1. Маренниковой Наталье Андреевне 85 Посвящения

Артём КИРАКОСОВ

К 85-летию МАРЕННИКОВОЙ Натальи Андреевны
учителя, реставратора, друга



Из глав ''УРОК ВТОРОЙ (вторник): а среда – это тебе не четверг'' книги «О ПЕДАГОГИКЕ И ПУТИ ХУДОЖНИКА»


<...>

Последняя моя любовь – Наталья Андреевна Маренникова – выдающийся советский реставратор. (Именно так – `советский`. Она фанат `прежнего` времени, советской власти, сталинских порядков, времён, самого генералиссимуса и прочего всего такого. Но это никак не мешает нам дружить и общаться. Она – человек мирный. Только не терпит, когда матом ругаются [при ней]. Даже в метро стукнула одного верзилу с размаху сумкой за это, выходя из вагона. – Смельчак.) Наталья Андреевна – легенда! Все (о! сколько было у её ног – кавалеров!) были у её ног! (Не будем перечислять публично всех.) Почему были? – и есть. Неизгладимое жизненное обаяние… воля и счастье жить! Неистребимое желание – видеть людей и работать. Реставрация – она предана ей безмерно. Она – мой учитель. Учитель жить. Учитель реставрации масляной живописи. И в трудные моменты жизни я пристаю к ней – не поделится ли она – своими рабочими рецептами. Странно, наши мнения почти всегда совпадают, не зависимо от темы. Я дорожу этим общением, как хлебом, без которого не жить… Это взаимно. Наталья Андреевна, как и Лазарь (ГАДАЕВ — скульптор, мой учитель) и Евгения Владимировна (ЗАВАДСКАЯ — искусствовед, мой учитель), откликнулась…
Сразу после Войны, ещё в конце 45-го стал формироваться Всесоюзный научно-реставрационный центр. Отец-основатель – Игорь Эммануилович Грабарь. Замечательный художник, русский импрессионист, основатель советской школы реставрации, атрибутирования, он дал новую жизнь и нашему Институту (после войны, `Суриковскому`), написав новые учебные программы и возглавив организационную работу. Наталья Андреевна – первого призыва человек. Пришла в 1947-ом году в организованный отдел реставрации масляной живописи. И – так и трудится там по сей день, по сию пору – душа и цемент отдела: душевный, моральный, профессиональный, духовный. Человек нецерковный – она для меня ещё и (как мои мама и папа – неверующие) – образец человека, каким я его себя представляю. Блестящий и оригинальный мастер – она в своё время выучилась (и не только мастерству, но и `отношению` к жизни и профессии) у Степана Сергеевича Чуракова, чей портрет до сих пор украшает её рабочее пространство. Степан Сергеевич не смог устоять тогда… перед… Она, мне кажется, до сих пор жалеет, что отказала ему тогда… Он, не выдержав, чтобы не видеть её больше, перешёл в `Пушкинский` музей, возглавив там отдел… Что же?.. – ведь он был женат; и у него было трое детей. И – как это ломает жизнь – когда отказываешь… Знают только очень умные женщины. (Да, и то, – лишь к глубокой…)
Дети Степана Сергеевича – до сих пор – успешные и заметные в реставрационном мире специалисты. Ну а я? Смотрю – с удовольствием, когда бываю в `Центре Грабаря` (у своего руководителя и друга) – на это смеющееся жизнерадостное лицо – Степана Сергеевича над столом его преданной, непокорённой им ученицы. Бывают в жизни и такие трагедии.
В юбилей спасения картин `Дрезденской галереи` немецкие телевизионные компании снимали фильмы о тех временах и событиях. Выяснилось – Наталья Андреевна – последняя… Кто помнит, участвовала, спасала, реставрировала; спасла! (Не могу без слёз говорить об их подвиге, подвиге, подарившем миру – это счастье – Дрезденскую галерею.) Она последняя… Её снимали, благодарили. Она последняя, кто рассказывала о сподвижниках, о Степане Сергеевиче, руководившем работами. А, ведь их было немного, тогда – советских реставраторов. И они справились. И как!  Почему-то, затерялись записи. Почему-то, смущают – немцы. Почему-то, молчали (или отказались) дочки Степана Сергеевича. «Мы тогда не думали о том, кому должно это принадлежать. Спасали и подарили. Людям! Вернули! И работали – с таким подъёмом и воодушевлением! Мы всё так делали! И какие люди были! Как родину любили! И искусство! И профессию! Картины должны видеть люди! Какая разница – здесь или в Германии: мы помогали. (И помогли!) Поднимать страну – свою и чужую. Помогали по-братски… Хотя, война, только закончилась… А потом – Флоренция… Наводнение… Мы помогали, справились. (И помогли!) Знали во всём мире – мы можем, поможем. И – помогли… Спасти галерею `Уффици`. По всей стране нас принимали, как… Понимали – реставраторы  – редкая специальность».
Пятьдесят лет на своём рабочем месте. Недавно мы отмечали какой-то очередной юбилей Натальи Андреевны. Она работает быстрее и лучше молодых. По пять-семь картин за месяц. Легко и воздушно! Будто поёт! А она и поёт. И танцуя, как бы… Она искрится жизнью. Улыбка – освещает всю мастерскую, поддерживая остальных. Тех, кто моложе. Тех, кому, наверное, труднее… У кого больше `заморочек`. Кого `колбасит` здорово! по жизни этой! Кому нелегко, наверное, очень. И это при тех непростых обстоятельствах, в которых она живёт, при тех горестях и болезнях, которые свалились на неё. Могу признаться, что и тех многочасовых, почти ежедневных, разговоров с ней – мало! Хочется общаться больше! Великая радость встречи! Узнавания своих! «Вести перекличку между своими», – Костя (Костя Гадаев, сын Лазаря, мой брат, замечательный оператор, режиссёр, поэт, человек, у которого я учусь всегда) – когда нас стали ”зажимать” уже в Перестройку.
Вот это определение ”между своими” и является главным. Наталья Андреевна не только мой большой друг, непревзойдённый мастер, обаятельный и приятный собеседник, но, и –  продолжатель технических и технологических методик Чуракова. Мой незаменимый консультант, неназойливый и тонкий педагог, настоящий наставник молодых, воспитавший десятки музейных реставраторов не одного поколения. Кладезь! Хорошо, что есть она, а то, читая `многоумные`, `многомудрые`, припудренные псевдонаукой доклады, последовательно издаваемые `Третьяковской галереей`, современных (`практикующих`, так сказать) реставраторов, можно только сбивать ими с истинного пути вступающих на него молодых учащихся реставраторов и самому впадать в `глубокую кому` и депрессию: “от чего всё так”. «Не мучь себя и картину, получай удовольствие; трудись всегда. Дома и на работе – пиши, копируй, чтобы ты был в тонусе. Интересуйся искусством, живи им. Бери `халтуру`, зарабатывай, живи полноценно, не теряй мастерства. Работай так, чтобы получать радость! Надо понимать и любить художника, которого реставрируешь. Любить жизнь и жить!» – пересказывает мне часто Наталья Андреевна слова своего прекрасного и любимого учителя…
Я-то – метр шестьдесят пять (или шесть? не помню… или, наоборот? перед армией и измерялся последний раз), а она – ещё меньше меня в два раза. Об остальном я писать не буду… А улыбка! да… Сколько мужчин (и сколько среди них выдающихся, известных, непростых [в хорошем смысле]) было у её колен. Почему было – и сейчас – отбоя им нету… `Несть числа`. Скромная… Живая, заводная, открытая, душевная, щедрая на деньги, слова, угощения, благородная. Она – француженка. Её девичья фамилия – Савари. Однажды, в фильме ‘ВАТЕРЛОО’ при Наполеоне я увидел на экране – Савари, адъютанта Наполеона… Это был, верно, один из её славных предшественников. Такой, ничего себе… сам. Хотя, конечно же, это был лишь хороший актёр эпизода, но я поверил – в жизнь.
У нас миллион общих знакомых и нитей, нас связующих – нам есть что и кого обсуждать и обсудить по телефону до белого раскаления трубки и нервных срывов домашних. Самая удачная моя шутка-розыгрыш? – хотите расскажу?
Пожалте-с! Прошу!
Наталья Андреевна повествовала как-то мне о своей первой любви. (Мы что-то натягивали вместе. – Я был на очередной стажировке от музея, музея-заповедника “АБРАМЦЕВО”, в Центре Грабаря. Она – мой неизменный руководитель вот уже – сколько?.. дай Бог памяти!..) Первый был у неё – голубоглазый Вадим. Моряк, красавец, силач, гимнаст. Она соврала, что ей было – восемнадцать (или шестнадцать?). (А было – порядка четырнадцати, кажется.) Они занимались в студии вместе… Вадим – после фронта. Герой. С густым чубом. Светловолосый. Она – брюнетка. Он – в три раза крупнее. Ёё.
Назначили свидание.
Она долго ждала. Вадим не пришёл. Исчез.
И больше не появился вообще. Никогда. И больше она о нём не слышала. Ничего. Никогда. Исчез. Совсем. Ничего, как она ни искала. И из студии. Исчез. И она не нашла его больше.
Ей было где то в районе – тринадцати-четырнадцати тогда. Она соврала Вадиму. Голубоглазый такой. Герой. В медалях. Гимнаст. Блондин. Хорошо рисовал, писал маслом… «Загляденье», – охарактеризовала она его мне коротко (и мгновенно).
Это было после войны. Сразу… Сразу…
После…
Мы что-то натягивали с Натальей Андреевной. На подрамник. (Левитана, кажется? Серова? Кончаловского? Удальцову? да, какая разница!..)
Я слушал молча.
Вадим Сергеевич (Житников) у которого я учился печатной графике в Московском  государственном академическом художественном училище имени-памяти 1905-го года (73 – 77), а затем офорту в Московском государственном академическом художественном институте имени Василия Ивановича Сурикова (83 – 89), подарил мне на защиту моего диплома в Институте свой офорт – вид Римских развалин – в знак примирения: мы немного ссорились: он ругался и хватал наших девчонок за руки, я вступался – ещё и ревновал, наверное: они всегда были для меня `королевнами`, даже некрасивые, даже толстые, даже отстающие, даже те, кто не ходит и не ходил на занятия, троечницы, двоечницы. На офорте, подаренном Вадимом Сергеевичем, была трогательная надпись – посвящение – мне. В знак доброго и особенного ко мне расположения, уважения, любви; с самыми искренними мне пожеланиями в жизни, творчестве, любви. Карандашом. Обычно, на офортной, – да и, вообще, на “печатной”, предназначенной для печатной графики, – бумаге все надписи делают(ся) карандашом, предпочтительнее – простым. Дома я стёр надпись. И написал новую. Карандашом: «Натке <…> Твой голубоглазый Вадим». Посмеялся. Конечно.
Преподнёс Наталье Андреевне на следующее утро. Сказал, что это её Вадим преподнёс ей. Нашёлся – через пятьдесят лет: хочет её видеть. Её Вадим, тот же Вадим. «Я нашёл его», – сказал, – для вас, специально». Она хохотала. («Хохотушка! – отзывался кратко о ней Вадим, Вадим Сергеич, мне позже. – Такой была всегда. Такой и осталась».) Они созвонились… (Телефон дал я. Конечно. Телефон Вадима – Вадима Сергеевича Житникова. – Я же крупный организатор всяких дел! Вы ещё не знаете?) Умора конечно, но, это оказался тот же Вадим, мой Вадим Сергеевич. Житников. Нашёлся. Наконец-то. Ага! Это оказался тот же Вадим. Её, Наталкин, Наткин, Вадим. Тот же Вадим. Её Вадим. Я не ошибся. Шутка прошла. И, оказалась не шуткой. Н-да!-а…
– Куда же ты делся, Вадим? – спросила она его, через пятьдесят лет мучимая тем же вопросом.
– Что же ты не пришла? Натка! Наташка!.. – не растерялся мой храбрый голубоглазый педагог по офорту и иже с ними прочими графическими печатными техниками.
Роман закрутился вновь. По телефону. Вновь. (Вот справляли как-то юбилей этого славного! действа. То ли пять, то ли десять лет уже этой моей придумке. Проделке. Я считаю – это удачная затея… Получилась… У меня… Одна из самых лихих. Прошла – главное!) На свидание – она и не соглашается: “Зачем?” – говорит. Она и фотографировать-то себя не разрешает. Единственное её изображение, которое у меня есть – это ксерокс её карандашного портрета (“А4”), сделанного Вадимом Сергеевичем с натуры ещё пятьдесят лет назад и присланного мне недавно. Там Наталка, Наташка такая же, как и всегда, то есть, сейчас. Не изменилась ничуть. «Уберите сейчас же вы свои ваши камеры, Артём, разобью!» – говорит она мне. И я верю! – разобьёт. Истинно! И – убираю… Ни с чем пока… (Хоть, камеры целы!) Она может – я верю, и убираю. Так что… В моей мастерской – надо мной – Наташка – четырнадцати лет, работы Вадима, Вадима Сергеевича Житникова. А у него – всплеск: пишет по стихотворению в день, повести, рассказы, пишет пейзажи, натюрморты, делает офорты. Всплеск. Всё посвящено Наталке, Наташке. Говорят по нескольку раз в день. «Наталья Андреевна – это самое чистое, святое», – говорит мне Вадим, Вадим Сергеевич. Житников. Круг замкнулся. Согласен. С ним. Святое!.. Чистое!.. Наталья Андреевна!.. У него всплеск! Подъём! Творческий! Он закатывает сцены. Ей, как и нам в Институте. Спорят, мирятся; он делает выговоры ей, как командир, старший (по какому-нибудь званию, наверное), требует почтения, подчинения, согласия. Она не соглашается… В общем, – вполне нормальная семейная жизнь. Связь. (Телефонная.) Обмениваются посылками. По почте. Письмами, телеграммами, бандеролями ценными. В общем, – семья как семья. Роман. У него семья. Конечно. Крепкая, надёжная. Дома. Конечно. Конечно. Дома. Конечно. Конечно. Жена, дочь, сын, внук, внучка, домашние животные. Квартира (и не одна), машина (и не одна), дача (и не одна). В семье – все его обожают, боготворят. Конечно. Конечно. Могло ли быть иначе?
– Вот так устроили вы Наталье Андреевне!.. Роман!.. Артём. Вот это да!-да!-да! – качают головой! говорят завистливо тётеньки-бабушки (в белых халатах – реставраторы обычно – в белом) на работе, в отделе, пронося мимо общего телефона свои нехитрые столовые принадлежности, пока Вадим строгим голосом требует громко (через вахтёра) Наталью Андреевну подойти к трубке, названивая и проверяя, перепроверяя её одновременно: где она? верна ли она – Вадиму! Ему! Вадиму Сергеевичу Житникову – моему педагогу по офорту и печатной графике в Училище и Институте, институте Сурикова, суриковском…
– Надо иметь таких! учеников ещё!.. – кивают мне приветливо бабушки. – Идите чай пить, Артём, посидите. Ну и устроили вы!!. Наталье Андреевне!.. Наталья Андреевна прямо – ..! Идите! Идите к нам!?. Посидите с нами. Немного. Чуть-чуть. Хоть.
– Обязательно. С большим удовольствием. Иду… Иду, сейчас. Вот. Сейчас уже.
Это удачная моя шутка. Одна из самых. На “грани” фола, что говорится.
Ну?..       
Здорово! Да! Получилось!
А?..
– Только у нас с вами всё замечательно, Артём, у остальных, как не спросишь, всё у них плохо, всё у них болит, никому они не нужны, никто им не нужен, денег у них нет, работы у них нет, времени у них нет… Как живут? Как живут?
– Я заметил, что деньги, время, здоровье, друзья, работа, радость, поклонники и кумиры есть только у нас с вами, Наталья Андреевна.
– Да. А я ещё и БАНКОМ работаю: одалживаю любую сумму (и валюта у меня есть), и сахар, и заварку, и клей, и кастрюли (книги дарю, многое дарю – мне-то зачем? – надо всё помнить), кипятильник, утюги, лупу, инструменты, клещи, что мне ещё Фёдор Иваныч сделал, гвозди, бумагу… Не знаю… Не знаю…
Наталья Андреевна – из тех людей, что украшают собой планету Земля.
Этой связью можно гордиться. Это – знак Божьего Присутствия на Земле – такие люди. И знак мне. Наталья Андреевна понимает в человеческих связях, отношениях, многое, если не всё. (Что не понимает, досказываю я ей: время-то какое – сами видите: что тут понятного в мире, нас окружившем [кроме её улыбки].) Верю – наш союз – неслучайность, избранность. Но – высшая. Мы, пожалуй, и есть – счастливые…
Наталья Андреевна – боец. Всегда вступалась и вступается за тех, кого гонят и высмеивают, кого несправедливо очерняют, изгоняют. Справедливость и честь – её правила. Она протягивает руку в беде. Покрывает страдающего, нуждающегося, сомневающегося, мятущегося, в горе. Она не боится идти против всех – одна. Она дерётся. И отстаивает свои права.  И, даже на улицах, даже своей крохотной дамской сумочкой. Даже, при своих покалеченных, переломанных двух ногах. Малюсеньком росточке. «Мы – сталинцы – нас не сломаешь и не возьмёшь ничем», – отвечает мне она (ну прямо, как и мой папа/отец/папаша – такой же точно: боец, боксёр, несломимый, сталинец). В свои немалые годы не стесняется декларировать свои истины. Одевается очень скромно. Ценит семейные связи и реликвии. Не слушает сплетни. Приходит на помощь – сама. Без всяких просьб, видя беду и чувствуя опасность, оказывается рядом. Таких людей видеть перед собой – значит – верить в Бога, живущего среди нас. Радость бытия поёт в ней, независимо от того ужаса, что вокруг. «Не бойтесь и радуйтесь! – повторяет она часто мне слова Христа. – Христос, что нам сказал, Артём, помните: “Не бойтесь и радуйтесь”, Артём?»
Не бойтесь и радуйтесь! Не бойтесь и радуйтесь! Не бойтесь и радуйтесь!
– “Учитель..?” Странно как-то это слышать, – хихикает она, как подросток, с теми же ужимками, что, пожалуй, и не изменились за прошедшие полвека в ней, с ней. 
И та же шуба на ней… (Пятьдесят лет – как миг!) И она не стесняется этого. И те же орудия труда… (Молоток, клещи реставратора, что сделал ещё ей Фёдор Иваныч [наш] пятьдесят лет назад, шило острое…) И та же мастерская. Тот же адрес… И – Степан Сергеевич. Только, теперь – в чёрно-белом памятном фотопортрете… улыбающийся, живой, как всегда! – навсегда с ней. С ней! И это тоже урок. Любви. И я прошёл его. Милосердие к поэтам, к их диким душам я прошу у женщин, у красивых женщин, мимо которых, нет, не пройдёт ни один поэт, нет, не пройдёт, нет, не...
Такими, пожалуй, я и представляю себе идеальные отношения между наставником и учащимся, между людьми – шире, пожалуй, единственное, что радует так, с такой силой заставляет биться учащённо сердце, – это обилие узнаваемого и родственного в собеседнике. Наши отношения… – вот, пожалуй, урок!!! – Навсегда. – И молодым.

<...>

«Берём обыкновенными руками», – отшучивался Степан Сергеевич от пристававшей к нему с расспросами “Натке”, так он её называл. Чураков. – Женщину, ученицу свою, ради которой бросил прекрасную семью: жену и трёх любимых детей. Бросил; и – больше не вернулся. «Я могу жить только с любимой женщиной». Вот, на что я обратил бы внимание молодых поэтов. «Рецепт №5 с полки №7», – шутил Чураков, дуря Наташку. Отшучивался всё от её приставаний и расспросов. И – влип. Это всё было про рецепты, рецепты реставрации живописи. И влип. Влип, как мальчишка – полюбил! Полюбил. (!) Пришлось уйти! – не видеть её, Наташку, Натку, Маренника. Пришлось – не видеть её… уйти в Пушкинский… чтобы не видеть. Больно. Так бы я сказал про это. Надо учиться поступать по-мужски…
«Я поломала ему жизнь. Себе и ему. Всё сложилось не так. И у него, и у меня. Я много думаю об этом. Чем дольше думаю, тем больше прихожу к выводу, что… А могло ведь всё сложиться по-другому. Я и замуж-то вышла только из-за этого: ну сколько ж можно! ну сколько может это продолжаться! могло! Чтобы только, это всё кончилось! закончилось! прекратилось! (О! Не играйте женщины с поэтами, о. – А.К.) Я корю себя – я думала, он вернётся, вернётся: такая жена!.. семья!.. трое таких замечательных детей! Вы бы видели их, Артём!
Однажды, на каком-то юбилее, много позже… В общем, мы оказались одни. Он взял меня за руку и сказал: “Не волнуйся, Натка, у меня уже всё хорошо, всё нормально. Новая семья. Двое детей – не волнуйся за меня. Больше. Но, я должен тебе сказать… Я должен тебе сказать… Что такого ВОСТОРГА, такого ВОСТОРГА, – он так и сказал, Артём, так и сказал, Артём, так и сказал, понимаете: “восторга”! “восторга”! “восторга”! – понимаете? понимаете? Артём? (О! О! Не играйте! Не играйте! С поэтами! – женщины! – А.К.) – как от тебя, я ни от кого больше не испытал ”. Так и сказал: “ВОСТОРГА”… Так и сказал: “ВОСТОРГА”… Знаете, Артём, мне никто больше этого не говорил! Так! Я запомнила это прямо на всю жизнь! “Восторга”…»
С поэтами не играйте, женщины! Это вам не тысяча долларов. Осторожнее! Поосторожнее с огнём. С поэтами не играйте. Это опасно. Это я вам говорю. И – для вас самих тоже, женщины. И – не отказывайте, женщины, поэтам, женщины. Это некрасиво – в ИСТОРИИ. И, это я вам говорю, женщины, вступаясь за своих, себя. Это опасно, и – некрасиво. В истории. В истории человечества. И – вашей личной…

<...>

«Берём обыкновенными руками», – отшучивался Степан Сергеевич от пристававшей к нему с расспросами “Натке”, так он её называл. Чураков. – Женщину, ученицу свою, ради которой бросил прекрасную семью: жену и трёх любимых детей. Бросил; и – больше не вернулся. «Я могу жить только с любимой женщиной». Вот, на что я обратил бы внимание молодых поэтов. «Рецепт №5 с полки №7», – шутил Чураков, дуря Наташку. Отшучивался всё от её приставаний и расспросов. И – влип. Это всё было про рецепты, рецепты реставрации живописи. И влип. Влип, как мальчишка – полюбил! Полюбил. (!) Пришлось уйти! – не видеть её, Наташку, Натку, Маренника. Пришлось – не видеть её… уйти в Пушкинский… чтобы не видеть. Больно. Так бы я сказал про это. Надо учиться поступать по-мужски…
«Я поломала ему жизнь. Себе и ему. Всё сложилось не так. И у него, и у меня. Я много думаю об этом. Чем дольше думаю, тем больше прихожу к выводу, что… А могло ведь всё сложиться по-другому. Я и замуж-то вышла только из-за этого: ну сколько ж можно! ну сколько может это продолжаться! могло! Чтобы только, это всё кончилось! закончилось! прекратилось! (О! Не играйте женщины с поэтами, о. – А.К.) Я корю себя – я думала, он вернётся, вернётся: такая жена!.. семья!.. трое таких замечательных детей! Вы бы видели их, Артём!
Однажды, на каком-то юбилее, много позже… В общем, мы оказались одни. Он взял меня за руку и сказал: “Не волнуйся, Натка, у меня уже всё хорошо, всё нормально. Новая семья. Двое детей – не волнуйся за меня. Больше. Но, я должен тебе сказать… Я должен тебе сказать… Что такого ВОСТОРГА, такого ВОСТОРГА, – он так и сказал, Артём, так и сказал, Артём, так и сказал, понимаете: “восторга”! “восторга”! “восторга”! – понимаете? понимаете? Артём? (О! О! Не играйте! Не играйте! С поэтами! – женщины! – А.К.) – как от тебя, я ни от кого больше не испытал ”. Так и сказал: “ВОСТОРГА”… Так и сказал: “ВОСТОРГА”… Знаете, Артём, мне никто больше этого не говорил! Так! Я запомнила это прямо на всю жизнь! “Восторга”…»
С поэтами не играйте, женщины! Это вам не тысяча долларов. Осторожнее! Поосторожнее с огнём. С поэтами не играйте. Это опасно. Это я вам говорю. И – для вас самих тоже, женщины. И – не отказывайте, женщины, поэтам, женщины. Это некрасиво – в ИСТОРИИ. И, это я вам говорю, женщины, вступаясь за своих, себя. Это опасно, и – некрасиво. В истории. В истории человечества. И – вашей личной… Это я студенткам своим. Да они и хорошие. (Я уже и скучаю по ним – кажется? Неужели??) Да, среди моих таких (дур) и нет. А то сразу – незачёт. (То, что я гляжу-наблюдаю по коридорам – говорит об обратном… Ну, это уж слишком! – Надо бы чуть по-спокойнее! по-спокойнее! Ведь, всего не решишь за переменки. Десять минут каких-то… Я понимаю, что и этого хватает, если тебе где-то в районе двадцати [лет, в смысле]. Впереди – жизнь! девчонки! Жизнь! Которую – никто! никто! у вас не отнимет, нет. И я отпускаю вас всех пораньше… Сегодня, как и всегда. Впрочем, вы и не частые гости [ко мне на занятия. А я и не из ревнивых.]. Скорее – в коридорах, лифтах, на эскалаторах метро, при встречах случайных в случайных компаниях ведётся преподавание – круг-то неширокий, и вы попадаете в компании моих братьев-друзей-собутыльников.)
«Я, знаете, поняла, – он, Степан Сергеевич, – любил меня для меня. А вот муж – для себя. Для себя. Муж – для себя только. Степан Сергеевич… Он всё делал – как мне, Артём, знаете, какое это чувство!! А, муж – нет! нет!! – для себя! для себя меня любил! Для себя.
Я хочу... Если мы там встретимся, – если мы там встретимся… когда-нибудь… Если там что-то есть… Знаете!.. – Попросить у него ПРОЩЕНИЯ».
О! не играйте, женщины, с поэтами.
“<…>А шарик вернулся, а он голубой ” … <…>
Окуджава.
О! не играйте, женщины, с поэтами! Не надо! Не надо вам это! Это я говорю, поэт.
Встретитесь, встретитесь обязательно со своим Степан Сергеевичем, Наталья Андреевна! Маренник, Натка, Наталка, Наташка, Наталья Андреевна. Маренникова. Варенникова-генерал. Это я вам говорю, ваш коллега и ученик, и воспитанник.
Встретишься, Наташка, обязательно! Обязательно, Натка! Встретишь своего Степан Сергеича, обязательно! обязательно! Натка! Натка! Какие твои годы! Какие твои годы – перед этой Вечностью и Бездной, что впереди, что впереди – и – что позади, что позади… И – всё! всё! ему скажешь! – всё! всё! и прощения попросишь. И – простит он тебя, конечно, и возьмёт твою руку в свою…
И – будет так, как должно было бы быть здесь, на Земле, когда вы жили… были вместе, Натка! Не бойся, не бойся, не кори себя – он ждёт тебя уже давно – с объятьями распростёртыми – к тебе, к тебе, Нат, Наталья Андреевна…
Это я говорю, добрый сказочник, Артём Киракосов.
Не играй с поэтом!
О.
«Степан Сергеич учил нас всегда быть в творческом напряжении. Ходить на все выставки, на все просто! Учил ‘отчитываться’: то есть, рассказывать о том, что видели. Учил вести дневники, записывать. Сам вёл всегда дневники. И литературные, в том числе. Писал стихи, делал записи. Много путешествовал. Был прекрасный и весёлый рассказчик. Интересно, где всё его наследие? Что делают с этим его дети, дочки-реставраторы? Плеханов – первый начальник нашего отдела  (реставрации станковой живописи – А.К.) – только год пробыл, а потом ушёл. (Вы должны его знать, Артём.) Уговаривал меня: “ Наташка, зачем тебе реставрация? При твоей-то красоте… Уходи – выйдешь замуж, родишь детей… Зачем тебе дышать всем этим… портить руки растворителями? спирт! пинен! скипидар! воск! Зачем тебе всё это, Наташка, – при красоте! твоей-то… Уходи, Наташка…” И ушёл. Сам… На свободный покой, так сказать. Он был хороший художник. Вы не слышали его? Вы должны (были! бы) его знать, Артём. А. (Что-то я не знаю таких хороших художников! – А.К.)
Степан Сергеевич – увлёк меня, знаете, собой – в реставрации. Я к нему приставала всё! – с рецептами… Приезжал к нам Лазарев читать лекции по истории искусств, Смирнов – из Суриковского. Степан Сергеевич заставлял нас – рисовать всякие – ну вы знаете – руки, ноги – гипсовые, писать этюды, пейзажи, натюрморты, портреты – с натуры. Была творческая обстановка… Только кончилась война… Мы поднимали страну, наши города! Вы не представляете, Артём, какой подъём был, какое настроение. Какая атмосфера была. Вокруг. АТМОСФЕРА подъёма, Артём! Атмосфера подъёма, Артём. И у нас в мастерской. Была, была, Артём. Мы танцевали, собирались, гуляли ночами напролёт. В квартирах стояли рояли – настоящие большие концертные, Артём. Это была наша страна. Артём. Мы это чувствовали. А теперь..?
<…> И на всё хватало денег. Всю страну объездили. Всё было для нас – все премьеры, все концерты. Книги… Ведь, взгляните, сейчас же никто ничего не читает. Про теле… ви… я даже и не го… во… Степан Сергеич!.. Он! Он – горел! горел! горел!
<…> Свои примером: он горел прямо! На работе! Именно он – вывозил и спасал Дрезденскую галерею… Ему это было поручено… Кажется, сохранилось множество кадров хроники. <…> Что вы, не за два, – мы чуть ли не за один год всё сделали. И – была выставка. В Пушкинском…»
– Я помню. У моей мамы сохранились наборы открыток, альбомы, кажется, издания 55-го – 57-го годов с отреставрированными вами шедеврами Рубенса, Рафаэля, Джорджоне, Тициана, Тинторетто, Лотто, Рембрандта, Ван Дейка, Пинтуриккио, Гольбейна, Вермеера, Якопо Пальма, Пальма Веккио, Лиотара ...
– Да. Такая мода была. У меня тоже всё было. Я всё собирала – раздарила потом: зачем?..
– Ведь вас не много было тогда?..
– Да. Человек семь. И ещё эрмитажевские… Да.
– Не то, что сейчас: целые отделы! – человек по тридцать!
– Что вы, да. Немного.
– И работали как.
– Да.
– Да вы и сейчас…
– А я, знаете, по-другому и не умею. По-сталински…  Реставрация, знаете ли?.. Я так рада, что у нас ведь такая профессия… уважаемая и прекрасная. Вылечить картину, дать ей жизнь – ведь это же!.. – чудо, чудо; да. А ведь многие молодые у нас совсем без желания: вялые какие-то, сонные, никуда не ходят, никого не любят, ничего не читают, ничего не слушают. Им никто не звонит. Никто не влюбляется в них. Не понимаю я?.. “Не парься” – только и услышишь от них совет друг другу. И ещё, как это: “А мне всё фиолетово” – “по барабану” – в смысле, раньше, насколько я знаю, так говорили. “Поколбаситься” – вы слышали это? про это, Артём. Ужас! Что происходит – с нами! со страной! с ними! – Не знаю. Не знаю. Не знаю.

<...>




18.08.2007 – 08.10.2007