Пианино

Павел Турсунов


Пианино
Рассказ

- Никита, ты?
Я отлепил взгляд от заросшего узорчатой морозно-ледовой порослью окна электрички.
Хотя бы раз в месяц я старался ездить к матери в Вязьму и не помню, чтобы хоть раз эта электричка была полупустой – вечная селедочная бочковая скученность, толкотня и духота. Уже на Белорусском вокзале люди старались поскорей занять в ней места, утыкались  в окна, в кроссворды, в газеты.  Многие тут же начинали хрустеть чипсами, запивая их пивком либо каким-нибудь иным паршивым консервно-баночным пойлом. А молодежь – словно по команде – вытягивала откуда-то из своих загашников провода наушников, ввинчивала их крохотные пластмассовые шарики себе в уши и закрывала глаза, повинуясь власти «вальпургиевой» музыки, уходя вместе с ней в непонятные манящие дали от действительности, что свысока, издевательски смотрела на всех двуликим Янусом.
- Никит, я здесь, эй!
Я пошарил глазами по сгрудившимся - будто объял их внезапно человеколюбивый порыв - друг к другу пассажирам и увидел, как со стороны передней двери машет мне рукой и продирается сквозь неоднородную людскую гущу усатый мужичок в фуражке в крупную клетку. Создавалось впечатление, что голову прикрывала шахматная доска круглой формы. Наконец, пропустив мимо ушей высказанное пожилой грузной теткой недовольство по поводу того, что он чуть не сорвал ей пуговицу с норковой шубы, мужичок очутился возле меня.
- Ну, здорово, что ли! – протянул он мне руку, улыбаясь во всю ширь белоснежных – по-видимому,  вставных – зубов.
Передо мной предстал Гога Водевиль. Еще в музыкальном училище, где мы с ним учились на одном курсе – только я как теоретик, а он как баянист – его прозвали «Водевилем» за то, что он везде и всюду говорил: «Ничего вы не понимаете! Народ не хочет слушать Баха, будущее за опереттой и водевилем!» Тогда мы все посмеивались над его придурковатым высказыванием, а он оказался прав: со временем народные массы прониклись пламенной любовью к ближайшим родственникам водевилей и оперетт - к всевозможным мюзиклам и нескончаемым музыкальным шоу.  И те, кто раньше смеялся над Гошей – мол, что с дурачка возьмешь – теперь озадаченно прикусили губу и, по возможности, старались не выказывать здоровые эмоции при очередных нелепых суждениях, сыпавшихся в повседневной жизни со всех сторон как из рога изобилия.
- Привет! – не без радости ответил я ему, как-никак учились вместе. Да и к тому же Гошка был парнем, с моей точки зрения,  хоть и недалеким, шебутным и бестолковым, но беззлобным, без агрессивной развязной пошлости, которую я терпеть не мог в людях.
- Каким баяном дунуло тебя сюда? – спросил я его шутливо, - что-то ты никогда не мелькал в этом направлении?
- А я стою, на станции Беговой с одним человеком разговариваю и вдруг вижу – ты нарисовался в окне электрички, вот заскочил – нужен ты мне, я искал тебя.
- Меня?! – крайне удивился я, так как со времени окончания училища никакими общими делами и интересами мы с Водевилем связаны не были.
- Тебя, тебя, - закивал он головой, и я вдруг увидел, как кончики его усов при покачивании головы стали самовольно загибаться то вверх, то вниз. Это было до того забавно и смешно, что я непроизвольно хихикнул и спросил:
- Как это ты?
- Чего я? – округлил глаза Водевиль.
- Ну это самое… С усами? – я показал веселыми глазами на его растительность над губой.
- Что с усами? – жестко спросил Гога и впаял в меня стальной взгляд.
Я стушевался, опустил глаза и махнул рукой:
- Да нет, ничего, это я так, извини…
- Ты как себя чувствуешь, Никит, с тобой все в порядке? – участливо и  озабоченно спросил меня Водевиль.
 Я попытался обидеться:
- А чего тебе мое здоровье?
- А чего тебе мои усы? – мгновенно парировал он.
- Ничего, просто показалось… - я замялся и уже не на шутку смутился.
- Ты меня, Никита, не пугай, мне нужен твой здравый холодный ум, - проговорил Водевиль серьезным тоном и опять кончики его усов поползли вверх.
На этот раз я подавил кольнувший меня в груди смешок и поддался некоторому раздражению:
- Слушай, Гоша, я спокойно еду к матери на электричке, ты заскакиваешь, говоришь какими-то загадками! Не морочь мне голову – что тебе нужно от меня?
- Это я говорю загадками?! – безо всякой паузы воскликнул Водевиль, - это ты ведешь себя как-то странно: чем тебе мои усы не угодили?
- Да проехали уже с усами! Я же извинился.
- Проехали-уехали, усы ему, видите ли, мои не нравятся, - пробухтел он в ответ и снисходительно добавил: ладно, извиняю. Затем помолчал, посмотрел на меня пристально и, торопясь, начал предлагать мне выйти с ним на следующей станции:
- Сейчас будет «Кунцевская» - пойдем, выйдем со мной, поедем на метро, я по дороге тебе все объясню.
«Абсурд какой-то! Чего это ради я должен выходить?» - уже еле сдерживая нарастающее внутри себя раздражение, подумал я. Но какая-то неведомая сила заставила меня подняться и двинуться вслед за Водевилем. Грузная тетка в норковой шубе, напоминавшая куб в квадрате - та самая, что выругала Гогу за пуговицу – теперь накинулась на меня:
- Ну, ты посмотри, едут три остановки, а усядутся как на три часа  в самый центр вагона! Потом пихайся с ними!
Деваться мне было некуда: чтобы пройти, я извинился, вдавил тетку в боковину сиденья, за которое она держалась, и под ее истошное «О-ё-ё-ё-ёй!» как пробка вылетел к двери и вышел вслед за Водевилем на платформу.
Мы перешли с ним по мосту над станцией на другую сторону и двинулись по узенькой заснеженной дорожке к метро.
- Ну, и зачем мы вышли? Говори! – начал я недовольным тоном.
- Тут вот какое дело, Никита, - стал не спеша объяснять Гога. – Ты, насколько я помню, всегда говорил, что всякие там электроинструменты, синтезаторы и все то, что связано с цифровой аппаратурой – чушь собачья?
- Я не говорил такого, - ответил я, недоумевая, к чему он клонит.
- Как не говорил? А это, как понимать? – Водевиль снял свою шахматную фуражку, достал из-под нее какую-то старую, пожелтевшую газетную вырезку и протянул ее мне.
Вырезка оказалась моей статьей десятилетней давности. В ту пору я увлекался писанием различного рода критических заметок по поводу тех или иных музыкальных событий. Статейка, которую я держал сейчас в руках, была одной из них. В ней говорилось, что высшей формой развития музыкальной выразительности были, есть и будут акустические инструменты. И как бы ни стремилось человечество придумать нечто новое, ни электрогитара, ни электроскрипка, ни электропиано никогда не превзойдут по красоте и таинственной человечной душевности звук акустической струны.
- Ну, и что? – пожал я плечами, - все правильно, я и сейчас могу под этим подписаться, но про «чушь собачью» ничего такого не сказано. А откуда это у тебя? - спросил я, возвращая Гоге вырезку.
- Это не важно, - спрятал он ее опять под фуражку и запрыгал, как маленький мальчик на одной ноге, прихлопывая в ладоши: «Значит, я прав! Значит, прав! Ты не признаешь прогресса!»
В это мгновение девочка лет пяти в розовой шубке со звонким смехом проскакала мимо нас верхом на огромном псе ньюфаундленде. Я оглянулся по сторонам в надежде увидеть рядом ее родителей или бабушку с дедушкой, но вокруг пеленали пространство серые дымчатые сумерки, и не было ни души.
- Так вот, Никита, - продолжил Водевиль, перестав прыгать. – Я сейчас сотрудничаю с одной солидной фирмой, которая занимается внедрением в массовое производство уникального рояля. Я уверен, что после того, как ты его увидишь и услышишь, ты поменяешь свои взгляды на современность.
- И ради этого ты меня вытащил из электрички?! – зашипел я на него с возмущением.
- Да, да, ради этого! Сегодня презентация инструмента, пойдем, ты включен в экспертную комиссию. В филармоническом зале имени Чайковского сам Грицацуев будет исполнять на этом рояле Бетховенский концерт с оркестром! Потом намечен грандиозный банкет!
Я поморщился: куда ни плюнь, везде этот лауреат Грицацуев – он и пианист, и джазист, и спортсмен, и шоумен, а теперь еще и роялеиспытатель! Тьфу ты, прости меня, Господи! – в сердцах сплюнул я на землю.
- Ты что, расплевался? - дернул меня за рукав Гога и, подбоченившись, с возгласом «веселей, критик!» припустился ребячьими подскоками к метро.
«Вот, черт возьми!» - разозлился я на себя за то, что позволил себя вытянуть из теплой электрички и пойти туда не знаю куда. Настроение вконец испортили поваливший с небес мокрый снег, нещадно захлопавший по лицу пушистыми липкими ресницами, и вновь мелькнувшая сбоку из-за деревьев девочка верхом на ньюфаундленде. А Водевиль все скакал и скакал, и я, безотчетно погрузившись в странность ситуации, повиновался нелепому ритму его прыжков и безвольно и уныло поплелся следом.
Мы вошли в зал, когда в гулкой тишине на сцену стали выходить оркестранты, и это выглядело тоже странно, так как зал был переполнен, а выходящих на сцену музыкантов принято приветствовать аплодисментами. Водевиль кивнул мне на сдвинутые в один длинный ряд столы, стоявшие в центральном  проходе партера, за которыми комиссия из мэтров композиторов, лауреатов исполнителей и маститых музыковедов молчаливо смотрела на сцену.
- Иди туда, подвинь там кого-нибудь и садись, - шепнул он мне.
- Что значит, подвинь?! Ты что, идиот? – хотел было я с ожесточением бросить в усатое лицо Водевилю, но, обернувшись, увидал вместо него незнакомого согбенно улыбающегося старичка рядом с собой. Водевиль испарился.
Чем-то нехорошим, скверным веяло от всей этой истории, в которую я попал, словно зеленый кузнечик в кастрюлю с горячим борщом. Конечно же, я не пошел к столам, где восседала царственная комиссия, а поднялся в амфитеатр, откуда стал наблюдать за происходящим стоя, прислонясь к стенке.
Водруженный на сцену агрегат, призванный заменить в будущем рояль, поражал своим диковинным видом. От величавого красавца рояля он унаследовал лишь клавиатуру, от которой тянулись тонкие виртуальные лазерные нити струн, упиравшиеся в стену плотно переплетенным пучком. Справа и слева от пюпитра находилось множество всевозможных рычажков-переключателей, с помощью которых, наверное, можно было изменить тембр инструмента или переключиться на какой-либо другой звук. И лишь я успел подумать: «Да-а, что только ни придумывается ради того, чтоб людей поразить и деньжат с них, пораженных, вытрясти», как зрители во главе с комиссией зашуршали вечерними нарядными одеждами и дружно подняли головы в сторону директорской ложи. Я не удержался и также поддался стадному чувству. Надо же, в ложе появился Российский самодержец, батюшка президент! «А он-то зачем здесь?! – растер я в себе накатившее чувство досады, - неужели нет в стране дел поважней?»
Но вот на сцену выкатился жизнерадостным колобком дирижер, расшаркался, раскланялся при полном, похоронном молчании зала. А за ним следом завальяжничал высоко поднятой головой широкоплечий, чрезвычайно довольный собой Грицацуев.
Уселся.
Все, слава богу, прокашлялись.
Протер шелковым платочком руки, словно штангист перед тем, как взять очередной вес. Взмах дирижерских пухлых пальчиков, и понеслись, обгоняя друг дружку, бетховенские неистовые музыкальные фразы.
Оркестр играл довольно прилично. Грицацуев также, на удивленье, не колошматил по клавишам – видимо, все-таки побаивался нового лазерного агрегата. Придирчиво вслушиваясь в тембр новорожденного монстра, я был вынужден самому себе признаться, что если бы мне дали для сравнения послушать на диске звуки настоящего рояля и этого чудовища, то я скорей всего не отличил бы их. В какой-то момент, поддавшись очарованию бетховенской музыки, я  даже прикрыл глаза. Но как только я это сделал, Грицацуев, сумев справиться с первоначальной робостью, решил показать публике, что ему теперь и этот лазерный конь подвластен. Он с такой силой и с таким гимнастическим жаром жахнул по клавишам, что зал встрепенулся, и с замиранием сердца стал следить за поединком – кто кого. Грицацуев вошел в раж – загоняя темп, он уже не слушал оркестр, не играл под всесильную дирижерскую руку, и бедняга дирижер едва успевал подтягивать музыкантов под Грицацуевские пассажи. У меня на затылке появился холодок предчувствия неотвратимости чего-то непоправимого и гадкого, и это произошло.
После очередного залихватски исполненного пассажа Грицацуев с показушной эмоциональностью взмахнул рукой и задел какой-то рычажок справа от пюпитра, и тут же бетховенский огонь окатило свистом ледяного пронизывающего ветра. Продолжая играть по виртуальным лазерным струнам звуками антарктического ветра, Грицацуев ухитрялся поочередно  дергать за остальные рычажки. Но его усилия были тщетны – звучало все, что угодно, но только не рояль. Вместе с оркестром то павлины кричали, то шум морского прибоя, словно говорил оркестрантам: «хватит вам дурью маяться, айда купаться!», а то зал вдруг съеживался под вой пролетающего бомбардировщика. В конце концов Грицацуев с криком: «А-а-а! Будь ты проклят, зверина!» с безумием в глазах долбанул со всей силой по клавишам кулаком, и я увидел, как лазерные струны прогнулись, задымились, лопнули, и во всем концертном зале погас свет. Отчаянно, до последней секунды боровшийся за свою честь оркестр умолк, и в наступившей первозданной тишине и кромешной темноте отчетливо послышался голос Водевиля:
- Облевался наш кондитер, подгорели пирожки…


- Никитка, ты что на меня уставился? Не узнаешь что ли?
Передо мной стоял Гога-Водевиль в фуражке в крупную клетку. Оказалось, он тоже едет в Вязьму – дружок пригласил на баяне поиграть на свадьбе у племянника. Электричка, слегка постанывая, впускала в себя сверх нормы очередную порцию трудового народа, не желавшего киснуть на морозе и ждать следующего поезда, и равнодушный, безжалостный голос машиниста констатировал: «Следующая остановка «Кунцево».