Светынька

Совсем короткая повесть

Посвящается моей маме, Ефросинии Фёдоровне Ященко

     Большевистская пушка 2-го ноября 1917 года, стрелявшая по часам на Спасской башне, в первый раз промахнулась. Разрывной снаряд перелетел через Кремль, улетел в район Якиманки и убил там всю Светынькину семью. Они все как раз садились за праздничный стол – был Светынькин день рождения. Все: и папаша, и мамаша, и младшие братья-погодки, и конечно, Светынька, как всегда румяная, в новом гимназическом фартуке с уже не двумя бантами, как у маленькой, а с одним на умненькой светлой головке. Кухарка Нюша разливала любимый мамашин борщ, когда заметили, что на столе нет любимых папашиных плюшек. Нюша поджала губы, а потом проворчала в сторону: «У меня не сто рук, вот к чаю и схожу принесу». «Нет, - вскочила Светынька, - я сама, это мой день, я сейчас. Папаша, не надо, деньги у меня свои», - и гордо помахала новеньким кожаным портмоне. Она быстро сбежала по лестнице в прихожую, набросила кроличью шубку, сунула ноги в ботики, и, перебежав улицу, вошла в лавку Чукибекова, где, как уверял папаша, всегда бывали самые вкусные на Якиманке плюшки. Печальный Чукибеков с длинными висячими усами, как обычно, сам стоял за прилавком. Он ловко заворачивал в синюю бумагу дюжину плюшек, когда сильный взрыв выбил стеклянную дверь его лавки. Светынька взвизгнула, в ужасе замерла, глядя на так же замеревшего Чукибекова, потом машинально схватила синий сверток и выбежала на улицу. Их дом напротив стоял, как стоял. Только вместо залы-столовой на втором этаже было что-то страшное, дымящееся. Светынька так сильно прижимала сверток с плюшками к своей груди, что, как потом выяснилось, целых в нём не осталось ни одной.

     «Светынька» - так первой назвала её бабушка.

     Папаша, Василий Андреевич, обожавший своего тезку Василия Андреевича Жуковского, ставил его выше Пушкина.  И первенца своего – светленькую девочку с большими серыми сияющими (потом всегда будут говорить «лучистыми») глазами он назвал именем героини своего кумира – Светланы. Так и была она Светланой, пока в начале войны с Украины не приехала её бабушка. А приехала она помочь дочери с недавно появившимися один за другим внуками-погодками. Едва увидев ещё на вокзале среди встречавших свою старшую внучку, бабушка вдруг замерла, потом присела перед ней, взяв её за руки, заглянула в серые лучистые (да, лучистые!) глаза взволнованной двенадцатилетней девочки, и произнесла, как выдохнула: «Ох же ж ты моё дитячко, Светынька ты моя!» - и почему-то заплакала. А умилённые родственники с этого момента, наверное, так и подхватили – Светынька да Светынька – сначала в шутку, а потом и вовсе привыкли.

     Бабушка поселилась рядом со столовой в небольшой комнатке.       В ней было единственное узкое окно с высоким подоконником, выходило оно на север, так что темнело там рановато, зато низкие здания напротив не мешали видеть и Москва-реку, и красные кремлёвские башни с белыми двуглавыми орлами на верхушках.

     Ещё не старая энергичная хохлушка, бабушка взяла было на себя всё хозяйство в доме, и только начала наводить порядок и в детской, и на кухне, как совершенно неожиданно для всех внезапно умерла во сне. «Разрыв сердца», - объяснил доктор плачущей мамаше. «А ей не было больно?» - «Нет, она даже не проснулась, просто дышать перестала».

     Бабушку похоронили. К мальчикам заниматься их воспитанием пригласили няню, а в небольшой комнате с высоким узким окном рядом со столовой поместили кухарку Нюшу. Но о бабушке  в этом доме помнили. Она ещё не успела ни как следует полюбиться, ни надоесть, но, получается что единственное, что успела бабушка – это нарекла внучку таким нежным, мы бы сказали даже «бережным» именем. Вот и появилась «Светынька», стали называть её так не только домашние – но и знакомые, и соседи, и в гимназии – откуда только узнали? – для всех она была Светынька. Много было вокруг Светлан, Светочек, Светланок, даже Ланок, а вот Светынька была одна. Одна единственная.

     И вот теперь, в ноябре семнадцатого она действительно осталась одна, на всем белом свете, одна одинёшенька.

     Гимназия, перед тем, как закрыться, всё же выдала своим питомцам какие-то документы, это давало хотя бы небольшую надежду нашей героине на устройство в дальнейшей жизни, так, по крайней мере, она думала.

    Надвигались холода. Оставаться в разбитом доме было невозможно. Кое-как провела она эту зиму по соседям, по знакомым. А весной 18-го что-то изменилось. Люди из подвалов стали переселяться в реквизированные квартиры, и её только частично разбитый дом привлёк чьё-то внимание. Нашлись и материалы, и руки, разрушенную большую столовую-залу восстановили, но разгородили её коридором на четыре небольшие комнаты. Новые власти стали вселять новых людей. И, как ни странно, сироту не забыли. Ей отвели ту самую комнатку, где когда-то умерла бабушка, а потом жила Нюша. В этой комнате – мы знаем – она будет жить всё время, там мы и увидим её на последних страницах нашей повести.

     Повесть эта, должны мы признаться, пишется не по порядку, а урывками, выхватывая из жизни нашей героини то один эпизод, то другой. Вот, есть, например, эпизод, написанный в форме диалога. Ему, казалось бы, место в самом начале, где-нибудь после выстрелов пушки. Но мы откладываем его, потому что сами не очень верим в его достоверность – да, вот такая тавтология, она почему-то нам дорога, и мы не будем переписывать эту фразу. В дальнейшем, при редактуре, мы, может быть, и совсем откажемся от этого эпизода и, опершись на элементарную хронологию, сделаем и без него понятной такую простую, но все же необычную жизнь.

     А пока мы только собираем все эти эпизоды, вынужденные, чего греха таить, и присочинить кое-что. Вот, например, что-то из двадцатых годов:
   
                «Тетя Мотя, что вы трёте
                Между ног, когда идёте?»

     Мы не знаем, из той ли эпохи эти куплеты, или более поздней, но что-то подобное распевала наглая якиманская  ребятня, преследуя вдоль тротуара незнакомых женщин, приплясывая и гримасничая. А однажды они узнали её – «Эй, это же Светынька…».  «СветЫнька»!» - заорали они, им казалось, это особенно остроумно, ведь тогда повсеместно по Москве начали разорять церкви, сбрасывать колокола, рушить храмы.               

                «Эй, СветЫнька, юбку скинь-ка!»

     Фу, как противно это сочинять. Но что делать, достоверные реплики якиманской шпаны до нас не дошли, а хочется показать, как ужасно было ей поздно вечером, кутаясь в старый какой-то шарфик, не глядя на  этих сопляков, проходить по знакомым улицам, подняв глаза на такое знакомое московское звёздное небо, может быть, как и она, помнящее её давние зимние прогулки по Софийской набережной под руку с папашей, в шубке и своих тёплых ботиках. Вот они, эти ботики, и были единственным, что осталось у неё от старого времени. Беличья шубка - во избежание того, что мех потрется и станет вылезать, и тогда ничего за неё не возьмёшь – была загодя обменена на Толкучем рынке на какие-то продукты, которые она растягивала до последней возможности.

     Должны извиниться, что работа наша так обрывочна и фрагментарна,  и именно поэтому  какие-то очень важные куски выпали, просто не были написаны. Спохватившись, мы принялись было их сочинять, но тут же поняли, что и так предостаточно насочиняли. Например, кто сказал, что у младших гимназисток косичек и бантов было по два, а у старших – один? Или что радио в ночь с 9 на 10 мая (об этом позже) работало, не выключаясь, до утра? Хотя, скорее всего, это не так: 10 мая был четверг, рабочий день, и страна должна была отдохнуть от Праздника в тишине.

     Поэтому, не желая увеличивать количество подобных придуманных нами самими, и от этого сомнительных деталей, мы пропускаем огромный период в жизни нашей героини, хотя  и чрезвычайно важный для нас, но особенно-то важный, конечно, для неё.

     Итак, прямо из неопытной московской девочки периода Военного Коммунизма, она превращается у нас в молодую спокойную женщину Эпохи Первых Пятилеток.

     Вот она движется в толпе по морозной Москве 1930 года с сумочкой под мышкой, в неброском пальто, в шапочке с длинными «ушами» и в своих «вечных» ботиках (они выручают её до сих пор). Вот она вместе с толпой прохожих по знаку постового переходит улицу и входит в большой комбинат ФЗО (фабрично-заводское обучение), где уже несколько месяцев служит в кассе.

     Работа её там заключалась вот в чём: каждое утро, взяв из кассы около пяти тысяч рублей, она, зажав их в сумочке под мышкой, ехала в Наркомат. Там, в соседнем желтом здании она выкупала на эти деньги талоны на питание на весь комбинат ФЗО, и, вернувшись перед обедом, заставала у зарешечённого полукруглого окошка кассы очередь, человек шестьдесят, из бригадиров студенческих групп. В течение часа-полутора она продавала эти талоны, быстро меняла в кассе собравшуюся мелочь, рублей 10-12, а бумажные купюры сортировала по номиналу, складывала в пачки по 100 штук, привычным движением пачку перевязывала широкой бумажной лентой и, заклеив её, надписав на каждой пачке сумму, номинал, количество банкнот – в последней было всегда меньше – ставила дату и свою аккуратную подпись. Потом эти деньги она под роспись сдавала до утра старшему кассиру, который укладывал их в несгораемый шкаф на её «личную» полочку. И всё - на сегодня она была свободна  и могла уходить, не дожидаясь конца рабочего дня, что и делала с удовольствием. А утром ей выдавали вчерашнюю выручку, тоже под расписку, и всё шло заведенным порядком.

     Рутина, казалось бы, но ей нравилось это дело, и она занималась им легко, почти играя, несмотря на большую материальную ответственность – шутка ли: каждое утро по пять тысяч под мышкой, да и талоны – лакомый кусочек кое для кого – время-то было голодное, да и спекулировать ими можно было без особого труда. Но ей доверяли. И она слишком доверчиво ко всему относилась.

     «Ох, будьте осторожны, Светынька!» говаривал ей - и откуда только узнал? - Константин Валерьянович, пожилой счетовод, «кассир Старорежимной закалки». Последнее было его любимой присказкой, потому что, всем известно, закалялись при Старом режиме только борцы с самодержавием – «а какой же из кассира борец?» - говорил он, и первым смеялся неуклюжей своей шутке. Он вообще был смешной,  этот седенький Константин Валерьянович, выделявший её из всех,  не стесняясь ухаживавший – то пальто «старорежимно» подаст, то очередь в комбинатскую столовую займет для неё, а то лихо,  одним движением ножниц, нарежет бумажной ленты для заклейки денежных пачек,  аккуратно положит перед ней и, подмигнув сразу двумя глазами, дожидается – «Спасибо, Константин Валерьянович».

     И вот - как накаркал со своей осторожностью: при покупке талонов, вдруг стала обнаруживаться в её пачках нехватка то одной, а то двух бумажек. Пачки вскрывались и пересчитывались при ней, тут обмана быть не могло. И запаковывались ведь при ней – сама же клеила. И хранились в несгораемом шкафу, выдавались под расписку. Неужели она стала ошибаться при счёте?

     Еще с гимназических времен она обнаружила в себе способность, вернее даже особенность, при желании моментально сосчитывать всё, что попадалось ей на глаза. С математическими расчётами было сложнее, но и тут она никогда не пользовалась счётами или делением-умножением в столбик на бумажке, всё в уме. И ошибки в расчётах не случались никогда, она даже перестала удивляться этому. А тут – такое…

     Она стала по нескольку раз пересчитывать купюры, прежде чем заклеивать пачку. Но, - Боже мой! – пропажи преследовали её. Она ничего никому не говорила у себя в комбинатской кассе, и при покупке талонов молча возмещала недостачу из своей зарплаты.  На неё там стали коситься, это совершенно убивало её. Она осунулась, её серые глаза поблекли. Постоянно угнетая себя размышлениями, не находя объяснения происходящему, она заболела. И не просто заболела, она слегла в больницу с подозрением на выраженный невроз. «Ипохондрия, голубушка, - заметил ей старый доктор, - старорежимная хворь».

     «Такая молоденькая», - жалели её в палате. Жалели её и на работе, жалели и навещали. Но не часто. Она ведь не была «компанейским» человеком – всегда ровная, доброжелательная и улыбчивая, она без житейских необязательных разговоров, без общего чаепития в перерывах, не стала частью их почти семейного коллектива. Тот же Константин Валерьянович с улыбкой повторял ей: «Вы, Светынька, как солнышко среди зимы, появляетесь ненадолго, осветите все вокруг своими лучиками, и снова скрываетесь в неизвестном направлении».

     И вот это «солнышко» теперь уже почти месяц в больнице. Повсеместно применяемые в те годы методы – успокаивающие ванны, душ Шарко, - не помогали. С потухшими глазами, в сером больничном халате, она между процедурами лежала, свернувшись калачиком, поверх одеяла и потихоньку угасала.

     ФЗОшная уборщица, чаще других посещавшая её, принесла ей однажды в узелок замотанный пузырёк: «Вот, девка, это ещё бабка моя делала – настой валерьянового корня, помочь должон!» Развязывая узелок, она вдруг поделилась новостью: «У нас же в ФЗО вора поймали!» - «Где?» - «Так и где – у вас же, в кассе» -       «И кто?» - «А этот, козел старый, Валерьяныч» - «Константин Валерьянович?!?», - не поверила Светынька. «Вот они какие разные бывают, Валерьянычи!», - засмеялась уборщица, развязав, наконец, узелок и поставив пузырёк на тумбочку. «Так он чо, вредитель, творил», - продолжала уборщица – «возьмет спицу вязальную клеем намажет, а потом в пачку между бумажками осторожненько засунет и крутит себе потихоньку. А потом – раз! – и бумажку, а то две, и выташшит. Небось, при Старом-то режиме – шепнула она, оглянувшись – посовестился б, а тут на месте преступления пойман».

     Светынька не могла поверить. А потом, сопоставив свою ситуацию, да и что «на месте преступления пойман» - как-то вдруг успокоилась. И внезапно пошла на поправку. И через неделю выписалась, к удивлению старого доктора, «без каких-либо тенденций к рецидиву».

     Выйдя из больницы, Светынька узнала, что в кассу ФЗО на её место уже взяли нового человека. Но и её не бросили на произвол судьбы – завком рекомендовал, и, через биржу, её устроили в некую статистическую контору, занимающуюся обработкой фактов, представляемых в советской периодической печати.

     О, это было удивительное место. Страна осваивала грамотность, газет выходило сотни, и все они, по одному экземпляру, поступали к ним на обработку. Ей нравилось это дело. Причем не результат, а сам процесс поиска всевозможных, пророй курьёзных, фактов, из которых кто-то другой выстраивал потом замысловатые таблицы и графики, отсылал «наверх» и получал благодарности, а порой и взыскания. Но её работа была – самое главное – абсолютно не материально ответственная, что выгодно отличало её от предыдущей в кассе ФЗО, и совсем не выгодно в плане зарплаты, более чем скромной.

     Но она как-то устраивалась, причем без всякой подработки, просто до минимума сведя свои потребности, и не скрывала этого -  когда у неё просили взаймы, она тут же с готовностью доставала своё потертое портмоне и деловито высыпала на стол его содержимое: трамвайные билеты, несколько монет, две-три рублёвки и продуктовые карточки. Скоро к ней перестали за этим  обращаться. Но и сама она ни у кого не одалживалась, а уж если действительно становилось туго, терпеливо садилась на диету – это сейчас так говорится, а тогда – просто голодала. Да так, что щеки её, всегда румяные, бледнели, а серые глаза казались ещё больше и лучистее. Странно, но она… хорошела! И мужчины замечали это первыми.

     Свои ухаживания они обычно начинали с разговора именно об этих серых «загадочных глазах». А она своими серыми видела насквозь, что этот – дурак дураком, а этот – и не дурак, но явный хам.… Где же они, нормальные мужики? («О вопль женщин всех времён!»)      
            
     Но появлялись и такие.Однажды у её стола присел мужчина из соседнего бюро. Выяснив какие-то деловые вопросы, он завёл совсем не «деловой» разговор, да так мягко, просто, глядя и в её серые лучистые глаза, и рассматривая всю её  с восхищённым удивлением. Она сразу поняла, что понравилась ему. И это её взволновало. А потом до неё дошло, что и он ей нравится. Это привело её в панику. Отвечая ему невпопад, она почувствовала, что густо краснеет, но не от смущения, а от поднимавшегося откуда-то изнутри удушья. Торопливо свернув разговор, она распрощалась и, еле дождавшись, когда он ушел, быстрым шагом вышла в коридор. А там – и  бросилась в уборную.

     Боже – ее стошнило! Что это?

     Еле придя в себя, она сказалась больной и отпросилась с работы.

     Домой она почти бежала. На новом Москворецкому мосту ветер снова разрумянил её щёки. Почти пройдя мост, она остановилась, оперлась о парапет и, стараясь восстановить дыхание, стала смотреть вниз. Там на берегу мальчишки бегали друг за другом с палками. Она смотрела на них и не думала ни о чём. Набегавшись, ребятня бросила палки и принялась лепить снежную бабу. Но Светынька видела, что февральский снег уже рыхлый, и баба всё время разваливается, не получается у них никак. Никак не получается. Она хмыкнула в варежку, улыбнулась своей полуулыбкой и, уже успокоившись,  повернулась и, не торопясь, пошла к дому.

     Больше с ней ничего подобного не случалось. Потому что она научилась при всей своей мягкости резко пресекать любые поползновения мужчин на ухаживание.

     А вот это первыми заметили женщины. Сначала, видя как она безапелляционно «отшивает» мужиков (не знаем, было ли в ходу такое выражение), они с удивлением крутили пальцем у виска за её спиной. Но потом, видимо, что-то поняв, пожалели её. А пожалев – моментально списали со счета как возможную конкурентку в борьбе за внимание мужчин.

     А это её и устраивало. И так, поменяв свой, так сказать, статус в преимущественно женском коллективе, вскоре она поменяла и место в большой комнате их отдела. Теперь её стол помещался в самом углу, рядом с массивной старорежимной изразцовой печью. Она сидела позади и при желании могла видеть всех, её же без особой надобности не видел никто. «ПрИ людях и на усторОнье», сказала бы про это кухарка Нюша.

     И все бы хорошо, если бы не собрания. Они как-то с незаметным постоянством стали проводиться почти каждый день после работы. Выступать на них было не обязательно, благо желающие загодя записывались в ораторы, но в конце «принимались решения», и нужно было голосовать…

     Как-то после такого традиционного митинга председательствующий объявил: «Так, кто за то, чтобы осудить кровавую клику японских милитаристов? Прошу поднять руку», - поднял первым и начал с себя считать взметнувшийся «лес рук». Светынька тоже подняла руку и по своей привычке всё считать, оглянувшись на зал, мгновенно вывела число – 97, включая себя и председателя. А он все продолжал, скрупулезно оглядывая зал, поднимать и опускать палец – и зачем? – всё равно видно: единогласно, наверное, для протокола. Закончил, но число у него получилось «96». «Ну, ошибся и ошибся», - подумала Светынька.

     В другой раз людей было гораздо меньше, и ошибиться было сложнее, однако и тут председательствующий не досчитал одного голоса. Так повторялось ещё несколько раз. И вот однажды, когда Светынька не успела поднять руку (ну не будем мы придумывать, почему она замешкалась – просто не успела и всё), а «всевидящий» палец обсчитал её окружение – цифры совпали, ведь себя Светынька не внесла мысленно в число голосовавших. Это её очень удивило, и в следующий раз, когда и вопрос был поставлен серьёзнее: «Кто за то, чтобы осудить троцкисто-бухаринских приспешников?», Светынька набралась храбрости и не подняла руку. И что? Этого никто, даже сидящие рядом, НИКТО не заметил!

     Что это было? Фантастика! Кто-то или что-то хранило её, уберегало от излишнего внимания.  Она нужна была кому-то такая «не такая как все». Ведь и случай в 30 году, и больница после него были единственными серьёзными её испытаниями. И она вышла тогда из них каким-то чудом, почти не заметив угрозы.

     Но искать этому объяснение, Светынька, как на наш взгляд большинство женщин в подобной ситуации, не дала себе труда, а просто воспользовалась этим и (снова неосторожность!) перестала совсем ходить на собрания! 

     Тем временем запущенная из Кремля фраза «жить стало лучше, жить стало веселее», была сразу подхвачена, и повторялась всеми к месту и не к месту. Вернее, конечно, только к месту! Попробовал бы кто-нибудь даже пошутить на эту тему. Ведь «чем лучше?» и «кому веселее?» - эти вопросы уже давно не задавались. Но Светынька, словно не чувствуя сгущающейся вокруг опасности, вела себя по-прежнему, а именно – не посещала собрания. И  никто из сотрудников, продолжаем мы удивляться, этого не замечал.

     Вот посторонние – другое дело. Однажды собрание вёл представитель наркомата. После собрания зайдя за чем-то в комнату Светынькиного отдела и случайно встретившись со взглядом внимательных незабываемо серых глаз – как же он их в зале мог не заметить? – он строго спросил: «А вы, гражданка, почему не были на собрании?» Прежде чем она что-либо ответила (а ответ даже на всякий случай у нее не был заготовлен), из другого конца комнаты раздался голос её начальника: «Светлана Васильевна была срочно отправлена в ГорСтатБюро за вот этими таблицами». И начальник высоко, как на общем собрании при голосовании парт книжками, поднял и немного подержал над головой жёлтую брошюру. И всё.

     А тут скоро «наверху» было принято решение реорганизовать контору. Открывался новый филиал, и возглавить его был назначен он, её начальник,  взявший  с собой несколько сотрудников, по большей части – кому ближе было добираться туда от дома – наверное, мог себе позволить такую роскошь раздавать подобные негласные привилегии. Светыньку же он взял в новый филиал, невзирая на то, что её путь от дома до работы увеличивался чуть ли не вчетверо и занимал теперь, если пешком, больше двух часов.

     Светынька сначала испугалась – не мужские ли это штучки? Но потом успокоилась: её лысому начальнику было под пятьдесят, он был женат вторым браком, платил на двоих детей алименты, был тотально контролируем второй женой и новых контактов с женщинами боялся, как огня. А к ней он относился как-то даже бережно, и как сказал бы насмешник, как к какой-то святыне. Он единственный из всех называл её не Светлана Васильевна, а Светынька – откуда узнал? – правда, только наедине.

     А вот не приходило ли и ей в голову то, что мы, как кажется, давно и слишком прямолинейно пытаемся втемяшить нашему Читателю? Имеется в виду явное созвучие в словах «Светлана», «святыня», вслушайтесь: «Све-тынь-ка»? Хорошо бы, конечно, чтобы Читатель обнаружил это, например, не сразу, а чтоб его, так сказать, «неожиданно озарило». Но, увы, не получается это у нас как-то.  Ему, Читателю, мы уверены, это сразу  бросилось в глаза уже в названии повести – может он подумал: наверное, вкралась опечатка, и следует читать «СвЯтЫнька» - такая святыня, но маленькая. – «Может, ущербная?»

     Ничего себе вопросец! Хорошо если следующий будет: «Ну-ка, про что это, или про кого?» Ну, про кого – понятно.  Но, может быть, и «про что» станет ясно? Ясно и нам самим, когда,  Дорогой Читатель, ты  дочитаешь эту, как заявлено, совсем короткую повесть, которая – вишь ты? – совсем и не короткая выходит.

     Итак, филиал заработал.

     А тут началась и война. Работы прибавилось, появились новые данные, военные. Шли слухи о наложении грифа секретности на их работу.

     А, между прочим, тогда-то и вернулось слово «святыня». Светынька знала, что это из Кремля было разрешено вернуться ему, правда, означало это не совсем то, что раньше. И имя Светлана стало популярно. Все знали, что и в Кремле есть своя Светлана, дочь того, чье имя чаще всего встречалось в газетных передовицах в одном абзаце с этим самым словом «святыня». Но передовицы, как таковые, почти никогда не являлись для неё источником статистической информации, а для себя самой это объединение таких имен и понятий совсем не занимало её простую и все равно умненькую головку.

     Пришёл октябрь 1941.

     Эвакуировать их контору, наверное, не сочли нужным, а может быть, просто забыли.

     Однако нет, не забыли. 14 октября к их полуподвалу подкатил грузовик, из него быстро выскочил человек во френче. Предъявив начальнику какую-то бумагу, он провел по комнатам двух приехавших с ним солдат, тыча пальцем в столы, стулья, несгораемые шкафы, повторял: «это, это, это», а потом остановился и махнул рукой: «Ааа, давай все!» Солдаты начали выносить мебель, постепенно заполнять ею грузовик. Дошла очередь до несгораемых шкафов, картотечных стеллажей – их-то зачем? – из них высыпали все карточки прямо на пол. Светынька смотрела на это всё, оцепенев – труд почти всех последних лет превращался в ничто. Начальник попытался что-то возразить, но потом тоже махнул рукой, и только потребовал расписку. «А пожалуйста», - засмеялся «во френче», быстро накатал, что нужно, промокнул «документ» старым тяжелым пресс-папье, хотел было его (пресс-папье конечно же) сунуть в ящик проносимого солдатами стола, но передумал и торжественно вручил его вместе с «документом» начальнику. Грузовик бибикнул – готово! Тот, во френче, ещё раз прошелся по комнатам, и, даже не взглянув на молча стоявших сотрудников разоренной конторы, выбежал, громко топая  по их полуподвальной лестнице.

     Начальник аккуратно сложил расписку, положил её во внутренний карман пиджака, взял Светыньку за руку и вывел во двор. Позвенев ключами, он тщательно запер дверь, подергал её и, не отпуская ручку, повернулся к Светыньке: «Идите домой. Пожалуйста, никуда не уезжайте».

     А ей и некуда было уезжать, по полупустым улицам она направилась на свою Якиманку. Москва была неузнаваема: окна и двери учреждений распахнуты настежь, повсюду валялись разбитые вдребезги пишущие машинки. По дороге редкие прохожие отворачивались и прятали лица в воротник. Может, от ветра.

     На Москворецком мосту её впервые не остановил патруль для проверки документов, проверяли только идущих навстречу, к Кремлю. Ветер под мостом рябил воду, и могло показаться, что Москва-река течёт в обратную сторону.

     Она вернулась к себе, прошла на темную кухню – электричество недавно отключили, набрала воды в кружку из-под крана и прошла в свою комнатку. Там, достав из тумбочки остававшийся «на чёрный день» маленький ржаной сухарик, медленно сгрызла его, запивая из кружки. Потом, не раздеваясь, только сняв свои «вечные» ботики, легла калачиком на кровать, укрылась одеялом и сразу уснула. Почти на двое суток. Потом очень удивлялась, как ей это удалось.

     Проснувшись, она сразу собралась в контору. Она очень боялась, что кто-нибудь по неосторожности или со зла бросит окурок в открытую форточку. Но нет, пожара не случилось. Только входные двери были распахнуты – замок взломали, и посредине одной комнаты большой кучей лежали связки документов, сверху заляпанные грязной обувью – выкручивали последнюю лампочку, догадалась она.

     Послышались шаги, и вошёл её начальник. Поздоровавшись, он закрыл-таки действительно открытую форточку, достал из кармана маленький обмылок и попросил помочь ему. Вдвоем они быстро заклеили окна старыми газетами, и вышли посмотреть, как получилось снаружи. Получилось чудесно. Начальник удовлетворенно вздохнул, вынул из кармана пальто большой висячий замок и навесил его, соединив ручки на обеих створках дверей.

     А через три дня Светыньке домой от него принесли записку: «Завтра выходите на работу». Это было почти счастье.

     На следующий день её лысый начальник принес прошитый и проштампованный на каждой странице журнал, заставил её расписаться в нем и выдал продуктовые карточки! Их обычно выдавали в другом месте, но, как видно, у лысого были большие связи.

     А ещё через два дня стали срочно привозить мебель, не новую, но, кажется, даже лучше старой. Словно кто-то там «на верху» с опозданием хватился исправлять ошибки и заглаживать свою вину перед статистикой. Дошло до того, что Светыньке был выхлопотан даже ночной пропуск через всю Москву, потому что возвращаться на Якиманку иногда приходилось очень поздно, засидевшись иногда за полночь за восстановлением разорённого архива. Работы было неимоверное количество, а потом стало её ещё прибывать, так что мы с уверенностью можем сказать – хватило её на всю войну, и даже больше.

     Но Светынька не унывала. Долгие ночные прогулки по Москве к себе на Якиманку как-то освежали её, еле разгибавшуюся после десяти-двенадцати часов над бумагами. А звёздное небо, вскорости очищенное от аэростатов воздушных заграждений, и ещё не снятые защитные чехлы на кремлёвских звёздах позволяли иногда представить, что прогулки эти – по совсем другой, старой, давно ушедшей Москве.

     Вообще, наряду с длительными прогулками по ночной Москве и во время войны, и особенно после, ещё одним её наслаждением было радио.  Радиоточку в своей комнате она не держала, как соседи, постоянно включённой, нет, в контору  приходило много газет, почерпнув из них нужные статданные, с ними поступали по-разному: какие-то сдавались в ближайшую библиотеку, какие-то передавались зачем-то в головную контору, а некоторые просто выбрасывались в утиль. Вот из этих она и выбирала такие, где печаталась радиопрограмма. Вырезав её и принеся домой, она тщательно изучала расписание передач, и тогда личная жизнь её начинала идти, подчиняясь круглой чёрной тарелке на стене. В основном после ужина она слушала прекрасную музыку, её передавали очень часто, трансляцию театральных постановок, литературные концерты. А по воскресеньям добавлялись и детские передачи. В этот день, подольше залёживаясь в постели, она, закрыв глаза, слушала волшебный голос актрисы: «Но живет без всякой славы средь зеленыя дубравы у семи богатырей та, что всё ж тебя милей…»

     Или другое: детские радио спектакли! Один, по произведению известного писателя, передавали чаще других. Она слушала, ей представлялось, что, может быть, писателя этого она когда-то знала, что он тоже с Якиманки, и тоже часто заходил в булочную Чукибекова. И, наверное, тамошние плюшки ему понравились настолько, что он решил увековечить имя с вывески. Только зачем-то изменил в нем одну букву, поделил его пополам и назвал так двух симпатичных мальчуганов – ей очень нравилось это слово, «мальчуган». Она видела перед собой своих младших братьев-погодков, и, отвлекаясь от радиопостановки, представляла, как бы они хохотали, если б кухарка Нюша, наливая им компот, за которым они, запыхавшись, прибегали к ней на кухню со двора, запела басом «арию» совсем не из своего репертуара или даже из другого времени: «Жил за печкой таракан, а за речкой мальчуган, у таракана усики, а у мальчугана трусики».

Эта Нюша – ох уж эта Нюша! – секретно от папаши (но с его ведома!) – она обучила мальчуганов – о ужас! – играть в карты! В «ду-ра-ка»!!! По вечерам тайно обосновавшись в комнатке кухарки, как в крепости, играли в полной тишине. Закусив губы и блестя глазами, игроки по очереди тасовали колоду. И молча! «Чтоб не услышали враги!» - предупреждала Нюша. А когда Светынька присоединялась к ним, чтоб сыграть партию-другую  – не часто это бывало, не часто – происходило удивительное: она со своим математическим складом ума всегда проигрывала! Братья были в восторге! Нюша стучала пальцем по столу, а Светынька покорно лезла под этот стол, и тут уж хохот было сдержать невозможно, когда из-под стола раздавалось шёпотом её «Ку-ка-ре-ку!».  «Им так нравилось меня обдуривать», - вспоминала она, улыбаясь и всё чаще отвлекаясь от радиопостановки.

     И вот странно, никогда мальчишки из круглой картонной тарелки на стене не представлялись ей её собственными детьми, которых  у неё не было, и не будет – она это знала – никогда-никогда. А о том, что она почему-то одинока, о том, что некая сила, когда-то отнявшая у нее одну семью, потом не позволила ей завести и другую, о том, что это за сила такая – она не думала. Тоже никогда-никогда.

     Девятого мая 1945 года она проснулась в два часа ночи. Её разбудил доносившийся от соседей «государственный» голос Левитана. Включив свою радиоточку, она услышала, что через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение. Быстро вскочив и одевшись, она села на стул посреди своей комнатки и стала ждать. В два часа десять минут она вместе со всей страной узнала, что то, чего они ждали долгих 1418 дней и ночей, наконец, свершилось.

     Что тут поднялось! Весь город высыпал на улицу. Со стороны Красной площади, куда двинулись абсолютно все, были слышны и музыка, и песни, и выстрелы, и радостные крики…

     Дорогой Читатель, сколько уже ты прочёл об этом Великом Дне, сколько видел фильмов, сколько слышал рассказов очевидцев – ну куда ещё мы, со своей жалкой лептой, через шестьдесят-то лет, сами зная не больше твоего? Поэтому – только о ней, о Светыньке наш рассказ.

     Она вместе с соседями, со всей Якиманкой, еще до рассвета оказалась на Красной площади. Одна, без компании, она переходила от одной группы восторженных людей к другой. Здесь пели, тут играла гармонь, народ плясал, там, высоко подбрасывая, качали военных…  Она смотрела на ликующие лица и не узнавала людей, тех самых, которых словно впервые увидела тогда, в семнадцатом, после рокового взрыва. Ведь почти всю жизнь её окружали другие, часто озабоченные, насторожённые лица, и на их фоне она сама выделялась своим лучистым спокойствием. А сейчас лица пылали, голоса звенели, глаза светились, и её лицо – нет, не поблекло, нет! – оно снова выделялось, но уже другим, как бы это сказать?.. Да, пожалуй, вот так: они долго ждали и уже дождались, а она ждала чего-то ещё.

     Выйдя с Красной площади, Светынька ещё долго ходила по Москве, и всюду она видела всё те же лица людей, словно сбросивших с себя огромную тяжесть.

     Вернувшись  домой, она застала в коридоре стихийно возникшее застолье: были вынесены из комнат и сдвинуты вместе столы, тем, кому не хватило стульев, устроили из досок и табуреток лавки. Было видно, что и на стол было собрано у кого что было. Пригласили и Светыньку, и она тоже вынесла свою лепту - всё, что было у нее в запасе ещё с осени - маленькую баночку яблочно-рябинового варенья.

     С появлением новой «гостьи» - она присела с краешка стола, ей придвинули чистую тарелку и вилку – с новой силой возник самый главный тост, и она выпила, чокнувшись со всеми, водки, чуть-чуть на донышке граненого стакана, за Победу.

     Застолье продолжалось уже не первый час, многие были уже хорошо «подшофе», их лица не оставляли в этом сомнений, но это были всё те же счастливые лица, что Светынька видела весь день. И она сама раскрасневшаяся сидела среди них. Её и всегда как-то обходили стороной коммунальные дрязги, а сегодня вообще она всех любила! И только одна мысль никуда не уходила: что же будет теперь, что изменится ещё?

     Тут вспомнили, что в 9 вечера ожидается выступление по радио Верховного, и кто-то восторженно предложил всем вместе пойти на Красную площадь, где «весь советский народ, как один человек…»  Мысль, несколько запоздавшая – до времени выступления оставалось не более получаса. «Успеем!» Все вскочили и бросились на улицу. Светынька побежала вместе с ними, но предательский каблук на туфельке, уже несколько дней дававший о себе знать вылезавшими гвоздиками, как раз напротив бывшей булочной Чукибекова решил покинуть свою нерадивую хозяйку, и отлетел на середину улицы. Она ойкнула и заковыляла. «Давай скорей, переобуйся, мы подождём» - крикнул кто-то. «Не надо, я догоню!»

     Переобуться…  Выбор был невелик: либо домашние шлепанцы без задников, либо её «вечные» ботики, хотя и не потерявшие свой вид – сработанные, конечно, ещё при Старом режиме! – но все-таки они же зимние! и совсем уж не праздничные! а она в легкой юбке, в светлой в горошек кофточке, и главное – весна кругом, весна! Нет, она горестно покачала головой и помахала вслед спешащим соседям. И только когда они скрылись за поворотом, призналась сама себе, что слукавила - ей просто хотелось побыть одной.

     Улица пустела, сумерки сгущались, а она стояла с отлетевшим каблуком в руке, стояла на том самом месте, откуда почти 30 лет назад шестнадцатилетняя девочка увидела, как разрушился её мир, и теперь вокруг неё он был совсем-совсем другой.

   Этот новый мир, он начал возникать именно тогда. Часы на башне, расстрелянные 2 ноября семнадцатого, через год починили, и они стали отсчитывать другое время. Менялись люди, менялось всё, вплоть до звёздного неба: в нём появились новые рубиновые звёзды, осевшие на острых башнях старой крепости. Её родной город стал столицей огромной страны, посредине которой  в этой самой крепости, как когда-то в коморке кухарки, озираясь на «врагов», но совсем не тайно, а очень даже явно, тоже обосновались «игроки». Их «колода» тасовалась, словно сама собой, «партия» разыгрывалась только одна, но «игра» постоянно меняла свои условия, и  при этом всегда наверху был один и тот же, внушивший страх, трепет  и любовь к себе миллионам.  И выигрыш в этой игре, подминавший, и, в конце концов, подмявший под себя всю огромную страну, изменил до неузнаваемости всех её граждан и, прежде всего, их лица. Но сегодня  Светынька увидела эти лица прежними.  Словно выиграл кто-то другой.  Это было так удивительно!

     Где-то по соседству пробили часы. Повертев в руках каблучок, она хотела выбросить его, но их «знакомство» было слишком длительным, чтоб вот так расстаться – перед самой войной, когда отменили карточки, она купила эти туфли, отстояв жуткую очередь в бывшем Пассаже.

     Когда она вернулась домой и включила радио, итоговая речь уже звучала. Светынька не впервые по радио слышала этот тусклый голос и нечёткую русскую речь, и каждый раз словно удивлялась: неужели это он, этот человек, сосредоточил в себе такую огромную силу и власть. Когда речь окончилась, она выключила радио и сидела в сгустившихся сумерках, не зажигая света.

     И вдруг задрожали стекла в единственном окне, она вскочила, распахнула его настежь, и в комнату ворвался тридцатикратный салют из тысячи орудий, а небо расцветилось невиданным ещё фейерверком. Оцепенев от восторга, она стояла у окна. Звезды взрывались, рассыпались, и, казалось, перелетая через Кремль, падали на её Якиманку, освещая всё вокруг неземным сиянием.      А повернувшись зачем-то – может, включить радио – она была потрясена видом преобразившейся своей комнатки: та словно пульсировала в такт пылавшему праздничному небу. Стены и потолок раздвинулись, и теперь это было что-то удивительное - или роскошная зала дворца, или сказочная пещера.

     Видеть все вместе: и фейерверк за окном, и чудеса в своей комнате! Она прыгнула на кровать, подмяла под себя подушку и, опершись на резную металлическую спинку, впитывала своими «лучистыми» небывалое зрелище. Оно продолжалось, казалось ей, бесконечно. Но вот последние «змеи» и «колесницы» промчались по ночному майскому небу, и из всех звёзд на нем остались только кремлёвские, неподвижно взиравшие на нее через распахнутое окно. А она лежала уже, как всегда, поверх одеяла, и слушала радио. Она слушала его всю ночь. Из репродуктора лилась прекрасная музыка, великолепные хоры исполняли торжественные песни, время от времени прерываемые последними известиями о боях в районе Чехословакии – значит, ещё не всё закончилось? - Но музыка звучала снова и снова, и так – до самого утра. Или ей это только снилось?

     И вот приблизился финал нашей повести, наступила весна 1953 года. Где же Светынька? А вот она, вместе со всей своей конторой, медленно движется в траурной колонне  через Трубную площадь к Колонному Залу Дома Союзов.

     И может показаться, что в этот день ей повезло. Когда напиравшая толпа прижала их колонну к преграждавшим им путь машинам, она споткнулась, упала и оказалась под большим грузовиком.

     Как ни страшно ей было слышать визг и крики не только женщин, но и мужчин, но она все же не видела, как солдаты с грузовиков забрасывали в толпу ремни и за руки вытаскивали оттуда трупы раздавленных людей. Но ах, как страшно было лежать без движения, видя, как высоко над ней поднимаются и опускаются то правые, то левые колеса, - грузовик раскачивался, как игрушечный. Крепко зажмурившись, она прижималась щекой к асфальту, и только на секунду открыла один глаз, когда к её носу подкатился какой-то предмет. Это была трубочка чьей-то губной помады, она машинально зажала её в кулачке и зажмурилась снова.

И вот в этот трагический момент её жизни мы вынуждены, не покидая её ни на минуту, перенестись на 35 лет назад, и привести нашему Читателю и ей, Светыньке, один диалог, состоявшийся         2 ноября 1917 года в момент между двумя выстрелами большевистской пушки. Этот диалог - без него всё-таки не обойтись - должен прозвучать, и она, Светынька, должна услышать его из-под этих колёс.

МАТЬ: «Мимо! Воистину, спешка нужна только при ловле блох! Вторая попытка.  Заряжай! Хорошо, что свидетелей моего позора нет. Пострадавших не осталось ни одного, буквально».
СЫН: «Почему же – ни одного? Вот он, один, стоит посреди улицы, с пакетом плюшек».
МАТЬ: «Эта девочка? Сынок, зачем?»
СЫН: «А чтоб сильно не заносилась, Мать! Пришла нужда меняться – пожалуйста, но правила-то соблюдай. Ещё время не минуло, а уже гора трупов».
МАТЬ: «У каждого времени – свои трупы».
СЫН: «Но эти пятеро – из Старого времени, а ты стремилась в Новое».
МАТЬ: «А девочка осталась, чтобы укорять меня за мою ошибку?»
СЫН (после паузы): «Я думаю, долго ей это не удастся – смахнёшь, как пылинку. Сейчас изменится время, изменишься ты, и о невинных жертвах никто и вспоминать не будет».
МАТЬ: «Плохо же ты знаешь свою маму, Сынок. Да, я спешу измениться, меня, словно подгоняет что-то, торопит. Какие страшные, великие дела впереди! А ты хотел, чтобы я испытывала чувство вины? Это смешно и нереально! Но, Сынок,  я смогу его сыграть, это чувство, хочешь? Я не трону эту девчушку, я проявлю милосердие…».
СЫН: «Тем более что тебе это ничего не стоит».
МАТЬ: «Не скажи, ты не представляешь, как тяжело мне будет  провести её жизнь мимо сотен, или даже тысяч других жизней. Но ни один волос не упадет с её головы, Сынок. И знаешь, до каких пор? Пока я буду в своём, а она будет оставаться в своём времени. Пока, несмотря на все возрасты, через которые я её проведу, она останется такой же шестнадцатилетней девочкой. Пока она сама не поймет, какая у неё роль в наших с тобой, Сынок, играх. Ведь у нас с тобой они одни. Какой бы сюрприз ты не швырнул мне под ноги – я не споткнусь, не перешагну через него, не поленюсь – подниму, и в моих руках он либо обернется  страшным провалом в бездну, либо засверкает всеми цветами радуги. А может, и то, и другое по очереди. Ты и не заметил, Сын, какой мне сделал подарок, не зря тебя называют Слепым. Девочка эта мне нужна такая, какая есть. Пусть кто-то негодует на мою несправедливость – а вот ему под нос Светынька! Пусть ужаснутся моей жестокости, пусть возопят, что я благоволю только злодеям и подлецам, а она – вот, как на ладошке, -  чистая, безгрешная и – невредимая! И если кто-то возмутится несоизмеримости моих примеров, то это только сначала, а потом – заткнутся!»
СЫН: «Ну, Мать, ты, похоже, уже изменилась!»
МАТЬ: «Да, времени больше нет! Старого времени. Пли!»

     Этот диалог давно стремился на страницы нашей повести. Мы и сейчас с наивной хитростью стараемся как можно дольше скрыть от Проницательного Читателя имена собеседников, но она-то, сама Светынька, узнала их сразу. Действительно ли этот диалог состоялся в каких-то инфернальных сферах, или это плод фантазии человека в стрессовой ситуации – не важно. Главное, что героиня узнала про себя всё.

     Сопоставлять, что случилось и чего не случилось в её жизни она начала, уже идя вдоль набережной Москва-реки. Как она выбралась с Трубной площади – она не помнит (а мы – не знаем), но её спасение – она это уже точно знала – не было случайным. Её уберегло под этими колёсами среди стольких погибших…  её уберегло… Что? «Пренебрежительное милосердие»!

     Это НЕСОЧЕТАЕМОЕ вдруг проявляется и словно освещает (но не освящает!) всю её жизнь со 2 ноября 1917 по 9 марта 1953 года,  и  мелькает перед глазами откуда-то взявшийся образ: ягнёнок пасётся у загона бойни.

     В грязном расстегнутом пальто, растерзанная, но не изувеченная, и даже не очень побитая – несколько небольших ушибов, и всё, она останавливается около афишной тумбы, заклеенной – она не знает, как сказать, сверху до низу или снизу до верху – чистой белой бумагой.

     Ну как же, это понятно: ничто не должно портить бедным москвичам траурное настроение – ни сообщения о предстоящих матчах между «Торпедо» и «Динамо», ни объявление о новых спектаклях, ни – упаси Боже – приглашения в цирк. Она-то не знала, и теперь никогда не узнает, а нам известно, что в этот день 9 марта ни единый цветочек не был возложен на могилу композитора Сергея Прокофьева, имевшего неосторожность быть похороненным в один день с Великим Покойником. Всё – Тому, и только Тому!

Пришла пора Времени менять Судьбу, но та слишком «заигралась», и не хотела меняться. Десятки трупов на Трубной площади – это из её последних козырей. Но Светынька уже сбросила свои карты, её игра окончилась.

     И вот, нащупав в кармане знакомый предмет, она вынимает чужую губную помаду, снимает колпачок, и, нисколько не заботясь, видит её кто-нибудь или нет – чётким канцелярским почерком крупно кроваво-красным по белому аккуратно выводит большими буквами короткое слово. Ставит знак и жирно подчёркивает.
         
          ВСЁ!

     Потом приседает, аккуратно ставит возле тумбы трубочку с помадой, словно кто-то ещё должен прийти и что-то написать, выпрямляется, и без всяких мыслей направляется к дому, ковыляя, оставшись в одном своём «вечном» ботике.

     Дома, не заходя к себе, она проходит на кухню, не боясь забрызгаться, под краном тщательно моет лицо, руки, свезённые коленки, и, не вытираясь, идёт в свою комнату. Там прямо у порога сбросив с себя всё, в чем была, открывает шкаф и снимает с плечиков совсем новое голубое платье с воланами.

     Это платье за последние почти три года только два раза вынималось из шкафа. В первый раз это было перед встречей нового 1949 года. Но хозяин дома, где собирались отмечать это событие, и куда она была приглашена, кстати, тот самый её молчаливый лысый начальник, 30 декабря был арестован. Она узнала об этом на следующий день на работе, и, конечно, ни о каком праздновании не могло быть и речи. Второй раз платье было аккуратно уложено во взятый на прокат у сотрудницы небольшой чемоданчик, когда жарким летом 1951-го возникла срочная командировка на 2 дня в Звенигород, а там – ей понарассказали – чудесный парк и прекрасные субботние гуляния по вечерам. Приехав в субботу утром, она сразу погрузилась в таблицы, графики, запутанные донельзя. Почти без обеда – начальство торопило, желая до выходного закончить работу – она, не поднимая головы, разгребала приготовленные ей завалы. И закончила только в половину второго ночи, заслужив от начальства вздох облегчения и обещанную благодарность в приказе по отрасли. Сил хватило только доползти до гостиницы в соседнем доме, и упасть «без задних ног» (очень популярное выражение, интересно, когда появилось?). Но билет в Москву был только на после обеда, поэтому выспалась она прекрасно, и, возвращая чемодан, пошутила: «Такое гуляние в парке ей даже не снилось!»

     И вот она стоит уже в этом платье, разглядывая себя по частям в маленьком зеркале – всё хорошо. Всё! Да, чулки, единственные выходные чулки, практически остались под грузовиком на Трубной, а простые, штопанные… нет, лучше так. Босиком забирается она на кровать поверх одеяла, поправляет складки платья. Потянувшись правой рукой, выдергивает вилку из розетки, и траурные марши, который день льющиеся из картонной тарелки, резко оборвавшись, ещё какое-то время звучат в её ушах. А потом наступившая тишина прерывается вдруг знакомым звуком: даже сквозь заклеенное на зиму окно слышен бой курантов.

     И вдруг вспомнилось, как тогда, между двух взрывов, несмотря на истошные крики соседей, грохот осыпающихся кирпичей, она словно слышала этот бой. Часы успели пробить полдень, прицел большевистской пушки был откорректирован, раздался второй выстрел, и время остановилось.  А потом  пошло по-другому, зацепив и её, и, нагрузив слабую сначала девчонку, а затем женщину, неимоверной тяжестью, казавшейся лёгкостью,  которую следовало нести ей почему-то как можно незаметней. И так – до сегодняшнего дня. Но этот день кончился. Полночь пробило, и кончилось всё.

     ВСЁ!

     Дослушав последний двенадцатый удар курантов, Светынька взглянула на рубиновую звезду, светившую со Спасской башни прямо ей в лицо, закрыла глаза, и, незаметно для самой себя, перестала дышать.

     «Преставилась, Светынька», сказала бы, сделав ударение на второй слог, кухарка Нюша, избежавшая участи стать советской домработницей, Нюша, погибшая и похороненная вместе со всей Светынькиной семьей в далёком семнадцатом году, когда страна поменяла свою Судьбу и пошла к великим целям страшными дорогами. И вместе со страной шла Светынька, не замечая ужаса дорог и величия целей. Ведь она была и оставалась в другом времени,  и эта роль была ей навязана. Почему именно её жизнью, словно извиняясь за этот удар 2 ноября или наказывая её за свою ошибку, так распорядилась Судьба? Мы не знаем.

     Мы знаем только что, спустя почти 35 лет с похорон всех её родных, она сама теперь лежит в своей каморке, на своей старой кровати, в своём совсем новом голубом с воланами платье, словно выполнившая своё предназначение уравновешивать своей – чью-то чужую и чуждую ей жизнь. Лежит, теперь уже не нужная своей огромной, любимой и ужасной стране, в которой она была словно выбрана для предъявления кому-то примера жизни совершенно безгрешной, прошедшей без какого-либо подвига, но и без малейшей подлости.

Январь 2012

Ростов-на-Дону