Два богомаза 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9

    ДВА БОГОМАЗА*


1. Грек и Фряжин

 То мне Варвара из Вознесенки–искусница до церковных гишторий сказывала. А я уж с её слов. Да, пяря, это она и про мироточиву икону, и про исцелившуюся хромоножку, и про прозревшую кривую Явдоху на паперти трезвонила, када собирались прихожане из окрестных деревень на праздничный молебен.
 
Так вот в деревне ихней  по красным углам  сплошь иконы пресвятой владычицы нашей Богородицы приснодевы Марии сияли окладами. У кого и по две, как  памятка о тех двух богомазах, што жили в монастыре в подборье за Звени-озером и совершали кажин день полом в ихнюю Вознесенку расписывать новую церкву.  У кого дажеть и две таких Богородицы было, хоть теперь уже и потемневших от времени да от копоти лампадной, но все одно видно што кажна своего характеру. Одна, вроде, боле духовидна и бесплотна, друга - боле тельна и с живинкою в щеках и глазах. То ж и мальчонки на руках у них, Христы-младенцы, стал быть. И все бы  ничё. Токо  у мальчонок одно время рыбьи хвостики стали вместо пальчиков на ножках  проглядывать. Так кто иконы те в сундуки попрятал, а кто  побогаче - те хвостики  вензельными заказными  окладами из серебра, из меди поприкрывал - жаль хоронить икону-то в сундуке среди проеденного молью бабушкиного приданного. Но о тех рыбьих хвостиках у младенцев на иконах особый сказ.
 
 Было это ешшо задавно  до того окаянства, когда церквы-то  палить да грабить стали. Поставили в Вознесенке всем миром церкву нову, будто свечечку белую с куполом-огоньком  в небушко  возносящуюся. Глядишь на купол, как он на зорьке аль закате розовым мерцанием светится – душа к ангелам в небеси  воспарят. Ну, прям как язычок пламенный на свечке пред иконой  горит, мерцая, будто дух человеческий, устремленный к Всевышнему. И такой, глядя на эту лепоту на сердце покой да лад, што не высказать. 
И призвали в Вознесенку двух молодых  иноков-послушников из монастыря расписывать ту церкву -невестушку. И стали они ходить к нам изукрашивать храм-Левонтий да Пантелей. Один тоненький такой, незабудковоглазый с льняными волосами и юношеским пухом над губой, другой - коренаст и черняв, с курчавиной в чубе и окладистой бородкой. Молоды  были те богомазы. И таки разны! Так же и писали несхоже - што по штукатурке сырой, что на досках. И все спорили о том, как малевать надоть, за што и прозвали их  Греком и Фряжином. Сказывали - Левонтий живописному умению  у грека обучался, Пантелей - у фряжина-итальянца. Вот отчего такие прозвища.
   
 Сядут они на паперти перекусить - чем Бог послал - квасом, хлебом монастырским. Дажеть не сымая  фартуков, будто радугой красками изукрашенных поверх черных ряс, с  ремешочками-опоясками на головах, чтоб власы не рассыпались. Разложатся с харчами на полотенечке - и почнут спор свой без конца-краю.  Мама Параскевы часто харч им посылала, так она ж и наслушалася.

- Смотри, Пантелей, -- укорял Левонтий Фрязина, - зело жизнеподобно пишешь. Уста червлёны, власы черны у твово Спаса. Смотри, как бы вместо Спаса пёса нечистого в самом подкуполье не вышло!
- Нечё! - отвечат  Пантелей Греку. - Я цвет лица от солнышка и человеческого естества беру, колер глаз от небушка и водицы. А ты больно чернокнижничашь в утоншении духоносности-то! Как бы вместо Ионна Крестителя в левом приделе не получился, прости Господи, фараон -искуситель. Глаза-то больно толсто черным обводишь - вот и смотрит Иоанн богомерзким фараоном египетским.
 
 И  так вот, заведя свой спор, почнут Рафаелем с Леонардой да Феофаном с Деонисием друг друга корить. Поспорят, поспорят, перекрестятся - и опять за  работу. Болтать-то некогда было - расписать храм дело нешутошное. А надоть было к  Ильину Дню поспеть. Должон был в тот день приехать владыко—освящать росписи. 

2. Вдовьи дочери

 Токо к вечеру, затемно в обитель возвращались, а то и при свете жировиков в плошках заканчивали, уходя  в ночь, минуя тот лужок в подборье, где было заросшее камышами и телорезом  Звени-озеро , и стояла изба на отшибе от деревни, в коей жила вдова-солдатка с двумя доченьками.
 И был у девки Варюхи малец-брательник Ваньша, што  на той лужайке под бором коз пас. А времечко-то уже на Купалу катило. Зной, от паутов спасу нету, и всяка животина к воде жмется, вот и козы туды ж. И как –то под вечер потерялся козленочек забился в камышатник от паутов-оводов и притих там, не мекнет дежеть.  Все озеро обшарил Ваньша, волчцов на штаны понасабирал, ноги об кочкарник пообломал, все беляки-кувшинки да кубышки-желтяки пообсмотрел—не торчат ли где рожки - ножки пропавшего козленочка—и забрел в саму камышову чащу, где токо журавли на длинных лапах, рыбаки на лодках шарятся,  обросшие тиной щуки-вековухи  прячутся, на солнышке греючись, а то какой охотник в поисках трофеев для ягдташа с ружышком забредёт. Смеркалось уж. Боязно Ваньше стало. Понаслушался мальчонка россказней про то, што живет в озере то ль  столетняя щука, толь кака друга  чудовища навроде крокодила, не то што козленочка—овцу на водопое целиком заглотить можеть. Уток, гусей переглатала страхорыбина—не щитано, а как-то дажеть проломила днище лодки рыбакам на середине озера и утянула их вглыбь. Бредет Ваньша камышатником, трясется весь от страха—а ну ежели угодит прямо в пасть ненасытную!? А пуще того боязно Ваньше было встретиться с живым утопленником про которого разное по деревне баяли. И вдруг-шорох. И вроде голый мужик в кустах, синий весь с зелёной породенью –от Ваньши и –плюх в том месте , где на ряске наброды.
Закусил Ваньша губу от страха, но не сбежал. И впрямь-никого. Токо круги по воде-знать поблазнилось.

 И тут две утицы-кряквы вырвались у Ваньши из под ног и што два веретешка в руках у искусниц, прядущих нить из козьего пуху, пошли ввинчиваться ввысь. Тут и козленочек заблеял. И ткнулся мордочкой в коленки Ваньше. И пока провожал пастушок  взглядом тех утиц, будто из плеска крыл, послышались два голоса девчоночьих.
- Вот тебе  купава, а вот тебе приворот-трава. А это семисердешник—вишь семь лепестков и вроде семь сердечек. По нему гадать на суженного можно.
А корешок с мушшыной схож, ежели нашепчешь  в Купальску ночь на какого парня—станет он сохнуть по тебе.—журчал один голос.
-А вот тебе лягушонка-изумрудница. А вот чешуйки-денюжки Дедушки Карася. Если как след попросишь Изумрудницу, да откупишься от Дедушки его серебряными монетами—он тебя в подводные девы  возьмет. Ведь он не просто карась—он Глыбь-Рыба, рыбакам—погибель, -- звенел другой голосок.
 
 То были дочери вдовы-солдатки Парасковии  Алена да Марфонька, што жили с мамкой  возля Звени-озера  да кажин день у воды озоровали.
А Звени-озеро, паря, спокон веку так звалося. Тепереча-то говорят - потому так обозвано, што утопили в ем погромщики-атеисты церковный колокол. Но его и до того Звени-озером звали. И вроде потому, как старики баяли, што в особые времена исходил от того озера звон колокольный. Да не кажин ево, тот звон, слышал.  И вот развёл руками Ваньша, привлеченный теми голосами-звонами, камыши- стрелолисты и тут же стало мальчонке жарче летнего.  Раздевши до нага, не зная што за ними наблюдают, Алена с Марфонькой стояли в воде по колено, будто в небе отраженном и примеряли друг другу на голову венки из купав да лилий-белых лотосов. Ваньша и прежде не раз видывал их, разгуливавших по деревне в сарафанах, с голубыми лентами в косах. Дразнивали они пастушка козленочком из –за вечной его обязанности пасти коз, но штобы так! Захолонуло сердчишко у парнишонки шипче чем от боязни попасть в острозубую пасть  озёрного чудовища—смотрит, взгляду оторвать не в силах. Забыл про козлёночка. И тот притих, не мекнет. Так и простоял столбом, пока девушки не набаловалися , не накупалися, да одемши в сарафаны воблипочку, не убежали к дому.

2. Ваньшина морочь
 
 С тех пор стало тянуть Ваньшу в те камыши. И ходил он туды уже, понятно, не за козленочком, привязавши его  на опушке бора к сосенке на лужайке, где буйноцветно рос дельфиниум. Он и коз там оставлял –и они объедали траву да ветки березок, обходя стороной тот дельфиниум, сорвав цвет коего можно было любоваться причудливой его формой—сущий туфелек, аль сапожок для гномика, и заострен тот сапожок наподобь прилепившейся к стебельку дельфиньей мордочки  из книжки про заморски странствия с картинками, где морское чудовище обвивает хвостом и перекусыват надвое корабь.
  Бывало и Левонтий с Пантелеем, направляясь в монастырь,  усядутся на той поляне –и ну споры свои разводить.
 Сорвёт Грек  цвет  дельфиниума и молвит:
- А слыхал ли ты Пантелей о древнегреческом граде Дельфы, где на празднества Аполлона девы юные, увитые цветами, наги плясали в капищах? Вот оттуда и название этого ядовитого цветка. Там ещё оракул был, предсказывавший будущее…
 - Бесовское на уме у тебя , Левонтий,- ответсвовал  Фряжин. – Капища язычески да девы голобёдрые, а нам с тобой святые лики писать! Мыслимо ли – знать што будет наперед- всё –то лукавый нашоптыват! Этоть всё одно , што мраморны Венеры во Флоренциях – всё как есть на виду, - язычество да греховодство одно!
- А знашь ли ты, - продолжал Левонтий, -што  матушка  Алёны и Марфоньки  отварами из кореньев сих цветов ушибы и переломы лечит.
В старину  сие растение звалось живкостью или шпорником и считалось –первая помочь раненому в бою или зашибленному конём. Даве вон на конюшне  пономаря кобыла лягнула –так настоятель к знахарке Парсаковии отправил болезного лечиться, отвалив ей  большой туес монастырского меду! Хоть и говаривал нам о том, что волхвы-ведуны живкостью оживляют покойников, а шпорником этот цвет завётся потому, што тот, кто в купальску ночь выпьет его отвара, пришпорит самого чёрта, и тот исполнит самое заветное желание ездока…   
- Може оно и так, а може и брешуть,  - возражал Пантелей. -То не пономарь- а из тех самых Дельф лесной рогач-копытник Пан  –марь, блукая словесами, напущат . И не кобыла на конюшне, а корова его лягнула, когда он лез в хлеву к  Любаве –молошнице, котора доила свою комолую…   
 
 Так вот и болтали, пока не увидят сбегающих по косогорью к воде сестёр. И тут же примолкнут. Того они и поджидали, чтобы  девушки сошли в жару к воде. Так што не один Ваньша-то подглядывал. И странно было Ваньше, как рассказывал он, повзрослев, обженившись, и наделав кучу деток, што всякий раз перед тем , как явиться во всей красе купальщицам- две кряковые утицы вылетали из камышей и уходили над водой на рассветно аль закатно солнышко. А опосля, присмотревши к ним  посередь бела дня возле церквы, обнаружил Ваньша, што их сереньки сарафаны  повторяют узором окрас оперения пугливых птиц.
  Время к Ивана Купале шло. И как-то раз, засев в камышах, и дождавшись взлета двух утиц, Ваньша услышал за спиною шорох и дыхание. Обернувши, увидел Ваньша наших изографов-иконописцев.
- Тс—с!-приложил Фряжин палец к пухлявым губам. Так они и стали ходить в тот скрадок втроем, и всякий раз, когда девушки , накупавши, исчезали за  лодкой с пробитым дном, да ивой-плакальщицей, мочившей свои зелены косы в воде Звени-озера, выходили монахи на проселок , ведущий к монастырю , и зачинали спорить о боттичеллевой Венере, рафаелевой Мадонне, еллинских образцах и других пустяковинах, коими забиты были головы не токмо уездных да губернских  живописцев, но и тогдашних богомазов.

 3. Русалия

 Приближалась Купальска ночь. И уж невмочь было девкам и парням, как хотелось похороводить у купальского костра, попрыгать через огонь козлами  да сжечь соломенно чучело. А Ваньшу так и подмывало –пойти в ту ночь на Звениозеро –посмотреть, што будут делать Анечка с Марфонькой, которы  не ходили на костры ни на Масленицу, ни на Купалу.
 Уже спускалося солнышко за урез воды, када увидел  Ваньша двух летящих в сторону ивы-плакальщицы серых утиц. Опустились они на воду, нырнули, подплыли к бережку, оставив наброд в рясочнике и, отряхнувши, сбросили с себя перо. Обернулось то перо в два сарафана под ивовым кустом на траве рядом с перевернутой вверх дном смолевой рыбацкой лодкой. Наги вошли они в воду и стали собирать ешшо не закрывшиеся белы лотосы купав. Тут-то из-за ивова куста, из под  дырявой рыбацкой лодки выскочили Грек с Фряжиным, штоб  одеженку девичью припрятать, но стоило им дотронуться до сарафанов, как превратились девьи одежды в две кучки сереньких перышек. Нахмурилось небушко. Вода в озере почернела.  Спрятались Левонтий и Пантелей за иву и стали ждать, как и Ваньша  в камышовнике. Набрав купав, девушки, тихо напевая, принялись  плести венки и цветочные косы, вплетая в них и кубышки, и звездчатки, мерцающие при светящей в прорехи туч луне. Надев друг другу на головы венки и оплетя цветочными косами бедра, они  произносили поочередно:
- Дедушко, карась,  возьми свою чешуйку –денюшку, дай мне женишка-донюшку!
-Лягушки –изумрудницы –где вы? Примите нас в  подводны девы!
И –нырь-токо круги по воде.  И там, где разошлись те круги-обручи, примерещились Ваньше два рыбьих хвостика. Да и Греку со Фряжиным приблазнилось—вроде как два щучьих хвоста. Видя тако дело, вышли Левонтий с Пантелеем из-за ивы, исчезновением девушек встревоженные, стали звать, бродить по воде, нырять да табанить—все рясы до нитки промочили. А небо то уж не на шутку тучами набрякло. Луны не видать, быдто заглотило её ненасытное чудовище-щур. Молнии стали посверкивать, громы  грохотать-погромыхивать.
 
 Вдруг головки девушек в венках появились над водою. Да то не прежни Анечка с Марфинькой были, а синеликие утопленницы. Забурлила вода на Звениозере, закипели тучи на небе, как уха в котелке, будто небо и вода вступили в прутивоборство, желая умыкнуть друг у друга девушек-купальщиц.
 Кинулись девушки к берегу,тянутся руками к сарафанам, заглядывают под лодку и за ивов куст, а там лишь две кучки сереньких, как пепел, перышек. Молния ударила. Гром прогрохотал. И увидел Ваньша  в свете той молнии што—ненаглядны голы девьи ноженьки – как есть блистающие чешуей русалочьи хвосты.
-  Ах, чево же наделали вы! –взмолилась младшенькая.—Расколдовали одежды Батюшки Свода Небесного. Теперь остались нам одеяния Батюшки Водного Бездонника!

 Тут и докумекал Ваньша –откуда у вдовой солдатки взялось две доченьки –от Дня да от Ноченьки, от Небесного громовника-брехуна да от Водного греховодника-буруна.
-Постойте!—полюбились вы нам! –крикнул Грек.
-Свет без вас не мил! –взмолился Фряжин.
-Все! Кончилась сила Батюшки Свода Небесного, сводника кудесного. В тех воздуховных сарафанах она была,—молвила старшая.—Теперь не отпустит нас сила Батюшки Бездонника. Уже утягиват он нас в пучину.
 И только произнесла, как не на шутку расходившиеся волны сомкнулись над их головами. Только два веночка остались покачиваться на воде. И тут же стихло все.
Сели Левонтий и Пантелей на перевернуту лодку, прячась под котору, подглядывали за купальщицами, и пригорюнились. Ни о чем они уже не спорили, а токо молчали угрюмо. Разе что лодку эту в воду столкнуть да зачать шарить баграми по дну? Так она на цепь замкнута, а ключ у старосты. Да и  дыра в борту –далеко не уплывёшь.

4.Вдова-колдунья и камень-ясногляд


Теперь самое время  открыться, што Ваньша,  про коего я сказывал, – был я. И выходя из-за камышей, где хоронился от девьих глаз, увидал я огонёк  в избе вдовы-солдатки. Домик –то  её на самом бережку, на пригорочке  с коньком в виде ощерившейся щучей головы  гнал пену  облаков дощатой  кровлей, што тот чёлн.  Я и  присоветовал Фряжину с Греком, не мешкая, бежать туды , да в деревню за бреднем-ловить девушек. Может они  ещё не совсем утопли?
 Так и сделали. Но не стали входить все вместях к Парасковии - солдатке  в избу, а вдвоём притаились у окошка,  пропустив вперёд Фряжина.
 
-Да  знамо уж! – как-то безразлично откликнулась  нестарая ещё и изрядно красивая вдова.- Пусть лучше так будет. А то устала я от перебранок-раздоров моих муженьков. Не легко быть женою двух-то разом! Вот уж четырнадцать лет делят доченек-поделить не могут и всё спорят – чья есть –чья?   А откуда ж мне знать – от кого я понесла - от долгожданного дождя или от озорного озёрного вала? Ведь с тех пор, как зазвонило Звени-озеро и ушёл некрутом суженай на войну, не проведя со мной даже и ночи, прямо с пирования, со свадебки, очи я свои выплакала.
Наревелась я и в бел – фате, и в чёрном плате, сидючи  на бережку. Из слёз моих оно,  озеро это. Вот почему солёно оно, почему в ём не токо рыба- карась да  щука , а и всяка друга  наука. Здеся и морска тварь водица да токо рыбаки того не ведають. А  то бы уж озолотились.
 - Чем же поможешь,  матушка? –испросил Фряжин, - и луна, сверкнув, отразилась в его бездонном глазу.
- Ежели бы ты, голубчик, ты  водну одёжу унёс, чешую их рыбную, дала бы я тебе селезнево синь-зеркальце перо, а иначе перо Высь-птицы, обратилась бы с заклинаниями к  братушке-грозовику и стал бы ты птицей. А раз так дело обернулось, на тебе чешуйку-денюжку дедушки –карася, а иначе Глыбь-рыбы, ступай к воде и жди. Вышел Фряжин к воде, зажав в руце чешуйку, будто золотую денюжку. То же проделала вдова и с Греком-имяреком. И вошли они в озеро по отмели. Забурлило, заходило ходуном, покрылось кипенью Звени-озеро навроде солёна моря. Зашли по колено, омочив рясы, -и ждуть. А берег-то с пятистенком вдовы-колдуньи  рядом был –вода чуть не у порога плескалась  того самого, на котором плакала она по своему жениху, будто на карму баркаса накатывая белопенные валы.
  Стоят Грек и Фряжин  по колно в воде, зажав  в кулаках по карасёвой чешуйке, а иначе –по монете из казны Глыбь-Рыбы , волны у ног их так и ходят ходуном, так и дыбятся , вскипая. А на небе тучи волковатые ходят и уже громыхат.

 Припал я к слюдяну оконцу вдовы, вижу –достаёт она из кованного     сундука голубой, как  лед, камень,  с  гусиное  яйцо  величиной. Был то камень –ясногляд про который много в деревне судачили да никто его не видел. Не смог сыскать его даже урядник, шаривший  по избе вдовы как-то после того, как утоп  сначала один рыбак, болтавший на ярманке, что чуть не поймал русалку да та выскользнула из сети, потом захлебнулся тиной  заезжий барин-охотник,  рассказывавший монастырскому архиерею про колунью-греховницу, превращающую своих дочерей в уток. А ведь взламывал урядник  кованый сундук саблей, но не увидел на дне ничегошеньки  окромя  утиных перышек , рыбьих чешуек да сушёных кореньев дельфиниума.  И вот вынает вдова  волшебный камень ,  и поднеся его к мигающей мотыльковым оранжевым крылышком  свечечке, произносит заклинание. Гляжу я в тот камень -ясногляд и вижу царствие  поводное.  Не мирское то царствие - морское.  Навроде как в тишине и покое  плывут две девушки с рыбьми хвостами, а сверху спускаются к ним двое вьюношей –русалов. И узнал я в них тут же Левонтия и Пантелеймона.
  Обернулся я. А Фряжина с Греком - и след простыл. Токо две рясы чернеют на берегу, да два крестика поверх их поблескивают в морочном свете луны.


6. Венчание в Омут-граде

И снова вперился я в камень взором,  и вдова тожеть смотрит , што там в царствии подводном деется. И вроде спустились Пантелеймон и Левонтий к своим возлюбленным, взяли их за руки и поплыли. Плывут, а вокруг рыбы невиданной красы-ледузы, што твои хрустальны колокола , звёзды морские будто бы драгоценными каменьями обсыпанные, коньки морские с косматыми перистыми гривами. И подвозят им те коньки повозку в виде сверкающей перламутром раковины и садятся они в ту повозку, и плывут. А  на облучке той повозки с поводьями в клешнях огромный рак-усач. И Фряжин с Греком , взяв по завитой причудливой спиралью морской раковине с переливчато сияющими  зевами, - трубят в них. И  смеются счастливые девушки. И плывут по бокам от них два маленьких дельфинёнка с рыльцами сине-фиолетовыми, навродь цветков  растущих на поляне, где сиживали Левонтий с Пантелеймоном и как бы тожеть улыбаются.

 Замутился вдруг камень-ясногляд в руках вдовы.  Вплыли молодые в коралловый грот. И вдруг- свет –сверкание на другом конце гроту и едва слышный благовест колокольный. И город невиданной красы видится сквозь дымну голубень водную. Луковки церквей перламутровы, колоколенки из жемчуга сложены. И вдали их бессчётно. Подплывают они к тому подводному граду , а навстреч им  Глыбь-рыба, совсем не похожая на карася, а царь морской в короне и с блистающим златом рыбьим хвостом высовывающимся из под облачения. Тут смекнул я откель –те волшебные денежки - чешуйки были: знать с того хвоста, на коем нарастают они как листья на древе, и осыпаются раз в год. О том уж я опосля слышал от одного вруна на ярманке, што  морочал голову другому насчёт сундуков с золотой рыбьей чешуёй на дне Звени-озера.  И говорит хозяин пучины:
-Здравствуйте , суженые! С прибытием вас в   Омут –город. Будем поздравлять вас, праздновать да пировать свадебку вашу!
 Говорит, а у самого пузыри изо рта  гирляндами  вьются и бородень зелёная, как тина, по течению колыхатся. Вплыли молодые  в собор , выстроенный из красного кораллу и обвенчались там пред налоем. И вот за пиршественным они столом, и ведёт властитель Омут-города  сказ о том, што некогда стоял этот град на земле, а потом напали на него существа невиданные - огнедышащие Наги –клюворылы. И навродь пришли они  с неба на железных ладьях и метали наземь громы в  чугунных скорлупах.
 Были они покрыты чешуёй змеино-каменною прочнее кольчуг и панцырей богатырских. И была битва великая, и  много витязей полегло в поле. И от сотрясения земли опустился сожжённый град  под землю и залился водой, задвинулся прозрачной  горой навроде кристалла. И лежат в той глыбе из хрусталя-соли нетленными  витязи  на щитах, и вода от того камня солона, как вдовьи слёзы, и видны на витязях панцири, кольчуги, шеломы и зажатые  в руках мечи хоролужны, ждут когда Наги вновь явятся на железных ладьях…
  Отвёл я взгляд от вещего камня в руках ведуньи,  не дослушав слов царя подводного, правителя Омут-града. И побежал я домой, плача оттого, што утопли  Левонтий с Пантелймоном  да Алёна с Марфонькой.   


7.Живой утопленник

Наутро, найдя на берегу  рясы, искали монастырские бреднем в воде и деревенские важивали мережью, и вытянули на берег четыре холодных, зажавших попарно руки друг друга утопленника- две девы и два парня. Были то сёстры –вдовьевы доченьки да  два богомаза. И глядел я на их, слегка прикрытых рогожками, прячась в толпе баб и ребятишек, не веря в то, што не живы и не счастливы они в своём Омут-городе. Вдова Парасковия была совершенно безучастна и явившийся урядник,  гремя шашкою и кашляя в кулак, никак не мог добиться от неё показаниев, а я с перепугу молчал. Да и малец я был –несмышлёныш. А окромя меня никто и не ведал, што был я в купальску ночь на Звени-озере.
 
 Пришел поглядеть на утопших и настоятель монастырский Фелофей. Приподнял краем посоха  дерюжку, глянул на утопших, перекрестился и подался восвояси, грехи  монахов-утопленников замаливать. Баба блажная Акулина  принародно завела разговор о том, што живёт на дне озера живой утопленник. Он мол и утягивает на дно купальщиков. То, мол, мужик бывший Парасковии, который не погиб ни на какой ерманской, а греша с деревенскими бабами в русальные ночи на Купалу, прыгая через костры да ныряя в омуты, утоп. Он , мол, и Парасковию- то на Купалу поймал, когда она, возложив венок из купав на голову, хороводила да  русалилась по  прибрежному ивняку, в  камышовниках баловалась с ребятами. Тако они , не венчаясь, во грехе мужем и женою стали. И, дескать, горюя по нему, Парасковия по старинным чернокнижным рецептам изготовила из кореньев живокости-дельфиниума снадобье для оживления покойников. Навроде девчушкой ещё Акулина видела, как бродившая по берегу Звени-озера   безутешная Парасковия, нашла выброшенное на отмель  волнами тело муженька, отташшыла ево в свою избу – и там оживила отварами да заговорами знахарскими. Но не мог уж муженёк жить на воздухе, пришлось ему обретаться  в воде, а к жонушке –ведунье  хаживал он токмо ночами, чтобы зелье пить для продления жизни да с ней миловаться. И што знали , мол , о том и доченьки да помалкивали, потому как таскал упырь со дна озера золотые монеты из сундуков затонувшего здесь когда –то купеческого челна. Брехала Акулина да никто её и не слушал. Токо у меня мороз по коже пробегал от тех слов: кого ж я голым в камышах однажды видел, когда искал потерявшегося козлёночка?  Сложили Левонтия с Алёной на одну подводу, Пантелея с Марфинькой на другу –и тако их, как мужей с жонами,  повезли мимо церквы на деревенско кладбище. Покоились они на ложах из купав прекрасные, как  лотосы белых кувшинок  на тихой воде. Казлось-они счастливы от того, што соединились навек. Так и решили их схоронить, не отпевая, потому што отпевать самоубийцев по канону не положено. Но всё же кресты деревянные над могилками поставили и –видели деревенские -кто-то из монастырских совершил над бугорками в стронке от кладбища, у уреза воды, скорбный обряд. В купальские дни и ночи не увядали на тех могилках цветы –были они завалены охапками жёлтых кубышек, белых кувшинок, синего дельфиниума. А кто носил те цветы- никто знать не знал.

8. Русалки на фресках 

Одно время стали в деревне поговаривать , што, дескать, фрески в церкви, котору расписвали Левонтий с Пантелеем, оскверняться раз сделаны монахами –утопленниками. Но они отнюдь не почернели, не спортились. А как раз насупротивку все вышло. Из святых угодников, намалёванных Греком  ушли резкость и угловатость , они стали, как признал настоятель, духовиднее, а из  лика  Спаса, писанного Фряжином, исчезла излишня живость и перестал он походить на кого-то из живых людей, ибо говаривали за образец взял Пантелей сухощавого статью деревенского старосту.
 Правда в  сцене поклонения волхвов  в левом приделе , который разукрашивал Левонтий, приносящие мари дары –все были с лицами деревнских, а в Марии кто признавал Алёну, кто Марфиньку. Да и похожи были сёстры-погодки. А в царе Ироде, Каифе  и Иуде –в приделе правом, который расписывал второй изограф, нельзя было не узнать урядника с сотским и десяцким.   
Да то всё не беда. Беда случилась позже, када по мере просыхания штукатурки- в самую жару купальскую, стали проступать на фресках русальи хвосты да чешуи. Сначала совсем призрачно, а потом всё чётче и явственней. И тут заблажила на паперти Акулина –юбка длинна, блузка узка, губки гузкой. Храм-то, мол, ни дать ни взять –языческо капище для идолопоклонников да кудесников нашинских. Прибёгли из монастыря с кистями красками-давай замалёвывать хвосты-чешуи. Токо закрасят, а начнёт просыхать и через новый слой всё тожеть проступат. Знамение ли то было и предупреждение како? Никто не мог в ум взять. И токо потом, когда громить церквы стали комса с атеистами - кой-что проявилось, ак те хвосты рыбьи на фресках.
 
 Урядник так и не дознался причины несчастья. Хоть и обнаружил при очередно обыске кожану книгу с какими-то тарабарскими письменами, застегивающуся  на позеленевшие от времени и сырости медны застёжки. А в чулане – три сундука с вонючей рыбьей чешуёй, в которой копошились черви, мешок кожаный с сушеными кореньми шпорника да казан чугунный.
 Был ли причиной случившемуся иноческий обет, не позволявший монахам  не токмо што предаваться плотским утехам, а дажеть прелюбодействовать в сердце своем, глядя на дев земных? Кто-то видел, как встречались девушки с вьюношами-монахами на поляне за бором у поражённого молнией древнего дерева. Кто-то замечал их на берегу в жару, када купались они в жару тайком от деревенских и моностырских глаз. Лекарь из уездного города N, што всё это  -как есть языческо самоубийвство, а коренья дельфиниума, не токмо кости да ушибы заживляют, а и дурманят разум. Немец-лавочник – уверял, то помутнение разума, какое « бывайт у пылких юных херц». Староста уверял, што девушки с  монахами утопли, поплыв  кататься на прохудившейся  лодке, ключ от которой был у него, но цепь, которой лодка была прикована к вросшему в песок огромному бревну,  оказалась вырванной из носа утлого баркаса вместе с прочными болтами оковки, будто это сделал кто , обладающий исполинской силой. Акулина –блажила, ошиваясь увсё реже отворяемой  церквы,-то мог сделать токо живой утопленник-муж Парасковии.
 Только матушка моя  молчала, крестилась на икону Богородицы, писанную то ли Греком то ли Фряжином и не велела ходить мне на озеро. Потом на той иконе рыбий хвостик вместо ножек проступил-проявилси.

9. Вдовье пророчество

Вдова же с тех пор совсем ополоумела, хоть и оставалась всё так же красива и совсем не старилась. Ходила по деревне и рассказывала всем, што со дна Звени-озера опять слышен колокольный благовест, и  снова войне быть. И што вместях с изографами  живут теперь в  Омут-городе её доченьки  и имеют уже и деток -русалят  - двух внучат её- мальчика и девочку. И как будто Фряжин с  Греком  изукрашивают в том Омут-граде резанными из кораллу цветами купав и приворот- травы тамошни церквы.
И как токо грянет война выйдут из хрустальной горы витязи, и  будет бой.   
И ведь как в тот камень-ясногляд глядела.
  В ненастный день, когда  гнал Ветер – древолом волны по озеру, явился у церковных врат  мужик бородат в кожане, галифе хромовых,  с маузером в деревянной кобуре, свисающим сзаду до самых подколеней поверх долгополого плаща. Пнул яловым сапожищем с гремучей  шпорою в двери, вынув свою орудию, стал поверх голов молившихся по изрисованным фресками стенам  шмалять. Попадали богомольцы на пол, батюшка , псалтирём прикрывшись, в предел шарахнулся. А охальник-богохульник пока не истратил все патроны, так и палил по святым ликам. Спасу глаз выбил, Вифлиемску Звезду над  яслями Богородицы  прострелил. 
 Кто-то баял, што то был подавшийся в чекисты аптекарь, а кто-то это живой  утопленник-вдовий муж. Акулина, павшая на пол у самых сапог евойных, разглядела, что шпора была не шпора, а странной формы торчащая из разодранного сапога кость с загнутым птичьим  когтём на конце. Да и свисавшая сзаду промеж ног кобура –не кобура, а хвост рыбий, покрытый блистающей чешуёй. Да и сам –то стрёлявший из грозной орудии был какой-то не такой. То ль комиссар, то ль  тот самый живой утопленник, коего спужался я как-то мальцом. Иным показалось, што это  наг , и уже пришел Армагеддон на земь, потому как шкура у чекиста была каменна, и стреляя, он рыкал и дышал огнем, отчего стены в церкве почернели, алтарь и иконы обуглились. Опосля он вроде как вышел на паперть и, расправив  блазнившиеся плащом за плечьми  перепончаты крылья, взмыл ввысь, где кружили промеж облаков такие же драконы-наги.
 И навродь как, пока замешкался наг на паперти, стрелял в него из левольвера староста да всё бес толку – раны на том драконе тут же затягивались. А все , как судачили опосля, потому, што собравшиеся у сожженного молнией дерева за бором наги, буздали из огромного казана отвар кореньев живокости, делавший их неуязвимыми. Да и вдова, что мешала огромным посохом в котле тот отвар,  молодела и наливалась телом. Анафематствовал её  настоятель Филофей  да ужо поздно было. После налёта нагов –рыбохвостов  колоколенка  так  опаганилась, што вместе с рассевшейся маковкой стала напоминать торчащий из земли огромный хвост аспидохилона, будто хотел зверь покалипсиса занырнуть под землю да увяз до срока.
 И вроде даже как витязи вышли из хрустально соляной горы, но сколь не рубили они нагов своими мечами хоролужными, срастались у них кости, отрастали нановь лапы и крылья.
 Так и по сей день рубятся у стен ушедшего под воду монастыря на дне Звени-озера. Да и изба ведуньи как на дно канула. Хотя говорят иные, и не было её, а то Ваньша, начитавшийся книжек у старосты, прячась  под старый баркас от грозы, когда искал пропавшего козлёночка, навыдумывал фантастикумов. Может и бродившего по камышам утопленника не было, и Омут-града на дне, ни витязей в хрусталь-горе, ни нагов.
  Отчего-то спустя много лет про враля и выдумщика  Ваньшу толковали,
 как про кого-то другого, а не про меня. Правда – вот странно – после того, как чекист-упырь выбил из бабахалки  глаз Спасу на фреске, окривел так похожий на Христа  староста. А прямое попадание в Звезду Вифлиемскую  аукнулось беснованиями атеистов. Уж потом, када из церквы амбар колхозный сделали и я завскладил в ём, пытался я подмазать –где вохрой, где сажей, где белилами и звезду и глаз, но всё одно штукатурка осыпалась, фреска  трескалась и разрушалась. А как-то, когда ешшо первым председателем был окривевший староста, уторкав в церкву весь собранный урожай, обнаружили  на покров, што вместо пшеницы, ржи да ячменя лежат там груды рыбьей чешуи. А в них мушиные черви  копошаться.  Вот тогда и поверили што на дне Звени-Озера есть Омут –город в котором живут подводны люди и што забвинут вход к им хрусталь - горой.

Конец