Барбус пятиполосный

         
            У меня большое горе. Моя мама перестала быть самой красивой. Лицо ее покрыли желтоватые пятна, а нос распух как при простуде – на месте грациозной антилопы широко расселся самодовольный глупый раджа.
            Я прячусь от маминого взгляда и сержусь на нее.
            Отец ничего не замечает. Ни отяжелевшего маминого подбородка, ни пробежавшей под ним морщинки. Что с его глазами? Он даже не видит безобразного живота, что котелком выпирает под кофточкой из ангорки. Он обнимает маму, приходя с работы, смеется и заговорщицки подмигивает мне: Игорёшка-а… Я же делаю вид, будто ничего не происходит, как всегда радостно улыбаясь в ответ. Отец слеп, и я панически боюсь его прозрения. Город полон волнительных роскошных женщин. У них алые губы, они источают ароматы и прячут тонкие руки под воротниками дорогих шуб.
            «Игорёк», – зовет мама. – «Помоги-ка нам с папой. В среду твой день рождения. У тебя есть мечта, мальчуган?» Я опускаю взор на пол и пытаюсь унять противную дрожь. Прихлынувшая горючая влага вот-вот выдаст мои мерзкие мысли. Да, мама, у меня есть мечта. Одна большая мечта.
            Стань, пожалуйста, прежней, мамочка.
            Пусть, как и раньше, за тобой тайком и с восхищением подслеживают смешной толстяк с его сытым булем. Пусть. А я, подбежав и схватив тебя за руку, опять буду заглядывать в сияющие глаза – это моя мама!
            «Пятиполосный барбус», – выдавливаю я и отворачиваюсь. Мама смеется, тормошит меня – «будет у тебя барбус», – и от этого мне делается еще больнее.
            «Ну-ка, поди сюда…» С ее лица слетает улыбка, мои щеки начинают предательски пылать. Мама берет в ладони напряженные кулачки и испытующе смотрит, чуть наклонив голову. На ее пышных волосах повисло маленькое перышко. Мне гораздо легче переписать все закупленные впрок домашние прописи, чем протянуть руку и снять соринку. Я беззвучно содрогаюсь и, наконец, прорываюсь водопадом.
            «Ну-ну-ну», – мама гладит меня по курчавой голове и я мокрым лицом зарываюсь в ангору. «Ничего, сынулик, ничего». Мы покачиваемся с ней вместе, как на баркасе, я слышу ее сердцебиение, слышу, как мама сглатывает слюну. Я успокаиваюсь.
            «Некрасивою стала мама?»
            Жгучий стыд иглой пронзает мое маленькое подлое сердце. О нет, мамуля, совсем нет! Я протестую и что есть сил сжимаю в объятиях ужасный мамин живот. «Ой, полегче, Игорёша», – я чувствую ее улыбку, улыбаюсь сам и не размыкаю кольца. «Ты делаешь больно… малышу».
            «Какому, мама?» – простодушно спрашиваю я и заглядываю в ее лицо. Она медлит, я весело сдуваю с ее волос пушинку-перышко. «Еще не догадался?» – мама тихонько высвобождается из обруча моих рук. Я цепенею в невероятном открытии.
            В полузабытом видении младенчества с небес спускается сказочный аист-великан. Его крепкий клюв похож на две огромные деревянные суши-палочки; аист кричит, бьет крыльями, роняет перышко… и, оставив во рту медовую горечь стыда, растворяется в сознании – я большой.
            Я убегаю в ванную и запираюсь. Накрепко, надолго, наотрез. Больше никто не увидит прежнего мальчика.
            Я знаю, отсюда я выйду другим.