать с ним в такие минуты было истинным удовольствием. В десять часов утра он вызывал в свой кабинет старшую сестру хирургического отделения и просил «выделить», как он выражался, двести грамм чистого спирта для промывки настенных часов, украшающих его кабинет – сторожили рассказывали, что с момента создания нашей части эти старинные часы всегда показывали одно и то же время.
      «Промыть» что-либо в госпитале было любимейшим делом Жоры. За время своего пребывания в должности начмеда он успел уже трижды «промыть» всю кислородную систему, дважды – всю анестезиологическую аппаратуру и четырежды – свои настенные часы. Ежедневно Жора придумывал всё новые и новые «промывки», но постепенно источник его вдохновенной фантазии заметно истощился. И ему действительно пришлось бы туго, если бы не счастливое стечение обстоятельств…
      Для новой госпитальной поликлиники были крайне необходимы двухтумбовые письменные столы, но приобрести их никак не удавалось. В этот труднейший для госпиталя час Георгий Павлович вызвался добровольно помочь родному военно-медицинскому учреждению. Находясь в «благодушном» настроении, он неоднократно намекал о своих связях в верхах. Никто из нас этому, естественно, не верил и только посмеивался. Но к нашему великому удивлению эти связи действительно оказались высокими: его близкий родственник, кажется, двоюродный брат, был вторым секретарём обкома Красноярского края.
      После многочисленных телефонных переговоров дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки. Жора был назначен старшим команды сопровождения этого ценнейшего груза. Себе в помощники, Жора, естественно, выбрал Вадима Савицкого. Для преодоления «непредвиденных российских обстоятельств», начальник госпиталя приказал выдать этой славной команде пять литров 96% медицинского спирта.
      Старший команды и его бессменный помощник были так рады этому «непредвиденному обстоятельству», что у них временно пропал дар речи и в зобу дыханье спёрло. Жора ни за что не хотел расставаться со своим бесценным сокровищем и поэтому весь день таскал этот чудовищный флакон в своём потрёпанном кожаном портфеле, постоянно обливаясь заслуженным трудовым потом.
      В день торжественного отъезда мне выпала «великая» честь и почётнейшая обязанность быть одновременно дежурным врачом и единственным хирургом гарнизона.
      В шесть часов вечера великолепная команда явилась в ординаторскую хирургического отделения и предстала пред очами начальника в полном блеске и неповторимой мужской красе. Оба молодца были одеты в старенькие просаленные фуфайки – до сих пор ни один из нас так и не смог догадаться об источнике этого обязательного атрибута советского ГУЛАГа. На ногах командировочных ребят были болотные сапоги с ботфортами, а на головы были напялены замызганные заячьи треухи, позаимствованные у бывшего тестя Вадика. Как выяснилось потом, тесть выстилал ими пол собачьей конуры, в которой предпочитал иногда почивать после крупного «менада».
      Георгий Павлович бодро доложил начальнику о своём прибытии и полной готовности к важнейшей командировке. Начальник посмотрел на них с видом человека, страдающего острой зубной болью, глубоко вздохнул и обречённо махнул рукой. Перед уходом на совещание он ещё раз напомнил молодцам, чтобы они каждые полчаса звонили на станцию, так как в те далёкие славные времена – начало восьмидесятых годов – поезда опаздывали на несколько суток. Этого не удалось избежать даже знаменитому транссибирскому экспрессу «Москва-Владивосток», именуемому в народе «двойкой». Коненко в самых изысканных выражениях успокоил начальника госпиталя и клятвенно заверил его в благополучном исходе дела. После ухода командира Жора с Вадиком уселись на диван и принялись играть в шахматы.
      В этот момент в госпиталь привезли тяжелобольного солдата с перфоративной язвой желудка. Я сразу же доложил начальнику, что вынужден срочно идти на операцию. Он незамедлительно назначил временного дежурного врача на дому – благо, что расстояние до самого дальнего угла нашего городка не превышало пятиста метров. Пожелав мне удачи, шеф отправился в штаб на совещание.
      После первой же проигранной партии Коненко предложил Вадику пригубить «грамм по петьдесят». Предложение было принято незамедлительно. Тост «за счастливую дорожку», был скреплён новым договором: в дальнейшем пьёт только победитель. В связи с этим наши друзья были вынуждены сменить шахматы на «поддавки», так как Жора был также силён в шахматах, как прадед Вадика – в кибернетике.
     Спустя два часа я вновь заглянул в ординаторскую и был восхищён картиной, представшей пред моими очами: Жора рассказывал Вадику захватывающий эпизод из своей насыщенной – во всех смыслах – героической жизни, а Самицкий с мечтательной улыбкой разливал по стаканам командирский спирт; повсюду валялись окурки и огрызки солёных огурцов. Как я успел заметить, уровень спирта в бутыли заметно поубавился.
      Позвонив на станцию, я был проинформирован о том, что «двойка» прибудет на станцию через пятнадцать минут, а ещё через минуту помчится дальше. Обвинив меня «во всех тяжких», друзья принялись в бешеном темпе готовиться к отъезду. По их единодушному мнению я должен был каждые пятнадцать минут «размываться», пулей лететь в ординаторскую и названивать на станцию.
      Рассмеявшись, я закурил сигарету и ответил в стиле лучших русских традиций двадцатого века (в начале моего монолога идёт непереводимая игра слов русского народа):
            -     …А в это время вы, Георгий Павлович, жрали бы спирт, находясь в одном метре от телефона, не так ли?
      В ответ Жора примирительно пробурчал что-то нечленораздельное и колобком покатился к машине – старшим машины был, конечно же, Ваш покорный слуга, так как с этого момента я вновь превращался в дежурного врача по гарнизону. Спустя минуту мы уже мчались на станцию.
                *   *   *
      …Когда мы «подлетели» к знакомому перрону, нам представилась редчайшая возможность собственными глазами лицезреть красный огонёк последнего вагона, весело мигающий где-то в полукилометре. На зависть недругам Жора бодро запрыгнул на подножку машины и, выкинув вперёд правую руку, с воодушевлением прокричал (в этот момент он был чертовски похож на Владимира Ильича Ленина, взгромоздившегося на броневик в день своего памятного прибытия на Финляндский вокзал нашей северной столицы):
            -     Вперёд, на Залари! (до которых было не менее двадцати вёрст).
            -     Это совершенно бесполезно, Георгий Павлович. По обледенелой дороге мы его ни за что не догоним, - спокойно произнёс я, закуривая очередную сигарету и этим подчёркивая окончание сегодняшних романтических приключений.
            -  Как это не догоним? – прокричал Жора, железной рукой прихватив меня за рукав халата. – Сейчас же вперёд, мать вашу за ногу?
            -     Я машину портить не дам, Георгий Павлович, да и времени нет… Как-никак, а я дежурный врач, и водитель машины подчиняется только мне, - отпарировал я и сел на своё законное место, расположенное рядом с водителем.
            -    Жорик, садись в машину и не суетись, - ласково пробурчал Вадик.
            -     А ты какого рожна лезешь, чёрт тебя побери? – прикрикнул Жора на Самицкого. Резко развернувшись, он решил проверить замёрзшую колею, ведущую на Залари. Не пройдя и двух шагов, он поскользнулся и, кувыркаясь, проехал по ледяной дороге 5-6 метров. Кряхтя и ругаясь, Коненко протиснулся в машину и принялся обвинять во всём уже  Вадима.
      Но Вадик Самицкий был далеко не робкого десятка. Он не стал прослушивать волнующий душу монолог своего начальника и торжественно произнёс:
             -     Слушай, Жорик… ё-моё… если ты сейчас не заткнёшься, то получишь вот этого шахтёрского… Надеюсь, ты хорошо меня понял? – после этого пламенного монолога Самицкий поднёс свой огромный волосатый кулак к лиловому Жориному носу и несколько раз потряс его перед глазами предводителя.
      Промычав что-то в ответ, Коненко отвернулся к окну и замолчал. Всю обратную дорогу Жора бурчал себе под нос страшные проклятия, глубоко вздыхал и продолжительно крякал. С Вадимом они расстались, даже не попрощавшись.
      На следующее утро Георгий Павлович прибыл в госпиталь ровно в 8.00… как свежий огурец. Он сразу же развил бурную деятельность: позвонил Вадиму и приказал ему срочно прибыть в госпиталь, доложил обстановку начальнику, поздравил меня с удачно закончившейся вчерашней операцией, крупным аллюром произвёл общий обход и стал готовиться к отъезду в командировку.
      На этот раз они уехали благополучно.
      В Красноярске Коненко получил от брата страшный разнос за свой внешний вид, так как команда грузчиков, естественно, была уже подготовлена.        За неделю отлучки Жора умудрился дважды перехватить взаймы у знакомых и… получить денежный перевод от супруги.
      Георгий Павлович пробыл в этом гарнизоне до самого дембеля – говорят, ему удалось дослужиться даже до начальника госпиталя. После увольнения он получил квартиру в Красноярске, но не прожил там и года, так как однажды зимой героически замёрз под каким-то забором, «не дойдя до дому с дружеской попойки» всего каких-то двести метров.
      А Вадик умудрился уволиться из армии по собственному желанию. В те времена это было редчайшим явлением. Но в этом ему помогли российские жизненные обстоятельства: в жестоком пьяном угаре Вадик, по его собственному выражению, «набил морду начальнику штаба», после чего ему было предложено собственноручно написать рапорт.

                XXXVI

      Думаю, современная молодёжь даже не представляет, какой высочайшей гордостью и неиссякаемым оптимизмом был наделён каждый советский человек. И эти качества часто исходили оттого, что в его самой прекрасной стране – самая лучшая медицина в Мире! Постепенно это понятие укрепилось в нём намертво. И это незыблемое чувство о том, что медицина у нас самая прекрасная, совершенно бесплатная, высокопрофессиональная, всегда вовремя поспевающая и дарящая обязательное выздоровление – остаётся у большинства населения России и поныне.
      Советская власть постоянно укрепляла это мнение в сознании нашего народа. Постепенно в мозгу нашего человека сформировался образ советского врача (юриста, учителя, учёного, военного), представляющего собой этакого волшебного джина, а точнее – настоящего раба, обязанного исполнять любую вашу прихоть или малейшее желание. «Ты должен лечить и будешь лечить меня (впрочем, также как и учить меня, защищать меня…), - приблизительно так рассуждал каждый третий россиянин в середине 90-х годов прошлого столетия.
      Наша страна – я имею в виду СССР – за семьдесят лет своего существования настолько унизила профессию врача, учителя и юриста, должных работать практически бесплатно, что эти специальности стали цениться намного ниже, чем профессия уборщицы или дворника.
      Конечно, я прекрасно понимаю, что у нас равенство профессий, что любой труд является одинаково почётным и тому подобное. И самое интересное, что это равенство соблюдается во всём, независимо от квалификации, стажа работы, ответственности… Но какое же может быть равенство между профессией врача и дворника, юриста и уборщицы, учителя и разнорабочего? Оказывается, вполне может. И, опять же, только в единственной стране Мира – в СССР.
      Приведу такой наглядный пример. Когда я семнадцатилетним пацаном работал на заводе, моя зарплата ученика слесаря-сборщика составляла от 80 до 120 рублей. Проучившись семь лет в медицинском институте, – я учитываю интернатуру, без которой ни один врач не имеет права работать по специальности, - я с изумлением узнал, что зарплата врача-ординатора составляет 93 рубля (с вычетами – 86 рублей). То же самое можно сказать и об окладах юристов, и учителей, и научных работниках. Но необходимо признать, что военные были в более выгодном положении: приблизительно, раза в три.
      И что же, в конечном итоге, получается: работая практически сутками, часто без выходных, постоянно испытывая колоссальные физические и нервные нагрузки и ежесекундно отвечая за жизнь каждого больного (не говоря о специальных знаниях и периодических специализациях), врач приравнивается к 17-летнему ученику, пацану, только что пришедшему на завод. А этот ученик, ничего толком не знающий и ни за что не отвечающий, имеет в своём распоряжении все выходные и праздничные дни, железный семичасовой рабочий день и обязательную кружку пива после трудового рабочего дня – это, в крайнем случае.
      Напрашивается железный вывод: каким же тупым и дебильным необходимо быть человеку в нашей стране, чтобы работать по специальности врача, учителя или юриста?
      Да, незабываемые 90-е годы прошлого столетия…
      А сколько у нас было людей, крайне нуждающихся в медицинской помощи – и не сосчитать. Я уже не вспоминаю о детях, родившихся в конце двадцатого века – этих моральных и физических калеках, страдающих множеством хронических заболеваний. И куда же было пойти всем этим людям? Куда обратиться за помощью? – на паперть, в церковь, на помойку?.. Ходили, конечно. Но настоящим бальзамом продолжали оставаться лечебные учреждения: больница, поликлиника, госпиталь.
      В закрытом гарнизоне госпиталь стал для этих людей практически всем. Сюда шли… как в церковь. Пожалуй, это было последнее прибежище, где продолжали оказывать бесплатную медицинскую помощь. Здесь ещё можно было получить сочувствие, как-то поправить своё здоровье и получить минимальный заряд бодрости и оптимизма. Сюда же привозили и солдат-дизертиров, из которых полагалось делать умалишённых – иначе достанется командиру и его заместителю по идеологической работе, - а также рабочих и служащих, особенно с ярчайшего похмелья.
      Предполагалось, и не без оснований, что этот человек здесь, во-первых, отдохнёт, во-вторых, вовремя и неплохо поест, в-третьих, заработает свой законный больничный и, в-четвёртых, здесь ему поставят несколько капельниц, и буквально на глазах «умирающий ощипанный цыплёнок» вновь превратится в настоящего орла, способного на сказочные полёты во сне и наяву. Сюда же сплавляли и престарелых родственников, до чёртиков надоевших дома, и которых ещё необходимо кормить, поить и одевать. Наконец, в госпиталь везли и безнадёжных онкологических больных, которых ни за что не примет ни одна гражданская больница ввиду отсутствия мест, и которые будут умирать именно здесь, под присмотром военного хирурга.
      Многие из этих людей ещё не понимали всего трагизма и тяжести положения нашей страны. Они ещё продолжали жить в социалистическом обществе, где им все были только должны. При повышении температуры до 37, 5 они могли вызвать на дом дежурного врача и пожаловаться на головную боль и повышение артериального давления, доходящего до 130/90 мм.рт.ст. Эти люди ещё не верили, что во многих городах и весях нашей огромной Родины уже давно не обслуживаются вызовы, связанные с обычным повышением температуры, кроме случаев, связанных с грудными детьми. Они ещё не понимали, что для адекватного лечения, теперь необходимо приносить в больницу свои лекарства, а кое-где и постельные принадлежности. Эти люди не хотели верить, что участники ВОВ – как их называют в настоящее время – уже давно приходят на перевязки со своим перевязочным материалом; что за проведение всех процедур, взятие анализов, проведение ЭКГ, УЗИ, пункций, рентгенологических исследований… необходимо платить своими, кровно заработанными деньгами.
      И всё это происходило до 2001 года! Да, многие военные городки продлили этим людям волшебную сказку о социализме и коммунизме на долгих десять лет!!! За это время наша страна успела потерять более пяти миллионов стариков, женщин, детей и… молодых людей, воевавших в Чечне, а также погибших в различных мафиозных разборках. За это время появились тысячи коммерческих банков, различных казино, новых баров, борделей и бесчисленных АО, честно грабящих нашу страну. За десятилетие практически полностью упала экономика, и не стало никакой власти на местах.
      И эти милые, наивные люди, ещё живущие и дышащие сказкой, продолжали свято верить в своевременную выплату заработной платы, пенсий и различных льгот, прописанных в славных законах и Конституции РФ. С присущим им фанатизмом они продолжали читать все газеты и смотреть телевизор, где их продолжали ежедневно уверять в том, что всё хорошее обязательно будет завтра, что всё уже сделано и со всем негативным уже разобрались, только необходимо ещё немного подождать – буквально несколько дней.
      В США один умнейший человек как-то написал над входом в свой бар: «ЗАВТРА ПИВО БЕСПЛАТНОЕ!». И, говорят, это приносит свои плоды. Я думаю, что и у нас на окошечках всех сберкасс России можно вывесить объявление: «ДЕНЬГИ БУДУТ ЗАВТРА». Не сомневаюсь, это было бы чистейшей правдой и, главное, - никакого обмана.
      Один майор, знакомый мне по совместной службе в СибВО, как мне кажется, на всю жизнь запомнил: в чём же главное отличие военного госпиталя от гражданской ЦРБ.
      В начале восьмидесятых годов он был заместителем командира автобазы по политической части. Как и все советские офицеры, майор ревностно исполнял свои служебные обязанности: в этот день он руководил закреплением красочного металлического щита на плацу автобазы. Надпись на этом щите была воистину исторической: «ПАРТИЯ  - НАШ РУЛЕВОЙ!».
      Подчиняясь этому ценнейшему указанию, наши доблестные военные водители продолжали добросовестно заниматься не практическими навыками вождения, а политической подготовкой. На этом же основании несчастные прапорщики-техники продолжали ежедневно ремонтировать могучие «УРАЛы», ведомые, вероятно, именно нашим Рулевым.
      …Сильный порыв ветра неожиданно сбил этот замечательный шит, который соскочил со стоек и грохнулся прямо на ногу уважаемому майору, сломав ему правое бедро.
      На автобазу поехал именно я, так как предварительный диагноз требовал присутствия хирурга. На месте происшествия Вашим покорным слугой пострадавшему была наложена деревянная шина М.М. Дитерихса – кстати, отличная шина, являющаяся табельным средством медицинской службы МО СССР. Эта шина предназначена для длительной транспортировки пострадавшего именно с повреждением бедра.
      На машине «скорой помощи» офицера быстро доставили в госпиталь и сделали рентгенографию. При просмотре контрольного снимка оказалось, что путём закрытой репозиции отломки бедренной кости удалось сопоставить практически идеально. Не мудрствуя лукаво, я не стал накладывать сложную коксовидную (гипсовую) повязку, и решил долечивать майора именно в этой шине. Больному предстояло длительное лечение – около четырёх месяцев.
      Прошла неделя… Как-то вхожу я к нему в палату, осматриваю иммобилизацию и спрашиваю о самочувствии. Не отвечая на вопрос, офицер с крайне недовольной миной выражает мне своё возмущение по поводу проводимого лечения: и обезболивающие средства делаются не своевременно и не достаточно – всего четыре раза в сутки, и лечащий врач, то есть я, посещает его не более двух раз в день, и что нога у него практически атрофировалась (несмотря на ежедневный массаж, ЛФК и растирание), и что родных выгоняют из палаты уже в 22 часа (а он всё-таки майор, а не хухры-мухры), да и пища не совсем хороша. В заключение своей тирады он обиженным тоном добавил, что терпеть далее такого безобразия он не намерен и предпочёл бы лечиться только в специализированном отделении гражданской больницы.
      Это законное пожелание было исполнено практически молниеносно: через десять минут в районную больницу шахтёрского города Черемхово должна была отправиться наша санитарная машина, доставляющая туда пробы питьевой воды.
      Провожать майора вышел весь состав хирургического отделения во главе с начальником госпиталя – наш добродушный подполковник постоянно мне подмигивал и лукаво улыбался.
      Помахав майору ручкой и пожелав ему скорейшего выздоровления, мы разошлись по своим рабочим местам и приступили к исполнению своих служебных обязанностей. Через сутки о майоре забыли, так как хлопот с нашими защитниками Родины хватало и без него.
      Не прошло и недели, как ко мне на приём пришла супруга майора, оказав своим посещением великую честь – я каждую минуту посматривал на часы, так как на операционном столе лежал очередной «герой». Эта донельзя интеллигентная дама принялась пространно объяснять мне, что «Сашенька не прочь-де возвратиться и обратно». Я крайне вежливо ответил уважаемой посетительнице, что в настоящее время её супруг находится в настоящем, то бишь травматологическом отделении, где ему постоянно оказывается специализированная медицинская помощь по самому высшему разряду.
      Прошло ещё две недели.
      Как-то вечером меня срочно подозвали к телефону. Звонил, конечно, «Сашенька». С явным надломом в голосе он с прискорбием поведал мне, что анализы крови и мочи у него взяли только на четырнадцатый день, а лечащий доктор ещё не соизволил предстать под его ясные очи – бедолага-доктор наверняка не вылезал из операционной и перевязочной, а заниматься практически здоровыми людьми времени у него, естественно, не было. Продолжая своё горькое повествование, Сашенька пробурчал, что лежит он в 12-местной палате и уже третьи сутки не может выспаться, так как у него такие тяжеленные соседи, от которых волосы встают дыбом. Заканчивая свой пространный монолог, майор объявил мне, что «был бы совершенно не против, если уважаемый капитан м/с Алексеев забрал бы его обратно в хирургическое отделение нашего чудесного госпиталя».
      Я обещал подумать над этим крайне важным для меня сообщением, бодро пожелал «счастливцу» скорейшего выздоровления и положил трубку. «Ну уж нет, голубчик, - подумал я после некоторого раздумья, - ты пролежишь там до самого окончания твоего лечения. Пролежишь, как все простые советские люди, чтобы это лечение, проводимое в обычном специализированном отделении, засело у тебя в печёнках на всю оставшуюся жизнь!».
      Спустя три месяца выздоровевший майор благополучно вернулся в часть, был признан годным к военной службе без ограничений и вскоре приступил к исполнению своих функциональных обязанностей.
      Но то, что своё отношение к военно-лечебным учреждениям он в корне изменил, было явно налицо. Завидев Вашего покорного слугу, майор начинал кивать метров за триста, а руку при встрече пожимал только двумя: долго-долго и совершенно искренне.

                XXXVII

      Первичную военную специализацию я проходил в городе Подольске Московской области - в славной 75 Интернатуре медицинского состава. Там нам полгода читали довольно квалифицированные лекции, но практических занятий было маловато. Мне удалось сделать всего четыре аппендэктомии и три грыжесечения – когда я вернулся в родную часть, за один месяц ухитрился прооперировать 28 человек с куда более тяжёлой патологией.
      Поэтому мы штудировали специальную литературу и до поздней ночи разбирали сложные и не совсем понятные случаи из медицинской практики.
      В один из свободных воскресных дней мы с товарищем решили посетить знаменитую Троице-Сергиевую лавру – как тогда говорили, наш «историко-художественный музей-заповедник». Это историческое место, известное с 1340 года, изобиловало множеством памятников XV-XVIII веков. На территории этой лавры находилась Московская духовная академия и духовная семинария – славная кузница кадров российской христианской церкви.
      «На пороге» этого величественного и необыкновенно красивого – не побоюсь этого слова – города российской христианской духовности мы с другом решили расстаться и встретиться спустя два часа на том же месте.
      Всё, заинтересовавшее меня, я осмотрел в течение одного часа. Промучившись на скамеечке двадцать минут, я заметил молодого семинариста с реденькой бородкой. Я решил его окликнуть и, извинившись, попросил уделить мне несколько минут.
      Семинарист заинтересованно выслушал мой вопрос и в течение десяти минут увлечённо рассказывал мне об истории создания одной из древнейших колоколен. Я был восхищён его блестящей эрудицией и прекрасно поставленной русской речью.
      Мы разговорились. Постепенно наш диалог перешёл в монолог моего удивительного собеседника – Ваш покорный слуга явно проигрывал ему в знании философии и диалектического материализма. Чувствовалось, что учат этих ребят в семинарии по-настоящему, не то, что нас – хотя в вышеуказанных дисциплинах я был далеко не последним студентом.
      Бородатый семинарист то и дело сыпал цитатами, почерпнутыми из популярных первоисточников марксизма-ленинизма, густо сдабривая их противоположными высказываниями из Старого и Нового Заветов. 
      Вскользь доложив мне о Великом Белом Движении, он удивительно тактично перешёл к нашей Советской Армии и Военно-Морскому Флоту – победителям фашизма на планете. Чувствовалось, что это было сделано именно для того, чтобы я особо не возмущался его белогвардейскими наклонностями. Семинарист произнёс несколько пламенных предложений, посвящённых героизму и стойкости российского солдата (он так и сказал – российского, а не русского или советского), и признался мне в искренней любви к нашим славным Вооружённым Силам.
      Ваш покорный слуга тут же растаял от удовольствия и моментально проникся искренним уважением к этому симпатичному молодому человеку. За какие-то двадцать минут он мог неоднократно склонить меня и к Белой, и к Красной Гвардии, и, что самое удивительное, - к обеим сторонам одновременно. Вот это обстоятельство смутило меня больше всего.
      Честно признаться, я и сам обладаю достаточно неплохими задатками сплочения масс, особенно солдатских. Мне всегда казалось, что за какие-то 10-15 минут я мог бы спокойно поднять наших воинов за кого угодно – конечно, я имею в виду не предательство Родины, а политические взгляды отдельных слоёв населения. И только спустя неделю мне стало понятным моё смятение души: этот человек попросту здорово любил русский народ; он любил всех россиян, независимо от их национальности, политических взглядов и религиозных убеждений; он ненавидел кровопролитие, насилие и братоубийственные войны – также независимо от национальности и вероисповедания сражающихся сторон.
      Ваш покорный слуга смотрел на него с искренней любовью и уважением. Наконец не выдержав, я чертыхнулся и с жаром произнёс следующую фразу:
            -  Эх, чёрт возьми, нам бы такого начпо (начальника политотдела)… как вы! Да вам бы цены не было, дорогуша вы мой!
      Услышав слово «начпо», семинарист побелел; его длинные тонкие пальцы заметно задрожали; голос сломался и осип. Неистово крестясь, мой разлюбезный собеседник моментально подхватил длинные полы своей рясы и со словами «Свят, свят, свят… антихристы… богохульники… пропойцы, хамелеоны» бросился бежать от Вашего покорного слуги, сломя голову.
      Да, видимо, допекли Российскую Церковь наши доблестные комиссары и политруки. А жаль… Такой прекрасный разговор мог бы получиться. 

                XXXVIII

      В последние годы отец всё чаще напоминал мне о том, чтобы я морально подготавливал себя к гражданской жизни. «Как только ты снимешь погоны, - напутствовал он меня, - отношение к тебе резко изменится. Не пройдёт и получаса, как многие люди, в том числе и твой старший ординатор, сразу же перестанут с тобой здороваться… и не только за руку».
      Его слова оказались пророческими. И большое спасибо ему за то, что он морально подготовил меня к этому непростому моменту в моей жизни. Но мне очень повезло с моим народом: ни один из простых людей не изменил своего отношения ко мне. Это отношение мне особенно дорого, так как именно в эти дни я навсегда запомнил: быть любимым и уважаемым своим народом – это стоит многого.
                *   *   *
      В один из дождливых октябрьских дней мне позвонили из несекретного делопроизводства и попросили зайти – надо было срочно подписать одну бумагу. Я немедленно бросился исполнять данное приказание. Кстати, хочу добавить к этому своё личное мнение: всегда считал и продолжаю считать, что медики в армии – это самые дисциплинированные и исполнительные люди.
      Мне протянули эту бумагу. Я вскользь пробежал глазами по тексту, быстренько подписал, облегчённо вздохнул и вышел из штаба на улицу – это был мой приказ об увольнении из Армии. И это было практически всё, что смогло преподнести командование к моему увольнению. Не было ни торжественных проводов в ГДО, ни скромных подарков в виде штампованных портфелей, ни одного рукопожатия со стороны «выдающихся полководцев». И я был этому, откровенно говоря, очень рад, хотя за четверть века, проведённого в армии, не имел ни одного взыскания. Я с детства не люблю, когда меня хвалят или ставят в пример – в такие моменты мне почему-то становится ужасно стыдно и неловко, так как рядом со мной обычно находятся люди, достойные этого поощрения намного больше меня.
      Но на душе почему-то было муторно. И в это трудное время я ещё раз убедился  в том, что не ошибся в наших людях – людях, которые хорошо меня знали, и с которыми я неоднократно ругался до хрипоты. Весь личный состав госпиталя – от начальника и до санитарочки (а это более ста двадцати человек) – устроил мне такие пышные и торжественные проводы, какие подчас не устраивают даже министрам. Этот день я запомнил, как один из самых счастливых в моей жизни. Мне было преподнесено столько замечательных подарков и сказано столько добрых слов, сколько я не получал до этого никогда. На моих глазах даже навернулись слёзы – с семилетнего возраста я не позволял себе этого никогда.
      Низко вам кланяюсь, мои дорогие коллеги и друзья! Перед вами я всегда в неоплатном долгу. Моё твёрдое убеждение: времена меняются, но порядочные люди должны оставаться в этом мире всегда. И поэтому мне хотелось бы рассказать моим Уважаемым Читателям ещё об одном моём старшем товарище, коллеге и прекрасном старинном друге.
*   *   *
      В тот день я был дежурным врачом по госпиталю. Уже целый час я сидел у постели своего сослуживца Михеева Олега Леонидовича, полковника медицинской службы, рентгенолога высшей категории, - каковых у нас в Российской Армии, честно говоря, осталось не более десяти. В эту минуту я старался вникнуть в суть его предсмертных рассуждений. Мы оба прекрасно сознавали, что жить ему осталось всего лишь несколько часов. Да, это была истинная правда.
      Олег Леонидович умирал от цирроза печени. Умирал тяжело, в полном сознании, каждую секунду ощущая страшную боль в животе и ужасную слабость во всём измученном теле. От его девяностокилограммового, пышущего когда-то здоровьем организма остались жалкие сорок пять. Да и из этих 45-ти пять килограммов приходилось на огромный асцит, который явно мешал дыханию и, поддавливая на диафрагму, вызывал сильнейшую одышку. Желтые склеры его припухших, но всё ещё прекрасных глаз продолжали излучать ум и спокойствие.
      Полгода тому назад он уволился в запас и с этого момента беспробудно пил. Никакие доводы и уговоры его домашних, друзей и сослуживцев не могли убедить его в обратном. Из всех близко знавших его людей никто не мог понять этого. Человек отдал служению Отечеству тридцать три года, воевал в Афганистане, наконец-то уволился в запас, получил квартирный сертификат, порядочную сумму денежных средств, полную свободу действий и… вдруг такое. Военный городок осуждающе гудел…

            -     …Как самочувствие, Олег Леонидович? – стремясь хоть как-то нарушить затянувшееся молчание, спросил я, поправляя скомканное одеяло.
            -     Какое там самочувствие, Володенька… Просто с нетерпением жду и никак не дождусь того момента, когда можно будет с удовольствием покинуть этот безумный мир предателей, льстецов и лжецов… Ты помнишь, как я мучился с этим паранефральным свищём? Три месяца пролежал в «Бурденко» и… никакого результата. Все начальники отделений ушли в отпуска, а помощнички боялись без них даже пальцем шевельнуть: как бы чего не вышло? А потом ты мне этот долбанный свищ за какие-то двадцать минут в гнойной перевязочной отчекрыжил и… через три дня я был уже на ногах… Помню, Серёжка Авдеев в Ташкенте, в 1991 году, говорит мне: «Леонидыч, давай я сам сделаю тебе резекцию желудка… и не надо тебе в Москву ехать?» - мы тогда сидели в моём кабинете и баловались коньячком… А наши медицинские «полководцы» в этот момент загружали личным барахлом транспортные «ИЛы». На родину, видишь ли, засобирались, в Россию-матушку… Ну, я и говорю ему: «Давай, чего ждать-то. А с кем, Серёга, делать-то будешь?». А он мне на это ответил, что, мол, для такого святого дела парочка помощничков всегда найдётся. И ты знаешь, Володь, ведь в этот же день перелил мне кровь и… всё-таки сделал, чертёнок. А сам через полгода умер от кровоточащей язвы…
      После этих слов Олег Леонидович сделал вынужденную паузу и надолго замолчал, натужно откашливаясь и хрипя, как целый духовой оркестр. Затем он неожиданно встрепенулся и продолжил:
            -  …Обрыло всё, Володька, обрыло. Ведь половину армии профукали, если не больше… начиная с Германии. Одни жополизы остались, а все нормальные, деловые, умные ребята давно поувольнялись. Ты посмотри, что в стране-то делается – это же кошмар какой-то. Не осталось никакого смысла жить. Не найду я себя в этой новой жизни… Нет, не найду. Понимаешь, Володя?
            -     Стараюсь, но не очень получается.
            -   А что тут получаться-то? Всё давным-давно ясно, как белый день. Не интересно мне стало жить… Видимо, отжил я своё, как Сергей Есенин… Всё у меня в жизни было: и друзья настоящие, и бабы красивые, и враги непримиримые… в общем, всё как у путёвых людей. А вот сейчас безразличие какое-то… апатия… хандра.
     Олег Леонидович хрипло засмеялся, откашлялся и добавил:
            -     Ведь милый Боженька не разрешает нам, Володь, кончать эту поганую жизнь самоубийством. Вот я и решил покончить с ней всё счёты именно таким образом. И, как кажется, мне это, наконец, удаётся… Что молчишь-то? Осуждаешь?
           -     Нет, просто думаю. Ты же настоящий русский человек. Можно сказать – наш генофонд.
           -      Вот они и его и разрушили, этот наш генофонд… Где он у нас ещё остался?
           -     Россия большая, Олег Леонидович.
           -     Не знаю, Володя, не знаю. Россия-то большая, да постоять за неё, видно, уж больше некому.
           -     Так уж и некому?
           -    Ладно тебе… Что словоблудием-то заниматься. Всё ты правильно говоришь… но мне пора. Сам уже чувствую. Нечего мне больше делать на этом свете. Всё, что мог для людей сделать – я уже сделал. А если и не всё, то пусть уж Бог простит мне эту малость. Понимаешь, друг мой дорогой, - Михеев медленно положил свою дрожавшую руку мне на бедро, - цели не стало… смысла жизни.
      Он вновь замолчал на несколько минут. Неожиданно его глаза засияли каким-то таинственным светом, весь он как-то внутренне напрягся и с заметным жаром заговорил вновь:
             -     В 1980 году, будучи в командировке, попал я, Володя, в Москву. О, у меня там целая сотня старинных приятелей… Так вот… Как-то один из них пригласил меня прогуляться по нашей чудесной столице и её окрестностям. Это дельное предложение я поддержал с большим воодушевлением и тут же стал предлагать ему десятки вариантов: парки, музеи, спортивные сооружения, мемориалы, рестораны…
      Вначале я слушал Олега Леонидовича довольно невнимательно, заранее предполагая банальнейшее окончание. Но постепенно его рассказ настолько увлёк меня, что я не смел даже шелохнуться.
            -     …Но по скучной физиономии моего приятеля, - продолжал Михеев, - мне стало ясно, что он побывал в этих местах уже неоднократно, и идти туда сегодня ему явно не хочется. Но как только я назвал «Бородинскую панораму», лицо его сразу же оживилось, проявляя неподдельный интерес. На это предложение он сразу же согласился, сказав, что «на сие место его стопы ещё не ступали». Не медля больше ни секунды, мы быстро собрались, вышли на улицу и бодрым армейским шагом потопали в сторону метро…
      По мере продолжения этого повествования я вдруг почувствовал, что Олег Леонидович погружается в далёкий мир собственных ощущений и в настоящий момент меня совершенно не замечает.
            -     …Старое здание знаменитой панорамы было тогда совсем не таким блестящим и привлекательным. Но мне всегда казалось, что это обязательно должно быть какое-то величественное сооружение с круглыми колоннами и, по крайней мере… метров в сто длиной. На самом же деле этот музей оказался обыкновенным, кажется, двухэтажным… домиком. На первом этаже находилась небольшая картинная галерея, посвящённая Великой Отечественной войне 1812 года, а на втором – само панорамное полотно, расположенное по окружности. Если признаться честно, Володя, то само панорамное полотно я не очень-то и запомнил. Смутно помню конницу, клубы дыма, русскую батарею, ведущую огонь по французам… кругом убитые, раненные. А самое интересное, глубоко взволновавшее и буквально потрясшее меня, находилось внизу – на первом этаже. Вскользь осмотрев небольшие картины, мы уже начали подниматься на второй этаж, когда моё пристальное внимание привлекла одна картина под названием «Живой мост». Знаешь, Володя, до сих пор не могу себе этого простить: хоть убей, не могу припомнить автора этой замечательной картины. Я был настолько потрясён и взволнован, что сразу же забыл обо всём на свете. Но одно я могу сказать с полной уверенностью: эту картину рисовал не только один из самых выдающихся художников нашей планеты, но и один из самых великих и замечательных людей, каких нам смог подарить этот мир… Ты понимаешь… Я остановился и в течение… сорока минут не мог оторвать от неё своего взгляда. Мой товарищ, детально осмотревший всю панораму, давно ходил около меня кругами и, похлопывая по плечу, торопил домой… А я всё стоял и стоял… и никак не мог сдвинуться с места… Эта картина отображала переход наших войск через какой-то иностранный горный перевал… У крутой скалы проходила выдолбленная каменистая дорожка, выходящая на дугообразный каменный мост. Этот мост был разрушен в самой середине – пролом составлял не больше двух метров. На картине не совсем ясно видно, что же представляло собой дно этого ущелья: горная речка или каменистое плато. Но всё это расстояние – от дна до дуги моста – было сплошь заполнено живыми и мёртвыми русскими солдатами, лежащими штабелями…
      Олег Леонидович на какое-то мгновенье замолчал, надрывно кашлянул и, сверкнув блестящими глазами, с воодушевлением продолжил свой монолог.
            -     …Скорее всего, это были добровольцы. Но, судя по славной истории нашего Отечества, ложились они под этот мост, Володенька, всё-таки в добровольно-принудительном порядке. Помнишь, как у нас обычно говорят: «Вторая рота, налево шагом арш!». И лежало их там человек тридцать… около взвода. И что самое страшное: через этот живой мост несколько солдат катили всего-навсего две чугунные пушки!!!.. Художник сумел ухватить именно тот момент, когда одна из пушек как раз проезжала по головам и телам этих несчастных. Один из солдат, лежащих под самым колесом, выгнул спину и от невыносимой боли зашёлся в истошном крике – это видно по выражению его открытого, искажённого болезненной гримасой лица. Лежащие несколькими рядами ниже ещё стонут и вяло шевелятся. А самые нижние, наверняка мёртвые, лежат неподвижно: их головы откинуты в разные стороны, выпученные остекленелые глаза смотрят в одну точку, обессилевшие руки свисают, как плети… Молодой офицер, стоящий у скалы, припал к камню, в ужасе отвернувшись от этой страшной картины. Его плечи опущены, и чувствуется, что он плачет – именно чувствуется, так как художник смог великолепно это передать. Второй офицер что-то отчаянно кричит солдатам, толкающим эту пушку по полумёртвому пушечному мясу…
      Олег Леонидович вновь замолчал, обхватил тонкую шею своими жилистыми руками и яростно замотал головой, как бы проталкивая ком, застрявший у него в горле.
            -     …После этого «культурного похода» я не мог уснуть трое суток. И знаешь, Володя, я очень часто вспоминаю эту картину, олицетворяющую, как мне кажется, всю многовековую историю русского государства. Все поколения русского народа почему-то представляются мне именно таким вот ЖИВЫМ МОСТОМ, на котором постоянно творили историю России наши цари, вожди и… прочие «сильные мира сего», постоянно прикрываясь такими высокопарными словами как Отечество, Родина, Русь-матушка… Но сейчас я бы хотел сказать не об этом. Хочется сказать о простом русском человеке, о величии его души. У нас были такие лихолетья, когда казалось, что все эти испытания выдержать просто невозможно. Ну, скажи мне, Володя, какая из наций может выдержать такие испытания, какие пришлись на долю россиянина? Кто ещё мог выдержать такое: человек бежит из ненавистного плена на Родину, а эта Родина дарит ему за любовь и преданность 20 ЛЕТ СТРОГОГО РЕЖИМА, 10 ЛЕТ БЕЗ ПРАВА ПЕРЕПИСКИ, вешает на него ярлыки шпиона всех стран и континентов, миллионами уничтожает его на «великих» стройках и «передовых рубежах»… Кто мог выдержать такое, кроме русича? - никто, Володя, никто! Нигде в мире человек не был настолько унижен и растоптан своим правительством… как в России. Какой же великой матерью должен быть вскормлен человек, чтобы вот так запросто умереть из-за какого-то дерьма? Кто, кроме русского, может живым лечь по пушку? А эту самую пушку, быть может, прокатят ещё с десяток метров и потом бросят, как ненужный кусок железа, и она не сможет сделать по врагу даже ни единого выстрела. И это у нас происходит даже тогда, когда твоя жизнь может быть спасена сотней других способов перекатывания этой железной болванки!.. Но зачем? Ведь человеческая жизнь в России абсолютно ничего не стоит! У нас много пушечного мяса! Берите его! Мы дарим его всему миру безвозмездно! У какой ещё нации в мире проявлялся такой дух самопожертвования, такая доброта, чистота помыслов, всепрощение побеждённому врагу, сентиментальная вера в светлое будущее, любовь ко всем людям, невзирая на национальность? Только русская душа всегда стремилась к справедливости, готовая прийти на помощь слабому и беззащитному. Только русские богатыри сумели закрыть своим телом от зла весь Земной Шар. И поэтому наша русская душа навсегда останется загадкой для многих народов. Поэтому ни один, даже самый лучший иностранный артист никогда не сможет по-настоящему сыграть русского… так как любой русский ребёнок раскусит это моментально…
      Олег Леонидович долго смотрел в одну точку, расположенную где-то на потолке. Придвинувшись, он посмотрел мне прямо в глаза и произнёс каким-то обречённым, но торжественным голосом:
            -     …И мне бы очень хотелось, чтобы в глазах всего человечества величие и загадочность русской души навсегда остались символом доброты, счастья и мира. Я хочу, чтобы Россия всегда была такой, какой её хотели видеть наши отцы, деды и прадеды. Да, умом Россию не понять… Но верить в неё я лично, Володя, устал… Иногда у меня появляется такое ощущение, что мы продолжаем жить в период царствования Ивана Грозного… Вот только платье на нас современное, а в остальном всё то же самое и осталось… Особенно – мышление… И что бы мне не говорили, а самым ценным на Земле всегда останется человеческая жизнь. А самый высший смысл человеческой жизни – это делать друг другу добро…
      Олег Леонидович вновь захлебнулся в своём бесконечном ужасающем кашле, часто и тяжело задышал и затем откинулся на подушки. Помолчав несколько минут, он с улыбкой посмотрел на меня и, устало закрыв глаза, произнёс хриплым голосом:
            -     Прости, Володенька… У меня к тебе будет ещё одна… моя последняя… маленькая просьба: принеси мне, пожалуйста, напоследок, сто грамм нашего чистого медицинского спирта с чёрным ржаным хлебушком. Только смотри, спирт не разводи… И не суди меня, голубчик, строго… Ну… иди. А за это время я немного отдохну и полежу с закрытыми глазами… Устал я сегодня что-то… и тебя совсем заговорил.
            -     Хорошо-хорошо, Леонидович, сейчас мигом слетаю. Ты только лежи спокойно и постарайся не двигаться, - пробормотал я.
      На цыпочках я тихо вышел из палаты и помчался к девчатам в операционную – исполнять эту последнюю, весьма необычную просьбу Олега Леонидовича.
      Через пару минут, когда я возбуждённый и радостный вновь ворвался в палату, мне довелось увидеть только страшную финальную картину: Олег Леонидович неподвижно лежал на постели, широко раскинув свои худющие руки; его большие, голубые, остекленелые уже глаза были открыты и немигающее смотрели в одну точку. Прикрыв другу глаза, я накрыл его тело простынёй и поставил на белую тумбочку гранёный стакан, наполовину наполненный спиртом. На какое-то мгновенье задумавшись, я аккуратно положил на этот стакан ломоть свежего ржаного хлеба и тихо вышел из палаты.

                XXXIX

     Моей сокровенной мечтой была специализация по сердечно-сосудистой хирургии. В течение одиннадцати лет я неоднократно просил начальника медотдела направить меня на эту специализацию, но всё было тщетным. Думаю, мой Уважаемый Читатель уже догадался о моей последующей фразе. Правильно, в российском государстве Вам всё преподнесут на блюдечке с голубой каёмочкой именно тогда, когда Вам уже ничего не надо, или Вы находитесь на смертном одре… если уже не почили в родной земле. Так вот, когда я потерял всяческую надежду, мне, наконец, крупно повезло. Правда, этого российского везения мне пришлось ждать почти двенадцать лет.
      Итак, в феврале 2001 года я прибыл в Москву. Как только я покинул вагон, сразу же почувствовал огромную разницу между столицей и остальной «провинцией» нашего государства. У меня сложилось впечатление, будто я попал в какой-то заграничный город с русскоязычным населением – правда, на многочисленных московских рынках это «местное» население превращалось в азербайджанско-корейско-вьетнамское. Но я практически не замечал этого, так единственной моей дорогой на четыре месяца стал маршрут: общежитие ГИУВ МО – Красногорск.
      На эту специализацию я ехал с двояким чувством, так как совершенно не надеялся участвовать в оперативных вмешательствах. Скажу больше: я не надеялся не только оперировать, но даже и посмотреть на что-то дельное, что могло бы пригодиться мне в будущей практической деятельности.
      Однако действительность превзошла самые лучшие мои ожидания: такой интенсивной практической деятельности у меня не было, по крайней мере, лет пять. В нашей группе было всего пять человек. Все ребята были значительно моложе меня, но, несмотря на свой 30-35-летний возраст, это были квалифицированные и грамотные хирурги, трое из которых работали ангиологами. Я особенно сдружился со старшим нашей группы подполковником м/с Егоровым Юрием Викторовичем, с которым мы вместе жили в общежитии. Юрий Викторович был опытным хирургом, прошедшим огонь, воду (подводные лодки) и медные трубы. Он с отличием окончил Военно-Медицинскую Академию им. С.М. Кирова и затем её I факультет – ординатуру. Юра был вдумчивым, внимательным и толковым врачом, всегда имеющим свою фундаментальную точку зрения.
      Иногда мы приходили в общежитие уже затемно – часов в 19-20 вечера, после продолжительных ангиологических операций, усталые и голодные. Но, несмотря на это, удовлетворение от прожитого дня было полнейшим.
     На этой специализации мне посчастливилось познакомиться со многими выдающимися военными ангиологами нашего Отечества, имён которых я не забуду никогда. Это был настоящий коллектив тружеников-единомышленников высочайшей квалификации, прославляющих своим трудом нашу страну. Эти люди творили – и продолжают творить – просто чудеса. И я счастлив, что мне удалось не только поприсутствовать, но и поассистировать на многих сложнейших ангиологических операциях.
      Евгений Павлович Кохан, Ирина Константиновна Заварина, Владимир Алексеевич Батрашов, Георгий Евгеньевич Митрошин, Михаил Иванович Шуварин, Владимир Иванович Дуров, Юрий Александрович Ларин – для меня эти люди были настоящими медицинскими богами. Думаю, для всех слушателей ГИУВ МО РФ, прошедших эту великолепную специализации, эти военные ангиологи продолжают оставаться ярчайшими светилами в области ангиологии.
      Ум, благородство, блестящая эрудиция, глубочайшая порядочность и непоказная приветливость, огромная самоотдача и увлечённость любимым делом – вот далеко не полный перечень тех несчётных положительных качеств, которыми одарены эти прекрасные люди. Они делали – и продолжают делать – самые сложнейшие операции на сердце, на аорте, на крупнейших магистральных сосудах. И как делают! Смотреть на их высочайшее мастерство было истинным удовольствием, а ассистировать – блаженством.
      Глядя на таких врачей-суперпрофессионалов, ощущаешь себя мальчишкой-первокурсником, начинающим врачом… слабым ночным мотыльком, бьющимся в окно настоящей фундаментальной науки – ангиологии. Вот такие прекрасные врачи и составляют честь и славу нашего Отечества. Недаром самые лучшие иностранные хирурги честно отдают пальму первенства в техническом исполнении оперативных вмешательств именно российским хирургам.
      И не зря. Наши хирурги могут в буквальном смысле топором не только блоху подковать, но и вшить ей новое искусственное сердце – конечно, под «топором» я подразумеваю инструментарий и техническое оснащение большинства российских медицинских учреждений конца двадцатого века. Вот на кого пора обратить внимание нашему Правительству – в смысле зарплаты и создания им полноценных условий для плодотворной работы.
      Здоровья, счастья, радости и, конечно же, удачи и вечного везенья в вашем благородном труде, мои дорогие и уважаемые учителя и высокочтимые Боги от хирургии! (слово «коллеги» мой язык произнести не в силах – так высоко стоят эти люди по сравнению со мной, простым врачом-хирургом).
      Сколько же в России прекрасных людей, которые действительно делают для своей родины всё, что в их силах: врачей, учителей, юристов, рабочих, военных – одна Шестая рота псковских десантников чего стоит!
      Только благодаря таким людям пока и жива моя Родина. И глядя на них, я думаю, что РОССИЯ будет существовать до тех пор, пока будет существовать наш Земной Шар!
      Вот об одном из таких настоящих русских людей мне бы и хотелось сейчас Вам рассказать.
                *   *   *
      Чего только не увидишь на наших распрекрасных российских вокзалах. О, Господи, сколько же месяцев, - возможно, и лет – мне пришлось на них проторчать. Правду говорят бывалые люди: хуже нет, чем ждать, а затем догонять. Но в России это ожидание настолько затягивается, что затем становится совершенно некуда спешить.
      Обуреваемый этими мрачными мыслями, я медленно поднимался по лестнице подземного мраморного перехода, ведущего к Киевскому вокзалу. В моём кармане лежал билет на скорый поезд, который отправлялся в полночь – посмотрев на часы, расположенные на башне вокзала, я отметил, что было только два часа дня.
      Выйдя на привокзальную площадь, я принялся методично «прочёсывать» близлежащие торговые точки и газетные киоски, пока не почувствовал себя достаточно голодным. Купив в лотке несколько бутербродов и бутылку пива, я пристроился за высоким столиком и стал «насыщаться» дарами местных кулинарных умельцев.
      В этот момент я почувствовал на себе чей-то острый, буквально буравящий меня взгляд. Обернувшись, я заметил за соседним столиком неряшливо одетого человека лет сорока – этот человек продолжал смотреть на меня, практически не мигая. Он кошачьей походкой подобрался к моему столику и с привычной, как мне показалось, расхлябанностью, бодро произнёс:
            -     Слышь, подполковничек, бутылочку случаем не подаришь?
      Я продолжал молча пережевывать бутерброд, мгновенно возненавидев этого человека всеми фибрами моей души. Решение пришло ко мне совершенно неожиданно. Помогла мне в этом невысокая старушка лет восьмидесяти, что-то упорно ищущая в огромном мусорном ящике.
      Профессиональным чутьём перехватив мой взгляд, бомж быстро повторил свой вопрос. Но прозвучал он совершенно по-иному: мгновенно почувствовав, что добыча, сама шедшая ему в руки, начинает потихонечку уплывать, бомж решил максимально его сгладить.
                -     Товарищ подполковник, как насчёт бутылочки-то?
                -     Уже забито, - ответил я равнодушно, даже не оборачиваясь.
      Произнеся эту фразу, я продолжил спокойно пережёвывать качественную туалетно-бумажную колбасу с чёрствым позавчерашним хлебом, запивая это лакомство кислейшим пивом непонятного разлива.
                -      Как? – полушёпотом переспросил мужичок.
      Я молча, кивком, указал ему на старушку.
          -     Ааа, ну… извини, - ответил бомж, мгновенно перейдя на свой обычный развязный тон, и тут же куда-то испарился.
      Вылив из бутылки остатки этой премерзкой «божественной жижки» себе под ноги, я быстро догнал старушку и протянул ей пустую тару.
               -     Возьмите, бабуля.
      Старушка стала бить поклоны и благословлять меня на долгие лета. Мне стало страшно неудобно – скорее всего, мне стало неудобно не за себя, а за наше славное Отечество, предоставившее мне уникальную возможность давать милостыню натурой. Кстати, в отличие от Белокаменной в Питере бомж никогда не будет выпрашивать у Вас пустую бутылку – нет, он будет терпеливо стоять в двух метрах от Вас до тех пор, пока бутылка не будет положена в мусорную урну.
             - Ладно-ладно, бабуля, ступай с Богом, - скороговоркой пробормотал я, ласково погладил её по плечу и тут же пошёл прочь.
      После этого эпизода моё настроение заметно повысилось. Отойдя метров на пятьдесят, я стал искать пристанища на свежем воздухе, собираясь убить пару часов на приобретённый суперкроссворд. Но, как назло, все скамеечки в сквере оказались занятыми. И только на одной одиноко сидел высокий коренастый старик лет семидесяти. Дед сосредоточенно о чём-то размышлял, брезгливо посматривая на молодых людей, торгующих лотерейными билетами. Я подошёл к старику и задал наипопулярнейший вокзальный вопрос:
            -     Извините, у вас свободно?
            - Да, пожалуйста, присаживайтесь, товарищ подполковник… Извините, что надоедаю… Вы, наверно, в командировке и ждёте-не дождётесь своего поезда?
            -  Так точно, - ответил я, рассмеявшись, и в прямом смысле бухнулся на скамейку.
            - Гудят ноженьки-то после хождения по Белокаменной? – заинтересованно спросил всё подмечающий старик, хитро сощурив один глаз.
            -  Гудят, отец… Вот на марше, бывало, километров двадцать протопаешь и ничего. А по Москве, вроде бы, и пройдёшь немного, а какая-то необъяснимая усталость всё-таки чувствуется.
            -     А это оттого, что не дома, товарищ подполковник, и всё время в ожидающем напряжении, - поучительно добавил старик. Протянув мне свою широкую жилистую руку, дед буркнул себе под нос: - дядей Сашей меня величать.
            -     А меня Владимиром, - улыбнувшись, ответил я, протягивая ему свою ладонь.
           -     Ну, Владимиром вас называть в форме как-то неудобно. Поэтому я уж буду лучше по званию.
      Помолчав несколько секунд, старик резко полуобернулся ко мне, ухватился одной рукой за скамейку и с горячностью произнёс:
            -     Вот смотрю я на нынешнюю молодёжь и диву даюсь. Совсем не хотят, паршивцы, работать. Не хотят честным трудом хлеб зарабатывать!
            -     Ну, что же вы так сразу-то на всю нашу молодёжь ополчились, дядь Саш?
            -     А я не на всю… Я, к примеру, на своих оболтусов… Мне вот скоро восемьдесят стукнет, а я до сих пор работаю и весьма горжусь этим. И профессий имею множество прекрасных: я и краснодеревщик, и плотник, и токарь высшего разряда, и слесарь, и стекольщик, и лудильщик, и электрогазосварщик… Э-э-э, да что там говорить… Как-то на днях зашёл ко мне мой внук, - с неподдельным вдохновением продолжает дядя Саша, - которому уж самому под сорок. И слёзно просит меня: «Научи, дед, моего сына диваны обтягивать. Загляни как-нибудь к нам на дачу, научи. Век тебе буду благодарен». С полчаса, наверно, упрашивал. Что же делать, согласился я, конечно. Приезжаю, значит… Нашёл правнука. А этот прохвост полёживает на диване, преспокойненько пялится в телевизор, на ушах стереонаушники огромные висят, рядом – конфеты разные, сникерсы… Ага… Начал я ему, значит, втолковывать: что к чему… А он даже с дивана не приподнялся, стервец этакий. Ну, скажи мне, мил человек, как же я его научу, если он носом не ведёт в мою сторону… Разозлился я тогда, плюнул, хлопнул дверью и уехал… Вот сижу теперь здесь, отхожу от правнучонка своего, значит. Когда мне было лет 10-12, - с обидой в голосе продолжает дядя Саша, - я за отцом и дедом, как сейчас помню, весь в слезах бегал, на коленях стоял и умолял, чтобы научили меня чему-нибудь.
      А с какой гордостью и достоинством рассказал мне дядя Саша о своей теперешней работе: и диваны-то он обтягивает, и посуду чинит, и рамы делает, и замки вставляет, и двери навешивает…
            -     Тысяч двадцать в месяц зарабатываю, товарищ подполковник (зарплату дяди Саши я беру в перерасчёте на 2004 год – наш разговор произошёл в 1996 году). А это вам не хухры-мухры… в мои-то годы. И всё – своим трудом, заметьте. Не на паперти где-нибудь стою с протянутой рукой… как некоторые, которые куда как моложе меня. А вы знаете, какая это сила – свой труд? А ведь мне через месяц восемьдесят стукнет. Я вот прекрасно понимаю, что это такое – смысл жизни. А вот мой правнук этот самый смысл жизни может к годам к тридцати и вовсе потерять… А что он тогда сможет? – даже повеситься толком и то не сможет, горемычный… Тьфу ты, прости Господи… И ведь работать этот прохвост будет точно так же, как и сейчас. Возьмёт и за папины деньги купит себе… как уж там его… этот самый… ах, да – больничный. И будет дома отдыхать на диванчике. А вот такие прадеды… как я, будут на него пахать! А ведь мы с его батяней тоже не вечные… А этот прохвост тяпнет с вечера бутылочку-другую горькой, и утром снова та же картина: глаза слезятся, внутри трубы горят, во рту – словно эскадрон гусар летучих промчался. А он будет трясущимися руками, с помощью полотенца, лакать опохмелочную жижку и затем весь день слушать свою «хейви-метель», чёрт бы её побрал, чтобы затем лихим молодцем, в упоении, уходить крутым штопором в салат «Оливье» своей дурнущей головушкой. А вечером – всё повторится снова… Это как в прекрасной советской кинокомедии: украл, выпил, в тюрьму… Романтика…
      Дядя Саша с каким-то ожесточением сплюнул и на этот раз замолчал уже надолго. Через несколько минут он тяжело приподнялся со скамейки, надел свой рюкзак и стал прощаться – помочь надеть рюкзак ему на плечи он мне так и не позволил.
      Я от всей души пожелал ему здоровья и удачи. Отойдя метров на десять, старик гордо выпрямился и твёрдым чеканным шагом направился в сторону метро. Даже этим он хотел показать мне, что его не удастся сломить никому.
      Я с удивлением и нескрываемым восхищением смотрел вослед этому гордому восьмидесятилетнему человеку, настоящему россиянину, на которых только и продолжает держаться наша великая – пока – Россия. Слава ему и почёт, здоровья и долгой-долгой жизни. Спасибо тебе, дядя Саша, за то, что ты есть. Спасибо тебе, Россия, за таких прекрасных людей.
      Лёжа на второй полке весело мчавшегося поезда, я с радостью и теплотой вспоминал дядю Сашу и думал о том, что не перевелись ещё на Руси настоящие, умные, гордые русские люди. Нет, не перевелись! Значит, и мы ещё поживём! Ещё как поживём!

                XL

      В двухлетнем возрасте со мной произошла первая трагедия: я лишился ногтевой фаланги указательного пальца левой кисти. Это произошло, как всегда, парадоксально, так как моя мама всегда смотрела за своими детьми, как наседка за цыплятами, не отпуская нас от себя буквально ни на шаг.
      Несколько месяцев мы жили у бабушки, ожидая вызова отца – он уехал к новому месту службы. В один из солнечных зимних дней мама вывела меня на прогулку. Я изо всех сил тащил её за руку к горе, где на санках катались все детишки с бабушкиной деревни.
      Гора была крутая и очень длинная – более ста метров. По правую сторону склона, как гвардейцы, выстроились в ряд новые телеграфные столбы. Мама приказала своему брату, моему дяде Аркадию, спуститься вниз метров на 25 и там ловить своего племянника…
      Хочу несколько отвлечься от этого эпизода и рассказать Вам о случае, произошедшем со мной на этом склоне много лет спустя. Мы с Генкой, моим младшим братишкой, долго оспаривали первенство во владении взрослым дядиным велосипедом и, наконец, решили бросить жребий – в течение всей совместной жизни мы предпочитали решать все вопросы только этим старинным испытанным способом.
      Я уже неоднократно рассказывал о том, что мне страшно не везёт во всех лотереях, азартных играх, метаниях монеты и тому подобное. Но на этот раз, пожалуй, единственный раз в жизни, мне почему-то повезло. Откуда мне было знать, что это везение обернётся для меня таким несчастьем. Поэтому в дальнейшем я всегда благодарил Бога за то, что мне всегда не везло в азартных играх.
      Было мне в ту пору десять лет, а моему младшему брату – семь. Так вот: я выиграл этот спор, схватил велосипед и собрался ехать к моему другу Васильку, проживающему в соседней деревне.
      Ничтоже сумняшеся, Генка вскочил на багажник, видимо, желая хоть как-то отыграться на езде сзади. Я воспринял это обстоятельство весьма благосклонно, так как катать кого-то на багажнике мне ещё не приходилось. Конечно, для меня это было величайшей радостью, и я весь раздулся от гордости. Но, так как ездил Ваш покорный слуга ещё «под рамкой», мне пришлось подойти к лежащему на земле бревну, встать на него, оттолкнуться, и только затем начать свой героический путь.
      Сначала всё шло гладко. Мы проехали метров двадцать пять. Где было необходимо, я слегка притормаживал, вызывая восхищение своего младшего брата и соседской детворы.
      Но дальше нас поджидал сюрприз: слабо натянутая цепь соскочила со «звёздочки», и мы с братом понеслись вниз, словно ковбои на резвых необъезженных бычках. Подпрыгивая на каждой кочке, Генка издавал звук мукающего телёнка, которого мама-корова оставила на одну минуту одного.
      Когда мы приблизились к подножью горы, Генка решил «добровольно» покинуть меня, великодушно предоставив старшему брату исключительное право сигать через мост одному.
      После падения брата вес велосипеда значительно уменьшился, и я вдруг почувствовал, что могу вполне в поворот и не вписаться. Но это разумное умозаключение, к сожалению, несколько запоздало. Инстинктивно вывернув руль на мост, я на полной скорости врезался в перила, совершил классическое сальто-мортале и штопором вошёл в воду – велосипед последовал за мной, постепенно разваливаясь в полёте.
      После приземления мы с велосипедом имели совершенно разобранный вид, так как глубина реки в этом месте не достигала и метра – как Вы понимаете, назвать это приводнением было попросту невозможно. Велосипед – в прямом смысле – был разобран полностью, а я отделался десятком синяков и царапин. После «вспахивания» белоглинистого дна моя голова была похожа на популярную картинку, известную под названием «Анкл Бенс» - кстати, в настоящее время она выглядит именно так.
      Громко подвывая, мы с братом приволокли «останки» велосипеда под не совсем ясные очи нашего дяди – правда, Ваш покорный слуга ныл больше для проформы, так как ужасно переживал за испорченную вещь. Но нам здорово повезло, так как в этот день дядя принимал почётных гостей. Дядя не только незамедлительно нас простил, но и вручил нам по рублю на конфеты.
      Итак, после небольшого лирического отступления я вновь возвращаюсь к своему раннему детству.
                *   *   *
      …Мама взяла меня на руки и осторожно положила на санки лицом вниз. Я крепко ухватился ручонками, одетыми в белые рукавички, за алюминиевый обод санок и приготовился к спуску. Мама нежно подтолкнула меня в спину, и я понёсся навстречу своему дяде. На середине пути я случайно зацепился валенком за обледенелую кочку и, резко развернувшись, алюминиевым ободком санок налетел на телеграфный столб.
      Сгоряча я не почувствовал боли и, резко соскочив с санок, весело замахал маме руками. Моя белоснежная рукавичка мгновенно окрасилась кровью, которая тут же «окропила снежок красненьким». Осторожно сняв с моей левой руки окровавленную рукавичку, мама увидела ампутированную ногтевую фалангу второго пальца, которая болталась только на лоскутке кожи. Мама страшно вскрикнула, прижала меня к себе и в прямом смысле завыла, как воет волчица над своим израненным детёнышем.
      Через полчаса мы на санях мчались в районную больницу.
      Фалангу мне, естественно, ампутировали. Если бы это произошло хотя бы в 1980 году, то эту фалангу можно было спокойно пришить в любом отделении микрохирургии. Мама страшно переживала за неполноценность своего старшего сына, особенно как за будущего защитника Родины – она часто всхлипывала по ночам, с нежностью теребя мои белобрысые волосы и постоянно целуя мой обезображенный пальчик. Но, спустя четыре месяца, когда на втором пальце моей левой кисти появился нежный ноготок, маминому восторгу не было предела.
      Оказывается, на оставшемся лоскутке фаланги второго пальца сохранился миллиметровый островок ростковой зоны, который дал жизнь моей новой ногтевой фаланге. В настоящее время эта ногтевая фаланга на восемь миллиметров короче соответствующей фаланги второго пальца правой кисти, но за всю мою жизнь этого никто так и не заметил! – за исключением тех близких людей, кто был посвящён в подробности данной истории.
Поэтому я хочу искренне пожелать Моим Читателям следующее: пусть любые части вашего бренного тела и искалеченной души, отсечённые травмами и невзгодами Вашей жизни, обязательно прирастут вновь, как моя фантастическая фаланга. И пусть это чудодейственное приращение произойдёт без единого рубчика, хоть как-то сковывающего свободу Ваших движений и… мыслей!
                *   *   *
      Честно признаться, я вполне доволен прожитой жизнью. Мне совершенно не о чем жалеть. Как говорил Лев Николаевич Толстой: «Я знаю только два действительных несчастья: угрызения совести и болезнь. И счастие есть только отсутствие этих двух зол». До 55 лет у меня, к счастью, этих двух зол не было.
      Я часто подтрунивал над собой и многими, окружающими меня людьми, ухохатывался над своими мелкими невзгодами и неудачами, вечно иронизировал по поводу своих слабостей, подсмеивался над любимой дочерью, пустившей некчёмную слезу, беззлобно подшучивал над младшим братишкой, любя его ещё больше, шутил при виде людей, рвущихся в общественный транспорт, открыто смеялся над негодяями и подлецами, весело усмехался в лицо своим начальникам, отдававшим мне совершенно тупые, бездарные и алогичные приказы… Но я, почему-то, никогда не могу засмеяться над упавшим или поскользнувшимся человеком, над слезами ребёнка или старика, над горем любого человека, попавшегося мне на моём длинном жизненном пути.
      И я несказанно рад своей ежедневной непокорности просто плыть по течению. Я всегда имел собственную гордость и постоянно требовал к себе человеческого уважения и соблюдения моих прав – независимо от ранга человека, унижающего или захотевшего меня унизить. И это всегда помогало мне в жизни.
      И, наверно, Франсуа Рабле был всё-таки прав, проронив когда-то простую фразу, которую каждый нормальный человек Вселенной наверняка высек бы на мраморе золотыми буквами: КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК СТОИТ РОВНО СТОЛЬКО, ВО СКОЛЬКО ОН САМ СЕБЯ ОЦЕНИВАЕТ!
                *   *   *
      Осенью я часто выхожу по утрам на балкон, чтобы полюбоваться на журавлей, улетающих на юг. В этот момент я обязательно вспоминаю нашего замечательного поэта Расула Гамзатовича Гамзатова, и мои утомлённые близорукие глаза машинально ищут свободный промежуток между какой-то парой, стараясь отыскать место и для Вашего покорного слуги – прошу отдельных личностей, мгновенно причисливших меня к надоедливым повторялам, особо не беспокоиться по этому поводу.
      И я действительно чувствую, что в этом красивом свободном строю мне будет комфортно и покойно. А может быть, я буду находиться ещё выше: где-то в облаках или… на других планетах? – Вы же помните о моей вечной любви к небу, о моей мечте быть военным лётчиком. Думаю, это тоже будет вполне приемлемым вариантом, так как моя материя – как, впрочем, и Ваша – бессмертна и никогда не исчезнет бесследно.
      Но не это самое главное. Главное, чтобы память о нашей материи не предали забвению наши земные потомки, так как своей жизнью, опытом, достижениями и… даже ошибками (но ни в коем случае не преступлениями) мы заметно облегчаем жизнь нашим будущим поколениям.

                ЭПИЛОГ или последняя глава

      Да, мы с Вами прекрасно понимаем, что жизнь каждого человека – это только миг. Неожиданно, словно нас пронзило током, мы вдруг начинаем понимать, что время также быстротечно, как до этого момента казалось нам бесконечным. И, вероятнее всего, наиболее отчётливо мы начинаем понимать это лишь за несколько минут до своей смерти.
      За несколько этих бесценных минут перед нашими глазами проносится беззаботное детство, золотая юность, всепоглощающая зрелость и, наконец, неторопливая, всё понимающая мудрость. В такие минуты каждый нормальный человек задаёт себе один и тот же риторический вопрос: а зря ли я прожил свою жизнь… или не зря?
      Я многое повидал в своей жизни – и хорошего, и плохого. Я вполне сносно пел, играл на гитаре, неплохо играл в футбол, в волейбол, в настольный теннис, в университете считался заядлым туристом и приличным бардом, четверть века отдал служению Отечеству в рядах Вооружённых Сил России. Говорят, когда-то я был неплохим хирургом и сподобился произвести около пяти тысяч оперативных вмешательств; точно спас от смерти не менее пятидесяти человек и воспитал, как мне кажется, прекрасную дочь. Ни одна – любимая мною или любившая меня – женщина, думается, не решится сказать обо мне ни одного худого слова.
      В общем-то, если основательно во всём разобраться – это не так уж и много.
      Но, говоря словами замечательного французского писателя Ромена Гари, могу с полной уверенностью сказать и о себе: ЖИЗНЬ ПРОЖИТА НЕ ЗРЯ!
     Только за то, что Бог дал мне возможность просто пожить на этом свете, я уже считаю себя счастливейшим человеком, так как данная возможность предоставляется далеко не всем.
      И эта жизнь, как и у всех людей на Земле, промчалась со скоростью космической ракеты и, возможно, не оставила после себя даже маленького облачка дыма, стелющегося следом.
      Обычно, когда падает звезда, мы стараемся загадать самое сокровенное желание и, конечно же, всегда мечтаем о том, чтобы оно обязательно исполнилось. Естественно, каждый из нас искренне преклоняется перед настоящим талантом и признанным гением, но не каждому удаётся достичь таких звёздных вершин. Кто из нас не восхищался великим умом Эйнштейна и Лобачевского, красотой стихов Пушкина, Есенина и Шекспира, чудесными картинами Айвазовского, Рембрандта, Леонардо да Винчи и Ван Гога, очаровательными мелодиями Чайковского, Штрауса, Моцарта, Бетховена, Шопена, неповторимым голосом Карузо, Шаляпина, Пиаф, Матье, Пугачёвой, Гуляева, Магомаева, Доссена, Высоцкого, Кобзона…
      Отдавая себе отчёт, мы все прекрасно понимаем, что далеко не каждый из нас является признанным гением или, по крайней мере, гала… «звездой», - хотя отдельной галактикой обязательно является каждый. И поэтому далеко не всем захочется по нам, простым смертным, навсегда уходящим в потусторонний мир, загадывать своё самое-самое…
      Но если после Вашего ухода в небе памяти потомков хотя бы на несколько секунд задержится самое слабое облачко дыма, оставленное вашей жизнью, можете с полной уверенностью считать, что Ваши дети будут всегда гордиться Вами и, весьма возможно, что кто-то даже загадает на этом облачке свою, пусть и не самую главную, но такую желанную мечту.
      Отдаю тебе, увидевшему моё прощальное облачко, всё, что ты только пожелаешь!
      ТЫ ТОЛЬКО УСПЕЙ ЗАГАДАТЬ ЖЕЛАНИЕ!!!

                Конец