Самка рода человеческого

Л. бегала в школу. Ее дорога пролегала через маленький спальный закуток, заросший зелеными (да, именно теплое время она помнила) деревьями, а потом через рынок. Каждый день она шла вдоль трех сонных пятиэтажек, безмятежных и унылых. Странно, там почти всегда было мало прохожих. Л. чувствовала себя королевой, повелительницей района. Можно было пугать голубей, игриво притопывать, и только пара каких-то взглядов уныло проводили бы ее, но ни слова не сказали.
Рынок, видимо, вырос недавно. Интересно, что было здесь в восьмидесятые? Л. не помнила, да и не могла помнить, она родилась ближе к девяностым…
Улицу с двух сторон наполняли открытые лотки, толпы снующих прохожих (может, сюда и уходили все жители пятиэтажек?). А еще здесь готовили самые лучшие на всей планете хачапури (регулярный послешкольный обед, если были деньги).
На аляповатых столиках вперемежку ютились продукты, одежда, необходимые бытовые штучки (лампочки, отвертки…). Л. запомнила, как много там было разноцветных лакированных туфель, как у мам, только с обрубленными каблучками, всегда лакированные, грубых, броских цветов, с бантиками. В таких ходили все девочки в школе и, наверное, все девочки в городе.
Мама Л. шила. Наверное, поэтому маленькую девочку так сильно интересовали все эти одинаковые юбки в больших разноцветных кругах, то, чего у Л. никогда не было. Зато у Л. были сарафаны и ко всем прилагались пиджачки. Особенно Л. любила золотые с какими-то гербами пуговицы на зеленом. Сарафаны были похожи, «в одном стиле», - как говаривала мамочка.
Л. помнила, как они играли с девчонками на просторном школьном дворе и одна из них, шутя, расстегнула сплошную молнию, до конца. Л. застыла, пытаясь прикрыть руками свои, еще даже не видные груди, и трусики (белые с футбольными мячиками). И не сообразила первым делом застегнуть молнию. И в памяти так и осталось (казалось, очень долгое) время позора. И она на школьном дворе, и все вокруг смеются.
Но сначала Л. любила дорогу до школы. Она и саму школу какое-то время любила. Может, даже и сарафаны эти не вызывали в ней особо негативных чувств….
Все изменилось с возрастом, а точнее с приходом того момента, когда начали расти груди. Вообще-то, как и большинство сверстниц Л. с нетерпением ждала того часа, когда ее тело превратиться в полноценное женское (интересно, они потом так же разочаровались?). И сначала она была счастлива. Они с мамой поехали и купили ей бюстгальтер, первый,  такой симпатичный в мелкий цветочек. Все началось, когда одноклассник В. заметил, как просвечивает из-под рубашки тонкая тряпочка и заорал на весь класс: «Смотрите, у Л. лифчик!». Этот сигнал подхватили все. На какое-то время она стала центром внимания, центром, мечтающим сгореть, провалиться сквозь землю. Потом на перемене к ней стали подходить девчонки (у многих груди были побольше) обсудить (по-взрослому), где лифчики покупают, как носят, когда нужно начинать… Л. хотелось заплакать. Она стерпела. Как ни в чем не бывало, перенесла обсуждение.
А потом (может, через год?) все стало еще хуже. Мальчики выросли, у них появились новые игры. Тогда Л. хотелось спрятаться, раствориться, чтобы никто ее не замечал. Ходить хоть в мешке из-под картошки, только бы скрыть свое тело от их глаз, от их шуток. Л. навсегда запомнила их руки – одинаковые. У этих рук не было лиц, не было тел, Была сила, а еще липкий пот, влага, как между ног у возбужденной женщины. С тех пор Л. всегда подташнивало от потных рукопожатий, от сильных мужских потных рукопожатий.
 Пару раз они все-таки довели ее, она впала в истерику, упала, рычала, пыталась бить их всем, чем можно, до остервенения, ей хотелось их уничтожить, орала, плакала и била, сильно, с ненавистью, захлебываясь собственным срывающимся голосом. Мальчишки испугались тогда, и когда это повторилось, потихонечку от нее отстали.  Не сразу, конечно. Сделали еще пару робких попыток, но потом, видимо, потеряли интерес. Л. никогда не любила вспоминать об этом. Она почему-то ненавидела себя, даже когда стала взрослой и поняла, что ни в чем не виновата, все равно презирала, и хотелось умереть.
Но еще раньше эту их «игру»  увидела учительница. И тогда она при всем классе назвала Л. «шлюхой». Нет, старая ведьма не отругала мальчиков (видимо, она не знала, какие у них сильные руки), она не сказала тихо (видимо, решила показать всем достойный пример для общественного порицания). Она сделала это открыто, злобно, жестоко. Л. возненавидела ее тогда. Сразу после того, как пришла в себя. Сразу после того, как прошло желание умереть, ощущение того, что жизнь закончилась, что она так и останется навсегда «шлюхой у всех на виду». Хотя, наверное, эти ощущения не прошли уже никогда.
…И сейчас, когда Л. плачет, она плачет, как та «шлюшка», прибежавшая домой после школы, напуганная, не знающая, что ей делать, без будущего, без выхода, без сил.
А еще Л. тогда возненавидела дорогу до школы. Дело было в рынке и в ее коротких юбках, тех самых, что заставляла носить мамочка. Она шла и слышала каждое утро за своей спиной, в лицо, сбоку одобрительные возгласы, бесцеремонные «комплименты», призывные крики. И она расправляла плечи (научилась) и шла дальше с поднятой головой, зная, что неотразима, что они все ее хотят, зная, что не получат. Она начала сильно краситься. Одна учительница даже умыла ее на перемене, но это только разжигало ненависть и убеждение в собственной правоте. Учителя – враги, если они против, значит, правильно. И через пару лет она сумела подавить чувство брезгливости к себе, к крикам. Она научилась быть сексуальной настолько, что это стало основной формой презентации себя миру. Может, они могли не заметить ее улыбку, но никто не мог не заметить ее грудь, молодую, налившуюся.

***

Л. ходила с мамой в кафе. Иногда, когда были деньги. Оно располагалось рядом с кинотеатром, неподалеку от школы. Там были столики, но Л. всегда садилась на высокий стул напротив барной стойки и милая женщина подавала ей мороженое в металлической пиале. Поверхности были отделаны коричневым дермонтином, имитацией кожи, за спиной продавщицы сверкали зеркала, горел мягкий желтый свет, оставляя место для игр теней, и пахло кофе и корицей. Мама всегда заказывала кофе в таких маленьких чашечках, крепкий, с таким терпким ароматом и отвратительным вкусом (Л. как-то попросила попробовать), а три шарика белого мороженого Л. всегда были посыпаны мельчайшей шоколадной крошкой. Кажется, мороженое было даже не особо вкусным, но настолько красивым в блеске металла, настолько приятные ароматы витали вокруг, так ласков был приглушенный свет, и так всего этого было мало в окружающей повседневности, что лакомство казалось самым изысканным.
Л. было 5 лет. Потом кафе закрыли, а на его месте открыли «обувной». А еще раньше там рядом была булочная, в которой продавали свежий еще горячий хлеб (второе по значению после мороженого самое вкусное блюдо в жизни Л.). Иногда они с мамой покупали буханку «нарезного» и ей обедали. Л. всегда выламывала себе корочки. Видимо, такие обеды мама устраивала, когда деньги окончательно исчезали, но Л. это не волновало, она была счастлива. И даже сейчас, когда по городу безалаберно натыканы сотни кофеен и пекарен, а нарезной бывает только черствым и пресным, Л. вспоминает те места: то кафе и ту булочную, с их ароматами и атмосферой. И так вкусно не бывает больше нигде. И не ведет ее за ручку мама, и нет трех часов на чашечку кофе и просмотр зеркал в витрине.

***

Л. помнила, как появлялись первые мягкие игрушки, не такие, как раньше, а яркие, такие нежные на ощупь. Л. мечтала об одной – ее звали Миссис Дорис – буржуазная хрюшка в блондинистых кудряшках, в бардовом пальто, отороченным белым. Она смотрела своими гигантскими глазами с витрины и как будто звала, мечтала попасть к вам в руки. Л. просила маму, умоляла, шла на любые уловки и ухищрения, но каждый раз слышала: «нет денег». И Л. очень боялась, что вожделенную Дорис купят, но месяцы шли, а она все также призывно улыбалась с полки… Наверное, денег не было у многих…
К Новому Году родители накопили денег, и Л. получила ее. Странно, но это не была впоследствии ее любимая игрушка. Буржуазная хрюшка так и украшала полку, покрываясь пылью. Интересно, почему та мохнатая советская рыжая плюшевая кошка (еще мамина) была незаменимой лучшей подругой, а такая симпатичная миссис так и не нашла своего применения? Может, она была слишком хороша для игр? Л. также относилась к образам «истинных леди» (типа Одри Хепберн), ими можно украсить гостиную, но спать с ними категорически нельзя (чревато поломками). Как тащить в постель кусок фарфора, хоть и прекрасного?
У этой игрушки не было души, она не хранила тепло маминых рук, не было заплатки на боку и свалявшейся шерсти, ее невозможно было любить, но она была красива… К тому же было очень стыдно – родители потратили на нее столько денег… Л. себе этого никогда не простила.
А еще Л. помнила брелки, которые папа дарил ей. Прозрачная пластмасса, а внутри разноцветные гранулы. Когда папа впервые принес такую черепашку, Л. не поняла, что это. Она решила, что это коробочка с какими-то дивно вкусными конфетами и попыталась вскрыть брелок, потом хотела разгрызть, а когда папа показал, как этим пользоваться, расстроилась – ей так хотелось съесть маленькие шарики. И потом ей было очень стыдно – не оценила подарок.
Вообще, денег не было всегда. Иногда их не было терпимо, иногда безнадежно, но все 90-е были отравлены страхом, и Л. боялась. И очень жалела, когда родители тратят на нее, и всегда стеснялась просить, а потом и вовсе перестала.

***

Когда Л. было около десяти, они жили с мамой на даче. Там она познакомилась с Милой и Лилой. Сейчас она уже не помнит, как начались эти их игры, как они посвятили ее «в тайну». Скорее всего, по-детски просто предложили поиграть «в рабыню», в то, во что, видимо, сами часто играли. Для этого нужно было две роли (плохо делилось на троих, но они нашли выход – роли могли повторяться): раба и господин. Мужчине засовывали в брюки кусок ткани, имитирующий член. Его задача была насиловать, роль жертвы – убегать, но обязательно быть пойманной, и тогда начиналось самое приятное. С появлением Л. стало на одну жертву (на одного хозяина) больше. В этих играх они проводили часы, дни, все лето, доводя и себя, и друг друга до оргазма. Лилю (по ее словам) научила этой игре ее старшая подруга из Москвы. Сейчас Л. сказала бы с усмешкой: «…и игра пошла в народ». Но тогда не сказала, а ведь они все друг друга учили играть, во взрослые игры.
А иногда просто лежали на кровати, ласкаясь, терлись телами, и было в этом что-то настолько  сладкое, чистое удовольствие, как хрустальный бокал, долгое, чарующее, как наркотик, от которого нельзя отказаться. Странно, будучи уже взрослой женщиной Л. никогда не было так хорошо в постели ни с кем. Тогда они были свободны, они как-то умели; это чистое удовольствие длилось часами, лилось, как река. Потом тоже было приятно, но нужно было думать о том, как выглядишь, каково партнеру (который зачастую все делал неправильно), о многом. В десять можно не думать, можно просто любить, не обращая внимания на запреты, условности (взрослые даже не догадывались), на внешний вид.
Но потом родители Милы увидели их в стеклах веранды. На этом летнее приключение закончилось. Больше они не виделись…
Л. долго еще вспоминала покосившийся одноэтажный ветхий домик, старую, проваливающуюся в растянутых пружинах кровать (такие выпускали во времена их бабушек, металлические с натянутой пружинящей сеткой посередине – на них так весело было прыгать) и девочку Милу, так похожую на героиню «Леона», в коротких темных волосах и огромных  глазах цвета августовского неба. Л. ждала ее возвращения и тем летом, и каждый год потом, но она так и не появилась…

                Интервью, которое у Л. никто никогда не брал

- И каково это было?
Л.: Мама кормила меня мусором. Интеллектуальными отбросами двух видов: быдлоящиком (который у нас просто не выключался) и буржуазными романами 19 века. Вторые были безнадежно мертвы. Первые 13 лет моей жизни мать пичкала меня мертвечиной. Мертвые ценности, неживые персонажи.
- И какого рода чтение вы предпочитали потом?
Л.: Ну, сначала мертвечину другого рода. Мертвые слова. Ничего не значащие тексты. В них не было жизни. Меня считали начитанной,  я поглощала гниль. Потом я научилась разбираться.
- А музыка?
Л.: Сейчас я слушаю все. Только то, что говорит о жизни. И не важны стиль и направление. Важно то, отражает ли это мою реальность.
- Ну и как, отражает?
Л.: Временами. Можно воды, я устала.
- А что вы думаете о современном искусстве?
Л.: О, об этом слишком много думают. И пишут. Это мусоротовар. Либо безнадежное старье, либо дорогой бренд. Редко что-то новое. Чаще что-то кулуарное. Мне по *** на эту новомодную дребедень, да и на запылившиеся пьессы.
- Что вы делаете?
Л.: Живу. А что мне еще остается? 

***

Л. плохо помнила, но мама рассказывала, как он напал на них. Правда, не совсем на них, скорее, на толпу, на прохожих, а они были как раз в числе этих самых прохожих…
С левой стороны от дома, если перейти через трамвайные пути, находился маленький магазинчик. Они с мамой часто ходили туда, если хотелось чего-то особенного (там продавались вкуснейшие сладости). Они стояли напротив палатки и бессмысленно пялились в витрину, когда какой-то мужик просто выхватил пистолет и стал беспорядочно палить в толпу. Кого-то ранило, воцарился хаос. Мама, загораживая Л. своим телом, резко ломанулась к боку палатки, где они и спрятались. Он что-то кричал? Почти наверняка. Но сейчас Л. уже не помнит, только предполагает. А о чем можно было кричать в 90-е?..
Из всего этого случая Л. запомнила только кромешный ужас, страх, сковывающий все движения. Дикое состояние оцепенения и понимание полной безнадежности. Все отдано на волю случаю, человек бессилен. Кого-то рядом разит под слепыми ударами, кто-то падает, можешь упасть ты, может упасть мама, но с этим ничего не поделаешь. Эта игла в позвоночнике и дрожь во всем теле, мышцы сжаты, даже на щеках.
А потом у него кончились патроны, кто-то начал его скручивать, приехали менты. А ощущение осталось и потом уже приходило к Л.

***

Два раза в неделю Л. ходила в театральный кружок. Там было несколько классов, были выступления. Л. мечтала стать актрисой и блистать на сцене. Иногда ей давали большие роли и, скорее всего, она на самом деле была одним из любимчиков своей старой красивой учительницы, одинокой и печальной женщины с волосами из червленого серебра и глазами из незабудок. Л. не считала себя красивой, но было в ней что-то, и она это определенно знала. И сама любовалась собой, когда читала монолог со сцены, стоя в изумрудном бархатном платье (мамочка, спасибо). Один раз она с опозданием прибежала на выступление старшей группы (они ставили что-то про войну к 9 мая). Мест не было. Какой-то старший мальчик-блондин, сидевший на последнем ряду с краю, предложил ей сесть к себе на колени.
Через несколько минут сидения на нем, Л. почувствовала, как его рука робко начала гладить ее ноги. Она испугалась, но вся съежилась. Тело как будто онемело. Стало страшно. Тошно. Было безумно жарко, она вспотела, вся покрылась влагой, и его руки были потными, и ее ноги под тонкими колготками. Он водил рукой, робко, нежно, все выше сдвигая юбку, а Л. боялась повернуться и посмотреть, не видит ли кто-нибудь из окружающих. Как будто ей в позвоночник вогнали железный штырь, и если бы вынули – она рассыпалась бы. Через минуты три он уже забрался рукой почти до самых трусиков, где предательски разливалась влага, непрошенная, гнусная. Л. думала, что сейчас уже бесполезно принимать волевое решение и пытаться вскочить. Зачем? Она же позволила раньше, и он может рассказать. А Л. было даже страшно обернуться и увидеть его лицо, которое толком и не разглядела…
Пьеса больше не волновала ее. На всем протяжении спектакля в ней боролась томительная сладость с тошнотой и страхом. Наверное, она кончила, но не шелохнулась и не издала ни звука.
После окончания они встали и сразу потерялись в толпе, так и не взглянув. Потом на занятиях она долго искала глазами того блондина, со страхом и желанием, но не видела, а, может, просто не узнала. Она не помнила его лица, только руки. Ночами представляла, каков он, в сущности, ее первый мужчина…

***

Было у них еще одно развлечение. Вообще, они рано созрели. Когда им было лет по 13 (они всегда врали, что им 16), они «тусовались» на Манежке. Там всегда с ленивым видом прохаживались какие-то мужики, всегда с безразличием на лице, всегда готовые пофлиртовать.
Это была такая игра: нужно было «закадрить» мужика, «развести» его на поход в кафе, а потом, как раз перед тем, как он начнет предлагать поехать к нему (или просто подвезти, что предполагает секс «по-быстрому» в машине), нужно было убежать, при этом сделать это так, чтобы не догнал и не понял, куда бежишь. Л. всегда удавалось убежать. Уже когда выросла, она начала бояться, но тогда это только веселило, вызывало бодрый прилив адреналина. Именно тогда Л. поняла, что такое «щекотать нервы».
На этих мужиков они просто не обращали внимания. Это было нечто, сродни справедливой мести. Как смеют эти стариканы так бесцеремонно их разглядывать?! Они, с их жирными животами, потными небритыми подмышками, ухмылочками, в постоянном сигаретном дыму. Эти сволочи были убеждены, что все принадлежит им, что они реально могут нравиться этим милым чистеньким девочкам. Л. всегда относилась к ним с брезгливостью, и старалась лишний раз даже руками не прикасаться. Эти похотливые гоблины регулярно получали по заслугам. Маленькие героини были, как неуловимые мстители, но их, почему-то, называли «динамщицы».
Опасность состояла в том, что дружный коллектив Манежки был достаточно постоянен в своем составе, и вскоре появилась опасность, что их узнают, а обида еще не прошла. Это и послужило причиной к завязыванию с «игрой». Подруги Л. (две на редкость миловидные особы) нашли новый парк для своих развлечений, а Л. почему-то не захотела продолжать. Не из-за нравственности, ни в коем случае не из-за опасений, а потому, что у нее самые захватывающие впечатения были связаны именно с тем первым местом. Когда парков стало много «игра» начала превращаться в аналог работы, в рутину, а этого Л. не хотелось. Она еще долго ностальгировала по тем ощущениям, по бьющемуся сердцу, когда бежишь (как в фильме ужасов от монстра) от распаленного дядьки, боясь попасться и даже оглянуться.

*  *  *

Время Л. еще не было богато субкультурами. А, скорее так, не было еще определенности… То есть конечно поляризация была, но все было нечетко, как-то урывками, что ли. Или Л. еще была маленькой. А когда стала взрослой?..
Постперестроечное общество с жадностью впитывало малейшие клочки «культуры запада», создавая свои дешевые эквиваленты. На ее памяти возникли первые мальчиковые и девчачьи попсовые команды, ярко выделяющиеся полным отсутствием текстов и голосов. Слушали андеграунд середины 80-х, появлялись реперы, и так и не понятая Л. субкультура скинов (тогда их называли именно так). Были еще какие-то невнятные чуваки, бегавшие по холмам с деревянными мечами, но они Л. совершенно не волновали. Или так, она с ними просто не пересекалась.
С реперами Л. просто как-то общалась мало, а те, кого видела, были очень странными ребятами, преимущественно из других городов. Зато она сразу вклинилась к «неформалам». Разношерстный сброд тусующих вместе панков, рокеров, металлистов и кого-то совсем непонятного. Деление было достаточно условным. Все стояли в одном переходе, пили одно пиво. Существовала некоторая разница одежды и жизненных предпочтений. Но пока все это было не ярко. Всего через несколько лет у этих ребят развилось самосознание, и стала очевидной разница восприятий. Кто-то потянулся к байкерам (к правым), кто-то ушел в «левый» панк, особо мечущиеся застряли посередине. Захлестнувшая город волна миграции, приносящая целые пестрые диаспоры, вытолкнула многих к вышеупомянутым скинам (а, точнее, бонам, как их стали называть позднее).
Л. всегда были ближе панки, но для полного слияния со средой в ней не хватало самоотверженности и творческой жилки. Тогда максимум саморазрушения, который она себе позволяла, - не мыться три дня, пить, курить травку, слушать музыку (Clash, Nirvana, Dead Cannadys, Toy Dolls, а также Сплин и Наутилус). Часто вечерами она включала «My girl»и плакала (еще одна вещь, в которой стыдно признаться).
Вообще, тогда она была еще слишком «хорошей девочкой». Апофеозом ее панковского прошлого стали поездки в метро на полу (ну, и конечно внешний вид, и пьянки, и «раннее созревание», и «путешествия»).
Впоследствии ей стыдно было вспоминать, как в пятом классе выцарапывала на парте знак Анархии. Не потому, что парты портила, а потому, что не понимала тогда значения символа. Но поскольку, когда поняла, не разочаровалась, никому не призналась в собственной давнишней безграмотности.
Чаще всего время они проводили в переходах или на детских площадках, распивая дешевый доступный алкоголь, играя на гитарах. Л. чувствовала себя такой взрослой, к тому же это были ребята, с которыми можно было вести себя по-пацански. Они принимали ее, как свою. Тогда ей так казалось. Потом стало понятно, что она никогда не смогла стать им до конца «своим парнем».
Л. искренне ненавидела два ярких типа представителей своего поколения: бонов и попсушников. Она презирала кислотные мини, а первых просто не понимала. Как-то было очевидно, что таких убивали с 41-го по 45-й, а, значит, надо и сейчас.
Странно, но тогда для нее еще существовало слово «поколение». Много лет спустя, когда ей минуло 25, она вдруг осознала, что его просто нет, поколения. Есть отдельные песчинки, но нет этого единства. Или есть? Все эти орды менеджеров и орки (типа нее), противостоящие друг другу, а точнее не пересекающиеся, представители двух миров, двух параллельных пространств.
Тогда они все были с одного двора, они даже иногда пили вместе. Спустя годы, она взирала с ненавистью на яркие машинки и стройненькие зачулоченные шелком ножки бывших подружек, те ее просто не видели. Не брезговали, она очевидно даже не попадала в их спектр чувствительности. Ее не существовало.
Иногда она царапала дверцы их машин ключами. Наверное, это единственный шанс для их миров соприкоснуться. Еще в институтские годы она общалась с одной «гламурной» особой, но после пятого курса их пути разошлись, им просто нечего было друг другу сказать. Как-то даже поражало полное отсутствие точек пересечения. В галактике Л. дома были серыми, подъезды зассанными, кошки бездомными, старушки нищими, а также суровые ребята со двора и вечно доебывающие менты.
Мама говорила: «Пора вырасти». Из такого детства не вырастают (во всяком случае, в ту сторону, на которую намекают порядочные мамы). Это было бы предательством.

*  *  *

Они много говорили о любви.
Хотя, нет.
Они много говорили о сексе.
Л. думала, про себя, что хочет, чтобы было с любимым, как в сказке, чтобы не было боли, чтобы была нежность… и удовольствие.
Л. после таких разговоров чувствовала себя такой маленькой и неопытной, тем более, что круг осведомленных рос в геометрической прогрессии. Л. было стыдно, что она не знает. Она мечтала о том, как это будет. И в какой-то момент это свершилось.
Они были в частично незнакомой компании. Много пили, но Л. не могла опьянеть, она сильно поссорилась с мамой, чтобы ее отпустили, и нервничала. В таком состоянии всегда трудно напиться.
Он был уже изрядно пьян. В принципе, симпатичный. Не высокий, но широкоплечий, весь в татуировках, лет 30 на вид. Лысый и с бородкой. Он пригласил ее потанцевать. Точнее, просто взял за руку и повел. Л. весь вечер просидела в углу и очень засмущалась. Ей было страшно, тем более, что она плохо танцевала. А они даже не дотанцевали, когда она поняла, что он просто подталкивает ее в соседнюю комнату. И вот, они уже там. Темно, узкий диван у стенки. Он уронил ее и начал раздевать. Л. почувствовала страх, оцепенение. За все время она не произнесла ни звука. До нее только начало происходить, что происходит, а она уже наполовину раздета! А Главное, какой глупой она покажется сейчас, если начнет сопротивляться. Ведь раньше не сопротивлялась, ведь, вроде как, согласилась. А он уже стянул с нее джинсы. И даже что-то сказал на счет того, что она не двигается. Все произошло так быстро, что она особо понять не успела, ни боли особой, ни удовольствия. Даже как-то сообразить не успела.
А потом он встал и пошел в душ, а она осталась, чувствуя, как по ногам стекает что-то теплое. Вот и все. Она оделась, в душ проскользнула после того, как он вышел и продолжила пить со всеми. Они думают, что она шлюха. А он обнимает ее за плечо, как собственность, он же ее уже пометил. А Л. это смешит. Интересно, он хотя бы понял? Видимо, нет, раз ничего не сказал. Нашептывает в ухо о том, как они будут видеться. Л. больше не появилась… И номер оставила неправильный… Главное, дело сделано.
А все-таки как-то обидно, столько разговоров, мыслей, мечтаний, все эти советы мамочки о том, что только с любимым, только навсегда, а у нее так, 5 минут, случайность. Вроде, немного времени прошло, а в памяти почти ничего не осталось, только собственные мысли о том, чтобы поскорее закончилось. Теперь уже не важно. И дорога к принцам закрыта. Тут возможно только 2 сценария и Л. выбрала второй. Зато и искусственно ограничивать себя не придется…

*  *  *

 А еще Л. любила его. А здесь даже не о чем особенно рассказывать. 
Она увидела его впервые, когда ей было 12 (а ему 17). Она полюбила его с первого взгляда (никогда не верила, что так бывает) и уже никогда не забыла. Даже когда стала заниматься сексом с другими, когда поняла, что он для нее потерян, все равно мечтала. Она боялась его, смущалась дико. Вся тряслась, когда он подходил. Они даже встречались месяц, когда ей 13 было. Но его друзья невзлюбили Л., дразнили «малолеткой». Он просто исчез. Просто больше не появилась. И Л. тоже ничего не сделала, хотя раз 50 пыталась набрать его номер. Он так нежно к ней относился. Как будто она такая чистенькая, такое сокровище, как к фарфоровой кукле.
И весь мир был настроен против них, а они так стремились друг к другу, как 2 магнита. Им было плевать на все. Или, так: ей было плевать, ему хотелось бы, но нет, окружение сильнее. Вправе ли Л. была требовать чего-то другого? Она любила его и такого, зависимого от других, слабака. Он только строил из себя «мачо», когда запрещал Л. курить, а сам был трусом. Л. не понимала этого в 13, поняла позже, но это не подействовало. Он даже милее стал, такой большой, сильный, а такой трус. Она бы его защитила, такая маленькая и хрупкая. Ей было не страшно. И пусть бы себе командовал, ему ведь так шло мнить себя господином. А, может, дело в детской игре? За ролью «господина» маленькая девочка с нежными руками. Он был нежен, и у него были идеальные руки.
 Ей было 16, когда она встретила его снова. Он смотрел на нее своими собачьими серыми глазами, а она хотела закричать. Закричать и заплакать! Она больше не чистенькая фарфоровая кукла! Его у нее никогда больше не будет! Она напилась и переспала с кем-то. Сожгла мосты. Трахалась и знала, что там, за стенкой, ее любимый сейчас думает о ней. И плакала, беззвучно, без слез.
Они потом еще несколько раз виделись. И каждый раз хотелось умереть. Она даже иногда приезжала к его дому, надеясь случайно его встретить. Даже его дом был чем-то мистическим, частью его самого. И она тряслась вся при виде этого дома, даже спустя 10 лет, даже будучи уже взрослой. Может, он там уже и не жил…

*  *  *

А еще Л. запомнился тот мужик. Она бежала к Университету, где они собирались с друзьями, когда ее окликнул какой-то кругленький дедок. Было тепло и зелено. Дорога к университету была покрыта приветливой пылью. Л. нравилось наблюдать за раскидистой зеленью вдоль забора.
Л. опаздывала, но все равно остановилась. Он говорил о том, что ему одиноко, что он из другого города, что у него нет денег. А Л. все смотрела и не могла понять, что ему от нее нужно. Она ведь в своих драненьких джиньсиках, такая маленькая, не может ему помочь. И ей жалко его, но она спешит. Но Л. была вежливой девочкой, стояла и слушала, и спрашивала, чем помочь.
- Потрогай его, пожалуйста.
И тут она опустила глаза, и увидела, что его рука теребит маленький скрюченный член. Дедовский сморщенный пенис! Она была в шоке. Возникло ощущение, что на нее вылили ведро помоев. Она побежала. А он еще шел за ней какое-то время, путаясь в приспущенных штанах. И это днем на улице! И никто не смотрит! Они идут мимо!
Л. почувствовала, что ее тошнит. Ей стало противно. Какая отвратительная улица, он, ее собственное тело. Все мерзкое и липкое. Тошнотворный комок в горле. И эта картинка, этот сморщенный стручок перед глазами. Ей захотелось умереть. И как всегда в такие моменты она возненавидела себя, свое простодушие, что посмотрела так поздно, что все это время он… Ей хотелось утопиться прямо здесь, в том фонтане.
Она никому не рассказала. Просто бежала и плакала.

*  *  *

Л. училась на вечерке. Ей нужны были деньги. Нет, у нее были родители, но ей было стыдно просить. Л. много работала. Она была курьером, продавцом, барменом, стояла в кафе на раздаче, сидела на телефоне в офисе, консультировала для страховой, вела детскую театральную студию, даже трудилась в автомастерской, правда, недолго. Л. ненавидела любую работу. Л. бралась за любую работу. Л. ненавидела начальство. Временами, она обожала коллег, временами, презирала. Зависит от работы.
Л. зарабатывала: мало, нормально, очень мало. И все тратила. И если бы завтра мир начал рушиться, она рухнула бы первой.
Л. мало общалась с одногруппниками. Зато много с ними пила. Л. относилась без уважения к преподавателям, училась через силу. Все пугали, что экзамены сложные, что предметы сложные. Нет, все было легким, просто бояться не надо было. А Л. не боялась. Так и доучилась на тройки. Так и окончила.
А потом вышла из здания с дипломом философского и подумала, глядя на картонную книжечку: «теперь этим можно подтереться и выкинуть». Но не стала, а бережно положила на полку. Она представитель бесполезной профессии. Она человек без будущего. Она никто. Сейчас она продает сотовые на «точке», где даже нет сортира - приходиться бегать в соседний кинотеатр. Там платят «сдельщину», не остается времени на обед. Выбегая на склад за очередной мобилой, она запихивает в рот сырок.
Л. философ. Смешно. И на хрена она это выбрала. По инерции. За компанию с подружкой.
Она могла бы пойти в аспирантуру. Но нахрена апгрейт и так никому не нужного ремесла?
Л. много умеет. И вряд ли когда-нибудь ей будут за это много платить.

*  *  *

У Л. было большое сердце.
Л. любила многих, сильно и одновременно.
Это никогда не вызывало в ее голове логического диссонанса. Если любишь, то отдаешься вся, целиком. Принадлежишь тому, кто рядом. Но ведь можно еще и мечтать. Так, она мечтала о Нем, вспоминала первого, несбывшегося, единственного, любила Его №2, страстно, немилосердно к себе (впрочем, и к нему).
Их история была целиком ею придумана и отретуширована. Все ненужные воспоминания удалялись (backspace). Оставалась только ее сказка. Только романтичные прогулки, только глаза, жадно вперившиеся друг в друга. Самое важное, что впоследствии всегда уходит – первая симфония любви. Желание. Для Л. это было своеобразным наркотиком. Кажется, счастлива она была только в моменты Желания, а момент получения был уже не так важен. Когда он наступал, все разваливалось. Все долгие связи, которые у нее были, поддерживались искусственно истерическими ссорами-припадками, обостряющими сексуальный накал.
Так было с ними со всеми.
Помнила ли она, как он пришел тогда небритый и пахнущий перегаром в какой-то огромной нелепой куртке? Нет. Ей тогда хотелось провалиться на месте. Нет. Этого не было. Она помнила, как он среди ночи пришел к ней пешком через 10 км., неся в руках букет цветов, помнила, как учил ее водить, помнила, как купались в реке. Помнила, как в брызгах воды переливались на солнце его плечи, еще не опробованные, не ощупанные. Помнила, как он целовал ту, свою, а смотрел на Л. Как говорил с той, а смотрел на Л., как гладил ту, но не сводил глаз с Л.
Тогда Л. чувствовала себя королевой, самой желанной, самой любимой.
Им не стоило жить вместе. Им не стоило портить эту первую идиллию. Отношения должны быть долгими в своей прелюдии, а затем короткими и страстными. Тогда к ним захочется возвращаться в мечтах, тогда все внутри будет гореть. Их ошибка была в том, что они все сказали. Они пытались удержать эту ноту, вернуть экстаз желания, но проваливались в бытовую бездну кастрюль-умывальников.
В Л. жила еще одна часть, желавшая семьи, дома, детей, уюта. Именно она все и портила…

*  *  *

Для Л. время тянется медленно. Стало немного легче, когда она разбила часы. Как ненавидела она их невыносимое тиканье, но когда со всей силы запустила в них табуреткой, к горлу подкатился ком. Она не понимала, почему это с ней происходит, но так было с самого детства. Еще тогда она к вещам относилась, как к живым существам. Она до сих пор вспоминает, как горько плакала, когда подруга отломила голову у куклы. Это была неразлучная игрушка Л.
А еще Л. всегда жалела животных. Все вокруг нее сжималось практически на вещественном уровне, когда поблизости (или вдалеке, или вообще в рассказах и анекдотах) кто-либо причинял вред кошечке или собачке. Сейчас Л. казалось, что так она реагировала на любой вред, причиняемый чему-то беззащитному. Сама она никогда не могла даже мысли допустить, что на место этого беззащитного встанет она сама.
Вот и с часами было так. Совершенно нелепо она расплакалась над тем, над чем не стал бы плакать и ребенок.
Тогда она совершила свою первую за последние дни вылазку из дома, чтобы похоронить часы. Но до этого она долго сидела, держа в открытых ладонях осколки, и капала на них слезами.
Сейчас она сама была таким беззащитным животным. Где-то в глубине сознания она даже это понимала.
Не понимала она другого. Как смогла она очутиться в такой ситуации? Ведь были друзья, были увлечения, была жизнь, но вдруг это все испарилось. Осталась только плачущая Л. с осколками в руках.
Проблема в том, что она любила. Любила слишком сильно. Так, как об этом пишут в книгах. Так, как считала правильным. Отдавая всю себя, забывая свою личность, она растворялась в его мыслях, в его проблемах, в его мечтах, в его жизни.  И в какой-то момент ее жизни уже не осталось, а у него не осталось желания находиться рядом с человеком без жизни.
В детстве мамы рассказывают девочкам, как нужно любить, они готовят детей к любви. Маленькая девочка обретает все самые необходимые навыки и уже к шестнадцати годам она в совершенстве умеет стирать, убирать, готовить, знает самые невообразимые рецепты, виртуозно быстро складывает вещи. Она может даже не догадываться о том, что владеет столькими навыками, но в нужный момент  девочка просто делала то, что должна была. Ее воспитание срабатывало, как часовой механизм. Вчерашняя неряха и ленивица превращалась в опрятную домохозяйку, настольной книгой которой отныне становился сборник рецептов.
Так произошло и с Л. Ей просто нравилось его баловать. После переезда она столько сил потратила на то, чтобы сделать из грязной обшарпанной комнатушки уютное жилище. Как гордилась она, когда ей это удалось. Денег у них практически не было, работать приходилось все и подручными средствами. Где-то набросить кусок ткани, из полки сделать маленький столик, нарисовать орнамент на шкафу. Тогда она творила, а он не мог налюбоваться ее полетом. В ее руках все оживало и преображалось.
Она готовила ему самые вкусные блюда (еще по бабушкиным рецептам, которые уже многим поколениям их семьи помогали охмурять будущих супругов).
Она откладывала встречи с друзьями, забывала про веселые праздники и все ради того, чтобы у любимого на столе всегда был горячий ужин.
И вот теперь она сидит на полу и плачет. Как мог он бросить ее после всех жертв, на которые она пошла?! Почему ни с мамой, ни с бабушкой такого не произошло?!
И сама понимает, что именно такую ее он и мог бросить. Что именно от такой и ушел. И хотя формально они все еще вместе, их разделяют огромные ледяные глыбы. Она практически эти айсберги здесь, в центре гостиной. И так обидно даже не то, как он поступил, а то, что в глубине души она понимает, что жалеет не столько его ухода, не столько потери конкретного ЕГО любимого, а скорее своих сил, растраченных понапрасну. И именно эти силы она и пытается уберечь, именно это ушедшее время не дает и сейчас ей встать и начать все по-новому.

*  *   *

Так были съедены четыре года жизни.
И вот она сидит на полу в окружении пустоты. Ничего не было. Нужно встать и начинать сначала. Принцесса плачет, сказочный домик разрушен. Она, как и была, у разбитого корыта.
Л. начала шляться по барам. Всегда знакомилась, никогда не спала (ну, или пару раз). Впрочем, это не важно. Пьяная, пропахшая сигаретным дымом, она понимала, что принца так не найти. Что хуже, она начинала в глубине души осознавать, что принца Ей не найти. Тогда нужно было скорее налить себе еще водки (можно, виски, а вот текилла уже дорого, а жаль).
В какой-то момент снова появился Он. Поскольку номера со временем стираются (о них не стоит думать порядочной женщине), в памяти он остался, как Он Очередной.
Очередной был высоким, полным, очень хотел жениться. Он нашел Л. трезвую и загорающую. Он не знал ее прошлого и в этом был идеален. Он спал, пыхтя как медведь, больно давя своей массой на грудную клетку, мешая Л. дышать. Он водил ее по ресторанам, заказывал ей вина. Она покорно пила, хотя не любила слабый алкоголь. Это возраст. В ее годы нужно остепениться, в его годы нужно иметь детей. Они играли. Он демонстрировал ее друзьям, как парадную картинку. Она надевала платья с глубокими вырезами и шпильки. Он покупал квартиру в центре и мечтал заселить ее туда. Она научилась элегантно садиться в его авто. Он познакомил ее с мамой. Она чувствовала себя павлином, выставленным на стол.
К ней никогда никто так не относился. Он покупал ей украшения, дарил букеты и бельгийский шоколад, привозил французские вина. Этот клерк пытался сделать из нее принцессу. Но что может быть скучнее юриста, работающего на строительного магната?
Он назначил дату помолвки. Она напилась и переспала с двумя старыми друзьями в его спальне.
Павлин взбесился. Он не простил.
Он вошел и увидел их. Он молча смотрел, а она кричала.
Кричала, что ненавидит вино – кислятину. Трясла бутылкой коньяка, хлебала из горлышка и орала, что она не выставочный пудель, что она человек, что читала Витгенштейна и слушала Малера, что ему посрать на ее внутренний мир.
Он молча вышел.
Она бесилась, громила мебель в его квартире. Она еще выпила. Она выгнала друзей. Проснувшись, она ушла.
Утром она поняла, что они расстались. Вспомнила, почему конкретно, намного позже.
Не было слез. Их отношения с самого начала были неправильными, не было прелюдии дрожащих коленок. Не было слезного финала.

                Интервью, которое у Л. никто никогда не брал

- А что вы думаете о современных мужчинах?
Л.: Знаете, мне кажется, этот вопрос более широкий. И дело тут не в мужчинах, а в нашем поколении. В этом чудовищном развала 90-х.
- И что с ним?
Л.: С ним действительно что-то… Его просто нет. То есть, есть люди одной возрастной группы, но нет поколения в том смысле, как это было с поколением 80-х, или 68-го, даже у 90-х было свое лицо. А здесь просто песчинки. Общности менеджеров и неудачников. А по поводу мужчин. Все, что я наблюдала говорит о том, что их просто нет. Есть самцы, а мужчина отсутствует. Наверное, не все, мне хотелось бы верить, но в реальности я не наблюдала. Основная черта – это абсолютное нежелание брать на себя ответственность. Они спокойно наблюдают, как женщина несет на себе и быт, и работу. У них какие-то совершенно иные ценности. И это я не к тому, что семья должна стать основой жизни, скорее, наоборот, но не возможно же взваливать на плечи того, кто рядом, все тяготы, а самому наслаждаться, как подвигом, самим фактом своего присутствия. Все истории, которые я наблюдала похожи одна на другую. Женщина трудиться, стирает, убирает, готовит, не выдерживает, мучается, они постоянно сходятся и расходятся, они уже не верят сами в то, что могут расстаться, но в итоге все заканчивается. И именно женщина выходит из этих отношений поломанной. В то время, как мужчина просто не понимает, что же произошло. Он чувствует себя героем, совершенно не понимая своей вины. Он, черт возьми, горд.
- И так было не всегда?
Л.: Наверное, в чем-то было… Недаром же так много говорили о женском рабстве. Но сегодня полная безответственность мужчины является ценностью. Раньше они хотя бы обязаны были обеспечивать семью, принимать решения. Но сейчас они бегут, а женщина держит на тонком поводочке, а за плечами у нее весь хлам их общих проблем. Он же при этом свободен. Пацаны уважают его за то, что он бросает ее, что он ничем ей не помогает, что просто ее не видит.
- Может быть, сделаем перерыв?
Л.: Да, пожалуй. Хотите тоже ударить? Мне помогает обычно. У вас неплохо получается. А теперь вместе, в морду.
- С правой? Симпатичная улыбка у этого макета.
 
*  *  *

- Мы не расходимся, мы разъебываемся, - кричала ему Л.. И это было правдой, это было основой. В конце концов, у них остался только один полигон для диалога, зачастую проходившего в полной тишине.
Этого так и звали «Провал».
Он был провалом во всем. У него не было постоянной работы. Он был младше ее. Он неприятно пах, не брил подмышки. Он устроился поваром, но отвратительно готовил.
Они жили в съемной комнате по соседству с сумасшедшим алкашом. Их район был сточной клоакой города.
Они трахались, как в первый раз, с упоением, со знанием дела.
Он хотел, чтобы она не лезла в его дела. Это был странный человек. Были Его Можно и Ее Нельзя. Так во всем. Он ревновал. Он завидовал ее карьере (у нее было образование). Даже ее умению готовить.
Она ходила по комнате в одном белье, по дому в футболке. Он кричал на нее, а она вся кричала о своей сексуальности. Он перестал приглашать друзей, стал чаще уходить сам. Она сбегала и трахалась на стороне.
Теперь его скандалы не были такими безосновательными.
Она ненавидела его. Он ненавидел ее. Они кричали, как старики, курили, как школьники (со смаком), нюхали, как богатенькие детишки, ложились спать, как животные, просыпались, как чужие.
Л. ходила в магазин. Почти каждый день после работы она несла тяжелые сумки, каждый раз не понимая, как можно так много есть? Она напоминала себе осла, тянущего свою повозку уныло-монотонно. Л. убиралась. Л. стирала. Л. послушно подбирала его носки в коридоре и несла их в корзину для грязного белья, которой для него просто не существовало. Л. чинила неработающий кран. Л. заделывала дыры в окнах. Л. мерзла. Она куталась в плед. Она пила чай. Л. плакала. Л. никто не слышал. Л. боялась, что когда-нибудь он оставит ее одну. А потом перестала бояться. Не было ничего хуже этой каждодневной привычки. Тогда она думала, что смирилась, но она ошибалась.

*  *  *

Л. спокойно собирала свои вещи. Так и нужно уходить, ни слова не говоря.
Сколько раз были сказаны все слова. Но тогда (теперь Л. это понимает) его «Давай, поговорим», - было просто предлогом, чтобы остаться.  И так всегда: занудный разговор (очень эмоциональный), ее слезы, их крики, ссора, постель, примирение, одни и те же обещания, и все повторяется завтра.
Больше ее здесь ничего не держит. Даже ощущения в груди стали свободнее, легче стало дышать.
Невыносимо было терпеть предательства от близкого человека, но теперь они чужие и ее уже ничего не ранит.
Для нее все прекратилось еще тогда, и сейчас она была этому рада. В тот день Л. одна отправилась ко врачу (он проводил ее только до метро и нежно поцеловал в щечку).
Внутри нее все разрывалось.
Л. улыбнулась и помахала рукой.
Вернулась она, как в бреду, слабо еще после наркоза понимая, что происходит. Все вокруг было туманным, из нее вытекала кровь, понемногу. Несколько месяцев она не чувствовала этого.
Она уже не беременна.
Сейчас Л. рада тому, что тогда так поступила. Это помогло оборвать ту нить, которая все еще их скрепляла, а со временем переросла бы в канат. В тугую веревку слабости, которую невозможно было бы разорвать. Л. всегда боялась зависимости.
Для детей нужны деньги. Первые месяцы она была бы полностью зависима от него, от его заработка, от того, вернется ли ночевать сегодня.
 Нет. Это был ад. Даже в мыслях. И она решилась. Не смотря на свою тупую улыбку, когда увидела ребенка на УЗИ. Даже не ребенка, а просто большое пятно, но это пятно жило. Не думала она и о странных ощущениях в груди. Не смотрела на мечты, их общие мечты. Она не дала ему себя предать, она его опередила.
Сейчас можно спокойно уйти. Налегке. Так и должны уходить женщины. Спортивная сумка с одеждой и корзинка с кошкой.
Она сейчас снова одна проделывает этот путь от дома до метро, в этом страшном окраинном районе, но больше ей не придется бояться каждый вечер. Эти 20 метров будут последними на это местности. И Л. больше не боится. Сейчас она стала сильнее, увереннее.
Сколько раз она мечтала о том, как хлопнет дверью, и сегодня это случилось.
И нет больше ничего, что могло бы ей сейчас помешать: ни их любви, ни их ребенка. Только фонари светят тупо в лицо, оставляя неестественные желтые круги на свежем снегу. И Л. даже странно видеть все, что ее окружает, и странно, что именно сегодня ее любимая погода, тепло и свежий хрустящий снег под ногами, и тишина вокруг, и яркий странный свет.
Пройти осталось немного и не останется ни страха, ни сомнений, ни потерь. Не останется он в ее жизни. Уйдут его постоянные толчки, когда кидал в гущу событий и оставлял там барахтаться  одну. А она всегда гордилась тем, что выплывала. Без помощи. Без его помощи. Все ее переживания за последние два года – ее переживания, не их.
Единственное о чем она жалеет, о том, что в ее мире все не так, как в новостях. Здесь нельзя рожать детей во время кризиса, здесь знаешь, что нищета не скоро кончиться и что завтра будет не многим лучше, чем вчера. Нет нормальных садов, нормальных ясель, а на пособие даже в одиночку не проживешь.
Единственное, чего ей хочется добиваться, того, чтобы мир изменился, чтобы было в нем место для таких, как она.

                Интервью, которое у Л. никто никогда не брал

В детстве тебя все убеждают, что девочка должна быть красивой, хорошей хозяйкой, рожать детей, радовать мужа. Мальчику говорят: «какой сильный», девочке – «какая хорошенькая». Еб вашу мать, посмотрите, они ведь ничем еще не отличаются. Но нет. Л. по долгу рождения была обречена слышать: «Так девочки не делают». Может, выйти на середину площади и пописать стоя. Что? Съели? Так тоже не делают? Получите, распишитесь.
36. Не замужем («бедненькая»), детей нет («вовсе неудачница»). Карьера? Херня какая-то с карьерой. Работа есть. Любовник? Периодический секс. По всем параметрам провал.
Какие планы на будущее?
Л.: Ничего определенного. Я все мечтаю, что у меня когда-нибудь  что-нибудь получится. Недавно познакомилась с одним, у него есть деньги. Может быть, поступлю в аспирантуру, а еще хотелось бы написать книгу о жизни, о любви… Да, у меня много планов.
А раньше?
Л.: Вы правы, у меня всегда было много планов. В детстве жизнь стоит вся за открытой дверью, и только ждешь, когда родители пустят. Так и вижу, держат меня за руку, но только отпускают, я уже там, купаюсь в лучах света. И в этой жизни есть все: слава, любовь, деньги, счастливые семейные фото, отдых, путешествия, фитнесс-клуб, салон красоты…
А сейчас?
Л.: Не знаю, временами я стою на пороге все той же двери, и жду, что откроется. Смущает только, что никто не держит. То есть это не мама с папой. А на самом деле дверь захлопнута, да и не было ее изначально. Такие двери только для Золушек (их единицы) или для дочек банкиров. Глупые симпл сториз подкупают верой в то, что все возможно. И вот так с надеждой можно жить десятилетиями в аду. Сейчас, вот-вот прискачет мой принц. А рожа уже расплылась и косметикой не закрашивается, а принцу по-прежнему 17. И что он сделает, если проедет мимо? Плюнет в лицо…
А дети?
Л.: Я всегда о них мечтала. У меня и выбора особого не было (в смысле, не мечтать). Я и сейчас хотела бы. Даже узнавала, может, усыновить?.. Я очень боюсь боли. А еще сейчас детей заводить страшно. Плати за образование, медицину, еду, одежду… А я себя еле обеспечиваю. Думаю, и плакать хочется. Ведь так не должно быть! Ведь дети в сто, в тысячу раз дороже любых денег. Но если их нет?! (В смысле, денег этих). И усыновить нельзя. Здоровых детей продают за бешеные деньги, а в приюте обязательно больные, дети наркоманов и алкашей, всяких недоразвитых. Как их растить? Это же самоубийство!
Кто вы?
Л.: Я не просто ничто. Я часть того поколения, которое сделало из жизни быдла оперу. Я ничтожество, неудачница. Меня (таких, как я) романтизировали, экранизировали, тиражировали, скупали пачками. Раньше гибли и страдали. Теперь наслаждаются пустотой. Чем большей никчемностью станет твоя жизнь, тем ты круче. Это такой ответ гонке менеджеров. И здесь я преуспела. Не возражаете, я еще выпью?

*  *  *

Телефонный разговор.
Л.: Привет.
Он (тот самый, любимый и единственный из 13 лет): Привет.
Л.: Помнишь, мы… дружили, давно. Ну, в компании на Пушке. Я Л.
Он: А?.. Конечно, помню. Как дела?
Л.: Нормально. В общем, я тебя долго искала. Хотела сказать. Даже не знаю, с чего начать. Ты не мог бы  со мной встретиться. Где хочешь. Можно в кафе.
Он: Ну, ладно. А в чем собственно дело?
Л.: Давай, при встрече. Это ненадолго.
Кафе в центре. Л. специально его выбрала. Тут рядом пустует квартира ее подружки, а ключи у Л. И само местечко замечательное. Конечно, очень дорогое, но собрала свои запасы, а горячий шоколад здесь стоит вполне бюджетно.
Он пришел. Уже не такой красивый. Он располнел.  Но все еще высокий, с такой неповторимой осанкой. Он одет в белые брюки («типа джинсы») и легкую рубашку с коротким рукавом. В руке портфельчик, на ремне сотовый, солнечные очечки… Весь такой вылизанный. Он и раньше стремился выглядеть круто. И машина у него (Л. в окно видела) новенькая, чистенькая, джипастая, дорогая, наверное.
Он запомнился ей таким. Красивый, модно одетый, большой, в обрамлении зеленых листьев. И все зеленое, и все теплое, и руки его теплые и нежные. Самое важное в мужчине – это руки. Они должны быть большими и мягкими, гладить осторожно, чтобы было страшно и хотелось еще.  И вот, он перед ней, обладатель все тех же роскошных рук.
Предложение Л. В общем, ты только не обижайся и дослушай, пожалуйста. Я тогда тебя сильно любила и до сих пор забыть не могу. Подожди. Я не знаю, чем ты сейчас живешь, есть ли у тебя кто-то. Наверняка, есть. Но ты раньше был не моногамен. А мне нужно только одно: переспи, пожалуйста, со мной. Я больше тебе не покажусь после этого. Понимаешь, у меня тогда импринтинг на тебя произошел. Как у утки. Мне тогда безумно хотелось с тобой переспать, и сейчас я вспоминаю… Ты как?
Л. одета в маленькое красное платьице с глубоким вырезом. Волосы распущены. Минимум макияжа, только ярко красные губы в тон платья. Он позиционировал себя, как «настоящего самца». Он не сможет отказать.
Он: Пойдем.
Вот и все. К сожалению, было чертовски хорошо.
Резолюция Л. У нас никогда ничего не будет. Мы слишком разные, но все равно, спасибо тебе. Ты был и останешься единственным мужчиной в моей жизни. Подожди. Не надо. Может, ты тоже меня любил. Даже, скорее всего. Но это не важно. Ты шовинист, мачист. Я в жизни таких не выношу. У меня нет денег, у тебя есть, я до сих пор выпиваю с престарелыми панками. Ты ездишь на джипе. У нас нет будущего. Но это тоже не важно. Я смирилась. Спасибо тебе. Не знаю, почему, меня к тебе тянет. Если захочешь, звони. Мы можем иногда встречаться. Знай, ты для меня, как наркотик, от которого никогда не смогу отказаться. Но и быть рядом не смогу. И спасибо тебе, спасибо.
Л. вышла из машины и, не оборачиваясь, пошла в палатке за сигаретами. Впервые за долгое время она была счастлива.
Она выпалила это одним залпом и сбежала. Потому что все сказано? Нет, чтобы не успел возразить, чтобы иллюзия того, что ему было небезразлично все, что было, не умерла, не растворилась. Чтобы не успел сам сказать: «спасибо», - засунуть в карман стольник на такси. И побежала так быстро, чтобы не догнал, чтобы остался тем, из ее мечты, который любил, которого любила, которого так бездарно потеряла… но чувства-то живы. Или нет?
Интервью, которое Л. ни у кого не брала
- Вот вам моя социология. Девушка, простите, а вы знаете, насколько отличается уровень зарплат  мужчин и женщин в этой стране? А каков разброс в доходах богатых и бедных?
- А вы, молодой человек, в футболке с Че, знаете, кто это?
- Дедушка, сколько ты платил в пенсионный фонд? А сколько работал? И что ты имеешь?
- Вы знаете, почему началась чеченская война? Существует ли исламский терроризм? Кто такой Бен Ладен? За что он борется? Как образовалось государство Израиль?
- Что вы чувствуете, когда слышите про тысячи больных в Африке? Как относитесь к проблемам угнетения женщин? Знаете, молодой человек, сколько женщин подверглось сексуальному насилию? Каждая четвертая? Никто? Ааааа, вас не волнует.
- Девушка, как вы планируете воспитывать этого ребенка, на что? Да-да, вы с драной сумкой. Сама такая!
- А ты? С газетой «Работа». Знаешь, почему тебя уволили?
- Какое ваше любимое телешоу? Вы до сих пор верите, что приватизация вам на руку?
- Вы бывали в Европе? А хотели бы? Что? Кризис?
- А кто ответственен за кризис?
- На что вы надеетесь?
Равнодушные прохожие снуют мимо. Некоторые оборачиваются и поглядывают на «сумасшедшую».
- Что вы делаете? Вас это устраивает?!
Л. хаотично носится по площади с бумажным микрофоном в руке.

*  *  *

Первые месяцы в этой квартире казались сейчас Л. сказкой. Дело не в том, что тогда было легко, просто ад начался позже, и только потом появилась Тошнота. Сейчас Л. частенько вспоминала роман Сартра, но там было проще. Вот и сейчас она вновь, как зверь, слоняется по узким темным помещениям, ей чудится, как со стен, грязных в своих блеклых зеленых обоях в нелепых изображениях цветов, сползает вонючая слизь.
Главное правило для Л. – стараться не прикасаться к предметам, как можно реже прикасаться к предметам. А еще держаться. Держаться, чтобы выжить. Это место разрушает ее.
Раньше она была другой. Вообще-то Л. сменила в своей жизни множество домов, почти столько же, сколько и любовников. И в каждом месте она была, как дома, но здесь… Сначала она вела себя, как обычно. Как кошка она обживала свое пространство, точно, с первого взгляда, нашла самый уютный угол, там встала кровать. Потом постепенно из угла осторожно расширила ареал обитания.   Теперь он включал в себя уже всю комнату. Расставляя свои маленькие вещички, обволакивая все своим запахом, Л. метила территорию.
Но уже тогда была одна проблема – К. Мерзкий паршивый старикашка из соседней комнаты. Он сразу не принял Л.. Он требовал. Постоянно требовал ее внимания. Л. чувствовала, как он покушается на ее пространство. Не дает ей сделать это место своим. Они, как животные, и эта территория уже им помечена.
Все началось с вещей, которые Л. любовно расставила по полкам. Там были ее любимые часики, картинки, барабан, материалы для работы. Уже на следующий день, вернувшись с работы, она обнаружила свои вещи, сваленными на антресоли, а полки вообще исчезли. Ее передернуло. Возникло ощущение, что кто-то одевал ее нижнее белье, запустил свои грязные ручищи в самую интимную часть ее жизни, часть, равнозначную постели. Дальше было хуже. Омерзительный дед ел ее еду, пользовался кружкой и даже иногда брал полотенце. Л изнывала от чувства брезгливости ко всему окружающему, но шансов не было.  Для того, чтобы переехать нужны были деньги, а их не было.
Л. и раньше не любила стариков. Когда-то она дала себе слово, что никогда не состарится, в том смысле, что сама превентивно прервет свое существование, как только почувствует первые признаки старения. Нет, ее волновали не морщины, не боли, а эта специфическая старческая беспомощность. Время, когда ты уже не на что не способен и в сущности никому не нужен. Родственники? Они приезжают из жалости. Будь их воля, они бы никогда не появились. Все, что ими движет – это чувство вины. «Растили, кормили, все силы на вас потратили, всю жизнь угробили…». Теперь вы вечные должники, но Л. не хотела никого обязывать. Свидания раз в неделю, раз в месяц, в выслушивании все тех же стариковских историй. «А у меня в молодости…».  А еще ее волновал этот жуткий стариковский запах. Не неприятный, скорее отвратительный. Запах угасания, от которого хочется бежать. Это естественная реакция организма – избегать опасности, а есть ли опасность страшнее, чем смерть? Так вот именно ею, не с косой, а настоящей конечностью без будущего и пахнет от стариков. Этот запах везде, в одежде, купленной по века назад, в выцветших глазах, в шаркающей походке.
И, конечно, все это окутано общим ареалом бедности, ненужности, безысходности, беспомощности, отчуждения… Да, Л. слышала, что «старики на Западе другие». Только где он этот Запад? В этой стране все становится только хуже. Массы стариков все больше напоминают растения, и улучшений ждать не приходится.
Поэтому Л. и понимала «своего старичка», и от этого ненавидела еще сильнее, еще беспомощнее, еще беспощадней.
Первым пропало чувство отвращения. Ей хотелось превратиться в точку, исчезнуть вовсе,  но каждый раз, как она ела, ее становилось больше, она росла, заполняя собой пространство, почти могла дотронуться до липких стен, вот тогда Л. испытывала ОТВРАЩЕНИЕ. Нужно было во что бы то ни стало оставаться чистой. Она драила себя, каждый день мылась сама, мыла руки, мыла ноги, такие грязные от соприкосновений с полом. Л.вычищала пыль с полок, драила ламинат,  забиралась в самые укромные уголки. Ее раздражала малейшая пылинка. Ничто не должно было портить идеального вида жилища, и, конечно, там не должно было остаться ни одного напоминания о существовании вонючего старика. Так она убивала его, каждый день истребляла его пыль, его волосинки, его бумажки. Квартира должна была стать стерильной. Л. понимала, что это болезнь, но эта болезнь защищала. От мира, от этого дома, от вонючего старика.
Сейчас Л. уже не скрывала своей ненависти, и каждый день перед сном мечтала о его страшной смерти. А еще перед завтраком, и днем, и вечером, каждую свободную минуту она с наслаждением видела в своих мечтах его страшную гибель.

*  *  *

Она не помнила, как попала сюда. Сознание временами вырывалось из бреда и плыло, как в тумане. Все тело задыхалось, нет воздуха и удушающий озноб. В глазах темные круги и подступающая тошнота в горле.
Попробовала повертеть головой и содрогнулась от боли. С горизонтального ракурса видны только черные стены коридора.
Как сухо в горле – хочется пить, но никого нет рядом.
…и снова тянется унылое забытье в тревожных снах…
Просыпается от криков пожилой женщины за дверью . Засыпает. Чьи-то липкие руки тянуться к ней.
Время идет.
В следующий раз она очнулась уже в палате. Все места заняты поломанными людьми, затянутыми в гипс. Шеи, ноги, руки, царапины, осколки…
Сколько она здесь?
Медсестра рассказывает,   что Л. подобрали рядом с дорогой, что у нее серьезная черепно-мозговая травма, что, видимо, она пролежала несколько часов на улице перед тем, как ее нашли, что при себе у нее не было документов.
Вопросы, вопросы, вопросы. Нет, она не хочет, чтобы они приезжали.
Они все-таки приехали. Привезли фрукты, шум, морозный воздух, соболезнования, причитания и единственное, что было нужно, - сигареты.
Да, это была черная машина с яркими глянцевыми боками. Она появилась неожиданно, большая и искрящаяся, а потом все исчезло.
Боль все еще пронизывает тело. Все пульсирует. Мешает катетер на руке, болит место уколов. Антибиотики всегда болят.
Через неделю Л. уже ела сидя. Через 10 дней смогла ходить сама. Через 15 выкурила свою первую сигарету. Но еще раньше она возненавидела желтые больничные стены, по которым круглыми днями стекали стоны. 
Двери туалетов не закрывались – их там, в принципе, не было. Зато всегда были люди.  Кто, нависая над грязным унитазом, в попытке справиться с костылями, другие -  покурить.
Больше всего она запомнила девочку-раскладушку (сразу ее так про себя окрестила). Молодая женщина явно страдала нервной анорексией. Шину с шеи ей сняли в первый же день – у нее туда проваливалась голова. Некрасиво блестели глаза на внушающем ужас обтянутом кожей лице. Девочка отличалась высоким ростом (была выше Л. больше, чем на голову), но когда закуривала, всегда садилась на корточки и складывалась в компактный чемоданчик, раскачивающийся из стороны в сторону и депрессивно  причитающий.
Л. подружилась с красивой, но сильно изуродованной автомобильной аварией женщиной-программистом. Только потом она поняла, что та напоминала ей Жюльет Бинош. Красивая и умная, женщина много рассказывала о тех временах, когда компьютеры занимали собой целые комнаты, о том, как потом переучивалась.
Здесь каждый справлялся по-своему. Жюльет помогала больным, всем без разбора. Ее за это любили медсестры, а она так просто выживала. До аварии она преподавала в институте. К ней так никто ни разу и не пришел.
В какой-то момент в палату привезли бабку. Ночами Л. просыпалась от ее криков: «там моя дочь, там умирае6т моя дочь». Никому она не была интересна. Всех раздражала.
Еще одна колоритная бабка запомнилась палате тем, что постоянно ночами воровала у больных еду, но не могла, видимо, переварить, и до утра ее частенько рвало в общую раковину. Л. не ходила чистить зубы первая.
Как-то привезли Королеву. Низкая, полная, утомленная, с фингалом под глазом, в одном халатике нараспашку, она протрезвела только к утру. По тому, как требовательно и высокомерно она допытывалась утром о том, что произошло, Л. почувствовала в ней настоящую Королеву. Халатик, кстати, она так и не застегивала и при ходьбе видны были густые волосы на лобке. Она обладала той привлекательностью тяжелой женщины-самки. Л. чувствовала, находясь рядом с ней, запах потной женской промежности и приятный, и тошнотворный. Там была и ее женская гордость и постоянный источник дохода. Но была в этой женщине какая-то сила. Она погибала, но делала это гордо. Она была вся плевком в лицо окружающих и никогда не думала о завтра. Она напилась в тот же день, когда вышла из больницы.
Время тянулось мучительно-медленно. Л. не знала, сколько его прошло. Ей уже не интересно было считать. Л. не плакала, но часто ночами смотрела в черный яркий сгусток окна на желтую, неестественную луну, такую слепящую и притягательную, как кусок фольги.
Л. выписали, но, не смотря на то, что она этого ждала, она не почувствовала радости. Ей было все равно. И все еще тянулось время.
Улица предстала перед ней совершенно иной, с иными запахами и красками, с шумом и динамикой. Такая скорость уже стала непривычной. Л. вышла, оглядела серое небо и серый снег, вдохнула запах проезжающих мимо машин и закурила.   

*  *  *

Она познакомилась с Л. в сквере. Они обе кого-то ждали. Они перекинулись парой фраз. Л. удивилась, когда она перезвонила и предложила посидеть в кафе. Она была, как с другой стороны экрана. Рыжая грива и красная помада, высокая грудь, плотные, но не крупные формы. Она была похожа на сочный свежий манго. Она несла свою огненную копну, как будто этот пожар бесценен. Она вела себя так, как будто только вернулась из Канн. У нее не было денег, но по-другому. Л. узнала, что она жила за счет нескольких «милых дядек».
На ней был белый костюм с глубоким вырезом. Они болтали обо всем. Как в 14 лет, когда первый встречный может оказаться лучшим другом, когда искренне любишь многих, случайных, мимолетных. Они говорили наперегонки, поглощая друг друга, выпивая весь сок жизненного опыта собеседницы, стараясь впихнуть в предложения все, до мельчайших подробностей.
Они встречались в центре, в парках, в уютных кафе. В этих дворцах лени действительно хочется верить, что жизнь хороша, что нет этой убогой квартиры, нищенской зарплаты, а солнце всегда будет игриво прожигать окна.
Они гуляли по маленьким бутикам. Они заходили в примерочные, помогали друг другу выбрать, помогали одеться. Не было прелюдий, не было раскаяния или слов-преддверий. Они разглаживали ткань по телу, осторожно проводили ладонями по линиям спины. Прижимались, касались. Все было тактильностью. Все свелось к ощущениям кожи. Потом появилась влажность губ, влажность у основания ног, влажность ладоней.
Л. целовала ее твердую грудь, стараясь захватить ее всю губами, пряталась в нее. Это странное ощущение из самого детства, когда лежишь рядом с мамой и ее тело – продолжение твоего. Нет, там не было секса, но было то же наслаждение. Удовольствие, как данность, не требующее ни мыслительной активности, ни усилий.
Л. трогала ее пальцы и смотрела, как по краям кожи светит солнце. Л. ласкала шею, покусывала мочки ушей. Они лежали в Ее кровати на белых простынях и говорили, и пили, и ласкали. Как две кошки, вылизывающие друг друга. Они были счастливы.
Л. запомнила ее цветастые сарафаны. Ее ноги могли так незаметно пасть в руки, они уже были видны, они уже были там, только тонкая полоска ткани.
Наверное, на них смотрели, как на сумасшедших. Они наслаждались друг другом везде, глазами, ртами, словами, руками. Обеим за 30, обе без будущего, обе в настоящем, обе вместе.
Они стали лучшими подругами. У них было большое преимущество – они не ревновали и не требовали. Они просто были, естественно и остро. Иногда одна из них пропадала, но всегда появлялась вновь. Им не было нужды спрашивать, есть ли кто-то еще. Конечно, есть. И это прекрасно. Мужчины необходимы, а у них есть удовольствие, чистое, как в детстве.
И не было нужды в скованности, в одежде. Их тела не похожи, но одного рода, им нечего скрывать.

*  *  *

Ничего не меняется. Телефон равнодушен к ее мольбам. Раньше она всегда была уверена: когда хочется умереть, это на самом деле желание жить, но по-другому. Сейчас она уверена, что все еще боится смерти. Зачем просыпаться каждое утро? Зачем пить каждый вечер? Делать прическу, красить глаза? А она делает. И каждое утро по-прежнему желанно. Оно желанно, как данность, о которой даже не задумываешься.
Она не жалеет о прошлом. Вот они, ее мужчины, перед ней. Их много. Их хватило бы на митинг. Некоторые лица уже сгладило время, а она хранит воспоминания, как старые фотокарточки. Она периодически ездит к Нему. Они почти не разговаривают. Он ни о чем не спрашивает, в нем нет ничего, что бы ее волновало, но ее к нему тянет.
Его жена оказалась очаровательной маленькой женщиной со светлыми волосами и мелкими чертами лица. Очень ухоженная комнатная собачка, таких даже, наверное, не нужно выгуливать, им хватает четырех стен, а уж лоток он оборудовал по первому классу. Л. понравились его дети, шумные и веселые, вываливались гурьбой на улицу, неся в себе сотни оттенков счастливых будней, плавно перерастающих в праздник. Она встретила их случайно. Они никогда не видятся у него, или у нее дома. Их связь – дань сексу и прошлому, а жилище – это настоящее.
Хорошо, что он не спрашивает, сколько их у нее было. Кажется, это именно та цифра, которую хотелось бы округлить к меньшему, но законы математики противятся. Интересно, он так же ее ненавидит?
Он любит смотреть, как она одевается, а она ненавидит, когда на нее смотрят. Нет, когда он смотрит. Она смущается. И сама себе противна, и язвительный голос шепчет: «Тебя полгорода видело».
Сейчас она часто подходит к зеркалу и удивляется тому, как годы изменили ее отношение к себе. Нет ни подростковой истерической ненависти к изъянам, ни юношеского восхищения гибкостью своих форм, лишь сухая констатация фактов, холодная оценка.  Она все еще неплохо сложена, выглядит моложе своих лет. Ее лица уже коснулась рябь морщин, еле заметных, как блики на воде, а кожа уже не пахнет детством. Она заметила, что проще держать себя в форме, если много выпиваешь. Еще проще, если чаще нюхаешь, но это портит зубы. Всему виной дороговизна стоматологии.
Она знает, что к таким, как она Он испытывает отвращение. Она не будет хорошей матерью и женой, она вообще не хорошая. И даже не плохая, просто в классификацию невест она не укладывается.
Его маниакально интересует, есть ли у нее еще кто-то. Странно, он все еще пытается заполучить ее в собственность. Конечно, бывает. Но зачем ему это? Он бесится, но приезжает. Она презирает его, но приходит.

*  *  *

Она пропала где-то в середине июля.
Было жарко. Было бездумно жарко. Солнечный градус атрофировал все пространство, усыпил людей, разозлил жителей потного города, им катастрофически не хватало воздуха.
Был дым. Гарь покрывала все, обнажая пространство серостью. Люди падали, валились в метро, просто так, сыпались изо всех углов. Верещали «скорые». Люди болели. Люди умирали.
Стояла гарь. Пожары. Горели целые села, сотни людей оставались без крова. Организовывались добровольные команды по тушению. Никто не восстанавливал пожарников, уволенных годом ранее, во время кризиса. Л. не ездила. Л. сидела дома.
Л. смотрела тупым взглядом, как рядом падают люди. Л. видела в новостях, как люди умирают. Л. видела слезы. Л. знала, что, на самом деле, их еще больше.
Она позвонила и сказала, что уезжает с любовником в Ниццу. Ее рыжие лохмы застряли в мозгу Л. Ее грудь впитывала воздух где-то в чужом аэропорту. Л. задыхалась в своем городе. «Ты понимаешь, у него есть деньги, а я так устала…». И нет ненависти. Только тоска, с которой невозможно справиться. Девочка с другой планеты больше не пригласит ее в кафе. Девочка с другой стороны экрана пропала за стеклом. А Л. размазана по глянцевой обертке ее кудрей, таких чужих, таких «не от сюда». «Милая, ты же знаешь, что я тебя люблю». Легко. Как легко она это повторила. Она так жила легко, они так расстались.
Л. курит в гарь, сидя на подоконнике. Л. плачет. Легко.
Л. едет помогать тушить пожары с приятелем. Чтобы не думать, чтобы стало легко. И поэтому не чувствует гордости.
В горле ком. Вокруг запах гари, но смог не проходит в горло, там ком.
Они все чужие.
В баре под кондиционером Л. пьет самую дешевую водку. Зато много. Самый логичный выбор, если посудить.

*  *  *

Л. с подругой сидят на кухне. Перед ними початая бутылка водки. Обе курят.
У Л. синяки под глазами, она не выспалась. Завтра опять на работу. Сейчас она продавец в магазине, из которого ее уже 3 месяца обещают уволить.
Все та же кухня. Все тот же старикашка за стенкой. Скоро придет и начнет орать, а, может, лежит там один и молча злится. Вряд ли, спит. 
Они почти не разговаривают. Играет музыка. Л. поставила «Ману Чао». Они обе мечтают уехать в Венесуэллу. Но у них нет денег, они не знают язык, они никогда не уедут.
Подругу вчера снова избил муж, и теперь она отсиживается в гостях, чтобы подразнить мужа и потому что страшно.
Самое неприятное, что он бьет ее при детях. От этого старший сын начал сам бить окрестных девочек, и с ним никто не хочет общаться.
Муж бьет, она кричит. Малышам страшно, они плачут. Девочка просто смотрит. Ничего не говорит. А мальчик сам закатывает истерики, иногда бьет девочку, в последнее время, все чаще.
Еще выпили.
Приятны зимние вечера, когда свет уходит рано и пить можно дольше. Приятное желтое пятно лампы. Здесь, в принципе, даже уютно. Л. разглядывает клеенку на столе. Плотно должно имитировать скатерть. «Для ленивых». Просто вытирать, к тому же, недорого стоит. Летом по ней ползают мухи, ленивые, вальяжные. Как коты, греются на солнышке. Бабушка Л. мастерски крушила их газетой, а Л. не умеет, да и не хочет. Пускай, ползают.
Ее подруга красивая, даже сейчас, когда на лице красуется фингал. Как она пойдет на работу?
Почему она не уйдет от него? Да, дети. И куда?
Еще выпили.

            Интервью, которое у Л. никто никогда не брал

- Как вы себя чувствуете?
Л.: Нежность. Наверное, это именно то, что заполняет всю меня. Она, как в туман меня засасывает.
- ?
Л.: Я знаю, это странно, но это именно сладкое тепло ко всему. К прошлому, к прошлым… Это происходит волнами. Ненависть и нежность. Нежность и ненависть.
- И что вы делаете?
Л.: В волну нежности я люблю, в ненависти – разрушаю. Хотя, нет. Для разрушения мне слишком часто не хватает сил.
- Налить еще?
Л.: Да, неполную.