Мой бедный фюрер

Гитлер воплощал для меня совершенный образ великого мазохиста... Я был совершенно зачарован мягкой, пухлой спиной Гитлера, которую так ладно облегал неизменный тугой мундир… Тело Гитлера, которое представлялось мне божественнейшей женской плотью, обтянутой безукоризненно белоснежной кожей, оказывало на меня какое-то гипнотическое действие...
Любите Гитлера! Он – само безумие, сосуд, изливающий бред!

                Сальвадор Дали














Совпадение имен героев этой книги с реально существовавшими или существующими людьми является нелепым стечением обстоятельств или указывает на особенности бытия загробного мира.




















- Что со мной?
- Ничего страшного… Вы умерли…
- Но этого не может быть, ведь я…
- Бессмертны?
- Да. Или все это было зря?
- Не волнуйтесь. Вы, действительно, бессмертны… Теперь уже действительно…





















Когда белый туман рассеялся, человек в сером строгом костюме поднялся с колен и неуверенно шагнул вперед. Его движения были скованными, а ноги постоянно подворачивались, словно он был облачен в длинную узкую юбку и женские туфли на высоком каблуке. Казалось, человек не видел, куда идет, и шел скорее интуитивно. Так ходят люди, играющие в жмурки. Помните, когда в детстве вам туго завязывали глаза маминым шарфом, а затем, кружа по или против часовой стрелки, отпускали в темное и, как казалось, пустое пространство?..

Человек в сером строгом костюме остановился и посмотрел вверх, где висел желтый диск солнца. Его свет был настолько ярким и чистым, что слепил глаза, вызывая слезы. Неожиданно солнце начало увеличиваться в размерах: было непонятно, то ли оно растет, то ли приближается. Светило резко погасло и превратилось в огромный круг драгоценно-желтого цвета. Когда круг развернулся, стало видно, что это была гигантская золотая тарелка. Она висела в трех метрах над головой человека в сером строгом костюме. В борту тарелки открылась небольшая дверца, из-за которой выглянул мужчина средних лет с коротко стриженой бородой и кудрявыми волосами до плеч. Дополнял портрет неизвестного невероятно длинный крючковатый нос, напоминающий орлиный клюв. Одет мужчина был в синюю простыню, в каких обычно ходят буддийские монахи или банщики.

Из проема вывалилась веревочная лестница, и неизвестный взмахом руки пригласил человека в сером строгом костюме подняться внутрь. Не заставляя себя уговаривать, тот неуклюже вскарабкался по лестнице.





















- Вы хотите о чем-то попросить?
- Да. Больше не называйте меня человеком в сером строгом костюме, пожалуйста. Мне неприятно.
- А как же прикажете вас называть?
- Адольф.
- Ну что ж, хорошо, мой фюрер.
 






















Внутри тарелка оказалась весьма уютной. На полу, поверх паркета, лежал персидский ковер. В центре располагался стеклянный журнальный столик, рядом с ним стояли два мягких кресла причудливой формы, но, судя по всему, очень удобные. В дальнем углу потрескивал углями камин. На стенах из красного кирпича висели черно-белые фотографии в рамках из серого металла.

- Прошу вас, присаживайтесь, – человек в синей простыне указал на одно из кресел. – Чувствуйте себя как дома, если, конечно, дома вы чувствовали себя уютно и спокойно.
- Благодарю вас, мне вполне спокойно, – Адольф подошел к креслу и медленно погрузился в него, словно в теплую ванну. Оно действительно оказалось очень удобным, и Адольф почувствовал, как его веки мгновенно налились тяжестью.  Человек в простыне сел в кресло напротив:
- Хотите что-нибудь выпить?
- Нет, спасибо, я не чувствую жажды. Почему-то мне сейчас ничего не хочется, только молча смотреть на пылающий в камине огонь.
- Это вполне естественно. Так чувствуют себя все, кто сюда приходит.
- Почему?
- Мертвому огонь способен заменить любые потребности. Никогда не задумывались, почему в старину умерших сжигали на костре?
- Традиция… наверное.
- Скорее, хорошо развитая интуиция предков.

Языки пламени рисовали тенями на кирпичных стенах причудливые и бессмысленные узоры, и в этих узорах была такая вечная безмятежность, что Адольфу хотелось, не отрываясь, смотреть на них, медленно проваливаясь в бесконечную пустоту.
 
- Вы обрели покой, вы рады?
- Не знаю. Скорее рад, чем нет – я, признаться, ожидал несколько иного приема.
- И чего вы ждали?
Адольф на секунду задумался:
- Я готовился к вечным мукам.
Человек в простыне улыбнулся:
- От вечных мук не застрахован ни святой, ни грешник. И, кстати, еще неизвестно, что лучше – ежечасно испытывать душевную и физическую боль или медленно терять остатки рассудка, глядя на вечный танец огня.
- Мне по душе второй вариант.
- Я так и думал. Однако вас ждет нечто иное.
- И что же?
- Узнаете. Всему свое время.
 
Золотая тарелка была комфортабельным транспортным средством, «Чашей выбора», как объяснил Георгий – обладатель синего одеяния. Когда она приземлилась, оба пассажира спустились по веревочной лестнице вниз и двинулись в сторону высокой треугольной башни из такого же желтого, как и «Чаша выбора», металла. Поднявшись на лифте, спутники прошли несколько метров по коридору и остановились у массивной деревянной двери с металлическими клепками и ручкой в виде бараньей головы.

- Ну что ж, Адольф, на этом наши пути расходятся, – улыбнувшись, сказал Георгий. – Вот ваша дверь.
- И что меня ждет за этой дверью?
- Ни что, а кто. Прощайте. – Георгий развернулся и зашагал прочь, оставив после себя лишь сгорбившийся под собственной тяжестью знак вопроса.

Адольф нерешительно толкнул дверь…

Кабинет, расположенный за дверью, был достаточно светлым. В окружении высоких, уходящих в потолок полок с выдвижными шкафчиками, стоял громоздкий письменный стол из красного дерева. За столом сидел Сталин. Во рту он держал трубку и время от времени глубоко и вдумчиво затягивался. В руке у него была шариковая ручка, которой он старательно записывал что-то в лежащей на столе тетрадке.

- Как ви думаэтэ, вилька и тарэлька пишутся с мягким знаком? – с сильным грузинским акцентом спросил Иосиф Виссарионович, не отрывая глаз от тетради.
- Честно говоря, не знаю, – ответил Адольф, несколько удивившись такому вопросу. – Я не силен в русской грамматике.
Сталин поднял голову и, внимательно посмотрев на Адольфа, заговорщицки ему подмигнул:
- Да, я если признаться, тожи нэ очен… Как добрались? Фсо харашо?
- Спасибо. Добрался с комфортом.
- Жуков нэ приставал са сваэй филасофиэй?
- Кто, простите?
- Маршал.
- Не думал, что он именно так выглядит.
- Здэсь фсе виглядят так, как они сэбя ощущают… Я би с вами поболтал, канэшно, но врэмини сафсэм нэт. Руский язык учу. Пока усвоил толка ЖЫ и ШЫ, и нэкоторые бэзударные согласние. Ви сейчас с товарищем Хрущевым пайдети в ващю комнату пака. Он вам фсо пакажит и раскажит. Встрэтимся пожи. – Сталин отложил ручку и снял трубку массивного черного телефона, стоящего на столе:
- Хрущева ка мнэ! – крикнул он.

Через несколько секунд дверь за спиной Адольфа открылась, и в кабинет зашел невысокий коренастый мужчина лет сорока пяти, в черной кожаной куртке и спортивных штанах с лампасами. С его шеи свисала толстая золотая цепь с мощным крестом, а голову покрывала кожаная кепка. На синих от наколок пальцах красовались два увесистых перстня.

- Звал, командир? – обратился вошедший к Сталину.
- Никитос, правади, пажялуста, товарища в ево комнату, пускай отдахнет с дароги.
Хрущев смерил Адольфа взглядом и указал на выход.

Они шли по длинному коридору, по обеим сторонам которого располагались двери различного цвета и размера. Одни из них в ширину не превышали тридцати сантиметров, другие были очень широкие, третьи и вовсе не походили на двери – это были узенькие полоски, уходившие высоко в потолок.

Пройдя молча, как показалось, минут десять, Хрущев неожиданно заговорил:
- Так это ты, стало быть, Гитлер?
- Да, а что? – Адольф подумал, что с Хрущевым можно найти общий язык, и решил вести себя максимально непринужденно. 
- Так, интересуюсь просто. Ты у некоторых наших пацанов в авторитете, а вот другим совсем не нравишься.
- А я не пиво с похмела, чтобы всем нравиться, – весело ответил Адольф.
- Тонко подмечено, в натуре, – рассмеялся Хрущев. – Ты, я смотрю, остряк, здесь таких любят. Только не переборщи с остротами, а то на перо посадят, не успеешь опомниться. Здесь свои правила, так что не выпендривайся. Понял?
- Понял. А Сталин, я смотрю, у вас за главного?
- Да не. Он вертухай простой, только и может, что понты гнуть. Пиковые, когда к власти пришли, сразу своих людей на ключевые должности поставили. А главный у нас – Владимир Ильич Ленин, или Вильгельм, ну, или как мы его за глаза называем, – Площадь.
- Площадь? – переспросил Адольф. – Почему?
- Потому что говоришь «Площадь» – подразумеваешь «Ленин», и наоборот.
- А почему двери везде разные, дизайнерский ход?
- Да ну ты че. Какой, на хрен, дизайнерский. Это просто вход, вернее входы. Чем удобнее и проще дверь, тем важнее клиент.
- А эти для кого? – Адольф указал на одну из длинных полосок, уходивших высоко вверх.
- Для депутатов, чиновников среднего звена и другой номенклатурной швали. Эти суки за жизнь так зажрались, что теперь их чтобы из камеры вытащить, приходится сначала сплющить. Ладно, пришли, лицом к стене.
- В смысле?
- В прямом. Че, два раза повторять? Мордой к стене, говорю, повернись и кончиком языка вон в тот черный квадратик ткни, чтобы твой код ДНК считался. Теперь всегда так заходить будешь, это вместо замков здесь.
- А замочные скважины тогда зачем?
- Подглядывать...

Адольф с большой неохотой дотронулся языком до небольшого черного квадратика, расположенного слева от двери, и та тут же бесшумно приоткрылась. Дверь была, не сказать чтобы уж очень простая, но и особого полета дизайнерской фантазии в себе не несла. Коричневый прямоугольник, шириной метра в два и высотой в полтора, был покрыт еле видным узором в виде паутины с небольшим красным паучком в центре. Дополняли композицию овальная замочная скважина, напоминающая по форме куриное яйцо, и дверной глазок размером с кулак взрослого мужчины.

- А что это за квадратик?
- А хрен его знает, когда я сюда прибыл, они уже были. Это вроде как идентификаторы. Они запоминают ДНК человека и реагируют потом только на него.
- А почему именно языком дотрагиваться нужно?
- Да ты не ссы, у нас тут все стерильно, не зачуханишься. А языком нужно дотрагиваться, потому что пробу ДНК легче всего со слизистой брать. Можно, конечно и кровь использовать, но у тебя тогда через пару месяцев живого места на теле не останется.
- Ясно, так значит это и есть мои новые апартаменты?
- Ага, палаты белокаменные, – Хрущев ехидно улыбнулся. – Давай, ныряй скорее, а то у меня и без тебя на сегодня дел хватает.

Небольшая комната была похожа на одиночную камеру повышенной комфортности. Кроме кровати с панцирной сеткой, небольшого столика и низкой табуретки, в ней находился шкаф, умывальник и унитаз. Окон не было, зато на стене висела картина средних размеров с изображением осеннего пейзажа и невысокого человека на заднем плане, идущего куда-то по плохо прорисованной дороге. На столе стоял черный дисковый телефон, такой же Адольф видел в кабинете Сталина, и небольшая записная книжка в черном кожаном переплете. Открыв ее, Адольф увидел список незнакомых ему фамилий и коротких номеров напротив каждой. Пролистав несколько страниц, он наткнулся на фамилию Ленин и номер телефона 19-33. Отложив книжку, Адольф подошел к картине, чтобы внимательнее рассмотреть еле видную человеческую фигуру. Это был мужчина в черном плаще-крылатке кроя восемнадцатого века, с копной черных кудрявых волос. Он куда-то спешил, или, по крайней мере, так казалось из-за устремленного вперед тела. В его руке была трость, на которую он опирался при ходьбе. Что-то отчаянно одинокое было в этом рисунке. Адольф точно не знал, что именно – он просто чувствовал это.
Отойдя от картины, Адольф зачем-то снял телефонную трубку и поднес к уху: оттуда не доносилось ни звука. Адольф набрал 19-17.
- Але, Ленин у апайата, – мгновенно раздался в трубке картавый, но приятный голос. – Але, ну говоити же, таваищ. Что за баявство?
Адольф не нашел, что сказать в ответ, поэтому просто положил трубку. Голос исчез, а вместе с ним и желание куда-либо звонить.
Адольф заглянул в шкаф. То, что он там увидел, заставило его открыть от изумления рот. Весь шкаф был забит книгами, носящими до боли родное название «Майн кампф».






















- «…Воля к самопожертвованию у еврея не идет дальше голого инстинкта самосохранения. Чувство солидарности у еврея проявляется внешним образом очень сильно, но на самом деле это только примитивный инстинкт стадности, который можно видеть и у многих других живых существ на земле. Инстинкт стадности побуждает евреев к взаимопомощи лишь до тех пор, пока им угрожает общая опасность. В этой обстановке они считают неизбежным и целесообразным действовать сообща. Возьмите пример любой стайки волков. Нападать на добычу они считают удобным сообща, но как только волки насытят свой голод, они разбредаются в разные стороны. То же приходится сказать и относительно лошадей. Когда на них нападают, они держатся вместе. Как только опасность миновала, они бросаются врассыпную. Таков же и еврей. Его готовность к самопожертвованию только мнимая. Такая готовность существует у него лишь до того момента, пока этого, безусловно, требуют интересы безопасности отдельного еврея...».
Неужели вы, и правда, так считаете?
- Да, я не склонен отказываться от своих слов!
- Из ваших слов Я склонен сделать вывод о том, что вы совершенно не разбираетесь в зоологии, а ваши познания в области истории, культуры и психологии еврейского народа слишком ничтожны и абсолютно неверны. Чтобы вы знали, волки живут и охотятся организованной стаей и не разбегаются после охоты, а продолжают совместный поиск пищи и отдых. Лошади, действительно, в случае опасности, спасаются бегством, но, уйдя от погони, они снова собираются в единый табун, продолжая свое благородное существование. Ну а вечно живым примером еврейского самопожертвования является ваш покорный слуга…





















Телефон зазвонил, и Гитлер с волнением поднял трубку. Сначала он услышал неприятное шипение, за которым последовал уже знакомый по грузинскому акценту голос Сталина:
- Таварыщ Гитлер?
- Да, я вас слушаю.
- Нэт, эта я вас слушаю, а ви говорите.
- Простите, я вас не понимаю!
- Это нэ удивитильна, ви и нэ должны ничего панымать, пака. Сейчас за вами зайдут. Wir beginnen!

Через минуту в комнату Адольфа вошел мужчина лет тридцати пяти с небритым обветренным лицом и широкой полоской шрама на левой щеке. Одет он был в красную рубаху-косоворотку, подпоясанную тонким кожаным ремешком, и такие же красные шаровары, из-под которых выглядывала пара нечищеных кирзовых сапог. На голове незнакомца восседала буденовка с невероятно огромной красной пятиконечной звездой. Мужчина будто только что сошел с агитплаката «А ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?». От него сильно воняло растворителем и дешевым табаком. В руках красноармеец держал автомат Калашникова, почему-то ядовито-оранжевого цвета, со штыком, приделанным к стволу и блестевшим в свете лампы Ильича.

- Тебя что ли, в Комнату Искупления? – спросил мужчина, недружелюбно посмотрев на Адольфа.
- Наверное. А вы от Сталина?
- От него.

Первое, что пришло Адольфу в голову, когда они вышли в коридор, была мысль о том, что его ведут на расстрел. Бежать или сопротивляться он не хотел, падать на колени, лить слезы и просить пощады тоже не собирался. Гитлер шел смиренно, готовый в любой момент получить очередь из Калашникова. Неожиданно конвоир остановился у одной из дверей и, не поворачиваясь к Гитлеру, зло произнес: «Пришли. Теперь сполна свое получишь». Адольф покорно зашел в раскрытую красноармейцем дверь…




















…Вокруг был туман…


















 
RING I

Кругом шныряли солдаты и матросы. Офицеры, щегольски позвякивая медалями, прогуливались по тенистым аллеям. В воздухе пахло портянками, лекарством и цветами. Теплый июльский ветер шелестел в кронах деревьев и кружил невесомые хлопья тополиного пуха в веселом летнем вальсе. Молоденькие медсестры в белых халатиках мило улыбались встречным солдатам, заигрывавшим с ними. Все кругом пело, и казалось, что война – всего лишь страшный сон. Но госпиталь, стоявший посреди этого оазиса призрачного благополучия, сам по себе являлся напоминанием того, что война так же реальна, как ветер, деревья и потные портянки.

Небольшие плохо проветриваемые палаты были забиты ранеными под завязку. Благо, из-за хорошей погоды некоторым больным постелили прямо на улице. В больничном дворе воздух был свежее и теплее, вдобавок, ультрафиолет, излучаемый солнцем, ускорял процесс выздоровления. Так, по крайней мере, считал доктор Стравинский – главврач центрального Одесского военного госпиталя. Петр Абрамович считался светилом медицины, и не упускал возможности лишний раз продемонстрировать свое мастерство. Он постоянно крутился среди больных и по-родительски ласково подбадривал их своим бархатным баритоном: «Ну как мы себя сегодня чувствуем, любезный? Как наша головушка, не болит? Поставим мы тебя, родной, на ноги, не переживай, обязательно поставим».

Вот и сейчас Петр Абрамович совершал свой послеобеденный обход и интересовался общим самочувствием пациентов. За ним традиционно следовала его свита, состоящая из заместителя главврача Фауста Иосифовича Шкаравского, старшей медсестры Анны Маранц и двух хирургов – Гулькевича и Краевского. Группа в белых халатах, словно айсберг, не спеша огибала островки раскладушек и носилок с больными, задерживаясь у каждого секунды на четыре, а затем продолжала плыть дальше. Островки эти, признаться, по сути своей, были больше похожи на лодочки Харона, в которых раненные медленно, но верно мигрировали в Царство мертвых. Дело в том, что доктор Стравинский доктором, как таковым, не являлся, он был патологоанатомом, и, к справедливости сказать, неплохим. Уж что-что, а анатомическое строение человеческого организма Стравинский знал как свои пять пальцев. Однако в военной хирургии не смыслил нисколько, поэтому, к счастью, даже не пытался никого лечить. Этим занимались его замы, а он лишь целыми днями заботливо кружил вокруг больных или с умным видом листал бумаги в своем кабинете.

Пост главного врача достался Петру Абрамовичу не случайно. Он с 1928-го года состоял в Партии и одно время даже был членом обкома. Поговаривали также, что Стравинский приходился дальним родственником по материнской линии самому товарищу Зильману. Разумеется, с такими талантами Петр Абрамович как никто другой подходил на роль главврача. Он был требователен к подчиненным, идеологически стойким, а главное – мастерски умел создавать видимость работы на глазах больных и руководства.

Сегодня он с каким-то особым сочувствием произносил свое коронное «Ну как мы себя чувствуем?». Со стороны казалось, будто он, действительно, тревожится о здоровье этих, по словам самого Стравинского, «биоматериалов милитаристского назначения». Естественно слова эти Петр Абрамович произносил только при закрытых дверях и исключительно в личной беседе с самим собой. Долгое и крайне тесное общение с покойниками не могло не сказаться на его характере.

Больничный дворик был наполовину забит ранеными. Некоторые из них выглядели достаточно бодро и весело беседовали о ратных подвигах, благодаря которым, собственно, и оказались в этом гостеприимном заведении. Их рассказы о количестве взорванных танков и сбитых самолетов были похожи на байки рыбаков, которые, хвастаясь друг перед другом, разводят руками до растяжения сухожилий. Другие пациенты пребывали в полубессознательном состоянии и лишь изредка тихо постанывали и кашляли. Судя по их перебинтованным головам с яркими пятнами крови, ампутированным конечностям и обожженным лицам, эти ребята, действительно, поймали достаточно крупную рыбину, вот только похвалиться уловом им вряд ли удастся.

Одним из таких «кандидатов на посмертное звание Героя Советского Союза» был молоденький боец в местами прожженной гимнастерке с лейтенантскими кубиками. Парня привезли недавно, поэтому еще не успели переодеть и перевязать, как следует. Его ноги больше походили на сгоревшие в костре сосиски, чем на нижние конечности человека. Голова была перевязана куском серой ткани, но это не останавливало кровь, которая медленно струилась алой полоской по черному от грязи и копоти лицу. От танкиста пахло соляром, порохом и болью. Запах смерти тоже витал где-то неподалеку, но пока был неявным и скорее напоминал о ближайшей перспективе.

Петр Евин, так звали лейтенанта, был командиром легкого танка БТ-7, входившего в 16-й механизированный корпус. В конце июня их перебросили из Киева для усиления Одесского военного округа. Румынский танковый батальон 1-ой моторизованной дивизии время от времени покусывал советские укрепления, и командованию не терпелось выбить врагу его стальные зубы. Обороняя подступы к Одессе, пятьсот танков 16-го корпуса должны были отделиться и контратаковать нефтяные вышки в Плоешти. В целом задумка удалась, хотя и обошлась слишком дорогой ценой. Прорвавшись к Плоешти, легкие Т-37 и БТ-7 напоролись на засаду. Их встретили огнем из минометов настолько плотным, что в первую минуту боя из пятисот машин более половины были не в состоянии не только пробивать оборону, но и просто двигаться. Контратакующей группе все же удалось достичь нефтяных месторождений и благополучно их взорвать.

Позже выяснилось, что командующий танковым полком майор Черкасов находился в сговоре с командующим 1-й моторизованной дивизии Иоаном Сионом и заранее сообщил ему о готовящейся операции. Что заставило коммуниста Черкасова предать Родину, осталось загадкой. Сам он, предчувствуя разоблачение, пустил себе пулю в висок, навсегда забрав эту тайну с собой.

Тогда Евин чудом остался в живых. Потеряв весь экипаж и боевую машину, он сумел отделаться лишь небольшой контузией и парой ушибов. Петра посчитали косвенно виновным в потере танка. Взамен сгоревшего БТ-7 для продолжения службы он получил «НИ».

Танк «На испуг!» был чисто одесским изобретением. Он представлял собой обычный сельскохозяйственный гусеничный трактор марки СТЗ-НАТИ, обитый листами бронированной стали. Появлению этого чуда конструкторской мысли способствовал дефицит бронетехники и находчивость советских солдат. Не раз «секретное оружие русских» пугало румын своей необычной формой, включенными фарами и сиреной. С ужасом они убегали, оставляя орудия и боеприпасы. А наши бойцы, не теряя времени, подбирали оставленное фашистами добро. Гибрид трактора и танка был не так солиден, как настоящая боевая машина. И хотя Петру, отличнику боевой и политической, было крайне неуютно в роли тракториста, ему недолго пришлось испытывать дискомфорт. Через три дня Евина взорвали. Одного прямого попадания из миномета хватило, чтобы машина Петра вышла из строя. Мгновенно возникшее пламя стремительно расползлось по корпусу. До взрыва бензобака оставалось меньше минуты, когда раненый Евин с трудом выбрался наружу и потерял сознание.

Как оказалось, Петра спасла чистая случайность. Недалеко от его бронетрактора подбили Т-37 лейтенанта Хохлова. Отходя, экипаж танка обнаружил Евина, у которого горели ноги. По всей видимости, перед тем, как потерять сознание, он успел отползти от горящей машины, но ноги все-таки зацепило. Танкисты сбили пламя и захватили Петра с собой.

Евин очнулся уже в больничном дворе. Над головой было чистое голубое небо, в котором пылало безжалостное июльское солнце. Казалось, оно обладало железной волей и стальным намерением выжечь и осушить все сущее под собой. Петра всегда удивляло, что солнце, дающее свет и тепло, может быть таким беспощадным. Евин совершенно не чувствовал тела. Больше всего Петя боялся потерять ноги, ведь он прекрасно танцевал. Его мать, Клара Захаровна, была учителем пения и с детства прививала сыну любовь к классической музыке. Любимым композитором Пети был Вивальди. Ничто не могло вызвать в юной душе такую бурю эмоций, как «Времена года». Правда, ни одной записи Вивальди в их доме не было, зато имелись пластинки с арией «Смерть Бориса Годунова» из оперы Мусоргского в исполнении Федора Шаляпина, концерт Чайковского для скрипки в исполнении Бронислава Губермана, фортепианные сонаты Бетховена, сочинения № 78 и № 90, и соната Моцарта для фортепиано № 8 ля-минор в исполнении Артура Шнабеля. Каждый вечер за чашечкой крепкого чая на старом патефоне они с мамой слушали одну из пластинок, а затем шли спать. На те несколько минут пока играла музыка, шумная суетливая жизнь в их вечно прокуренной и прокопченной коммуналке на улице Померанцева затихала, и соседи, еще недавно бранившиеся с пеной у рта, молча наслаждались тем мимолетным лучиком света, что украдкой заглядывал в их темное коммунальное царство.

Отец погиб, когда Пете было 13 лет – хулиганы зарезали в переулке, когда тот возвращался с работы домой. В НКВД потом сказали, что бандиты, скорее всего, убили отца по ошибке, ждали другого, а попался он. Преступников, конечно, не нашли, а семья осталась без кормильца. Матери пришлось подрабатывать в школе мытьем полов. Но и это не помогало сводить концы с концами. Еды постоянно не хватало. Вместо ужина Петя с мамой, под звуки классической музыки, пили чай. Но это лишь ненадолго заглушало чувство голода перед сном, и они старались поскорее уснуть, чтобы пустые желудки не успели обнаружить обман и выразить своего недовольства.

При всем старании матери, играть на фортепиано Петя так и не научился. Он не отличался хорошим музыкальным слухом, но, несмотря на это, в вальсе ему не было равных. По крайней мере, и в школе, и потом, в военном училище, благодаря своему умению и прекрасной танцорской выправке, он пользовался популярностью среди слабого пола. Где бы Петя ни танцевал, его всегда окружали девушки, мечтавшие покружиться с ним в вальсе. И вот теперь он лежал во дворе госпиталя в полусонном состоянии без ног и надежды когда-либо так же лихо, как раньше, танцевать.

В больничном дворе было душно и шумно. Раненые болтали без умолку. Поскольку карты и домино руководство госпиталя запретило, а шахматная доска была одна на всех, больные скрашивали досуг, беседуя о войне и мире, который, казалось, вот-вот наступит, стоит только немного подождать. Несмотря на то, что каждый день более-менее поправившихся выписывали и направляли на передовую, просторнее в больнице не становилось.

Рядом с Евиным лежала очень шумная компания. Люди все время о чем-то спорили, смеялись. Первое время Петр часто находился в полубессознательном состоянии – давала о себе знать смесь обезболивающего и снотворного, которую ему колола медсестра Галя – милая и очень ласковая, судя по тому, как она ставила уколы, девушка. Смех и болтовня соседей вызывали у Евина дикую головную боль, которая, несмотря на лекарства, никак не проходила.

Два раза в день больничный двор затихал и из динамика на столбе дикторский голос сообщал о ситуации на фронте и в тылу. Утром и вечером, ровно в 8 часов, все с нетерпением ждали этих сообщений, каждый раз с надеждой услышать заветное слово «Победа!». Вот и сейчас все, затаив дыхание, жадно слушали последние новости.

«…Итоги первых трех недель войны свидетельствуют о несомненном провале гитлеровского плана молниеносной войны. Лучшие немецкие дивизии истреблены советскими войсками. Потери немцев убитыми, ранеными и пленными за этот период боев исчисляются цифрой не менее миллиона. Наши потери – не более двухсот пятидесяти тысяч человек…»

- Вы слышали, что сказали по радио? Значит победа не за горами, раз у нас такое преимущество в погибших! – затараторил, пожалуй, самый неспокойный из соседей Евина – старший лейтенант Иван Мокрый.
Это был молодой тридцатилетний человек с очень подвижной мимикой, высоким, часто срывающимся голосом и, судя по всему, надолго засевшим в одном месте шилом. Старлей постоянно со всеми спорил, то нервничал, то без причины заливался смехом. Сказывалась контузия, которую Мокрый получил в бою под Николаевом, когда их полк попал под авиабомбежку.

- Да разве это показатель? – возразил ему рассудительный Кремер. – Я вам еще раз говорю, война будет длиться минимум год, немцы серьезно настроены. И неужели можно судить о преимуществе по количеству убитых товарищей?

Семена Давидовича Кремера – капитана первого ранга и члена Военного совета Черноморского флота – в госпиталь занесла чистая случайность, если не сказать нелепость. Он споткнулся на трапе, когда поднимался на крейсер – упал за борт, сломал при этом нос, ключицу и вывихнул голеностоп левой ноги. Возможно, все бы обошлось легким испугом и намоченной формой, если бы идущий следом капитан-лейтенант Капланов, в последний момент не ухватил Семена Давидовича за ногу. Попытка спасти командира чуть не обернулась трагедией. Семен Давидович ударился лицом о борт крейсера, и только после этого оказался в воде. Кремер находился в крайне подавленном состоянии, еще бы: угодить в больницу по глупости, в то время как вокруг шла война, и сотни солдат каждый день погибали и получали увечья. Ему, опытному командиру, участнику Гражданской войны, было невыносимо стыдно отлеживаться здесь. Поэтому он попросил главврача положить его во дворе, так сказать, ближе к народу и относиться к его персоне без каких-либо привилегий и почестей.

- Настроены не настроены, а больше месяца им не продержаться, это же, как белый день ясно. На нашей стороне правда, мы землю свою защищаем, а это, уж поверьте, товарищ капитан первого ранга, для русского мужика много значит! – не унимался Мокрый. – Русский мужик – он и в огонь и в воду готов, лишь бы Русь-матушку отстоять! Он, если хотите, и на танк с вилами пойдет, и на бронепоезд с голыми руками.
- На это русский народ способен. Бесспорно. Но с чего вы взяли, Иван, что немцы не так проворны, чтобы совладать с неиссякаемым русским духом?
- Да вот именно потому, что он неиссякаем! Нет в мире силы, способной одолеть любовь русского человека к Родине! Нужно только поднатужиться немного и выбить немца раз и навсегда!
- Навсегда не получиться. Разве что Берлин с землей сравнять, да и пол-Европы впридачу. А между тем, возникает риск перейти грань дозволенного и из защитников превратиться в захватчиков.
- А я считаю, кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет! Это, между прочим, еще Александр Невский сказал!
- Я рад, Иван, что вы хорошо знаете историю. Александр Невский в свое время тоже оборонял рубежи родины от посягательств со стороны шведов, немцев и прочих примкнувших к ним народов. И кто знает, сколько еще подобных противостояний впереди. Единственный выход – мировой коммунизм! Но всему свое время. Сперва нужно войну закончить.

Диалог Ивана и Семена Давидовича разбавился юношеским тенорком Володи Меркулова, неказистого и простого, как банный тазик, деревенского парня:
- Семен Давидович, а правду говорят, что немцы и не люди вовсе? Что они – черти в человеческом виде?
- Глупость это, Володь, бабкины сказки. Немцы – такие же люди, как и мы, только у них мысли в голове нехорошие да злости в сердце много, – ответил Семен Давидович тоном, каким обычно родители успокаивают маленьких детей.
- А вот наш старшина сказывал, что Гитлер – это, вроде как, черт в человеческом теле, у него вместо левой руки щупальца и рога на голове, поэтому он постоянно в фуражке ходит, а руку, ту самую, в кармане держит!
Кремер улыбнулся:
- По сути, старшина твой прав. Гитлер – зло, но в человеческом обличии, зло банальное – желание властвовать над людьми. Обычные барские замашки, раздутые до мирового масштаба. Да и физически его несложно уничтожить, только бы поближе к Берлину подобраться.
- Да как же туда попадешь, кады немцы кругом? – сказал с досадой Меркулов. – Я бы сам, будь моя воля, с Гитлером этим счеты свел! Уж попадись он мне, я бы с него три шкуры содрал! – Глаза Меркулова наполнились той самой благородной яростью, с которой встала на смертный бой вся огромная страна.

Мокрый, молчавший уже больше минуты, вновь затарахтел:
- Слышали вчера вечером новость? Румыны опять пытаются в Одессу прорваться. На рассвете солдаты 3-го полка До-ро-бан-ць, тьфу, будь он неладен, – Иван сплюнул, пытаясь выговорить сложное иностранное название, – и 11-ая румынская пехотная дивизия начали наступление на железнодорожную станцию Карпово. Для достижения внезапности наступление началось без артиллерийской подготовки. Захват Карпово был частью плана командующего 4-й румынской армией генерала Николае Чу-пер-кэ, тьфу, – он снова сплюнул, – по прорыву оборонительной линии Одессы. Для прорыва обороны в район Карпово была переброшена 1-я моторизированная дивизия – единственное танковое подразделение румынской армии. – Старлей слово в слово пересказал вчерашние новости, которые и без него почти наизусть помнил каждый.
- Какие же неугомонные, эти Румыны! – продолжал Мокрый. – Неужели не понятно, что Одессу им не взять! Мы костьми ляжем, а врага дальше границы не пустим!
- Это точно, – поддержал Ивана Меркулов, – мы не уступим, погибнем, а город врагу не отдадим! – Иван и Владимир выглядели при этом настолько убедительно, что будь их воля, вдвоем разорвали бы врага в клочья.

- А если прорвутся? – вдруг испуганно спросил Мокрый. Его глаза лихорадочно заблестели, а руки начали нервно дрожать.

Стремительно меняющееся настроение и беспричинный страх, переходящий в дикий ужас, были последствием контузии. Ивана трясло, и он начинал говорить еще быстрее и беспорядочнее, чем обычно:
- У наших практически нет танков, и румыны имеют очевидное преимущество. Наши атаки постоянно захлебываются. 11-ая румынская пехотная еще покажет свои зубы, она прорвется в Одессу, нам точно не устоять!
- Не должны прорваться, – попытался успокоить Мокрого Семен Давидович. – Я вам так скажу: их командующий Сион вообще не танкист. По образованию он артиллерист, а это, как вы понимаете, две большие разницы. Сион ни черта не смыслит в боевой тактике. Будьте уверены, 1-ой моторизированной осталось существовать считанные недели. У румынских танкистов нет ни опыта, ни должной подготовки, так что вам, мой друг, нечего бояться.
Слова Семена Давидовича немного успокоили Ивана. Он перестал трястись, лег на свой матрас и прикрыл глаза.
- Правильно, товарищ старший лейтенант, отдохните, – ласково сказал Меркулов. – Скоро ужин, поешьте – станет легче.

Каждый раз, когда у Ивана начинался приступ панического страха, Меркулов пытался как-то его успокоить. Врожденное простодушие Володи и его братская любовь к товарищам по оружию подкупала окружающих. Меркулов и в госпиталь попал благодаря природному альтруизму и небрежности командира роты, в которой служил. Из-за дефицита гранат командованием было предписано повсеместно переходить на бутылки с зажигательной смесью. Естественно конструкция самодельных бомб оставляла желать лучшего. Вместо стеклянной запальной пробирки с детонирующим составом в них применялись пакли, которые перед броском надо было смочить в бензине и вставить в открытое горлышко, стараясь при этом не вылить содержимое бутылки. Затем паклю поджигали и бросали в цель. Сказать, что устройство это было крайне неудобным, значит не сказать ничего. Большая часть бутылок вообще не долетала до цели, у восьмидесяти процентов после броска гасла пакля, а горючая жидкость часто выливалась в полете. На тренировке по метанию бутылок произошел несчастный случай. Не объяснив бойцам особенностей использования таких снарядов, командир выдал солдатам горе-гранаты. Он приказал поджечь заранее вставленные пакли и бросить бутылки в импровизированную цель. Не сложно догадаться, что с непривычки у многих возникли с этим большие сложности. Сначала бутылку ставили на землю или зажимали между ног, чтобы достать и поджечь спичку. После этого аккуратно переворачивали бутылку на бок и поджигали паклю. Многие обливались горючей смесью, сильно наклонив снаряд, от пакли воспламенялась облитая одежда и кожа рук. Володя получил ожоги второй степени, когда помогал товарищу тушить вспыхнувшее на его груди пламя. Увидев, как у того загорелась одежда, Меркулов, забыв, что собственные руки тоже намокли в коктейле Молотова, начал сбивать огонь.

Приближалось время ужина, и из больничной кухни запахло съестным. Кормили хоть и регулярно, но не сытно. Доставка провианта в осажденную Одессу была затруднена, что прямо отражалось на рационе больных. По приказу НКО №208-41 г. для пациентов госпиталя была введена продовольственная дневная норма:
 
Хлеб ржаной – 300 гр.
Хлеб пшеничный из муки 2 сорта – 100 гр.
Крупа разная – 150 гр.
Макароны-вермишель – 10 гр.
Мясо – 70 гр.
Рыба – 100 гр.
Сало свиное или жиры животные – 5 гр.
Масло растительное – 15 гр.
Сахар – 15 гр.
Чай – 1 гр.
Соль – 10 гр.
Из овощей:
. картофель – 200 гр.
. капуста свежая или квашеная – 50 гр.
. морковь – 25 гр.
. свекла – 20 гр.
. лук репчатый – 15 гр.
. огурцы – 15 гр.
Томат-паста – 2 гр.
Лавровый лист – 0.1 гр.
Перец красный или черный – 0.1 гр.
Уксус – 1 гр.
Горчичный порошок – 0.2 гр.

На завтрак давали стакан чая и пшенную кашу, на обед – чай, порцию супа (обычно уху из трески или корюшки) и макароны по-флотски, на ужин – чай (в редких случаях – компот или молоко) и бутерброд с тонкой пластинкой соленого сала.

Евин лежал в самом дальнем углу от кухни, и его постоянно кормили в последнюю очередь. Естественно к этому моменту все успевало остыть, и приходилось пить еле теплый чай и есть слипшиеся макароны. Если на полуденном солнцепеке это было даже плюсом, то вечером, особенно когда с моря дул прохладный ветер, остывший чай и бутерброд с жирным салом образовывали во рту вязкую неприятную массу. Само собой Петр был не в восторге от такого порядка вещей, поэтому постоянно злился. Злился на себя, на эту проклятую войну, на окружающих, которые без умолка о чем-то спорили и смеялись, на врачей, оставивших его без ног.

Изнутри Евина распирало чувство обиды и безысходности. Он ни с кем не разговаривал, не отвечал на вопросы, прикидываясь спящим или делая вид, что ничего не слышит из-за контузии. Исключением была медсестра Галя Белова, которая ставила Евину уколы и приносила утку. Галя нравилась Пете. Он особенно часто думал о ней. Всякий раз, когда Галя подходила к Евину, он пытался завязать разговор, но его попытки разбивались о непреодолимую стену Галиного безразличия. Она методично, но вместе с тем неизменно нежно, колола обезболивающее и просовывала под Петра утку.

Белова была образцом женской красоты. Эта изящная девушка с правильными чертами лица, пышной грудью и длинной русой косой обладала выразительным взглядом и белоснежной улыбкой. Ее большие карие глаза с длинными пушистыми ресницами были наполнены гремучей смесью лукавства, искренности, сердитости и кокетства. В ней было что-то, что не могло оставить ни одного мужчину равнодушным. Одни называют это изюминкой, другие – природным обаянием или шармом. Когда она проходила мимо больных и из-под халата виднелись ее стройные ножки, раненые на мгновение забывали о боли и провожали Галю вожделенными взглядами.

Иногда из-за снотворного Евин засыпал так крепко, что мочился под себя. Тогда Гале приходилось переодевать его в сухое, менять кусок ткани, который заменял простыню, и обмывать тело. В такие моменты Петру становилось невыносимо стыдно за свою беспомощность, и он был готов провалиться сквозь землю. Три раза в неделю Галя делала перевязку обрубков Петиных ног. Самое ужасное для Евина было то, что она относилась к нему, как к искалеченному больному, совершенно не видя в Пете мужчину. И хотя в ее глазах не было брезгливости, безразличие для Петра было намного страшнее. Евин прекрасно понимал: в теперешнем состоянии он вряд ли заинтересует Галю. Что, однако, не мешало ему надеяться.

То, на что Петр только надеялся, в полной мере получалось у Меркулова. Галю не могла не подкупить детская наивность Володи. Она смотрела на него с нежностью, когда заботливо перевязывала его обгоревшие руки. Ребята часто гуляли вдвоем по больничной аллее. Меркулов рассказывал Гале о деревне, Галя – о Ленинграде, в котором родилась и прожила всю свою жизнь. Они, такие разные, были во многом очень близки. Оба – молодые, искренние люди с заразительным звонким смехом и верой в свое светлое будущее.

После каждой из таких прогулок соседи начинали дружно расспрашивать Володю о проведенном с Галей времени. Вот и сейчас, когда объявили отбой и Володя вернулся с явными признаками влюбленности на лице, Семен Давидович и Мокрый устроили Меркулову дружеский допрос:

- Когда свадьба, Володь? – спросил Меркулова Семен Давидович.
- Да, ну что вы, товарищ Кремер, какая свадьба?
- Ну а что, вы люди молодые, вам о будущем думать нужно. Война пройдет, наступит мирная жизнь, кто будет новое поколение растить?
- Правильно, правильно, – поддержал Кремера Мокрый. – Поедете с ней в Ленинград. Поступишь в институт, станешь инженером или архитектором.
- Нет, мне бы лучше в сельскохозяйственный. У нас в деревне специалистов нету.
- Неужели тебе не хочется жить в городе, со всеми удобствами? – удивился Мокрый.
- У меня родители в деревне, не могу я их оставить.
- Правильно, Володь, – поддержал его Семен Давидович, – вы с Галей лучше в деревню поезжайте после войны. Она там может фельдшером работать, а то врачей, небось, совсем не хватает.
- С врачами – плохо, – подтвердил Меркулов, – один на всю деревню, да и тот в райцентре сидит. А еще учителей не хватает и… тракторов.
- Ничего, вот войну закончим и примемся деревни обустраивать. Россия с деревень начинается, а уж заканчивается Москвой и Ленинградом.
- Семен Давидович, а вы женаты? – спросил Меркулов.
- Да, Володь, у меня прекрасная супруга.
- А кто она по профессии, какая-нибудь артистка, наверное?
- Ты смотри, угадал, – Семен Давидович посмотрел на Меркулова с улыбкой, выражавшей удивление и радость одновременно. – Но, не какая-нибудь, Володь, а актриса театра имени Вахтангова. И притом, очень талантливая, скажу я тебе. Если бы ты видел ее в роли Марьи Антоновны в «Ревизоре» или Нины Арбениной в лермонтовском «Маскараде» Андрея Тутышкина, ты бы со мной согласился. Она, действительно, потрясающе играет, – в словах Кремера была слышна истинная гордость. – Когда война закончится, я обязательно свожу вас с Галей на эти спектакли.
- Здорово! – обрадовался Володя. – Я никогда в театре не был, и в кино тоже никогда. А как зовут вашу жену?
- О! у нее прекрасное имя – Лена.
- Как река, – с деревенской простотой сказал Володя.
- Точно, – подтвердил Семен Давидович, задумчиво улыбнувшись.
- Вы, наверное, очень скучаете по ней?
- Да, Володь, скучаю. Буквально вчера получил от нее письмо. Пишет, что Москву уже несколько раз бомбили, но разрушений серьезных нет. Так что наша столица остается для врага недосягаемой. Говорит, что их скоро всей труппой отправят с концертами на передовую. Жду не дождусь, когда вновь смогу ее обнять. Ты не представляешь, Володь, какое это счастье, иметь такую супругу, как она.
- А меня никто не ждет, – вдруг отозвался Мокрый. – Была, правда, одна зазноба, да только она сейчас, наверное, уже замужем. Так что холостяковать мне после войны еще долго.
- Не зарекайтесь, Иван, – остерег его Семен Давидович. – Когда вы вернетесь домой – в военной форме, при медалях – уверен, перед вами не устоит ни одна красавица. Все девушки города встречать будут. Так что выбирай любую, и с вокзала прямо под венец.
- А зачем выбирать? Женюсь на каждой по очереди, – ответил Мокрый, и все трое весело засмеялись.

Евин молча слушал эти разговоры и приходил к выводу, что окружающие его люди совершенно не понимают, где находятся, и что завтра их могут убить. Они веселились и строили планы на будущее, которого возможно и не будет. Петр презирал их за то, что они отлеживались здесь – бодрые и довольные, в то время, как остальные погибали за Родину. «Многие попали сюда по собственной глупости и неосторожности, – думал он. – И вот они с чувством исполненного перед Отечеством долга прохлаждаются здесь, рассказывают друг другу, чем будут заниматься после войны, байки травят. А что после войны буду делать я, я – настоящий герой, который потерял в бою ноги? Я превратился в искалеченный кусок мяса, который с трудом можно назвать человеком, не то, что мужчиной. Чем я буду зарабатывать себе на жизнь, если не сдохну от голода или гангрены? Куда меня возьмут? Разве что на почту – письма принимать, да и то вряд ли. Никто не захочет связываться с инвалидом без обеих ног. Меня же придется катать на коляске. Лучше бы я сгорел тогда в этом гребаном тракторе…».

Мысли Петра оборвал смех, раздавшийся в дальнем углу больничного двора.
Из обрывков долетевших до него фраз Евин понял, что писали письмо Гитлеру:
- Мы, правнуки и внуки славных и воинственных запорожцев земли Украинской, которая теперь входит в Великий Советский Союз, решили тебе, проклятый палач, письмо это написать, как писали когда-то наши прадеды и деды, которые громили врагов Украины… Ты, подлый иуда и гад, напал на нашу Краину и хочешь забрать у нас фабрики и заводы, земли, леса и воды и привести сюда баронов, капиталистов… Этому никогда не бывать! Мы сумеем за себя постоять... Не видать тебе нашей пшеницы и сала... хотя у тебя морда свиняча и свинская удача…

«Глупые люди, – подумал Евин, – пишут письмо, адресат которого никогда не прочитает, что в нем нацарапано. Ради хохмы. Зачем? Для этих шутов война – веселье, а со мной она вон что сделала. Этих гадов скоро комиссуют, некоторых отправят обратно на фронт. А что со мной будет? Что будет с матерью, когда она увидит меня такого? Господи, за что я так страдаю?..».

Однажды днем, когда его соседи в очередной раз рассуждали о том, чем будут заниматься после войны, и какое скоро наступит счастливое время, Евин не выдержал и закричал:
- Вы мне все надоели, глупые, глупые люди! Сколько можно болтать о завтрашнем дне, который никогда не наступит?
- На что вы злитесь, молодой человек? – удивленно спросил его Семен Давидович. – Мы, кажется, вас ничем не обидели. Если вам мешают идти на поправку наши дружеские беседы, можно было сказать об этом спокойно, без лишних эмоций.
- Мне ваша глупость мешает! – закричал Петр. – Я пострадал за Родину, я отдал ей свои ноги! А что ей отдали вы? Молчите? Я вас презираю!
- Мы ни в чем не виноваты перед вами, – совершенно спокойно ответил Семен Давидович. – То, что вы лишились в бою ног, – говорит о вашей храбрости, но не дает вам право обвинять окружающих в своей трагедии. Поверьте, никто из нас не желал вам такой участи. Это судьба, ничего не поделаешь. Да и вы, в конце концов, живы, что самое главное, на мой взгляд.
- Вам хорошо рассуждать о фатуме в вашем положении, а мне что прикажете делать?! Я лишен этого вашего светлого будущего! Я всего лишен! – Петр с трудом повернулся на живот и с головой накрылся покрывалом. От обиды у него к глазам подкатили слезы, и он, стиснув зубы, начал плакать, уткнувшись лицом в подушку. В этот момент Евин ненавидел все, что его окружало – сам госпиталь, больных, врачей, войну, вселенную… «Все напрасно, – думал он. – Жизнь кончилась, толком не успев начаться».
 
В дальнейшем Евин стал срываться все чаще. Он уже не сдерживал своих эмоций и ругался без особых причин. На Петра находили приступы ярости, и он до хрипоты в голосе обвинял больных за их, по его мнению, трусость. Врачам пришлось прописать Евину успокаивающее, чтобы остудить его ненормальный пыл. Вскоре на Петра перестали обращать внимание. Единственным человеком, который изредка все же говорил с ним, была Галя, но и она обходилась лишь парой дежурных фраз, когда делала Евину уколы, приносила утку или меняла повязки.

Пришла осень. И хотя днем было все еще жарко, ночи стали невыносимо холодными. Петр страшно мерз под легким покрывалом, особенно когда ветер дул со стороны моря. Володю Меркулова выписали из госпиталя и направили на фронт, и Галя перевелась в санчасть поближе к любимому. Это окончательно выбило Евина из равновесия. Он перестал нормально спать, не помогало даже снотворное. Теперь делать укол приходила старушка-медсестра баба Зина. Из-за слабого зрения она часто промахивалась мимо вены, и под кожей от вводимого лекарства надувался пузырь. От этого Евин испытывал страшную боль. Однажды он не сдержался и когда, в очередной раз, баба Зина оплошала, Петр закричал на нее:
- Ты – старая развалина, уйди от меня, у тебя руки растут из того места, на котором сидят! Я ненавижу тебя! Карга!
Сказав это сгоряча, Евин потом очень жалел о своей несдержанности, но извиниться перед медсестрой ему не позволяла гордость.

Баба Зина оказалось злопамятной и очень вредной старушкой. Она стала намеренно делать Петру уколы так, чтобы проколоть вену и ввести лекарство под кожу. Баба Зина часто забывала поменять намоченную Евиным постель, от чего ночью он мерз еще сильнее. Сказать вслух о том, что он обмочился, Евин стеснялся, поэтому покорно ждал, когда медсестра сама подойдет к нему. От постели Петра стало невыносимо вонять, и соседи по больничному двору попросили главврача перенести Евина куда-нибудь подальше. После недолгих уговоров Стравинский приказал убрать матрас Евина за сарай, поближе к туалету. Там, по мнению доктора, запах, издаваемый Петром, должен был гармонично слиться с вонью от отхожего места и перестать мешать больным спокойно идти на поправку.

О Евине, конечно, не забыли, его по-прежнему кормили три раза в день, давали лекарства и иногда меняли белье. Но поскольку занималась этим баба Зина, то мокрая постель, холодный чай и невыносимые уколы продолжали его преследовать. Сначала Евин злился, кричал и материл медсестру за ее забывчивость и глупость. Но вскоре им овладело безразличие. Он покорно поплыл по течению жизни, уже не пытаясь протестовать и жалеть себя.

Все чаще по радио передавали тревожные сообщения о возможной сдаче города врагу. Среди больных постепенно нарастала паника. Все были уверены – оборона Одессы скоро будет сломлена, но в глубине души надеялись на то, что город все же удастся отстоять. Более-менее способных держать оружие отправляли на передовую, но в госпитале их места быстро занимали вновь прибывшие. Постоянная суета, стоны раненых и слышные вдалеке взрывы создавали в госпитале подавляющую атмосферу. Баба Зина все реже стала подходить к Петру. Случалось, что целый день она не приносила ему утку и Евин был вынужден терпеть до тех пор, пока о нем все же не вспомнят. Вскоре мочевой пузырь не выдержал – Евин стал просто мочиться под себя, иногда даже не замечая этого. Кормить тоже почти перестали. Однажды Петр двое суток пролежал в мокрой постели голодный. Евин никого не звал, не жаловался, а просто лежал молча, надеясь на скорую смерть.

Вечерами в больничном дворе становилось тихо. Стараясь ничего не упустить, все вслушивались в слова диктора, который вещал о последних событиях. Больные и врачи с замиранием сердца слушали эти сводки, надеясь, что страшная беда, так неожиданно и близко подобравшаяся к ним, также быстро уйдет.

«…В последние дни наши войска вели бои с противником на всем фронте и особенно ожесточенные – на Вяземском, Брянском и Калининском направлениях. После ожесточенных боев наши войска оставили город Мариуполь.
На Западном фронте немцы потеряли убитыми и ранеными не менее тринадцати тысяч солдат и офицеров…»

До Евина доносились взволнованные голоса больных:
- Если немцев тринадцать тысяч полегло, то сколько тогда наших уже погибло?
- Как минимум раза в полтора больше!
- …Мариуполь оставили…
- Одессу мы им не отдадим!..
- Да что мы можем?..
- …ничего, сейчас и безногих будут на фронт отправлять…

Между тем, Одесса готовилась к эвакуации. В срочном порядке вывозилось мирное население, военные и боевая техника. Пациентов госпиталя тоже готовили к перевозке, но пока никто, даже медперсонал, точно не знал, когда именно они покинут город.

Приближалось время отбоя и Евин, закрыв глаза, попытался уснуть. Ужин сегодня принесли на редкость вовремя, поэтому настроение у Петра было приподнятое. Последние два дня он вообще как-то преобразился. Видимо, сказывалась его уединенность: в относительно спокойной обстановке он многое успел переосмыслить. А, может, причина была в том, что бабу Зину заменила другая медсестра, которая относилась к Петру с терпением и заботой, и кошмар с мокрой постелью и остывшей едой, наконец-то, закончился. На Евина нашло спокойствие и даже некая умиротворенность. Он быстро провалился в сон.

Ночью Петру снились Галя и Меркулов. У них была свадьба, проходившая почему-то в госпитале, на которую они пригласили медперсонал и всех больных. Гости весело кричали, пели песни, некоторые танцевали. На Гале было красивое белое, с кружевными узорами, платье, расшитое жемчугом. Оно было настолько коротким, что стройные Галины ножки виднелись почти полностью. Вырез декольте, тоже достаточно глубокий, еле прикрывал ее пышную грудь. Меркулов зачем-то надел больничную пижаму, а на шею повязал ярко красный галстук. Во сне от него страшно воняло навозом.

Сам Петр лежал в центре этого праздника на своем матрасе и мило улыбался. Он не понимал, зачем делает это: его губы будто застыли в улыбке, и он не имел над ними никакой власти. Вид Гали настолько возбудил Евина, что ему захотелось крепко прижать ее к себе. Он попытался приподняться на локтях, но какая-то неведомая сила придавила его к матрасу так, что даже такое простое движение Петру не удалось сделать. Неожиданно кто-то из гостей сказал, что ему нечем дышать и обеими руками схватился за нос. Остальные последовали его примеру. Все стояли с заткнутыми носами и, повернувшись к Евину, пристально смотрели на него. Петр улыбался, но это никак не влияло на окружающих. Их лица выражали отвращение. Петр пытался улыбаться еще шире. Он растягивал рот до тех пор, пока зубы, не выдержав, не начали громко лопаться и крошиться. На матрас посыпались зубные осколки, и Петр испытал дикий ужас.
Неожиданно Володя Меркулов громко заявил: «Товарищи, это я пукнул». Гости сразу же открыли носы, начали смеяться и жадно вдыхать воздух. Они дышали так глубоко, что их груди поднимались к самым подбородкам, отчего все были похожи на больших индюков.

К Петру подошла невесть откуда взявшаяся баба Зина и резким движением сорвала с него покрывало. От этой дикой выходки Евин похолодел. Он не хотел смотреть вниз, боясь, что вид его ног омрачит и без того жуткий сон. Неведомая сила заставила его взглянуть туда, но вместо искалеченных ног, к удивлению Петра, там оказалась вторая пара рук. Евин схватил этими руками бабу Зину за горло и начал душить. Шея старухи оказалось совсем тонкой, словно гусиная. Он чувствовал, как баба Зина задыхается в железной хватке Евиных рук, и как ее шея хрустит и извивается, словно змея. Сжимая руки все сильнее, Евин получал от этого процесса какое-то странное физическое удовольствие. На душе становилось легко и Петру показалось, что он начал плавно подниматься в воздух. Никто из присутствующих, судя по всему, не собирался спасать бабу Зину, все дружно танцевали вокруг, глубоко дыша и весело хохоча…

Неожиданно прогремел взрыв, от которого Петр мгновенно проснулся. Одессу бомбили. Несколько бомб попало в больничный двор, кого-то зацепило, раздался дикий вопль. Началась срочная эвакуация. Естественно в такой суматохе про Евина забыли. Он кричал, пытаясь напомнить о себе, но из-за грохота и начавшейся паники его не слышали.

Через час взрывы стихли, и наступила тишина. Петр еще раз крикнул в эту тишину, но она ответила ему молчанием. Он звал еще и еще, надеясь, что хоть кто-нибудь остался и услышит его, но результата не было. Окончательно отчаявшись, Евин прекратил какие-либо попытки. Он вновь лежал смирно и обреченно, не желая больше ничего предпринимать для спасения. Единственное, чего он сейчас хотел, – уснуть и больше никогда не просыпаться.

Вскоре послышались шаги и чья-то торопливая речь. Евин не мог разобрать, что именно говорят. Голоса становились громче, и он понял, что говорят по-румынски. Из-за угла госпиталя вышли двое солдат в незнакомой форме. Увлеченно болтая о чем-то, они подошли к туалету. Пока один справлял нужду в кабинке, второй дожидаясь товарища, достал сигарету и закурил.

Петр затаил дыхание и вжался в матрас, он старался не издавать ни звука. От румына его отделяло метров шесть. Евин думал про себя: «Лишь бы он не повернулся в мою сторону, лишь бы не заметил меня». Словно прочитав его мысли, солдат обернулся и, увидев Петра, снял с плеча автомат. Направив дуло на Евина, он крикнул:
- Cine esti tu?! Ce faci aici?!
Евин понимал, что ему задали вопрос, но в чем именно он заключался, понять не мог.
- R;spunde-mi! – крикнул румын.
- Я не понимаю, – крикнул Петр в ответ, но, судя по суровому выражению лица румынского солдата, его не устраивало такое объяснение.
Румын подошел к постели Евина, и, ненадолго задумавшись, выстрелил Петру в живот. Евин почувствовал, как пуля вошла в него, и через секунду, которую длился шок, испытал адскую боль. Она была настолько сильной, что Евин закричал, но вместо громкого ора из груди вышел тихий хрип, переходящий в кашель. Странное тепло охватило все тело. Петр откинулся на спину. Удушливый кашель не унимался, и Евин начал задыхаться. Он почувствовал, как все внутренности его живота словно выворачивает наружу. Его тело забилось в конвульсиях. Превозмогая себя, Евин открыл глаза. Последним, что он увидел, было ехидное лицо румынского солдата на фоне чистого голубого неба, с интересом наблюдавшего за его предсмертной агонией…





















…Сначала все было в тумане, человек ничего не понимал и мог лишь догадываться о том, что умер…





















- Где я?
- Там же, где и были. Если вас интересует географическое положение, то, к сожалению, ничем не могу помочь, здесь нет ничего географического – сплошная физика.





















 
Адольф проснулся в холодном поту. Он еще долго лежал в постели с открытыми глазами, пытаясь понять, что его так напугало. Адольф смутно помнил свой сон, но в памяти четко запечатлелся момент попадания пули в живот и ощущение дикой боли, которая казалась ему вполне реальной. В первые секунды после пробуждения он явно чувствовал, как низ его живота пронзило что-то холодное и острое.

Пересилив себя, Адольф поднялся и осмотрел комнату. В ней все было по-прежнему: столик с массивным черным телефоном, табуретка, раковина, унитаз и шкаф. Умывшись, Адольф вышел в коридор. Он оказался в уже знакомом проходе с многочисленными дверьми по сторонам. Только сейчас Адольф подметил одну странность: двери, при всем разнообразии форм и цветовой гаммы, имели одну схожую черту – они были вымазаны, включая и его собственную, красной краской. Вернее краска была не на самих дверях, а на косяках и перекладинах, будто нерадивые рабочие, которых заставили выкрасить дверные проемы, схалтурили, решив взять не качеством, а количеством.
 
Справа от его комнаты через три двери коридор резко заворачивал и скрывался за углом. Заглянув туда, Адольф увидел длинный извивающийся проход, уходящий вдаль и, казалось, не имеющий конца. Гитлер решил его исследовать. Идти пришлось не так долго, как он предполагал. Уже через пятнадцать минут Адольф увидел стену, которой оканчивался коридор. В стене находились две двустворчатые двери. Одна была синего цвета, и над ней располагалась табличка с надписью «Ган Эден». Над второй дверью, розовой, висела табличка «Геином». И таблички, и двери, судя по их внешнему виду, были очень древними. Гитлер догадался, что это двери лифтов: на таком Жуков привез его сюда в первый раз. Неожиданно дверь розового цвета открылась, и Гитлер увидел небольшую кабинку ослепительно белого цвета, в которой горел яркий свет. Немного подумав, он зашел внутрь. Кабинка оказалась очень узкой и невысокой – Адольф в ней еле поместился. С левой стороны на уровне груди располагалась панель с семью кнопками. Вместо номеров этажей на ней были названия: «Врата тьмы», «Врата смерти», «Трясина», «Гибельная яма», «Авадон», «Шеоль», «Арка». Решив, что слово «Арка» является наиболее безобидным, Гитлер нажал на нижнюю кнопку, и лифт медленно поехал вниз.

Когда двери раздвинулись, Адольф увидел не то ресторан, не то бар, в котором шумно галдели посетители. Адольф нерешительно вышел из лифта и направился в сторону барной стойки. За ней находился молодой человек с ослепительно белыми волосами, свисающими до плеч, и бейджиком на груди. На бейджике было написано «Распорядитель Раши».
- Что желаете? – спросил парень.
- Мне что-нибудь не очень крепкое.
- Из не очень крепкого могу предложить «Коктейль Молотова», коктейль «Гиена огненная» и, пожалуй, коктейль «Хрустальная ночь».
- Я, пожалуй, возьму «Хрустальную ночь» – красиво звучит. А из чего он?
- Отличный выбор! В составе этого напитка – черный ром, кола и водка. И все это – в граненом стакане из чистейшего горного хрусталя.

Адольф взял стакан, наполненный темной жидкостью с кубиками льда, и отошел от стойки в поисках свободного места. Искать пришлось недолго, так как большинство столиков пустовало. Гитлер увидел Хрущева. Тот сидел за столом с двумя немолодыми, судя по их пышным бородам, людьми. Все трое пили пиво. Заметив Адольфа, Хрущев сделал в его сторону жест, похожий на нечто среднее между приветствием и попыткой отогнать муху. Гитлер отпил из стакана и огляделся по сторонам. Только сейчас он заметил, что помещение, в котором располагался бар, было довольно просторным. Посетители сидели группами по 3-5 человек: кто-то пил пиво, кто-то – коктейли, некоторые, при этом, играли в карты и домино.

Хрущев жестом подозвал Адольфа за свой столик. Поскольку в одиночестве пить Адольф не любил, он встал и подошел к соседям.
- Разрешите представить, – обратился Хрущев к старцам, – Адольф Гитлер. Недавно к нам направлен на искупление, так сказать, потенциально-параллельного зла. Короче, по самой распространенной для этих мест статье. Милости просим за наш столик. Уж не побрезгуйте. Посидим – потрещим за жизнь.
- Спасибо, – ответил Адольф, присаживаюсь на свободное место.
- Как вам здесь? – спросил человек с пышной черной бородой и такими же черными, аккуратно уложенными волосами. – Обвыклись?
- Пока не совсем, – ответил Гитлер. – Не могу понять местные порядки.
- А че, порядки, как порядки, – вмешался в разговор Хрущев, – скоро привыкнешь.
- Энгельс, Фридрих Энгельс, – представился бородач, – а это, – указал он на седовласого мужчину, – мой товарищ и коллега Карл Маркс.
- Очень приятно.
- Надолго к нам? – обратился к Адольфу Маркс.
- Даже не знаю, мне об этом никто ничего не говорил.
- Вот Сталин, сука, темнит! – отозвался Хрущев. – Ему лишь бы интригу разыграть, нихера нормально сделать не может. Нет, чтобы пояснить человеку, че к чему. Мудак. – Хрущев отпил из стакана и продолжил:
- Помню, когда еще Владимир Ильич сам занимался распределением, такого бардака не было…
Неожиданно где-то совсем рядом громко заиграла музыка, не дав Хрущеву закончить свою мысль. Никита достал из кармана небольшой прямоугольник стального цвета, поднес к уху и заговорил:
- Да… А у меня типа законный выходной… И че?
Закончив разговор, Хрущев убрал прямоугольник обратно в карман:
- Как говориться, вспомни говно – вот и оно! Не дадут человеку расслабиться, везде достанут, бугры херовы. Опять кого-то привезли, надо на хату определять. – Он залпом допил свое пиво и, не прощаясь, пошел в сторону лифта.
- Интересно, кого на этот раз? – спросил Фридрих.
- Кем бы он ни был, – ответил Карл, – одно известно наверняка – это несчастный человек.

Оба собеседника Гитлера были странно одеты. Их внешний вид никак не соответствовал предположительно почтенному возрасту. На Энгельсе был камуфляжный военный костюм, обтягивающая майка цвета хаки и массивные армейские ботинки. На груди висели две прямоугольные пластинки-смертники – на таких в армии обычно указывают группу крови и прочие данные солдата – на запястье блестели массивные командирские часы. Карл был облачен в длинную, почти до колен, тунику, расшитую разноцветными африканскими орнаментами. Его руки по самые локти покрывали разнообразные браслеты, фенечки и шнурочки. Длинные седые волосы Маркса, собранные в толстые космы, напоминали причудливые волосяные сосиски. На шее висело массивное коралловое ожерелье ярко-красного цвета.

- А вы давно здесь? – поинтересовался Адольф у сидящих напротив него старцев.
- Да как вам сказать, – ответил Маркс, – лично мне кажется, что я нахожусь здесь столько, сколько себя помню. Все стало родным и знакомым, словно я тут и родился.
- И у меня точно такое же чувство, – поддержал товарища Энгельс, – если иногда и находят какие-либо воспоминания, то очень смутные, словно обрывки старого позабытого сна.
- Кстати о снах, – оживился Гитлер. – Как раз сегодня мне приснился очень странный сон, будто я – это вовсе не я, а кто-то другой. Причем, сон этот был настолько реален, что я буквально физически ощущал на себе все происходящее в нем.
- Мой друг, – перебил его Карл, – это вовсе не сон. Мы здесь настолько давно, что научились отличать явь от сновидений. Со временем вы сами все поймете.
- А что же это, если не ночной кошмар? – продолжал дознаваться Адольф, которому хотелось во что бы то ни стало понять, что же все-таки с ним произошло.
Фридрих поднес указательный палец к губам и заговорщицки тихо ответил:
- Об этом нельзя говорить. Наказание – удел отдельно каждого, и делиться с другими или обсуждать это строго-настрого запрещено. Иначе может произойти смешение кармических сценариев, что в свою очередь способно привести к самоуничтожению тех, чьи кармы переплелись.
Адольф ровным счетом ничего не понял из того, что сказал ему Энгельс, но переспрашивать не стал.

- Кстати, а не отметить ли нам знакомство сытным ужином? – предложил Фридрих.
- Право, я бы не отказался от чего-нибудь съестного – поддержал товарища Маркс.
- Ну, вот и отлично. Раши, можно вас попросить подойти к нам?

Раши подошел к столу и протянул Энгельсу меню.
- Я думаю, как обычно, – отодвинув меню в сторону, сказал Энгельс. – Принесите нам три порции грибного ирландского рагу с бобами и бутылочку «Шато Марго» 1848-го года розлива, если, конечно, мои друзья не против такого выбора.
Гитлер и Маркс одобрили его выбор кивками. Раши удалился, но уже через минуту вернулся с разносом, на котором стояли дымящиеся тарелки с вкусно пахнущей едой, бутылка вина и три граненых стакана.

Когда перед Гитлером поставили тарелку с рагу, на него напало такое нестерпимое чувство голода, до последнего момента скрывающееся где-то глубоко, что он, не теряя ни секунды, начал жадно есть. Маркс и Энгельс последовали его примеру. Более-менее утолив голод, Адольф отложил приборы в сторону, и, откинувшись на спинку стула, с благодарностью посмотрел на новых знакомых. Энгельс открыл бутылку и разлил вино по стаканам.

- Я предлагаю, друзья, – произнес он, – выпить за интересных, умных людей, которых мы встречаем на своем пути. Они являются лучшим подтверждением того, что разум человеческий вечен, а интеллект неисчерпаем.
Осушив свои стаканы, все дружно продолжили есть.

Доев рагу, Маркс полез в нагрудный карман своей туники и достал оттуда небольшой газетный сверток и пачку «Беломора». Вытащив папиросину, он поднес ее ко рту и сильно дунул, так, что табак из беломорины вылетел на пол. Затем он развернул сверток и начал разминать пальцами лежащую там спрессованную пластину травы. Маркс взял в рот пустую папиросину и стал вдувать в нее траву с развернутого клочка газеты.
- Что это вы делаете? – спросил Гитлер, заинтересовавшись действиями Карла.
- Вы, что, Адольф, никогда не курили гашиш? – ответил Маркс, отвлекшись от причудливого процесса.
- Нет, кажется, не приходилось, – неуверенно произнес Адольф, пытаясь припомнить что-то подобное в своей жизни.
- Ну, вот и попробуете, – Маркс улыбнулся и продолжил наполнять папиросину травой. Закончив, он зачем-то облизал беломорину со всех сторон, чем вызвал у Адольфа чувство, близкое к брезгливости. Немного покурив, Маркс протянул папиросину Адольфу.
- Нужно сделать глубокую затяжку, – пояснил он, – и задержать дыхание, насколько это возможно. С непривычки будет не очень приятно, но оно того стоит, уж поверьте мне, я сам ее выращиваю.
Следуя инструкциям Карла, Адольф глубоко затянулся и задержал дыхание. Ощущение, действительно, было малоприятным. Продержав в себе дым секунд десять, Гитлер с облегчением выдохнул и протянул беломорину Фридриху.
- Спасибо, но мне нельзя. Кровью не вышел.
- В смысле?
- Долго объяснять.
- А мне можно?
- Вам, мой друг, в самый раз.

В углу забили куранты. Фридрих извинился и встал из-за стола. Только сейчас Адольф заметил, что Энгельс обладал хорошо сложенной фигурой и по-армейски стройной выправкой.

- Мне пора. Прошу прощения, что вынужден вас покинуть. Боюсь не успеть на прием к стоматологу. Я скажу Раши, чтобы все записывал на мой счет, так что можете спокойно отдыхать.
Перед уходом Энгельс наклонился и что-то шепнул на ухо Марксу. Видимо, Фридрих сказал тому нечто очень приятное, поскольку лицо Карла расплылось в довольной улыбке.

- У вашего друга проблемы с зубами? – спросил Адольф, когда Энгельс исчез в лифте.
- Нет, это часть его наказания. Как вы себя чувствуете?
- Честно говоря, мне не очень удобно, что Фридрих заплатил за нас. Я чувствую себя обязанным.
- Не берите в голову, Адольф. У вас, я уверен, совсем нет никаких средств, да и появятся они нескоро. Фридрих может себе это позволить, у него здесь налажен небольшой нелегальный бизнес. Они с Хрущевым проворачивают какие-то махинации за спиной у Сталина. Мне неизвестны их дела, я не интересовался подробностями, знаю только, что они на этом неплохо зарабатывают. Я уже давно нахожусь на содержании своего друга, и меня такое положение, признаться, нисколько не гнетет. В конце концов, деньги должны зарабатывать те, у кого это хорошо получается. Остальным приходится либо как-то выкручиваться, чтобы не протянуть ноги, либо довольствоваться подачками судьбы. А она, скажу я вам, та еще скупердяйка. Давайте лучше добьем косяк.
Маркс протянул Адольфу наполовину выкуренную папиросину, тот послушно взял ее, втянул струйку горячего смолянистого дыма и задержал дыхание. Когда держать в себе не было больше сил, Адольф выдохнул и откинулся на спинку стула.

Вскоре тело Адольфа начало неметь, а затем медленно затвердевать, словно застывающий бетон. Во рту образовалась неприятная сухость, казалось, весь организм стремительно высыхает. Адольф почувствовал себя статуей, он не мог двигаться и даже моргать, его застывший взгляд устремился на сидящего напротив Маркса, который, видимо, находился в похожем состоянии.

- Щас придет, – тихим и даже каким-то утробным голосом сказал Маркс.
Это почему-то вызвало у Адольфа улыбку, и он на несколько секунд освободил свое тело от бетонных оков. Теперь стало казаться, что все члены его организма сделаны из пластилина. Адольф даже попробовал размять свою руку, но она была холодна и поэтому плохо мялась. Вскоре тело вновь начало затвердевать. Адольф почувствовал внутри пустоту, он ощущал себя полым бронзовым памятником какому-то герою, который поставили посреди площади, и теперь возле него каждый вечер собираются толпы праздно гуляющих горожан. Голоса людей были отчетливо слышны, они попадали в его бронзовую голову и гудели в ней громким эхом. Вскоре по телу прошла легкая дрожь, которая усиливалась с каждой секундой. Адольфа затрясло, и он испугался, что может упасть и расколоться, тогда его придется паять, или, что еще хуже, если он повредится основательно, то его, скорее всего, переплавят на монеты, и он разойдется по частям, которые уже никогда не соберутся вместе. Дабы не стать кучей разменной мелочи, Адольф собрал все силы, что таились в застывших медных мышцах и постарался устоять на своем пьедестале. Дрожь послушно отступила, но теперь все вокруг него бешено запрыгало и закружилось. Вскоре Адольф понял, что это он сам быстро и беспорядочно дергает головой.

- Что случилось? – спросил Маркс. Его голос возник из ниоткуда так неожиданно, что Адольф на мгновение пришел в себя. Но сразу же его подхватила какая-то неведомая сила и плавно понесла вверх. Адольф почувствовал себя мыльным пузырем, свободным и легким. Ему захотелось лететь ввысь, не думая и не жалея ни о чем. Так продолжалось несколько раз. Адольфу казалось, что он – то бронзовый памятник, то пластилиновая фигурка, то легкий мыльный пузырь.

Когда Гитлер окончательно вернулся в свое привычное состояние, на него напала такая слабость, что было лень даже дышать. Руки повисли плетьми, и он, развалившись на стуле, взглянул на Маркса. Его лицо казалось Адольфу сейчас самым добрым и родным.

- Скажите, Адольф, вы уже видели местный сад? Воистину чудесное место. Как вы относитесь к природе?
- Даже не знаю. Когда она настроена дружелюбно, то и я не испытываю к ней неприязни.
- Знаете, природа создала всех нас, так что относиться к ней необходимо с большим почтением и даже любовью. Советую вам как-нибудь погулять по здешнему саду, особенно стоит уделить внимание цветам, поверьте, иногда они бывают весьма неплохими собеседниками.
Адольф не нашелся, что ответить, поэтому молча отпил из своего стакана немного вина.
- Однако, – продолжил Маркс, – не стоит верить всему, что они говорят. Все-таки цветы – это цветы. Они могут легко запудрить мозги, но если вы умный человек, то сразу поймете, что цветы пытаются вас убедить в том, чего на самом деле нет. Так что будьте внимательны, когда станете общаться с ними.
Адольф хотел было уточнить, что его собеседник имеет в виду, но, отпив из стаканчика еще раз, тут же отогнал эту мысль.
- Знаете, что я только что понял, Адольф? – сказал Маркс, задумчиво разглядывая содержимое своего стакана. – Все денежные потоки ничем не отличаются от потоков водных. Деньги, словно вода, дают человеку жизнь, питают его, но и испаряются тоже быстро и между пальцев просачиваются, хотя и не у всех: некоторые научились удерживать финансовую жидкость в своих руках. Есть даже такие, что способны поворачивать денежные реки вспять, прокладывать для них новые русла и устанавливать плотины. Но вот парадокс: вода принадлежит всем людям на земле, и пользоваться ею может абсолютно каждый, а деньгами – нет. Я не беру в расчет территории с чрезмерно засушливым климатом и большим дефицитом влаги, хотя и туда время от времени приходят циклоны с ливневыми дождями, и никто не запрещает страждущему напиться вдоволь, задравши вверх голову и подставив рот под потоки льющейся с неба воды. Деньги, в отличие от дождя, не падают на голову, и их нельзя зачерпнуть из ближайшего озерца или речушки. Деньги сосредотачиваются в руках у власть имущих, и мирового круговорота денег, как круговорота воды в природе, не происходит. Деньги локализуются в одном месте и льются на мельницу избранных, а бюрократические и силовые заслоны удерживают их, не давая влиться в мировой финансовый поток, которым, как и водой, что течет свободно, буквально под ногами, может воспользоваться каждый бедняк. Но мы с вами, Адольф, прекрасно знаем, что вода имеет особенность прорывать плотины и точить камни. Деньги рано или поздно должны вырваться на свободу и напоить жаждущий пролетариат. Денежный дождь скоро прольется, поверьте мне. Лишь бы от этого не пострадало много людей. Ведь большинство, к сожалению, не смогут выплыть на поверхность. Как некоторые люди не умеют плавать, так же многие не в состоянии распоряжаться деньгами, тем более, те, кто никогда не имел с ними дела. Нечего удивляться, что от таких деньги постоянно уплывают к более умелым в этом вопросе людям. Вообще, если взять за основу мою теорию мирового денежного накопления и распределения, то схема ее должна выглядеть следующим образом: монеты, словно капли, собираются в лужицы денег большего достоинства. Они, в свою очередь, стекаются в ручейки, те – в реки, реки – в моря, моря – в океаны, океаны – в мировой океан, где последний выступает мировым денежным запасом. – Маркс нахмурился, как будто всесторонне обдумывал только что выдвинутую им теорию. – Но знаете, Адольф, что меня пугает во всем этом? Вода, как известно, обладает сознанием, то есть она разумна. Предполагаю, что и деньги умеют думать, и в один прекрасный для них и ужасный для человечества момент они захватят власть над людьми. И я думаю, это произойдет очень скоро. Судите сами, уже сейчас деньги властны над некоторыми из нас, они командуют нами, принимают за нас решения, а иногда даже толкают на преступления. Но я, если честно, не так хорошо разбираюсь в экономике, как мой друг Фридрих, хотя кое-что все же понимаю. Надеюсь, я не утомил вас своей болтовней, друг мой?
- Ну что вы, мне очень интересно, продолжайте. – Адольф меньше всего сейчас пытался понять смысл сказанных Марксом слов. Все тревоги отошли на второй план. Ему хотелось просто сидеть и делать вид, что он внимательно слушает своего собеседника, периодически поддакивая и кивая в знак согласия.

Вскоре после выкуренного косяка им вновь захотелось есть.
- Возьмем еще бутылку вина? – предложил Адольф.
- Нет, вина здесь можно выпить не больше четырех стаканов. Свой лимит мы уже исчерпали, поэтому предлагаю взять по двести граммов пива. Кстати, что касается денег. У вас, друг мой, как я полагаю, финансовый вопрос разрешиться еще нескоро, а потому, если вы захотите что-то приобрести, или, скажем, просто выпить стакан пива, то смело можете делать это в кредит. Здесь такое частенько практикуется и уже поставлено на поток.
- Спасибо за совет, я учту.
- Вы очень симпатичный человек, Адольф, таких, как вы, не так много. Правда. Мы могли бы стать очень близкими друзьями.
- Это честь для меня, – ответил Адольф и улыбнулся.

После того, как они выпили по три стакана пива, съели по большому куску грибного пирога, тарелке мясного супа и салат из свежих помидоров, Карл предложил раскурить еще один косяк. Дальнейшие события проходили для Адольфа, словно в тумане. Кажется, они еще раз пять или шесть заказывали пиво, а потом добрались и до водки с коньяком.

Как дошел до своей комнаты, Адольф не помнил. Одежда была раскидана по полу, жутко болела голова и все тело, будто вчера он не пил, а участвовал в родео. Постель была помята, в комнате пахло потом и перегаром. Телефонный аппарат, стоящий на столе, громко звонил, и этот звон вызывал у Адольфа невыносимую боль. С трудом поднявшись с кровати, он подошел к столу и снял трубку. В трубке раздался приятный женский голос:
- Вас вызывают к товарищу Сталину. Потрудитесь быть у него через двадцать минут. Дорогу вы помните.

Прежде чем Адольф успел что-либо ответить, из трубки послышались короткие гудки. Гитлер неспешно оделся, сполоснул лицо прохладной водой и вышел в коридор. Пройдя метров пятьсот, он увидел массивную деревянную дверь сталинского кабинета. Открыв ее, Адольф шагнул за порог.

В кабинете было все также светло, но высокие темные стеллажи с выдвижными ящиками и невероятно громоздкий письменный стол немного омрачали интерьер, неизменно вызывая у входящего чувство беспомощности. Слева от стола на табуретке сидела молодая женщина лет двадцати пяти в строгом костюме, очках и аккуратно собранными в небольшую гульку темными волосами. Она была похожа на строгую учительницу начальных классов.

Когда Гитлер вошел, женщина молча поднялась и, подойдя к одному из стеллажей, достала из ящика лист бумаги.
- Вам необходимо заполнить «Бланк №13». Это нужно для картотеки. От вас требуется правдиво ответить на девятнадцать вопросов, зачеркивая варианты «Да» и «Нет». Советую серьезно отнестись к заданию, от его итогов зависят условия вашего пребывания здесь. Если возникнут затруднения, а их возникнуть не должно, можете пропустить непонятные вам вопросы и ответить на них позже.

Женщина протянула Адольфу листок и карандаш, а сама вышла за дверь. Сев на табуретку, он начал заполнять анкету. Вопросы были странными и не имели, как показалось Адольфу, к нему никакого отношения.

1. Испытываете ли вы благодарность за помощь, оказанную вам (например, возвращение свободы)?
2. Готовы ли вы преданно служить тому, кому обязаны своим спасением?
3. Проявлялись ли у вашего отца, деда, прадеда или же сына, внука, правнука (если таковые есть) острые психические заболевания?
4. Вы сами были подвержены психическим расстройствам на почве переживаний, физических недостатков или по каким-либо другим причинам?
5. Употребляете ли вы имя Всевышнего в повседневных разговорах, различных каламбурах или праздных беседах?
6. Вы трудолюбивы?
7. Приемлема ли для вас работа в субботний день?
8. Вы уважительно относитесь к своим родителям?
9. Родители отвечают (отвечали) вам взаимностью?
10. Способны ли вы убить человека?
11. Повинны ли вы непосредственно в чьей-нибудь смерти? (при положительном ответе на вопрос, просьба указать имя убитого(ых), место(а) и метод(ы) убийства).
12. Склонны ли вы к различного рода сексуальным извращениям?
13. Способны ли вы изменить своему сексуальному партнеру?
14. Склонны ли вы к воровству?
15. Вы были уличены в краже чего-нибудь, превышающего по стоимости 20 % от вашего ежемесячного заработка?
16. Смогли бы вы, преследуя какие-либо корыстные цели, лжесвидетельствовать?
17. Вы азартны?
18. Вы употребляете алкоголь?
19. ?;;; ;;;;

Адольф не знал, что ответить на последний вопрос, так как не понимал языка, на котором тот был написан. А поскольку спросить перевод было не у кого, то он наугад зачеркнул «Да». Вернувшись, девушка забрала «Бланк» и, подойдя к стеллажу, положила его в один из ящиков.
- Сейчас придет товарищ Сталин. Постарайтесь быть с ним предельно откровенным. Мой вам совет: не вздумайте хитрить, он этого не любит.
- Постараюсь, – пообещал Адольф.

Спустя несколько минут в кабинет вошел Сталин. На нем был твидовый пиджак, а шею украшал ярко красный в белый горошек нашейный платок. На ногах красовались до блеска начиненные высокие кирзовые сапоги и галифе с генеральскими лампасами. На поясе, в золотых ножнах, висел длинный кинжал. Сталин приветственно кивнул Гитлеру и неторопливо прошел за свой стол.
 
- Ви нэ очен харащо виглидитэ. Вам нэздаровица?
- Нет, все хорошо. Просто вчера, признаться, немного перебрал с выпивкой.
- Нада жэ, нэ успэли тут паявитса и ужэ пазваляэте сэбэ так бэзабразничать? – Иосиф Виссарионович улыбнулся, отчего его усы немного приподнялись, словно крылья орла, готового взлететь в небо. – Нада дэржать сэбя в руках, дарагой. Старайтэсь нэ злаупатрэблять алкаголэм, иначе эта для вас можэт плачэвно закончытся.
- Постараюсь не допустить подобного впредь, – клятвенно пообещал Гитлер.
- Ну вот и харащо. С кэм пили, если нэ сэкрэт, канэщна?
- Там были Хрущев, Маркс и Энгельс, но Хрущев и Энгельс быстро ушли, так что пили мы в основном с Марксом.
Лицо Сталина вдруг стало сосредоточенным, а глаза прищурились. Казалось, он пытается что-то понять. Вдруг он неожиданно закричал:
- На мае мэста мэтит, сука! С этыми пидарамы сащелся! Ну ничиво, я этава мудака с эво дружкамы зэмлю жрать заставлю. – Сталин замолчал и, достав из выдвижного шкафчика тетрадку, что-то быстро в нее записал. – Извититэ, што сарвалса, каждый мнэ хочэт горло пэрэгрысть, как щакал. Асобэна Хрущев, гныда, давно сваю жепу на мае крэсла мастрачит. – Сталин вновь нахмурился, но затем очень быстро лицо его обрело добродушное выражение, и он широко улыбнулся.
- Знаэтэ, мнэ кажеца у нас с вамы много общега. Ви как считаэте?
- Даже не знаю, что и сказать, – опешив, ответил Адольф, который в данную минуту ничего общего со Сталиным найти в себе не мог.
- Ми оба маглы избрат адын путь, но воврэмя увидылы алтэрнатыву. Ну да ладна. Щьто ви думаэте вот аб этам? – Сталин достал из ящика стола небольшую коробочку. Открыв ее, он извлек небольшой неровный осколок и показал Адольфу. – Ви знаэте, што эта?
- Нет, – ответил Адольф, внимательно посмотрев на осколок.
- Это ваш чэрэп.
- Что? – переспросил Адольф.
- Да, да, ви нэ аслышалысь.
- Но, мой, вроде как, при мне, – Гитлер, на всякий случай потрогал рукой затылок.
- Видытэ какой парадокс виходыт…

Выйдя из кабинета Сталина, Адольф направился прямиком в бар. У него по-прежнему жутко болела голова, и он решил излечить ее проверенным способом. Адольф спустился на лифте и вышел в просторный зал. За барной стойкой по-прежнему стоял Раши. Он неторопливо протирал белым полотенцем граненые стаканы и что-то негромко напевал себе под нос. Подойдя ближе, Адольф различил в мурлыканье Раши знакомую мелодию. Это была «Хава Нагива», правда, Раши напевал ее в джазовой манере, и даже, как показалось Адольфу, с элементами регги.

- Можно мне пива? – спросил Адольф.
Раши положительно кивнул и наполнил стакан холодным ячменным напитком. Пиво было настолько холодным, что стекло стакана мгновенно запотело. Адольф взял пиво и присел за ближайший столик. Он пил небольшими глотками, внимательно рассматривая немногочисленных посетителей.
- Че, с утра пораньше за стакан? – неожиданно раздался за спиной знакомый голос.
Адольф обернулся и увидел Хрущева. Тот стоял от него в паре метров и держал в руке стакан с красным напитком.
- Что это у тебя?
- «Калиновка». Отличная штука! Мозг выносит, будь здоров. Частенько ее здесь беру – она мне детство напоминает. Бывало, у бати трешку стяну – и в сельпо. Она как раз тогда два восемьдесят стоила. Там, конечно, думают, что я для отца настойку покупаю, дают, не спрашивая. А я – в поле, яблок в саду натырю и бухать. Батя, правда, один раз застукал, выдрал как сидорову козу, я потом неделю сидеть не мог. – Хрущев улыбнулся, и в его рту блеснуло несколько золотых зубов. – Мой тебе совет: старайся не злоупотреблять этим делом.
- Почему? – спросил Адольф и отхлебнул из стакана.
- Я тебе не Минздрав, чтобы лекции читать о вреде табакокурения и чрезмерного употребления алкоголя. Короче, сколько бы ты тут не выпил, наутро у тебя башка будет болеть, и с каждым днем все сильнее и сильнее, пока в один прекрасный момент твой чердак не лопнет, причем в прямом смысле. Здесь уже бывали случаи: некоторых любителей выпить находили у себя в комнате с размазанными по стене мозгами. Я человек привыкший, не могу без этого, и то себя контролирую, больше стакана в день ни-ни – норма. – Хрущев залпом осушил свой стакан, после чего достал из кармана маленькую металлическую коробочку, открыл ее и двумя пальцами достал оттуда щепотку белого порошка. Выгнув назад большой палец, он насыпал парошок в образованную у основания ямочку и вдохнул через ноздрю.
- Кокс здесь хороший, – прокомментировал свои действия Хрущев. – Тебе не предлагаю, поскольку не уверен, что оценишь.
- А кокаин тебе тоже детство напоминает? – иронично спросил Адольф.
- Нет, молодость.
- Ты давно здесь? – Адольф попытался поскорее уйти от темы наркотиков, вспомнив вчерашние метаморфозы своего организма.
- Да как тебе сказать? Смотря с чем сравнивать. Здесь все, как, в общем, и везде – относительно. – Таков закон физики. – Хрущев говорил медленно и спокойно, было видно, что на него уже начал действовать кокаин. – Нас изначально трое было: я, Сталин и еще один кореш – Еж. Сперва нас хотели в расход пустить, но Кога – тоже наш общий кореш, за нас попросил. Кога тут в авторитете был, потому нас и оставили. Ежа потом Сталин грохнул, чего-то они там не поделили, да и Кога умер явно не своей смертью. С тех пор у меня на Сталина зуб имеется, который я, рано или поздно, ему в глотку и воткну. У меня-то раньше кликуха Пиня была, это я теперь – Хрущев.
- Так значит, ты одновременно со Сталиным здесь оказался? А почему он тобой командует?
- Карта так легла. Только вот и у меня в запасе козыри кое-какие еще имеются, посмотрим, кто кого. Ты пацан вроде нормальный, так что не дрейфь, а появятся проблемы какие – обращайся, помогу, чем смогу.

Адольф сидел в своей комнате и скучал, заняться было совершенно нечем. Подойдя к шкафу, и, отворив скрипучую дверцу, он достал книгу в хорошем кожаном переплете. Открыв ее, Адольф увидел на титульном листе двух мужчин в обтягивающих борцовских костюмах. Они стояли, друг напротив друга, совершая захват. Одной рукой борец в коричневом костюме сильно оттягивал ухо борцу в красном, а второй бил того в пах. Его оппонент, не оставшись в долгу, держал соперника за нос и волосы. На лицах обоих было изображено смешанное выражение боли и наслаждения. Пролистав несколько страниц, Гитлер понял, что язык, на котором написана книга, ему совершенно незнаком. Он закрыл ее и прочитал название на обложке: «Майн кампф» – было написано по-немецки. Ничего не понимая, Адольф положил книгу обратно и достал другой экземпляр. Убедившись, что все книги написаны на одном языке, Адольф отошел от шкафа и принялся внимательно разглядывать картину, висевшую над кроватью.

Это был осенний пейзаж, написанный маслом. Тропинка, изображенная на нем, проходила мимо редких, наполовину голых деревьев и покосившегося забора. Красно-желтые листья и жухлая трава устилали землю пестрым ковром. Мужчина, который шел по тропинке, всем туловищем опирался на трость так, будто каждый шаг давался ему с большим трудом. В правом нижнем углу полотна Адольф заметил подпись «И. Левитанъ». Буква И в ней напоминала плывущего с распахнутыми крыльями гуся. Л была похожа на стоящую по брюхо в воде цаплю, выискивающую добычу в мутной жиже масляных мазков. Две эти величественные птицы, словно Великий Гоготун и Вену, сопровождали мужчину в его неминуемом и опасном путешествии к престолу Осириса.

Неожиданно фигура на полотне зашевелилась. Сначала Адольф решил, что ему это померещилось, но мужчина продолжал двигаться, и все вокруг него вдруг тоже ожило. Он быстро шагал по тропинке. Мужчина заметно хромал, что, однако, никак не отражалось на его скорости. Он шел, и пейзаж вокруг него менялся. Деревья сменились жилыми постройками, появился полуразвалившийся забор, сараи, гумно. Человек вышел на полянку и остановился у небольшого пня. Присев на него и облокотив подбородок о трость, он уставился вдаль. Вдруг мужчина будто почувствовал, что за ним наблюдают, и повернул голову в сторону Адольфа. Приподнявшись, он начал резко увеличиваться в размерах. Вскоре мужчина заполнил собой всю картину. Затем из полотна вылезла вполне реальная человеческая нога. Она сделала в воздухе пару осторожных движений, как будто пыталась нащупать опору. Нога опускалась все ниже и ниже, пока почти полностью не вылезла из рамки и не наступила на кровать. При этом не было слышно ни треска разрывающегося полотна, ни грохота ломающейся стенки. Как только нога ощутила под собой устойчивую поверхность, за ней появился и сам ее обладатель. Он словно вышел из картины.

Этот невысокий человек средних лет в черной одежде с копной таких же черных кудрявых волос ничем не отличался от своего художественного изображения, разве что лицо реального мужчины было не таким живописным: оно отдаленно напоминало физиономию шимпанзе. У человека был длинный крючковатый нос и удивительные большие ярко-голубые глаза – чистые и задумчивые. Большой палец его правой руки, крепко сжимавшей ручку трости, украшал массивный перстень с чуть выпуклым темно-красным камнем. Потеряв дар речи от такого резкого поворота событий, Адольф стоял и смотрел на незваного гостя не в силах даже возмутиться тому, что незнакомец топчет его постель.
- Вы кто? – преодолев, наконец, свое удивление, неуверенно спросил Адольф.
- Добрый день, любезный, – ответил мужчина и спустился с кровати на пол. – Прошу покорнейше меня простить за то, что испачкал вашу постель. Обычно, когда я выходил из картины, на этом месте стоял табурет, с помощью которого я спускался вниз. Видимо, кто-то здесь все переставил. Очень неудобно, знаете ли, картина висит высоко от пола, а с моим здоровьем выходить из нее весьма тяжело.
- А что с вами?
- Остеомиелит, газовая гангрена, перитонит, гематома брюшной полости, раздробление костей таза, ушиб кишок, весомая потеря крови и еще много чего из того, что я не запомнил. Но я не представился, прошу меня простить за бестактность. Александр Сергеевич Пушкин. С кем имею честь?
- Адольф Гитлер, – ответил Адольф, все еще находясь в некотором оцепенении.
- Рад нашему знакомству. Вы, как я полагаю, недавно здесь?
- Совершенно верно. Правда, точно не помню насколько недавно. Я постепенно перестаю ориентироваться во времени.
- О, здесь это в порядке вещей. Я и сам, признаться, точно уже не помню, сколько здесь нахожусь. На моей картине все время полдень осеннего дня. Вы позволите мне присесть? Я не могу слишком долго стоять, начинают болеть живот и ноги.
- Да, конечно, прошу вас. – Адольф пододвинул гостю стул, а сам сел на кровать.
- Меня каждый день смотрят врачи, – продолжил Александр Сергеевич. – Доктор Арендт, доктор Соломон, доктора Персон, Иоделич, Спасский и Шольц. Это им, в большей степени, я обязан пребыванием здесь. Господа врачи, действительно, постарались на славу. Я обрел желанный покой, хотя и не думал, что он будет таким продолжительным. Надеюсь, я не испугал вас своим внезапным появлением? Не удивляйтесь, что я спустился к вам. Раньше я жил в этой комнате, но затем меня переместили в картину – подвела природная страсть к женскому полу. Вы, сударь, еще не были в салоне «Шеоль»?
- Нет, не приходилось, – ответил Адольф. – Хотя это название мне знакомо.
- Когда я попал туда в первый раз, то не поверил своим глазам: большего скопления прекрасных женщин я нигде и никогда не видел. Горячие мулатки, восточные красавицы, пышногрудые немки, изящные француженки, стройные гречанки, блондинки, брюнетки, рыжие – на самый взыскательный вкус. Причем все они доступны, ласковы и нежны. Я проводил там все время, не в состоянии противиться терзавшей меня похоти. И только спустя пять лет пребывания в этом цветнике узнал, что за каждый час совокупления мне полагается десять лет пребывания в этой картине. – Пушкин кивнул на холст. – Ровно сто тринадцать тысяч красавиц я полюбил за это время, а сколько часов мне для этого понадобилось, и сосчитать невозможно. Я совершенно не следил за временем, да и к чему мне это было тогда. Наказание не заставило себя долго ждать: я как будто уснул, а проснулся уже нарисованным на холсте. Вы не представляете себе, как тяжело целыми днями стоять в неудобной позе, а раз в год, несмотря на страшную боль во всем теле, ходить по тропинке от места своего заточения к месту своего нелепого поражения, и обратно. И все же я был готов принять все эти страдания ради одной единственной, и по сей день не отказываюсь от своих слов. Ее имя Мария, или Гаврилиада, как она сама себя любит называть. В ней все прекрасно: темные, словно безлунная ночь, волосы и брови, упругая грудь – большая, словно два холма, стройные ножки и жемчужно-белоснежная улыбка. Она была девственна, и я был безмерно счастлив, что оказался первым мужчиной, овладевшим ею. Но потом оказалось, что ее организм обладал одной удивительной особенностью: каждый раз после совокупления, она вновь становилась невинной. Это меня удивило, но, поверьте, нисколько не расстроило, и я каждый раз вновь и вновь лишал ее девственности. – Александр Сергеевич рассказывал это с таким упоением, что Адольф невольно начал рисовать в своем воображении различные эротические образы.
- Так почему же вы сейчас не пошли к ней? – спросил Адольф, когда Пушкин закончил свой рассказ. – Ведь ее любовь, пожалуй, могла бы развеять вашу тоску.
- Я, сударь, был несдержанным и неуемным любовником, за что и поплатился, как видите. С тех пор я многое осознал и сильно изменился. Так что советую и вам не давать волю своим страстям, иначе ваш портрет скоро будет висеть на одной из этих стен. А это, поверьте мне, пренеприятнейшее дело. Да еще эти гагары! Они прилетают ко мне каждый день и не дают спокойно думать и творить, они постоянно кричат, и унять их нет никакой возможности. Конечно, время от времени мне разрешается выйти из картины, как сейчас, но знали бы вы какую физическую боль я при этом испытываю, да и час, проведенный вне полотна, влечет за собой еще десять лет заключения. Это замкнутый круг, из которого мне уже, боюсь, никогда не выбраться.
- Зачем же было доставлять себе столько неудобств и спускаться ко мне? – удивился Адольф.
- Просто я увидел вас и решил немного поболтать. Мне очень скучно, настолько, что я готов пройти даже через пытки невыносимой боли, лишь бы не быть в одиночестве. – Пушкин посмотрел на собеседника, сделав при этом грустное и даже несколько жалобное лицо.
- Ну а как же ваши доктора, они ведь навещают вас? – удивился Адольф.
- К сожалению, да, – ответил Пушкин, и грусти на его лице прибавилось. – Их лечение сводится к тому, чтобы ежедневно ставить мне на живот ровно двадцать пять пиявок. А я, каждый раз испытывая мучительную боль, даже не могу им возразить, поскольку в этот момент нем и неподвижен.
- Как же они ставят вам пиявок?
- Видите ли, они ставят этих кровопийц прямо на картину, которая висит у них в санатории. Она точно такая же, что и в этой комнате, но сделана каким-то хитроумным образом. Я до сих пор не могу понять принципа работы этого механизма. Врачи прикрепляют пиявок к полотну, после чего те оказываются у меня на теле. И так каждый день. Можете представить, что с моим животом – на нем нет живого места, а они все ставят и ставят. Я, будучи абсолютно статичным, никак не могу им помешать. Приходится стоять в застывшей на века, ненавистной мне позе и ощущать, как эти слизни высасывают из меня последние капли крови. А я, между тем, хоть и нарисован, но физически чувствителен, как и любой человек. – Александр Сергеевич тяжело вздохнул и взгляд его, вначале светлый и ясный, начал стремительно угасать. – Но скажите, – продолжил он, – разве можно творить в таких условиях? Ведь я, помимо прочего, каждый день обязан сочинять новое стихотворение, и притом не менее двенадцати строф. Благо, размер и тематику я волен определять самостоятельно. Дело в том, что если я не сочиню за день ничего нового, то это, опять же добавляет к моему пребыванию на картине, десять лет.
- Уверяю вас, – попытался успокоить его Адольф, – что жизнь в этой комнате немногим лучше вашего положения. Я совершенно не знаю, чем себя занять. Звонить мне некому, а книги, коими забит шкаф, невозможно прочитать, поскольку язык, на котором они написаны, абсолютно мне неизвестен. А между тем, их автором являюсь я сам.
- Так вы писатель? – спросил Пушкин и, пристально глядя на собеседника, зачем-то перевернул свой перстень камнем внутрь, а затем прикрыл его левой рукой. Александр Сергеевич сделал это с таким выражением лица, словно боялся, что Адольф может посягнуть на его украшение.
- Честно говоря, я уже и не помню, – ответил Адольф. – В памяти осталось только то, что я когда-то написал книгу с таким же точно названием, но вот о чем она, я совершенно позабыл.
- Вы знаете, когда я жил здесь до вас, в этом шкафу хранились переводы стихов некоего иностранного автора по имени Тимати. Не смотря на то, что текстов было очень мало, я не смог осилить и одного из них. Многих слов я никак не понимал, да, честно говоря, особо и не пытался вникнуть в смысл творчества этого, с позволения сказать, поэта. Булгарин по сравнению с ним, уверяю вас, показался бы мне в свое время истинным мастером стихосложения. Меня, признаться, едва не стошнило, когда я читал эту, простите, ерунду. Разве можно писать стихи, не имея к этому абсолютно никаких способностей?! – с негодованием воскликнул Пушкин. – Кстати, о стихах, – Александр Сергеевич вдруг преобразился, и взор его вновь стал ясным, – не хотели бы вы послушать мои сочинения? Так сказать, что-нибудь из последнего?
- С удовольствием, – ответил Адольф. Стихов он не любил, однако очень не хотел обижать своего нового знакомого.
Александр Сергеевич тяжело поднялся со стула и, облокотившись о трость, начал декламировать:
Невольник рамки золоченой,
Гонец судьбинушки скупой,
Забытый всеми, муж ученый,
Хотя еще совсем младой.

Он вечно бродит одинокий,
Несчастный призрачный фантом.
Что ищет он в краю далеком?
Что кинул он в краю родном?

В его душе – безумства фурий.
И с непокорной головой,
Он, словно море, просит бури,
Как будто в бурях есть покой.

- Или вот еще одно, буквально вчера сочинил:

Уж осень золотой листвою
Укрыла землю подо мной.
Что я на самом деле стою?
Чем вечный заслужил покой?
 
А Солнце светит из высока,
Не зная горести и бед,
Оно от бренности далеко –
За сотни миллионов лет.

Светило, молча улыбаясь,
Меня манит своей красой,
И я, глядя на Солнце, каюсь,
И оставляю мир пустой.

Светить всегда, светить везде,
В окно и из оконца.
Светить, не ведая страстей,
Вот лозунг мой и Солнца.

- Как вам?
- Я не знаток поэзии, но, по-моему, это великолепно, – ответил Адольф и покивал головой в знак того, что оценил творчество Александра Сергеевича крайне объективно.
- Я очень рад, что вам понравилось, – ответил Пушкин. – А между тем, мне пора. Был рад нашему знакомству.
- И я тоже, – ответил Адольф.

Неожиданно зазвонил телефон, и Адольф, извинившись, подошел к столу и снял трубку. В ней раздался уже знакомый женский голос:
- Вас вызывают на осмотр к доктору. Этаж «Трясина». Зайдете в дверь с табличкой «Доктор Паркинсон». И, пожалуйста, поторопитесь.

Гитлер стоял спиной к Пушкину, поэтому не заметил, как тот бесшумно влез обратно в картину и застыл в привычной позе. Когда Адольф повесил трубку и обернулся, поэта уже не было, лишь на постели остались следы от его обуви и пара желтых кленовых листьев.

Адольф спустился на лифте на указанный ему по телефону этаж. Искать дверь с табличкой «Доктор Паркинсон» долго не пришлось, она была первой по коридору. Зайдя внутрь, Адольф увидел пожилого человека в белом халате, который, сидя за столом, что-то внимательно разглядывал через микроскоп. Адольф вежливо кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, но человек поднял вверх руку в знак того, что в данную минуту очень занят, и ему не следует мешать.
- Ложитесь на кушетку, – произнес доктор, не отрывая глаз от микроскопа. – Мне нужно взять соскоб с ваших глаз.

Адольф послушно лег. Вскоре к нему подошел человек в белом халате со скальпелем в руке. Адольф заметил, что руки у доктора сильно трясутся и непроизвольно зажмурился.
 
- Откройте пошире глаза, голубчик, иначе я не смогу взять необходимый анализ, – сказал доктор и, судя по его теплому дыханию, вплотную приблизился к лицу Адольфа.
- Поверьте, доктор, я бы с радостью это сделал, если бы не боялся лишиться единственных глаз, – ответил Адольф. – Меня, как бы это сказать, несколько смущает то, что у вас сильно трясутся руки.
- Прошу вас, не обращайте на них внимания, – попытался успокоить его Паркинсон. – Это последствия одной неизлечимой болезни, которую я приобрел год назад. Я очень аккуратно сделаю соскоб, вы практически ничего не почувствуете.
Эти слова нисколько не успокоили Адольфа, поэтому глаза он по-прежнему держал закрытыми.
- Молодой человек, советую вам самостоятельно сделать это, иначе мне придется вколоть вам снотворное, но в таком случае, я могу увлечься процессом и случайно удалить вам какой-нибудь жизненно важный орган. У меня, знаете ли, в последнее время часто стал проявляться маразм, поэтому я в любой момент могу выкинуть что-нибудь эдакое. Так что расслабьтесь и широко откройте глаза, если не хотите уйти отсюда без одной почки или легкого.

Решив, что во избежание нежелательных последствий для молодого и относительно здорового, пока, организма лучше все же послушаться доктора, Адольф открыл глаза и судорожно задержал дыхание.
- Ну, вот и хорошо, – сказал Паркинсон. – Сейчас будет немного неприятно, но терпимо.
Адольф почувствовал, как его глаза коснулось холодное лезвие скальпеля. Ощущение действительно было неприятным, но не болезненным.
- Вот и все. Не стоило так переживать. Сейчас посмотрим под микроскопом ваши анализы и назначим курс лечения.

Доктор подошел к столу и начал настраивать микроскоп. Адольф приподнялся на кушетке и стал наблюдать за манипуляциями Паркинсона. Несмотря на то, что руки доктора заметно тряслись, он действовал на редкость проворно. Быстро настроив микроскоп, Паркинсон сел за стол и, погрузившись в изучение анализов Адольфа, надолго завис в таком положении, время от времени отвисая, чтобы подкрутить колесико настройки резкости.

Пауза затянулась, и Адольф начал нервничать:
- Что со мной, доктор? Что-то не так?
- Да, – произнес Паркинсон, оторвав, наконец, от микроскопа покрасневшие глаза. – Случай тяжелый. Вам, голубчик, нужно срочно пройти курс процедур в нашем санатории «Гибельная яма», и еще, пожалуй, следует проколоть вам витаминчики. И не обращайте внимания на столь грозное название. Ничего страшного там с вами не случится, разве что переборщат с горячим воском, но это случается крайне редко. Сейчас я выпишу вам направление, и можете смело отправляться на лечение.

Вручив Адольфу свернутый листок бумаги, доктор вновь принялся что-то внимательно рассматривать через микроскоп, абсолютно отрешившись от внешнего мира. Поняв, что Паркинсон не произнесет больше ни слова, Адольф развернулся и вышел в коридор.

Вернувшись в комнату, Адольф решил изучить направление, которое выписал врач. Сказать, что почерк Паркинсона был неразборчивым, значило бы польстить его каллиграфическим способностям. Небольшой листок бумаги был скорее похож на вырезку из кардиограммы или на письменное послание высшего космического разума примитивным землянам.

Отложив листок в сторону, Адольф прилег на кровать и попытался уснуть. Он долго ворочался, не в силах заставить свой мозг не думать хоть какое-то время. Через полчаса борьбы с бессонницей Адольф все-таки одержал победу. Правда, толком поспать ему так и не удалось. Очень скоро его разбудил громкий стук в дверь.

Адольф открыл глаза и увидел, как дверь отворилась, и в комнату вошел странного вида человек. Спросонья Адольф не сразу понял, кто перед ним стоит. Человек был одет в доспехи римского легионера: кожаный с металлическими пластинами панцирь на груди, шлем со щитками, закрывающими щеки, короткую красную тунику, из-под которой были видны кривые и жутко волосатые ноги в кожаных сандалиях. В руках человек держал большой прямоугольный щит и копье. Присмотревшись, Гитлер узнал в легионере красноармейца, который отводил его в Комнату Искупления.
- Следуй за мной, варвар, – сказал он.
Адольф, испытывая глубокое чувство тревоги, оставался сидеть на кровати. Подождав несколько секунд, красноармеец-легионер повернулся и пристально посмотрел на Гитлера. Его лицо не выражало никаких эмоций, лишь напряженные скулы выдавали недовольство. Он почти вплотную подошел к Адольфу и сказал на тон выше:
- Я не привык повторять дважды.
Адольф нерешительно поднялся. Легионер вышел в коридор, Гитлер последовал за ним. Они шли по уже знакомому маршруту. В прошлый раз ничем хорошим для Адольфа это не закончилось, поэтому, когда конвоир открыл перед ним дверь, он с замиранием сердца переступил порог…
 



















RING II

Солнечный круг, безжалостно палящий днем, остыл и спрятался за горами. Город окутала вечерняя мгла. Вот уже несколько часов двое мужчин сидели в зарослях мирта у дворца Ирода Великого.

- Ради бога, скажи, что мы забыли в Иерусалиме?
- Здесь живет много знатных людей, и у них точно есть, чем поживиться. Тем более скоро Песах, в Иерусалим съезжаются тысячи паломников. Они везут с собой деньги, которые копили целый год, так что даже с бедняка можно выручить пару драхм.
- Тогда зачем мы сидим в кустах у этого дворца? Ты не боишься, что нас схватят римляне?
- Не боюсь. Сегодня сюда придет человек, о котором я тебе говорил. Он должен получить от римлян деньги. Мы ограбим его. Я уверен, у него где-то спрятано целое состояние.
- Я не думаю, что у этого человека есть богатства, о которых ты говоришь. Вчера я видел его, и он не показался мне обеспеченным.
- Он не демонстрирует свое богатство, потому что боится его потерять. Бедняка бы не называли Иудейским царем и уж точно не пригласили бы во дворец к прокуратору, правда?
- Ты прав. Но даже если у него и есть деньги, нам будет трудно их забрать. Он повсюду ходит со своими учениками, а многие из них вооружены.
- Поэтому мы нападем на него здесь и сейчас. Он придет один.
- С чего ты взял?
- А потому, Гестас, что мне об этом сказал Варавва.
- И ты ему поверил? С чего это Варавве нам помогать?
- У него какие-то дела с этим проповедником. Варавва не вдавался в подробности, сказал только, что тот, кого называют Иудейским царем придет сегодня вечером ко дворцу, и что он будет один. Варавва сказал, что мы можем напасть на него, не опасаясь быть пойманными, и что это поможет повстанцам избавить Иудею от римского гнета. Представляешь, мы не только заработаем, но и послужим на благо нашего народа, – человек, сказавший это, ехидно улыбнулся, и во мраке блеснуло несколько белых зубов.
- Скажи, с чего мы должны помогать Варавве и его приспешникам?
- А ты подумай сам. Если римляне уйдут отсюда, то нам легче будет грабить путников и горожан, не опасаясь римских солдат. Тем более, если Варавва придет к власти, мы сможем потребовать у него покровительства за нашу помощь.
- И все-таки я не доверяю Варавве. Откуда ему известно, что этот человек придет сюда один?
- Этого я не знаю, но другого момента напасть на него у нас не будет.

Неожиданно из-за угла дворцовой стены появилась мужская фигура в белом хитоне и накидке, полностью скрывавшей лицо идущего. Люди, сидевшие в кустах, затихли. Мужчина подошел к воротам дворца и остановился. К нему навстречу вышел стражник.
- Прокуратор ждет тебя, иудей, следуй за мной, – сказал римлянин, и оба скрылись во дворце.

Они вошли в большой круглый зал. В его центре, по бокам от низкого столика, стояли три лежанки, на одной из которых находился пожилой человек с коротко стриженными седыми волосами, в сандалиях, украшенных серебряными застежками в виде лавровых листочков и блестевшим в свете факелов нагруднике. Он пил вино из большого, и судя по ослепительному блеску, серебряного бокала с драгоценными камнями. На столе стоял пузатый глиняный кувшин и блюдо с устрицами и нарезанным лимоном.
- Ты сильно рисковал, придя сюда, Йешу из Нацерета. – Обратился он к вошедшему. – Если увидят, что ты посещаешь прокуратора, по городу поползут ненужные нам слухи.
- Не беспокойся, прокуратор, ни одна живая душа не видела, как я заходил во дворец. Да и вряд ли кто-нибудь ожидает увидеть меня здесь, а если бы кто и увидел, то не поверил своим глазам.
Прокуратор жестом пригласил Йешу на соседнюю лежанку, и тот послушно присел.
- Зачем ты хотел видеть меня? – спросил прокуратор.
- Игемон, до решающего момента осталось совсем немного времени. Я хотел узнать, в силе все то, о чем мы с тобой договаривались месяц назад?
- Будет так, как мы договаривались. Чтобы узнать это, тебе не обязательно было приходить.
- Я привык лично все контролировать от начала и до конца. Так надежнее.
- Похвально. Знаешь, иудей, я все никак не могу понять, какая тебе в этом выгода? – глаза прокуратора подозрительно сощурились, и он пристально посмотрел на собеседника, будто пытался прочитать его мысли.
- Чтобы Иудейский народ возненавидел первосвященников, – спокойно ответил Йешу. – Когда народ восстанет против синедриона, ничто тебе не помешает в полной мере властвовать в этой стране. Когда мои люди поднимут бунт, ты обвинишь первосвященников в моем убийстве и сможешь поставить во главе синедриона своего человека.
- Будет не так просто справиться с толпой, твой народ ненавидит римлян, да и вряд ли поверит моим словам.
- Мои ученики помогут тебе. Трое из них, самые преданные – Иаков, Иоанн и Павел – знают о нашем с тобой соглашении. А еще я заручился поддержкой лидера повстанцев Вараввы.
- Как же тебе это удалось? Варавва подстрекает народ против римлян и лично перегрыз бы мне горло, будь у него такая возможность.
- Да, игемон, это так, но первосвященников Варавва ненавидит не меньше, чем римлян. Я убедил его в том, что без продажных саддукеев ему будет проще поднять бунт против римлян. Так что советую тебе, игемон, после того, как Варавва поможет свергнуть Каиафу, избавиться от него. Я хорошо знаю этого человека и уверен, что Варавва не успокоится, пока не изгонит римлян с Иудейской земли.
- Спасибо за совет. И все же ты так и не ответил на вопрос. Зачем ты помогаешь мне?
- Я хочу, чтобы мои учения стали официальной религией в Иудее. Поэтому и иду на сделку с тобой, прокуратор.
Пилат удивленно посмотрел на собеседника. Казалось, он никак не ожидал такого ответа.
- Ты понимаешь, о чем просишь? Не в моих силах навязать иудеям новую веру, ты не хуже меня знаешь, что они никогда не откажутся от учений Моисея даже под страхом смерти.
- Прекрасно понимаю, игемон, поэтому и не прошу тебя этого делать. Прошу лишь не мешать моим ученикам и по мере сил помогать им, конечно же, тайно. А что касается заповедей Моисея, то мои учения не идут с ними в разрез. Я чту Тору и лишь призываю сделать законы понятными для простых людей и отказаться от храмового почитания нашего Господа.
- Я считаю, что это пустое дело, но, в конце концов, вера твоего народа меня не касается. Можете верить во что угодно, лишь бы чтили Великого Кесаря и уважали Римский закон! – Пилат произнес «Великого Кесаря» и «Римский закон» так громко, что его слова эхом разнеслись по залу.
- Хорошо, – продолжил он, – что ты собираешься предпринять, чтобы у меня был повод арестовать тебя?
- Тебе, игемон, лучше знать за какое преступление можно приговорить человека к смерти. Главное, чтобы инициатива моего ареста исходила от первосвященников. И еще это должно быть обвинение в каком-нибудь политическом, а не религиозном преступлении, иначе меня насмерть побьют камнями, а это не входит в мои планы.
- Хорошо, что дальше?   
- К празднику Песах в Иерусалим съехались десятки тысяч паломников, среди них немало моих последователей. После казни они поднимут народ против синедриона, тебе останется лишь поддержать их. Среди моих учеников есть один человек, падкий до денег. Твоим людям нужно встретиться с ним и предложить награду за мою голову. Но главную роль в этом подкупе должны играть первосвященники, как ты понимаешь.
- Плохо же ты обучаешь своих учеников, раз они готовы так легко предать тебя.
- Они всего лишь люди, игемон. Не стоит их винить за слабости, перед которыми мало кто из живущих на земле способен устоять. Пускай твои люди найдут бывшего рыбака из Галиля по имени Петр. Завтра днем он будет проповедовать на рыночной площади. Они должны предложить ему деньги за информацию о моем местонахождении. Петр согласится, я гарантирую.

Прокуратор вновь пристально посмотрел на Йешу. Что-то волновало Пилата. Выдержав долгую паузу, он спросил:
- Я слышал, иудей, что ты излечиваешь тяжелобольных, превращаешь воду в вино и умеешь ходить по воде? Говорят, пару дней назад в Иерихоне ты вернул одному слепому зрение, и этому было много свидетелей.
- Игемон, – ласково, словно ребенку, ответил Йешу, – ты человек разумный и должен понимать, что любое чудо – это хорошо спланированный обман. Убогий слепец из Иерихона – мой верный ученик, который, несколько дней изображая слепого, побирался по городу, привлекая к себе внимание как можно большего числа людей. И, конечно же, когда я вошел в Иерихон и на глазах у толпы вернул зрение этому несчастному, слухи о моих чудотворных способностях разнеслись по Израилю, словно пыльца пчелами. Люди всегда готовы верить в чудеса, и для этого им нужно показать совсем немного, остальное они додумают сами. Тогда даже небольшой плот, привязанный к рыбацкой лодке, будет незаметен. А аккуратно подменить одну бочку на другую – это уж совсем несложно.
- Так значит, ученики помогают тебе творить эти, так называемые, чудеса? А ты не боишься, что в один прекрасный момент они предадут тебя? Ведь готов тебя выдать за деньги этот твой Петр.
- Нет, игемон, я не боюсь предательства. Поверь, лишь в одном случае ученики могут предать меня, когда я сам этого захочу. – Лицо Йешу при этом выразило лукавство.
- Не пойму, как тебе все же удалось убедить стольких людей в том, что ты и есть мессия, которого они так долго ждали?
- У меня есть свои секреты, открывать их тебе сейчас я не считаю нужным, скажу лишь одно: я проделал большую работу, чтобы народ поверил в меня.
- Я думаю, что ты сумасшедший, – сказал Пилат и очень серьезно посмотрел на Йешу. – Учти, если подведешь меня, я лично прослежу, чтобы твоя голова как можно скорее слетела с плеч.
- Не беспокойся, прокуратор, все будет в точности так, как мы запланировали. Когда меня привяжут к столбу, я притворюсь мертвым. Мое тело должны положить в гробницу, вход которой будут охранять твои люди. Глубокой ночью они выпустят меня, и я укроюсь недалеко от города, в надежном месте. Вскоре мои ученики начнут распускать слухи, будто видели меня воскресшим. Для убедительности я несколько раз появлюсь в окрестностях Иерусалима.
- А если тебя схватят? Если это случится, тень подозрения падет на меня, что, как ты понимаешь, мне абсолютно ни к чему.
- Я продумал все до мелочей. Никто не посмеет даже приблизиться к духу казненного на глазах у всех человека. Но даже если что-то пойдет не так, я унесу в могилу наш с тобой секрет. У тебя нет оснований не доверять мне, игемон, ведь в успехе дела я заинтересован не меньше, чем ты.

Прокуратор вновь пристально посмотрел на собеседника, как мог делать только он. Казалось, Пилат видел его насквозь и сейчас пытался прочитать в глазах Йешу его истинные намерения.
- Попробуешь вино, иудей? – вдруг предложил прокуратор. – Клянусь пиром двенадцати богов, лучше этого «Фалерно» не найти во всем свете.
- Благодарю тебя, игемон, как-нибудь в другой раз.
- Ну что ж, дело твое, – Понтий Пилат поднял свой бокал. – Да здравствует великий Кесарь!
- Мне пора, – ответил Йешу, – не стоит искушать судьбу. Прошу тебя, игемон, сегодня же начать подготовку к завтрашнему дню.
Пилат молча кивнул, и Йешу, поднявшись с лежанки, торопливо вышел из зала.

Пилат сделал еще несколько глотков вина, а затем, поставив бокал на стол, громко позвал:
- Подойди ко мне, Марк.
В зал вошел высокого роста широкоплечий мужчина в длинном сером плаще.
- Как думаешь, Марк, – обратился к нему Пилат, – можно ли доверять этому иудею? Не шпион ли он синедриона?
- Нет, игемон, это исключено! – по-армейски четко выдал Марк. – Я думаю, он один из шарлатанов-проповедников, коих полно в Иерусалиме. В любом случае, идя на сделку с ним, игемон, мы ничего не теряем. Если ему удастся опорочить синедрион – хорошо, если нет – о его связи с нами не узнает ни одна живая душа, я об этом уже позаботился.

Понтий Пилат поднялся с лежанки и, заложив руки за спину, начал медленно и задумчиво прохаживаться по залу. Это был невысокий, хорошо сложенный мужчина, и даже почтенный возраст не мог затмить недюжинной силы и гордости, которые чувствовались в его тяжелой поступи и высоко поднятой голове.
- И все же я переживаю, – продолжил Пилат, – что этот новоявленный мессия может обвести нас вокруг пальца. Нет, я, конечно же, все продумал и, как следует, подстраховался от возможных неприятностей. Но какое-то смутное предчувствие не дает мне покоя в последнее время.
- Игемон, у тебя нет ни малейших причин для беспокойства. Этот Йешу сам отдает себя в наши руки, и мы в любой момент можем избавиться от него, если почувствуем, что он неискренен с нами. И все же я не вижу причин не доверять ему.
- Он сказал, что трое его учеников знают о нашей договоренности. И еще этот разбойник Варавва... Что если они проболтаются кому-нибудь?
- Если он подведет нас, его ученики проживут недолго. То же касается и Вараввы. Среди учеников этого Йешу – мой человек, Павел. Солдаты контролируют все выезды из города – даже муха без твоего ведома, игемон, не покинет Иерусалим. Да и мало ли что может произойти с человеком в Иерусалиме? На улицах полно разбойников, которые запросто могут ограбить или даже убить запоздалого путника. – Марк лукаво улыбнулся.
- Ты прав, Марк, это, действительно, может произойти с ними в этом проклятом городе. Признаться, я бы вспахал всю Иудею и засадил ее виноградом, ни на что другое она не годится. Провинция, доставшаяся мне от Грата, не перестает терзать меня своей жарой и варварской дикостью жителей. – Прокуратор подошел к окну и с тоской посмотрел на бледнеющий в вечернем небе диск луны.
- Хорошо, – сказал Пилат. – Нужно усилить слежку за этим пророком и его учениками и еще сказать Гармизию, чтобы подготовил все документы.
- Слушаюсь, игемон. Разрешите исполнять?
- Да, Марк, приступай. И попроси Еишу зайти ко мне, у меня опять невыносимо разболелась голова.
Марк вышел из зала и скрылся в мрачном лабиринте дворца.
 
Стремительно опускавшаяся вечерняя мгла и неожиданно поднявшийся ветер нарастали, отчего становилось невыносимо зябко. Когда Йешу вышел из дворца, сидевшие в кустах быстро зашептались:
- Если напасть на него здесь, он может закричать и на крик сбежится стража.
- Если мы не нападем на него сейчас, то уже никогда не нападем.
- Ты уверен, что у него есть деньги?
- Говорю тебе, его называют Иудейским царем. Как думаешь, есть ли у царя деньги?
- Должны быть.
- Тогда пошли за ним.

Они старались бежать неслышно, чтобы не выдать своего присутствия, но тот, за кем они гнались, как будто почувствовал, что его преследуют, и резко обернулся. Йешу увидел, что к нему, уже не боясь быть услышанными, бежали двое людей с капюшонами на головах. Когда между ним и нападавшими оставалось метра четыре, Йешу, выйдя из ступора, повернулся и начал убегать. Видимо он не хотел привлекать внимание, опасаясь быть увиденным у дворца прокуратора, поэтому не звал на помощь, но все же несколько раз непроизвольно вскрикнул. Непонятно откуда выбежали пятеро римских солдат. Они появились настолько неожиданно, что Дисмас и Гестос не успели ничего понять. Их скрутили и повалили на землю. Прежде чем потерять сознание, Гестос почувствовал, как его ударили по голове чем-то тяжелым.

Он очнулся уже в подвале. Вокруг были обшарпанные серые стены и грязь. На полу лежали кучи соломы, заменявшие постель. В маленькое окошко, расположенное под самым потолком, просачивался холодный лучик лунного света, отчего обстановка в камере становилась еще мрачнее.

Гестос огляделся по сторонам и увидел Дисмаса. Тот лежал в дальнем углу, свернувшись калачиком на ворохе соломы, и шумно сопел. Гестоса невыносимо тошнило, у него болела голова и ломило все тело. Казалось, еще немного и содержимое его желудка окажется на каменном полу темницы. По онемевшим ногам и правой руке Гестос понял, что пролежал в неудобном положении очень долго. Он попытался встать на ноги, но сделать это не удалось. Гестос перевернулся на спину и, закрыв глаза, быстро провалился в сон.

Гестосу снился Иерусалим с его улицами и храмом. Он сам стоял на рыночной площади в белых одеждах и о чем-то громко рассказывал собравшимся вокруг людям. Некоторые из них улыбались и одобрительно кивали, другие – напротив, плевались и отворачивались, не желая слушать его речь. Из толпы выбежал босоногий мальчуган и, смеясь, кинул к ногам Гестоса пальмовую ветвь. Когда Гестос протянул к ней руку, чтобы поднять, то увидел, что вместо ветки на пыльной дороге лежит дохлая крыса. Неожиданно все люди, окружавшие Гестоса, начали превращаться в крыс. Через несколько секунд вся площадь была усеяна мохнатыми грызунами. Они пищали, шуршали и били по земле своими лысыми хвостами. Вдруг крысы одновременно уставились на Гестоса своими крохотными злобными глазками, а затем побежали к нему. От ужаса Гестос не мог пошевелиться, он стоял, как вкопанный, в ожидании ужасной смерти. Он почувствовал, как крысы кусают его ноги и шею, как один из грызунов залез к нему в рот и пытается протиснуться в горло.

Гестос проснулся в холодном поту. Задыхаясь и откашливаясь, он сел и облокотился спиной о каменную стену. Несколько минут Гестос просидел так, тяжело дыша, не в силах оправиться от увиденного во сне кошмара. Немного отдышавшись, он посмотрел в сторону, где лежал Дисмас. Тот по-прежнему безмятежно спал, громко посапывая.

В решетчатом оконце напротив Гестоса продолжала светить луна. Не в силах уснуть, он задумался о том, что когда-то выбрал на жизненном распутье не ту дорогу. Он вспомнил детство, отчий дом, где прожил, как теперь казалось, лучшие годы жизни, сад, в котором любил гулять, слушая чудные песни птиц. Каждый год, накануне праздника Песах, Гестос бегал по их большому дому и искал кусочки хлеба, припрятанные отцом, и за каждый найденный получал от него по монетке. Так отец с раннего детства приучал Гестоса зарабатывать самостоятельно. Вообще дни опресноков всегда проходили в их доме очень весело и шумно. После синагоги, собираясь на седер всей семьей за большим столом, они вместе читали молитвы и пели псалмы. В этот день в их дом всегда приходило много гостей. Каждый раз на праздник отец приглашал пятерых самых бедных соседей с их семьями. Стол был заставлен лучшей в доме посудой. В центре стояло большое серебряное блюдо, на котором в строгом порядке лежали маца, хрен, базилик, мелко натертая горькая трава и харосет – смесь из тертых яблок, фиников, орехов и вина. Все продукты ели тоже в строгом порядке. Харосет была очень похожа на глину, и Гестос с большой неохотой ел ее. Не любил он и зелень, которую, и без того горькую, непременно нужно было макать в соленую воду, от чего во рту появлялся неприятный горько-соленый вкус. И хотя на блюде непременно лежал большой кусок жареной баранины, вареные куриные яйца и овощи – есть их не разрешалось. Гестос никак не мог дождаться, когда принесут куриный суп с клецками и запеченное мясо. Однажды он попробовал стянуть со стола яйцо и получил от отца такой подзатыльник, что больше никогда в жизни не пытался этого повторить. Иногда отец наливал Гестосу вина, отчего тот вскоре засыпал, и отец уносил его из-за стола.
 
Гестос, а тогда еще Иоанн, родился в обеспеченной семье. Его отцом был крупный в Яффе торговец, которому принадлежало пять лавок и два больших пастбища, где он разрешал местным скотоводам пасти за деньги своих овец. Захария, так звали отца, был человеком добрым и справедливым. Не было дня, чтобы он не помог кому-нибудь из соседей. То заболел ребенок у бедняка Симона, то украли последнюю овцу у пастуха Иисуса. Всем им Захария помогал, ничего не требуя взамен, за это отца Гестоса очень уважали и гордились знакомством с ним. Хорошая репутация положительно сказывалась и на бизнесе, так что богател Захария стремительно. Когда Гестос подрос, и ему необходимо было получать образование, Захария нанял сыну лучших учителей, а потом и вовсе отправил учиться в Иерусалим. Захария надеялся, что Гестос, получив лучшее образование в Иудее, станет для него незаменимым помощником, а после его смерти продолжит вести дела самостоятельно. Но планам Захарии не суждено было сбыться. Покинув семью, Гестос не проявил должного усердия в изучении наук. Зато не на шутку увлекся азартными играми, сикерой; и распутными женщинами. Все деньги, что посылал ему отец на пропитание и оплату обучения, он тратил на проституток, пропивал или проигрывал в кости и карты. Разумеется, по истечении восьми лет, когда срок обучения подошел к концу, Гестос не посмел возвращаться домой. Поскольку денег отец больше не присылал, а отказаться от привычного образа жизни Гестос был уже не в силах, он решил выкручиваться самостоятельно. Будучи завсегдатаем практически всех злачных мест в Иерусалиме, Гестос обзавелся большим количеством знакомых. Заведения эти были скрыты от глаз правительства и непосвященных людей, а собирались там, в основном, мошенники и воры. С одним из таких, по прозвищу Дисмас, он очень сдружился. Решив, что устроиться на достойную работу в Иерусалиме вряд ли получится, Гестос предложил Дисмасу свою помощь в его ремесле.

Гестос вспомнил, как однажды, еще ребенком, родители впервые взяли его на праздник в Иерусалим. Тогда он был совсем маленьким и ничего толком не понимал, но все же был поражен красотой и величием этого города. Сейчас же он ненавидел Иерусалим, который в свое время отнял у него веру и честь, а очень скоро заберет и жизнь.

Вспоминая все это, Гестос не заметил, как пришел рассвет, и в маленькое решетчатое оконце ворвались первые солнечные лучи. Дисмас, сопящий всю ночь в углу камеры, потянулся, а затем резко вскочил со своей соломенной лежанки.
- О, бог, – запричитал он, – так значит, это был не сон? Неужели меня, действительно, поймали?
- Успокойся, – ответил Гестос. – Это не сон. Мы с тобой в тюрьме, друг.
Дисмас посмотрел на него бешеными глазами, а затем безвольно опустился на пол.
- Не может быть, – еле слышно пробормотал он. – Как же так вышло? Неужели Варавва обманул нас?
- Ни на секунду в этом не сомневаюсь. Чуяло мое сердце, не надо было доверять этому Варавве, он специально заманил нас в ловушку.
- Но зачем? Зачем Варавве подставлять нас, ведь мы ничего ему не сделали?
- Уверен, что он знал о засаде. Думаю, Варавва решил убить двух зайцев сразу. Он надеялся, что мы уберем пророка, а нас самих казнят за это.
Дисмас схватился за голову и молча просидел так несколько минут. Затем он зарычал, словно дикий зверь и, взявшись за ворот, порвал одежду на своей груди.

Все утро Гестос и Дисмас почти не разговаривали. В полдень пришли четверо солдат и, надев на них кандалы, отвели на допрос к прокуратору. Понтий Пилат сидел в центре широкого балкона с навесом на деревянном кресле, украшенном серебром и золотом. Слева от него располагался небольшой столик, за которым находился молодой худощавый мужчина, по всей видимости, секретарь, и что-то торопливо записывал.

Подведя заключенных к прокуратору, конвой отступил немного назад и встал по стойке смирно. Пилат презрительно посмотрел на приведенных арестантов и медленно, словно он делал это с большой неохотой, заговорил:
- Назовите свои имена.
- Мое имя Авраам, – ответил Гестос. – А моего товарища зовут Симон.
- Значит вы разбойники Авраам и Симон? – спросил прокуратор тоном, не требующим ответа. Так и запишем. – Он подал знак секретарю, чтобы тот занес это в протокол.
- Где живете и чем занимаетесь постоянно? – продолжил допрос Пилат.
- Мы лавочники из Яффы, – ответил Гестос. – Прибыли в Иерусалим на праздник Песах. Вчера произошло какое-то недоразумение. Нас, наверное, перепутали с какими-то разбойниками.
Дисмас все это время стоял молча, опустив голову. Казалось, он потерял дар речи и уже ничто на свете не заставит его открыть рта.
- Почему второй молчит? – спросил Пилат, указав на Дисмаса. – Ты что, язык проглотил?
Дисмас поднял на Пилата уставшие глаза, в которых читались безнадежность и полная отрешенность от всего.
- Мне нечего сказать, – ответил он.
- Тогда говори ты за него, – обратился прокуратор к Гестосу. – Он тоже лавочник из Яффы?
- Да, – уверенным тоном ответил Гестос.
- Тогда объясни мне, почему на лице у лавочника широкий шрам от ножа? Да и вообще, вы больше напоминаете мне бродяг или разбойников, чем лавочников. Ваша одежда, хотя и не выглядит дешевой, явно вам не по размеру, не говоря уже о том, что у второго она разорвана на груди. Уверен, что вы сняли ее с каких-нибудь бедолаг, на которых напали. Что вы делали вчера вечером?
- Мы прогуливались перед сном, – спокойно объяснил Гестос. – Неожиданно на нас напали солдаты. Они почему-то повалили нас на землю. Что было дальше, я не помню. Вероятно, меня чем-то ударили по голове, и я потерял сознание. – Гестос говорил это с такой неподдельной правдивостью, что, казалось, на мгновение прокуратор даже поверил его словам.

Понтий Пилат пристально посмотрел на Гестоса, а потом перевел взгляд на стоящего с опущенной головой Дисмаса.
- При задержании, у вас нашли ножи и дубинки. Вы всегда берете с собой на прогулку оружие?
- Иногда приходится носить его с собой, чтобы защищаться от разбойников, коих множество бродит в позднее время по улицам Иерусалима, – объяснил Гестос.
- Тогда почему у вас не было с собой ни гроша? Что же вы собирались защищать?
- Главное богатство – это жизнь, – невозмутимо ответил Гестос, – ее-то мы и защищали. А деньги мы оставили у приятеля, что любезно приютил нас с другом в своем доме на время праздника.
- И как же зовут этого приятеля?
- Его имя, – Гестос задумался на секунду, – Иаков.
- Ты складно говоришь, иудей, но отпираться и врать бессмысленно. Человек, на которого вы попытались вчера напасть, уже дал свидетельские показания. Мало того, мои люди задержали вас на месте преступления. Все это дает мне право вынести вам приговор и осудить за разбойничество. – Сказав это, прокуратор повернулся к секретарю.
- Гармизий, запиши, что во вторник двенадцатого числа месяца нисана прокуратор Иудеи, Понтий Пилат, рассмотрев дело о разбойниках Аврааме и Симоне и выслушав показания всех сторон, утвердил смертный приговор.
Пилат жестом приказал солдатам увести осужденных. Гестос попытался что-то объяснить прокуратору, но тот как будто не слышал его слов, он смотрел поверх арестантов, надменно задрав голову. Конвоиры заломили Гестосу руки, и тот молча зашагал прочь, повинуясь действиям легионеров.

Когда заключенных привели обратно в камеру и бросили на каменный пол, силы окончательно покинули их. Гестос понимал, что никакой надежды на спасение у него не осталось. Он не хотел больше бороться за свою жизнь, потому что знал – все решено. Его казнят, и он никогда уже не увидит своего отца, не упадет перед ним на колени и не попросит прощения за все страдания, что принес этому святому человеку.

Кандалы звенели и мешали нормально двигаться, а в животе страшно урчало, но судя по всему, кормить их никто не собирался. Дисмас совершенно осунулся, он сидел в углу, подогнув колени и уткнув в них лицо. Тяжелые кандалы на руках и ногах Дисмаса делали его вид особенно жалким. Гестос несколько раз пытался заговорить с другом, но Дисмас не отвечал, а лишь изредка постанывал и, судя по тихим всхлипываниям, плакал. Оставив всякую надежду привести товарища в чувства, Гестос соорудил из разбросанной по полу соломы небольшую лежанку и, устроившись поудобнее, ушел в себя. Сначала время тянулось невыносимо долго, но день и ночь, вместе с тем, пролетели незаметно. Дисмас никак не проявлял себя, он спал тихо и безмятежно. Заставив себя не думать о неизбежной смерти, Гестос мысленно возвратился в родной дом. В его жизни, кроме детских лет и, пожалуй, событий, связанных с Марией, нечего было вспоминать. Он был еще так молод, но уже внутренне опустошен. Гестос не раз проклинал себя за то, что бросил учебу и связался с Дисмасом. Он презирал в себе слабость, из-за которой не смог вовремя отказаться от распутства и выпивки.

Утром за дверью послышались шаги, а затем жуткий скрежет открывающегося замка. Дверь отворилась, и двое стражников завели в камеру человека, закованного по рукам и ногам. Это был небольшого роста, некрасивый, полный, с длинными, по плечи, волосами и жиденькой бородкой мужчина. Его лицо было в кровоподтеках, местами порванная одежда свисала лохмотьями. Гестос не сразу узнал в мужчине пророка, попытка ограбить которого закончилась для них с Дисмасом столь неудачно.

Дисмас, подняв голову, тоже посмотрел на приведенного. Его будто пронзило током. Он узнал Йешу. Дисмас вскочил с пола и быстро подошел к нему.
- Неужели я сплю?! – воскликнул Дисмас. – Или это подарок всевышнего за мои страдания?!
Йешу стоял, молча смотря на восторженного разбойника.
- Так значит, ты и есть спаситель народа израильского? Ну что ж, приятно видеть тебя здесь. Чего же ты молчишь? Почему не приветствуешь заключенных по твоей вине людей?
- Приветствую тебя, – спокойно ответил Йешу, – но разве я виновник твоих бед? Разве я надел на тебя эти цепи и привел сюда? Или я пытался ограбить тебя позавчера у зарослей мирта?
Дисмас зло посмотрел на Йешу, и его ладонь сжалась в кулак.
- Я слышал, что ты проповедуешь добро. Ты, если я не ошибаюсь, призываешь своих учеников достойно переносить боль и унижение. Ну что ж, посмотрим, как ты сам вынесешь подобное. Я вижу по твоему лицу и одежде, что кто-то опередил меня, но почему-то мне от этого не легче. – Сказав это, Дисмас с размаха ударил Йешу в лицо. Из носа хлынула кровь, и Йешу невольно опустился на колени.
- Довольно, Дисмас! Оставь его, – крикнул Гестос, – он ничего тебе не сделал.
Дисмас обернулся к Гестосу и удивленно посмотрел на приятеля:
- Почему ты защищаешь этого пса? Мы здесь по его вине и я хочу, чтобы он за все ответил.

Гестос поднялся с вороха соломы и вплотную подошел к Дисмасу. В его глазах вспыхнула ярость, казалось, он был готов разорвать друга на куски, если тот не оставит беднягу в покое.
- Нет, Дисмас, – закричал он, – ты виноват в том, что мы попали в тюрьму! Если бы не твои бредовые идеи ограбить Иудейского царя, мы бы сейчас были на свободе, а не гнили здесь!
- А гнить нам долго и не придется, – ответил Дисмас, – завтра нас приколотят к столбам, и мы медленно будем подыхать под палящим солнцем.
- Мы все здесь в одинаковом положении, – Гестос кивнул на безмолвно сидевшего пророка, закрывшего окровавленное лицо руками. – Он тоже разделит нашу участь, хотя, может быть, меньше всего заслуживает этого.
- Мне плевать на него, – ответил Дисмас. – Единственное, что меня сейчас волнует, – это моя собственная жизнь, и если уж меня ждет скорая смерть, то я хочу спросить по полной с того, кто виновен в моих бедах! Ты можешь защищать этого пса, сколько угодно, но я все равно расквитаюсь с ним!
- Единственный, кто заслуживает здесь смерти, – это ты! – крикнул Гестос. – И если ты еще хоть раз тронешь этого бедного человека, я клянусь, Дисмас, что смерть придет к тебе гораздо раньше!
Дисмас попытался было грубо ответить Гестосу, но видя, что тот настроен решительно, отошел в угол и лег на свою кучу соломы. Однажды он уже серьезно ссорился с Гестосом, и это закончилось для него не самым лучшим образом. И хотя Дисмас неплохо владел мечом, он был ниже и физически слабее Гестоса, а потому в рукопашной схватке явно уступал ему.
 
Гестос подошел к сидевшему на полу Йешу и присел рядом.
- Как твое имя, пророк?
Убрав руки от лица и посмотрев на Гестоса, он ответил:
- Мое имя – Йешу, родом я из Нацерета.
- А я – Гестос. Это римляне избили тебя?
- Нет, это сделали священники. Вчера вечером их люди схватили меня в Гефсиманском саду, где я отдыхал со своими учениками. Меня били всю ночь, до того, как привести на суд к прокуратору. Мне вынесли обвинение в подстрекательстве израильского народа против римской власти, прокуратор поддержал обвинение синедриона и приговорил к столбу. До казни меня бросили сюда.
- Боюсь, нам недолго осталось здесь сидеть, – сказал Гестос. – Близится Песах, и нас, скорее всего, казнят до его прихода.
- Значит, это произойдет уже сегодня, – спокойно ответил Йешу.
- Так ты на самом деле Иудейский царь, как говорят про тебя в народе? – спросил, ухмыляясь, Гестос.
- Что ты, Гестос, я вовсе не царь, а лишь сын отца моего, чье царствие не на земле, а на небесах. И всякий, кто пойдет за мной, будет принят в царствие это, чтобы жить вечно.
- Я тебя не понимаю, Йешу из Нацерета, о каком царстве ты говоришь?
- О царствии небесном. Грядет конец всего, и только тот, кто будет следовать за мной, обретет вечную жизнь, и да обойдут его страшные муки.
- Ты сам это придумал? – Гестос недоверчиво посмотрел на Йешу, словно тот нес сущий бред.
- Нет, Гестос, мой приход предсказан пророками. Я пришел освободить сынов Израиля. Когда придет конец жизни на земле, в живых останутся только сыновья света. Они избегут смерти, покинут галут и вознесутся в небо. Сыновей же тьмы поглотит геенна огненная, и превратятся они в прах, и развеется их прах, и никогда уже не оживут они. – Йешу говорил таким величественным голосом, что Гестос невольно улыбнулся – так не соответствовал высокопарному тону внешний вид пророка: окровавленное лицо и грязная порванная одежда. Да и сам этот новоиспеченный машиах был каким-то ущербным. Его маленькое круглое тельце с кривыми короткими ножками и некрасивым лицом никак не могло принадлежать царю или сыну бога.
- Так значит, ты сам решаешь, кто будет жить вечно, а кто обратится в прах? – спросил Гестос.
- Нет, ну что ты, решает Господь, а я лишь несу людям его волю. И те, кто следует за мной, слышат его голос...
- Постой, – перебил Гестос, – не вас ли называют асидеями, что молятся на солнце и презирают женщин?
- Люди называют нас по-разному. Сами же мы зовем себя сыновьями света. Нас часто путают с другими общинами, в последнее время многие выдают себя за сыновей Господа и проповедуют от его имени. Но не ведают они, что навлекают на себя тем самым страшные муки, ведь Господь покарает их.
- Чем же ты лучше этих бродяг? Разве ты не говоришь с людьми от имени бога, разве не призываешь следовать за тобой? Скажи мне, Йешу, но только не обижайся, неужели ты полагаешь, что Господь мог избрать такого несуразного человека, как ты, чтобы спасти сынов своих? – Гестос говорил это безо всякой злости, он был уверен, что Йешу – очередной помешавшийся на религии бедняк, решивший прославиться и разбогатеть на фанатичном стремлении Иудейского народа к свободе. Гестос не раз встречал подобных ему на своем пути и нисколько не осуждал их, ведь каждый зарабатывал в этой жизни как мог, он сам – грабил людей, а кто-то промышлял обманом. Хотя однажды Гестос чуть было не поверил словам того, кто звался Хаматвилом...

Это случилось пару лет назад, когда они с Дисмасом в поисках наживы прибыли в Иерихон. Недалеко от города на берегу реки жила большая община эссенов. Они не пили вина, не ели мяса, не стригли волосы и вообще вели достаточно аскетичный образ жизни. Гестоса подкупило в них то, что ко всем они относились, как к равным – добродушно, не делая исключений ни для кого. Среди них были самаритяне и даже греки. В отличие от большинства общин, эти эссены никого не заставляли отдавать в совместное пользование свое имущество. Руководителя общины – Иоанна по прозвищу Хаматвил – эссены именовали Учителем справедливости. Это был хмурый, но вместе с тем, добрый и очень красноречивый человек. Каждый день Иоанн выступал перед общиной со своими проповедями и посвящал новичков, омывая их в реке и принимая от них покаяния. Иоанн учил тому, что жить нужно праведно и любить всякое существо, что ходит по земле. Хаматвил призывал не совершать никакого зла, а дни и ночи проводить в молитвах и покаяниях.

Дисмас и Гестос прожили по соседству с общиной несколько недель. Дисмас хотел втереться к ним в доверие, чтобы затем обокрасть. Ему постоянно приходили в голову бредовые идеи, за которые они потом часто горько расплачивались. Гестосу удалось убедить товарища, что с бедных аскетов нечего взять и что не стоит наживать себе врагов в лице стремительно развивающейся секты. Однажды, когда Гестос в одиночестве сидел на берегу реки, к нему подошел Иоанн. Они долго разговаривали. Гестос был поражен умом и духовной чистотой этого человека. В какой-то момент он даже был готов пройти посвящение и примкнуть к общине. Но Дисмас уговорил его отправиться дальше на поиски желанного богатства, и Гестос предпочел деньги духовному просвещению, хотя потом еще не раз жалел о своем выборе. Он слышал, что вскоре после их встречи, Иоанна арестовали, а затем казнили, отрубив ему голову. С тех пор Гестос перестал верить каким бы то ни было пророкам, оставаясь верным лишь своему стремлению разбогатеть.

- Я не обижаюсь на тебя, Гестос, – сказал Йешу и по-доброму улыбнулся. – Тебе сложно принять то, что я проповедую, поскольку душа твоя измучена терзаниями и злостью. Но никогда не поздно раскаяться и принять Господа в свое сердце. Прими мое учение и будешь спасен.
- О чем ты говоришь, пророк, – недоуменно спросил его Гестос, – или ты забыл, что очень скоро нас казнят? Видимо, ты, действительно, лишился рассудка. Я, вряд ли, смогу попасть в твое царствие. В своей жизни я сделал слишком много всякого зла, чтобы избежать вечных страданий, но, если бы я и был праведником, то все равно не последовал за тобой.
- Послушай, Гестос, и беззаконник, если обратится от всех грехов своих, какие делал, и будет соблюдать все уставы мои и поступать законно и праведно, жив будет и не умрет. Все преступления его, какие совершал он, не припомнятся ему. – Йешу говорил с такой внутренней уверенностью, что недостатки его внешности становились не так заметны.
- Ты, наверное, очень грамотен, раз легко рассуждаешь о подобных вещах?
- Что ты, я и писать не умею, – ответил Йешу. – Мой отец – простой плотник, он не мог дать мне достойного образования, поэтому мне приходилось учиться самому, по мере сил.
- Но ты неплохо говоришь для сына плотника.
- А ты, Гестос – для человека с большой дороги. – Йешу улыбнулся, и уголки его разбитых губ приподнялись вверх.
- Я, в отличие от тебя, владею грамотой, знаю койне и латынь. Правда, я не был прилежным учеником, потому и сижу теперь в этом проклятом подвале и беседую с тобой в ожидании скорой смерти.
- Что же произошло с таким ученым человеком? – спросил Йешу и сочувственно посмотрел на Гестоса.
- Это длинная история, которой не место в нашей беседе. Лучше скажи, правда ли, что ты призывал народ разрушить иерусалимский храм?
Йешу отрицательно покачал головой:
- Людям свойственно перевирать услышанное. Вот и те, кто приходил на мои проповеди, неправильно поняли меня. Я лишь призывал людей отказаться от посещения храма и молиться Господу нашему языком сердца. Богу не нужна десятина, храмы и священники, ему нужна лишь любовь его сыновей, а любовь, как известно, имеет бескорыстную сущность. Только отказавшись от земных оков, человек сможет достигнуть царствия блаженства и чистоты. Нет власти выше власти Господа нашего, потому не должны править людьми другие люди, но лишь их Создатель и любящий Отец.
Гестос внимательно посмотрел на Йешу:
- Хорошо. Но что в таком случае делаешь ты, когда проповедуешь? Разве ты не говоришь от имени Бога, как и те священники, против которых ты настраиваешь народ?
- Я не заставляю людей идти за мной, они осознанно делают свой выбор.
- И это не удивительно, ведь ты сулишь им вечную жизнь. Да и следуют за тобой лишь бедняки и калеки – одним ты обещаешь вернуть здоровье, а другим просто уже нечего терять.
- Ты неправ, Гестос. Человеку всегда есть, что терять: свободу, любовь, жизнь, наконец. Не только нищие идут за мной, есть среди моих учеников и знатные люди. Взять хотя бы казначея из Капернаума по имени Матфей. Люди верят, что, отказавшись от земных благ, они обретут истинное богатство. У меня много последователей. Количество тех, кто пришел за мной в Иерусалим, говорит само за себя. Люди верят мне, им нужна надежда на спасение, и ради этой надежды они готовы избавиться от своих пороков и провести жизнь в любви к Отцу небесному. И не оставит он любящих детей своих и да ниспошлет им спасение.
- Почему же ни один из твоих учеников не уберег тебя от посланцев синедриона? Почему никто из тех, что следовал за тобой до Иерусалима, делил с тобой кров и пищу, не встал на твою защиту?
- Это не так, Гестос. Там в саду, когда меня пришли арестовывать, со мной было трое учеников – Иаков, Петр и Иуда. Они пытались защищать меня, но я сам попросил их не мешать пришедшим, чтобы те, кого я люблю, не погибли из-за меня. Самый же преданный из них, мой брат Иуда, ослушался и бросился на нападавших. Он с детства защищал меня от обидчиков и был единственным из всей семьи, кто не отстранился и поверил мне. У Иуды при себе всегда был меч, он достал его и отсек одному из нападавших ухо. Они убили его, рассекли мечом его грудь и живот. Остальных я попросил не вмешиваться, чтобы и их не постигла та же участь.
- Как же ты позволил убить родного брата, защищавшего тебя всю свою жизнь?! Почему не вступился за него?!
- Это был его выбор, – спокойно ответил Йешу. – Человек вправе решать, за что и когда принимать смерть. Иуда отдал свою жизнь за того, кого любил, и я сегодня отдам свою жизнь за Господа.

В воздухе повисла пауза. Гестос пристально глядел на сидевшего напротив него пророка.

- Знаешь, Йешу из Нацерета, – произнес, наконец, Гестос, – твои проповеди поначалу забавляли меня, потом, признаюсь, я даже начал проникаться тем бредом, который ты нес. Но скажи мне, пророк, разве можно спокойно смотреть, как убивают родного тебе человека и при этом ничего не делать для его спасения?.. – Гестос не успел договорить, потому что лицо Йешу неожиданно скривилось в страшной гримасе, а сам он повалился на пол и начал биться в сильных конвульсиях. Изо рта его пошла пена, а глаза закатились. Йешу что-то бормотал, но это было скорее похоже на хрипение раненого зверя, чем на звуки, издаваемые человеком. Гестос не знал, что делать, он вскочил и молча смотрел на трясущегося пророка. Приступ длился минуты две, затем Йешу застыл на полу в причудливой и вместе с тем страшной позе.

- Что с тобой? Ты в порядке?
- Да, – еле слышно ответил Йешу. Он с трудом приподнялся и сел, утерев лицо подолом своего порванного хитона. – Со мной случается такое, правда, крайне редко.
- Ты болен? – спросил его Гестос, и в его голосе послышались нотки сострадания.
- Не знаю, у меня это с детства, – Йешу говорил с трудом, видимо он еще не совсем оправился от внезапного приступа. – Каждый раз, когда со мной происходит подобное, я словно засыпаю и вижу перед собой ангела небесного, и он говорит со мной. Он велит мне ходить по земле и собирать вокруг себя праведников Дома Израилева и грешников, что готовы оставить свое прошлое и покаяться перед Господом их, чтобы спастись от конца света, который очень скоро наступит на земле. Он обещает, что истинно верующие обретут вечную жизнь и милость Господа, и я буду в их числе и буду впереди них. Вот и сейчас он явился мне буквально на мгновение. Ангел сказал, что я иду правильной дорогой и что сегодня умру за отца моего и во спасение народа Израильского.
Гестос внимательно выслушал Йешу, а затем спокойно и совершенно серьезно ответил:
- Если ты говоришь правду, пророк, то тебе нечего бояться. Сегодня, когда нас приколотят к столбам, ты окажешься на небесах.
- Ты можешь оказаться там вместе со мной, – ответил Йешу, и его разбитые губы вновь натянулись в добрую, но, из-за засохшей крови и размазанной вокруг рта грязи, жуткую улыбку. – Стоит только покаяться и принять то, что я проповедую. Как видишь, для вечной жизни нужно не так уж и много.
- Я не уверен, что достоин вечной жизни, – улыбнулся в ответ Гестос. – Я сын геенны и, боюсь, мне уже поздно исправляться. Твои слова дурманят разум, словно омег;, но я не склонен изменять себе, даже перед смертью. Я прожил паршивую жизнь, но в ней было много того, о чем я не жалею.
- Ты не ищешь легких путей, Гестос.
- Пожалуй. И все же пусть каждый останется при своем.

Вскоре за ними пришли. Легионеры вывели заключенных на улицу и повели по дороге, ведущей из города. Тут же подтянулось десятка три солдат с копьями и щитами. Они окружили приговоренных по бокам и сзади, образовав между заключенными и немногочисленными зеваками плотную перегородку в виде буквы П. Другие легионеры растянулись вдоль дороги, организовав оцепление. Впереди колонны шел человек с табличкой, где были выбиты имена заключенных и преступления, за которые их приговорили к смерти. За ним верхом на коне ехал кентурион и еще двое всадников с копьями. Замыкала процессию тележка, груженная тремя полутораметровыми досками, ведрами, ворохом веревок и инструментами. На улице было не очень многолюдно, многие готовились к началу праздника и занимались своими делами. Попадавшиеся на пути процессии зеваки читали слова на табличке и внимательно разглядывали приговоренных. Некоторые из них кричали, проклиная преступников, но большинство следило за происходящим молча.

Солнце поднялось уже достаточно высоко, отчего на улице было невыносимо жарко. Гестоса, Дисмаса и Йешу вывели из города к подножию холма, что звался в народе Слоновьим черепом. Поднявшись на вершину, несколько солдат подбежали к повозке и, достав из нее все необходимое, начали укреплять веревками доски к лежащим на земле длинным, в шесть локтей, столбам. Остальные солдаты оцепили место казни плотным кольцом. Десятка три зевак приблизились почти вплотную к холму, чтобы поближе посмотреть, как будут расправляться с несчастными, но легионеры отогнали их подальше, и те, повинуясь, отошли, наблюдая за процессом издалека.

С заключенных сняли кандалы и сорвали одежду, оставив лишь набедренные повязки. Двое солдат подвели Гестоса к столбу и уложили на спину. Сердце его сильно забилось, а дыхание стало быстрым и прерывистым. Гестоса бил озноб. Солдаты навалились на него, придавив ноги и расставив руки так, чтобы они плотно прижимались к перекладине. Затем к ним подошел еще один легионер, державший в руках гвозди и большой молоток. Увидев это, Гестос начал извиваться. Он попытался вылезти, но опытные солдаты намертво зафиксировали разбойника, не давая ни малейшего шанса вырваться из их крепких рук. Гестос ощутил, как в его левое запястье вогнали первый гвоздь. Он испытал сильную боль в руке, отдавшуюся во всем теле. Второй гвоздь вбили в правое запястье. Солдаты слезли с Гестоса, и он почувствовал, как его вместе со столбом начали поднимать вверх. Боль была невыносимой. Поскольку кроме прибитых рук и небольшой подставки под ногами, его ничего не удерживало на столбе, Гестос повис на приколоченных конечностях, отчего все тело пронзило острой болью. Не в силах больше это терпеть, Гестос закричал. Чтобы хоть как-то ослабить давление на руки он попытался опереться на подставку, но был прибит настолько высоко, что приходилось вытягивать пальцы ног, чтобы достать до нее. Долго стоять в таком положении Гестос не мог – уставали ноги, поэтому он резко опускался и повисал на руках, отчего каждый раз испытывал ужасную боль, от которой чуть не терял сознание. Столб немного оттащили в сторону и, вставив в заранее выкопанную лунку, укрепили, утрамбовав вокруг землю. Когда Гестос вновь попытался приподняться на носочках, он увидел, как прибивают Дисмаса. Тот, как и Гестос, пытался вырваться, но у него получалось лишь безвольно дергаться под насевшими солдатами и во все горло проклинать своих палачей. Спустя несколько минут столб с Дисмасом поставили рядом.

Очень скоро Гестос начал задыхаться. Каждый раз, чтобы сделать вдох, ему приходилось подтягиваться на руках, это вызывало страшную боль, от которой можно было сойти с ума. Дышать становилось все труднее и труднее, грудную клетку будто сдавило со всех сторон. Гестос жадно хватал ртом воздух, но до легких он почти не доходил. Из запястий обильно струилась горячая кровь, тело билось в судорогах. Заболело сердце, казалось, его одновременно пронзили сотни игл. Гестос услышал громкую ругань и посмотрел перед собой. Он увидел, как солдаты копошатся у столба Йешу, а кентурион, командующий казнью, за что-то громко отчитывает их. Из его слов Гестос понял, что в тележку положили всего четыре гвоздя, и поскольку на Йешу гвоздей не хватило, его решили привязать к столбу веревками. Это сделали достаточно быстро, и уже через две минуты столб Йешу стоял по правую руку от Гестоса.

Солнце жарило тело, отчего Гестос испытывал дикую жажду. Словно прочитав его мысли, к Гестосу подошел солдат и протянул нанизанную на копье и пропитанную вином губку. Обреченный с жадностью впился в нее зубами. Он знал, что римляне добавляют в вино миррис, снимающий боль и облегчающий страдания. Дисмас закричал, чтобы ему тоже дали попить. Солдат подошел к нему, а затем напоил и Йешу.

Голова Гестоса невыносимо болела, словно ее зажали в тиски, и какая-то невидимая и сильная рука с каждой минутой сжимала эти тиски все туже и туже. Тело изнутри горело огнем, а палящее солнце добавляло жара. Вскоре, руки и ноги Гестоса начали неметь. От обезболивающего стало немного легче, но недостаток кислорода заставлял Гестоса периодически подтягиваться на приколоченных руках, и нестерпимая боль вновь пронзала его тело.

Гестос провисел в таком состоянии несколько часов, моля Господа лишь о том, чтобы тот послал ему скорейшую смерть. Он увидел, как к нему подошел легионер с большим молотком в руке. Легионер несколько раз сильно ударил Гестоса по голеням, отчего тот из последних сил громко закричал. Затем Гестос почувствовал, как чьи-то ловкие руки резким движением пронзили его сердце копьем. Уже окончательно теряя остатки сознания, Гестос услышал, как Йешу громко кричал: «Элой, Элой, ламма савахфани?». Бездыханное тело Гестоса обмякло и безвольно повисло на столбе…





















…Перед глазами возникла белая пелена, и человек услышал уже знакомый голос...




















- !;;;; ;;;;! ;;; ;;;; ;;;! ;;;;;;; ;;; ;;;; ;; ;;;;
- Что Вы говорите? Я Вас не понимаю.
- К сожалению, не вы один.





















 
Адольф открыл глаза. Перед ним был белый потолок его одиночной камеры. Известка лежала на нем ровным слоем и лишь в местах стыковки плит немного бугрилась, выдавая халатность рабочих, заделывавших швы.

Гитлер приподнялся на локтях и тут же почувствовал нестерпимую боль в запястьях. Ощущение длилось не больше секунды, но Адольф, тем не менее, непроизвольно вскрикнул. Казалось, будто кто-то резким движением насквозь пронзил его запястья чем-то острым.

Адольф вылез из постели и начал прохаживаться по комнате. Он увидел сложенный вдвое лист бумаги, лежавший на столе, и вспомнил о направлении в санаторий. Приведя себя в порядок, Адольф взял листок и вышел в коридор.

Изнутри санаторий был скорее похож на просторный готический собор, чем на оздоровительное учреждение. Высокие потолочные своды и темные каменные стены со стрельчатыми витражами, настолько плотно закрашенными, что света они пропускали не больше, чем бетонная плита, вызывали чувство дискомфорта и тревоги. Навстречу Адольфу вышла фигура, облаченная в странного вида одежду: серый комбинезон, полностью скрывавший тело, и такой же серый шлем с прозрачным окошечком спереди. По небольшой выпуклости на груди Адольф понял, что перед ним – женщина.
- Ваше направление, пожалуйста, – произнес несколько грубоватый голос, и фигура требовательно протянула руку.
Адольф вложил в перчатку листок бумаги. Женщина поднесла его к прямоугольному окошечку в область предполагаемого лица и принялась долго изучать написанное там врачебное предписание.

В эту минуту Адольф подумал, что каллиграфические особенности почерка Паркинсона, видимо, являются крепким орешком не для него одного.

Фигура закончила изучать направление и, повернувшись к Адольфу спиной, скомандовала:
- Следуйте за мной.
Адольф послушно пошел за серым существом, стараясь не думать о плохом.

При ходьбе материал, из которого был сделан комбинезон, неприятно шуршал, отчего Адольф каждый раз внутренне вздрагивал. Когда фигура остановилась, Адольф увидел в стене дыру диаметром в полтора метра. Отверстие было похоже на лунку от прямого попадания гранаты – оно имело рваные и обугленные края и уходило вглубь стены.

- Вот ваша процедурная кабинка. Раздевайтесь догола и ложитесь головой к выходу. Скоро подойдет доктор и начнет процедуру.
Адольф с недоверием посмотрел сначала на отверстие, затем на фигуру, но последняя развернулась и стремительно зашуршала в неизвестном направлении. Поняв, что выбора у него нет, Адольф разделся и аккуратно, стараясь не пораниться об острые края, полез в дыру.

Адольф оказался в узком помещении, похожем на старую канализационную трубу, заржавевшую от времени и покрывшуюся плесенью и тиной. Где-то глубоко внизу под решетчатым полом журчала вода. Когда Адольф прополз на четвереньках несколько метров, проход за ним резко закрылся, и вокруг воцарилась абсолютная тьма. Решив, что безопаснее всего будет оставаться на месте и никуда не двигаться, Адольф застыл и затаил дыхание. Неожиданно в темноте раздался громкий мужской голос:
- Добрый день, меня зовут доктор Лаатиэль, я буду проводить процедуры, назначенные Паркинсоном. Сейчас над вашей головой загорится экран, и вы сможете меня увидеть.

Через секунду, в трех метрах от того места, где находился Адольф, ярким светом загорелся прямоугольник, висевший низко и почти касаясь пола.

- Лягте на спину так, чтобы экран был на уровне вашего лица, – приказал голос. – Расслабьтесь и ничего не бойтесь.
Следуя инструкциям Лаатиэля, Адольф протиснулся под выпуклый прямоугольник, излучающий странное голубое свечение. Весь экран был заполнен изображением огненно-рыжеволосого мужчины в белом халате и больших, в пол-лица, зеркальных очках в форме крыльев летучей мыши.

- Внимательно смотрите на меня. Сейчас вы почувствуете легкое покалывание в глазах. – Мужчина зачем-то начал быстро водить руками в воздухе. – Следите за моими движениями, расслабьтесь и ни о чем не думайте.
Адольф, действительно, ощутил небольшое покалывание глаз и инстинктивно зажмурился.
- Что вы чувствуете? – спросил с экрана мужчина.
- Немного глаза колет, – ответил Адольф.
- Очень хорошо. Предварительная часть процедуры пройдена. Переходим к основной части. Сейчас, в целях безопасности, ваше тело на время зафиксируется, а экран потухнет. Вы окажетесь во тьме без возможности шевелиться. Кричать вы тоже не сможете, поскольку ваши голосовые связки будут заблокированы до конца процедуры. Начнем.

После этих слов Лаатиэля экран мгновенно погас. Адольф почувствовал, как по его телу пробежали мурашки легкого волнения, стремительно переходящие в топот дикого страха. Он решил оглядеться по сторонам, хотя и не особо надеялся увидеть что-либо в темноте, но сделать это ему не удалось. Адольф не мог пошевелиться, его тело парализовало, и теперь оно было ему совершенно неподвластным. Адольф по-прежнему ощущал свой организм, мог дышать, чувствовал, как сквозь решетку в спину дует прохладный ветерок, и как постепенно начинают замерзать ноги. При этом он был не в состоянии даже закрыть глаза, которые начали слезиться. Рот Адольфа тоже был широко открыт. Раздался глухой щелчок, и Адольф почувствовал, как сверху на его живот закапало что-то горячее. Капель становилась все больше и больше, и вскоре они уже сильно били, минуя голову, по всему телу. Горячая жидкость растекалась по коже и быстро застывала, образовывая неприятную жгучую корку. Адольф понял, что это был воск. Постепенно капли превратились в струи, и Адольфа начало буквально заливать обжигающим воском, сковывая и без того обездвиженное тело. Когда Адольф практически полностью находился под толстым восковым слоем, струя ударила ему прямо в лицо. Воск полился в рот и тут же через горло проник в пищевод. Обжигая все на своем пути, раскаленная масса дошла до желудка, а оттуда, через тонкий кишечник, – в прямую кишку. Глаза Адольфа сильно обожгло. Воск попал в дыхательные пути, и Адольф начал задыхаться, испытывая при этом дикое чувство паники. Он ощущал боль каждой клеткой своего организма, но при этом не мог даже прохрипеть. Воск быстро застыл. Адольфу казалось, будто все тело изнутри и снаружи было смешано с воском, и теперь он уже никогда не сможет очиститься от этой мерзкой субстанции.

Через несколько минут решетка, на которой лежал Адольф, начала нагреваться, и воск, полностью заливший его тело, стал стремительно плавиться и стекать сквозь решетку вниз. Это вызвало новую волну боли. Адольф вновь попытался закричать, но по-прежнему не мог произнести ни звука. Успевший застыть в Адольфе воск начал плавиться и вытекать наружу. Казалось, все внутренности плавятся вместе с ним. Адольф почувствовал, что вновь может дышать. Он сделал глубокий вдох, и ощутил облегчение. Когда воск окончательно растопился, сверху на Адольфа вновь полилась какая-то жидкость. На сей раз это была вода. После воска она практически не омывала тело, а лишь скатывалась на коже в крупные капли.

Экран перед лицом Адольфа вновь загорелся, и в нем появился доктор Лаатиэль. Он по-прежнему был в больших очках и говорил спокойно и монотонно:
- Видно невооруженным взглядом, что с вами еще работать и работать. Ну, ничего, первый блин, как известно, всегда выходит комом. Пожалуй, завтра зальем вас бетоном, послезавтра – гудроном, если и это не поможет – попробуем свинец. А сегодня вам еще необходимо пройти курс реабилитации у нашего психотерапевта. Думаю, это вам поможет. Доктор гуляет в саду, туда можно подняться на синем лифте. Когда откроется люк вашей процедурной кабинки, вы сможете выйти и привести себя в порядок. А на сегодня я с вами прощаюсь, до завтра, – экран погас, и тьма в трубе разбавилась светом, проникшим через открывшееся отверстие.

Когда Адольф выходил из дверей санатория, он уже твердо решил для себя, что сегодняшний визит сюда был для него первым и последним. По крайней мере, по доброй воле он точно не вернется в это место. Как только Адольф подошел к лифту, перед ним открылась кабинка под табличкой «Ган Эден». Зайдя внутрь, он увидел панель с цифрами от одного до семи, правда, кнопка была всего одна, напротив остальных этажей, начиная с третьего, зияли узкие замочные скважины, по-видимому, для того, чтобы туда подняться, необходимо было вставить какой-то специальный ключ. Адольф нажал на кнопку, и лифт медленно поехал вверх.

Сад, куда вышел Адольф, оказался очень живописным. Кругом щебетали птицы, пахло цветами и травой. В кронах густых высоких деревьев мерцало солнце, и воздух был прозрачен и чист в своей природной невинности. Адольф заметил узенькую, почти полностью заросшую травой тропу, уводящую вдаль от плотно посаженных деревьев, на светлую полянку, сплошь покрытую ковром маковых бутонов. Почему-то Адольфу очень захотелось подойти поближе к цветам, и он неспешно направился туда.

Когда Адольф вышел на краешек маковой полянки, то заметил, что в самом центре ярко-красного озерца раскинулся островок чьего-то неподвижного тела. Островок вдруг приподнялся, будто почувствовал на себе посторонний взгляд, и приветливо помахал Адольфу.
- Идите сюда, – позвал мужчина. – Я немного умаялся, прилег отдохнуть и, видимо, уснул. Место это уж больно располагает к релаксации.
Адольф подошел к сидящему среди маков человеку.
- Добрый день. Разрешите представиться – Зигмунд Фрейд. Надеюсь, я не испугал вас своим присутствием?
- Нисколько, – ответил Гитлер.
Фрейд добродушно улыбнулся:
- По правде сказать, попасть сюда нелегко. Да и вы бы не попали, если б я не решил с вами поговорить.
Адольф внимательно посмотрел на мужчину. Только сейчас он заметил странную и даже пугающую деталь его внешности – из ушей незнакомца торчал фаллос. Вернее он торчал не полностью: из правого уха выглядывала мошонка, а из левого – головка, причем без крайней плоти. Мужской половой орган словно насквозь пронзал голову Фрейда, основательно в ней застряв.
- Не удивляйтесь, – сказал Фрейд, заметив застывшее на лице Адольфа недоумение, и добродушно улыбнулся. – Это что-то вроде материализовавшегося вектора моего мышления. В общем, долго объяснять, поэтому постарайтесь не обращать внимания, иначе не сможете сконцентрироваться на главном, а я в свою очередь не смогу вам помочь.
- А чем же вы можете мне помочь? – спросил Адольф, по-прежнему невольно разглядывая причудливую особенность нового знакомого со смешанным чувством любопытства и отвращения.
- Я постараюсь немного развеять ваши переживания, – продолжил Фрейд, делая вид, что не замечает нездоровый интерес Адольфа к своей внешности. – Я местный психотерапевт и хочу по мере сил облегчить ваше пребывание здесь. – Фрейд сделал паузу, и Адольф, все это время пристально разглядывающий уши собеседника, конфузясь, перевел взгляд на его глаза.
- Насколько я осведомлен, – продолжил Фрейд, – вам абсолютно ничего неизвестно о том, где вы и что с вами происходит. Вообще-то вас должен был ввести в курс дела Сталин, но он, видимо, имеет на вас определенные виды, а потому не торопится ничего объяснять. К сожалению, мне неизвестно, какие еще наказания вам уготованы, и в этом вопросе я ничем не смогу вам помочь. Но я обещаю со своей стороны рассказать все, что знаю сам. Итак, присаживайтесь рядом и рассказывайте, что именно вас волнует.
Адольф присел на уже примятое Фрейдом место среди душистых маков и, устроившись поудобнее, начал делиться своими тревогами:
- Меня волнуют, прежде всего, сны, которые я здесь вижу. Вернее, я даже и не знаю вовсе, сны это или нет. Каждый вечер за мной приходит человек и уводит по коридору к одной двери, а когда я вхожу в нее, то словно засыпаю. Хотя сны эти очень явственны, словно все происходит со мной на самом деле, или, точнее сказать, будто я проживаю чью-то жизнь. – Адольф посмотрел на Фрейда, и тот понимающе кивнул в ответ.
- А что конкретно происходит с вами в этих снах? – спросил Фрейд.
- Мне говорили, что рассказывать об этом никому нельзя, иначе может произойти какое-то там кармическое самоуничтожение или что-то вроде того.
- Я попробую вам объяснить. Вы проживаете вовсе не чьи-то жизни, а свои собственные. Именно по этой причине запрещается кому бы то ни было рассказывать о том, что с вами происходит. Что касается страшных последствий при несоблюдении этого правила, то это правда. Неокрепшая человеческая психика, а другой, в общем-то, и не бывает, не в состоянии сама определить, где заканчивается ее жизнь и начинается чужая. Поэтому человек спокойно может запутаться не только в своей, но и в карме стороннего субъекта, и меньшее, к чему подобное может привести – к окончательной потере собственного Я и к переходу в Я-чужое, откуда выбраться практически невозможно. Кстати, позвольте полюбопытствовать, кто вам рассказал об этом, вы уже успели здесь с кем-то познакомиться?
- Да. С Хрущевым, Марксом и Энгельсом.
- Мой вам совет: держитесь от Хрущева подальше. Он очень хитрый человек, и доверять его словам никак нельзя. Признаться, когда-то давно я работал с ним, помогал доставать кокаин для продажи. Я, в силу своей профессии, имею доступ к наркотикам. Тогда он серьезно меня подставил. А вот о Марксе и Энгельсе я ничего плохого сказать не могу. Разве что посоветую вам не увлекаться выпивкой наравне с этими молодцами.
- Они показались мне весьма умными и интеллигентными людьми, – постарался реабилитировать приятелей в глазах психолога Адольф.
- Не исключено, что так оно и есть. Правда, их теории относительно зависимости человека от окружающего мира вызывают у меня некоторые сомнения. Хотя с отдельными тезисами я, в общем-то, согласен.
- При мне они не обсуждали подобных тем. С Марксом мы все больше говорили об экономике, да и, признаться, в тот день мы ужасно напились, так что я толком ничего не помню.
Фрейд почему-то внимательно посмотрел на Адольфа и еле заметно улыбнулся.
- Карл считает, – продолжил Фрейд, – что продукт труда начинает жить самостоятельной жизнью, независящей то своего создателя. Вот и человек тоже становится независимым, хотя так ему только кажется. Вырастая, он перестает зависеть от родителей, затем – от природы, а, вместе с тем, – и от истинной морали. Но когда человек сажает дерево, и дерево вырастает, оно перестает зависеть от человека, если, конечно, он не изолирует растение от естественной среды обитания. Однако сам человек, созданный природой, не сможет жить без нее. Ему нужен и воздух, и вода, и хлеб, а получить это без природы невозможно. Увы, человечеству кажется, что оно слишком самодостаточно, чтобы понять эту простую истину. Со временем человек будет все больше и больше отчуждаться от природы, и мало того, придя в какой-то момент к выводу, что больше в ней не нуждается, он попросту ее уничтожит. Что за этим последует, думаю, нет смысла объяснять. Настанет такой момент, когда последний человек на Земле уничтожит всех своих сородичей и сам канет в небытие.
- Но мне кажется, что природа слишком разумна, чтобы позволить человечеству уничтожить себя.
- Друг мой, не забывайте о том, что человек, помимо высокого интеллекта, обладает безграничным запасом хитрости и подлости. Он не упустит возможности продемонстрировать свое всесилие, когда сам окончательно поверит в него. Да, кстати, советую вам больше никогда не посещать «Арку». Не стоит усугублять и без того строгое наказание, наложенное на вас.
- Зигмунд, а вы не скажете мне, что это за наказание и в чем оно заключается?
- Видите ли, я уже говорил, что подробной информацией, касательно вас не владею. Лично я здесь занимаюсь тем, что вы сами называете снами, поэтому отвечать могу только за эту часть, да и то не за всю.
- Так значит то, что происходило со мной, все же не было сном?
- И верно, и не совсем. Это можно назвать снами, но не совсем обычными. Я сам разработал их, – с гордостью добавил Фрейд. – Понимаете, я долгое время пытался понять сущность сновидений, механизм их возникновения и смысл символов, из которых любой сон, в общем-то, и состоит. Меня также интересовала связь состояния сна и бодрствования. В ходе экспериментов, которые я проводил преимущественно на себе, мне удалось разработать такую форму сновидения, которая является переплетением сна и яви. Не буду вдаваться в подробности и загружать ваше сознание сложной терминологией. Попробую объяснить проще, хотя это не так-то легко сделать. – Фрейд ненадолго задумался и наморщил лоб, отчего его уши заметно пошевелились, вновь заострив внимание Адольфа на торчащем из головы психотерапевта фаллосе.
- Эти так называемые сны являются как бы воплощением ваших прошлых и будущих жизней. Причем, строятся они по принципу искупления уготованных вам страданий за еще несовершенные злодеяния. То есть ваши грехи в будущем и наказание за них не только в более далеком будущем, но и в прошлом, доступны вам уже сейчас. Поскольку место, куда вы попали, есть связь настоящего, прошлого, будущего и, помимо этого, еще и различных вариаций этих времен. Здесь возможно не только заглянуть за рамки какого-либо времени, но и за рамки времени, как такового. Еще Аристотель говорил о гиперболизации во сне внешних раздражителей. Так вот, мне удалось возвести это преувеличение до формы самостоятельной жизни. В обычном сне человек видит образы, о которых он думал долгое время или непосредственно перед сном. Здесь же вам снится то, что с вами должно произойти в связи с уготованным наказанием, то есть, что случится с вами в будущем или в параллельном будущем, или параллельном настоящем, или... – Фрейд выдержал паузу, – и так до бесконечности. В общем, вы проживаете одну из ваших параллельных жизней, но происходит это в форме сна, хотя и вполне реалистичного. И в отличие от обычного сна, который чаще всего представлен бессвязным нелогичным чередованием образов и сюжетов, разработанная мною форма имеет четкую сюжетную линию, за рамки которой вы не можете выйти. Но самое интересное во всем этом то, что само ваше появление здесь, есть ничто иное как одна из таких сюжетных линий.
- То есть вы хотите сказать, что я сейчас разговариваю с вами во сне?
- Ну, примерно так, только вот насколько долго продлится это сновидение, я не в состоянии вам ответить. Как и не в состоянии утверждать, что я не плод вашего воображения. – Фрейд ненадолго задумался. – Хотя, возможно, что это мой сон и сами вы являетесь лишь его невольным персонажем.

Адольф попытался разложить полученные от Фрейда сведения по полочкам своего мозга, но сделать это у него никак не получалось.
- Так значит, люди, которыми я являюсь во сне, – это я сам, но в какой-то другой жизни?
- Да, можно сказать и так, но, на самом деле, все гораздо сложнее.
- Сколько же подобных жизней мне предстоит еще прожить?
- В каждом случае по-разному. Все зависит от уровня вашего наказания и степени сложности самих испытаний. Некоторые проживают не одну тысячу подобных снов, но наутро практически не помнят ничего из того, что с ними происходило. Другим, напротив, уготовано всего два-три сна, но они настолько насыщены страданиями, что забыть такое уже вряд ли удастся. Сколько уготовлено лично вам, я не знаю, я не назначаю наказания, а лишь разрабатываю механизмы их реализации.
- Ну что ж, спасибо и на этом. Кстати, а что за белый туман я вижу перед глазами, каждый раз, когда пробуждаюсь?
- Фантастические зрительные явления или гипнагогические галлюцинации.
- Теперь все встало на свои места, – ответил Адольф и улыбнулся.
Фрейд улыбнулся ему в ответ:
- Надеюсь, хоть немного помог вам разобраться в себе и окружающем вас мире.

Фрейд предложил Адольфу прогуляться по саду, и они, покинув маковую полянку, неспешно зашагали по высокой траве в сторону раскинувшихся под голубым небом зеленых сопок.

- Зигмунд, а кто решает, какое наказание я заслужил?
- Известно кто, – ответил Фрейд и поднял вверх указательный палец.
- Бог? – неуверенно спросил Адольф.
- Ну, можно и так сказать, – улыбаясь, ответил Фрейд. – Хотя я предпочитаю называть его Создателем.
- Это он разговаривает со мной каждый раз, когда я пробуждаюсь от очередного сна?
- Вполне возможно, что и он, хотя ручаться за это я не могу. Я отвечаю лишь за то, что создал сам, остальное – вне моей компетенции.

Когда они подошли к одиноко растущей на вершине сопки яблоне, усыпанной крупными спелыми плодами, Адольф увидел в ее кроне двух небольших макак. Они сидели друг напротив друга, и, казалось, о чем-то спорили. Обезьяны раскачивали под собой ветви и громко перекрикивались.
- Странно видеть здесь обезьян.
- Это Дарвин и Скоупс, – пояснил Фрейд. Когда-то они были людьми, но потом почему-то забыли об этом. Здесь, видите ли, каждый выглядит и ведет себя так, как того заслуживает. Хотя, заслуживает, в данном случае, не совсем верное слово. Скорее, каким он является на самом деле, глубоко в душе. Иногда настолько глубоко, что сущность эта за всю жизнь так себя и не проявляет. Но здесь она становится единственно возможной.
- Кажется, я понимаю, – ответил Адольф и внимательно посмотрел на кричащих обезьян.
- О, до полного понимания пока рановато, поверьте мне. Но, думаю, многое вам уже объяснять не нужно.

Вокруг пахло свежестью, росло множество деревьев, кустарников и цветов. Фрейд и Адольф вышли на широкую равнину, и внезапно поднявшийся ветерок освежил их своим легким дуновением. Гитлер заметил, что далеко на горизонте возвышается огромная гора, настолько высокая, что ее вершины не было видно.
 
- А что это за гора? – обратился Адольф к попутчику.
- Это Сион – своеобразный выход из этого мира и переход в мир иной – радостный и светлый. Но не вздумайте даже пытаться идти к нему, с каждым вашим шагом он будет удаляться от вас на три.
- Как же до него добраться?
- О, взойти на Сион невозможно, нужно уже быть на нем!
Адольф не понял, но переспрашивать не стал. Они еще немного постояли, любуясь великим и недосягаемым Сионом, уходящим вершиной в дымку облаков.
- Извините, – вдруг произнес Фрейд, – но мне пора – дела. Мой график расписан по минутам, поэтому вынужден вас покинуть.
- Спасибо за интересную беседу, – поблагодарил его Адольф и протянул руку.
- Не стоит благодарности, – ответил Фрейд и пожал руку Адольфа. – Если нужен будет профессиональный или дружеский совет, я к вашим услугам. До свидания.

Фрейд поспешил удалиться, и Адольф, присев на траву, начал внимательно разглядывать окружающий ландшафт. Большая часть пространства состояла из сопок и холмов различной высоты и протяженности. Некоторые из возвышенностей покрывала густая трава, деревья и цветы, другие, почти лысые, были засажены огромными причудливыми грибами, напоминающими по форме открытые зонтики. Внимание Адольфа привлек одуванчик неестественно больших размеров. Он рос на холмике недалеко от того места, где сидел Гитлер. Заинтересовавшись необычной находкой, Адольф поднялся и подошел к цветку. Одуванчик был метра полтора в высоту, и на его тоненьком стебельке восседал огромный пушистый шар. Цветок немного покачивался от легких дуновений ветра, и казалось, будто еще немного, и стебель не удержит пух, и тот полетит в небо десятками невесомых парашютиков.

Неожиданно у одуванчика открылись глаза и с изумлением уставились на Адольфа. Прежде чем Адольф смог как следует обдумать увиденное, у цветка открылся рот.
- Вы ко мне? – спросил одуванчик тоном директора, в кабинет которого заглянул очередной посетитель.
Адольф сразу вспомнил слова Маркса о коммуникабельности местных цветов. Несколько секунд он не мог прийти в себя, но, переборов замешательство, все же ответил:
- Да, наверное.
- Ну что ж, я вас слушаю, – продолжил одуванчик.
Гитлер не знал, что именно нужно было говорить, поэтому решил просто как-то сгладить неловкую ситуацию:
- Я вот тут гулял... и вдруг увидел вас... мне стало любопытно. Никогда, признаться, не видел таких больших одуванчиков, тем более говорящих.
- Да, это большая редкость. Альберт Эйнштейн, – представился цветок.
- Адольф. Очень приятно. Кажется, я где-то уже слышал ваше имя. У меня небольшие провалы в памяти. С каждым днем пребывания здесь я все больше и больше забываю о прошлом.
- В этом нет ничего удивительного. Плохое здесь забывается быстро.
- До сих пор не могу прийти в себя. Извините, если обижаю вас своим недоумением.
- Извинение принято. Вы, наверное, еще не привыкли к здешним порядкам?
- Откровенно говоря, немного шокирован некоторыми вещами. Не могу до конца понять принципа построения этого мира.
- Вам очень повезло, что вы встретили меня. Сейчас я все объясню. Вы что-нибудь слышали о числе ;?
- Не припоминаю. Кажется, я не был знатоком точных наук.
- И все-таки послушайте. Механизм бытия этого мира в основе своей содержит математически точную схему. В цифровом понимании эта схема представляет собой десятичную дробь 3, 141 592 653 589 793 238 462 643… и так до бесконечности или сокращенно 3,14, то есть иррациональное число ;. Число ;, как я уже сказал, бесконечно, и это подтверждается простым примером. Если сложить все цифры в его сокращенном варианте – 3+1+4, мы получим цифру 8, которая в горизонтальном написании и обозначает бесконечность. Если даже сложить целое число 3 и 14 сотых, то есть цифры до и после запятой, то мы получим число 17, которое в сложении 1+7 дает 8, что также подтверждает бесконечность числа ;. – Одуванчик замолчал и слегка качнул своей пушистой головой, отчего несколько парашютиков чуть было не покинули ее. – В общем, все гениальное – просто.
- Что, простите?
- Старинное выражение, объясняющее принцип любого научного открытия. Самое главное заключается в том, что все происходит относительно вас. Точнее, вы и являетесь всем, что вас окружает. Ваша жизнь, или в данном случае смерть, подчинены определенному механизму, можете называть его судьбой, кармой, как вам будет угодно. Суть этого механизма сводится к бесконечно повторяющемуся сценарию, как в театре. Он разделен на бесконечное множество актов – то есть земную жизнь и антрактов – загробное бытие, которые чередуются через строго определенный для каждого отрезок времени. Этот сценарий также спроецирован на бесконечное количество плоскостей и граней бесконечно великого Космоса, в каждом уголке которого, проходит такой же точно спектакль. Если говорить еще проще, то можно в качестве примера взять одиноко горящую свечу в абсолютно темной комнате, стены, пол и потолок которой состоят из граненых зеркал. Где зеркальная комната – бесконечный космос, плавление воска – сценарий, а пламя – это вы. В таком случае, вас и все вокруг окружает свет, исходящий от вас же самого, бесконечно отражаясь в зеркальном пространстве космоса. Как видите, ничего сложного нет, стоит лишь немного абстрагироваться от сухих формул и довериться творческому воображению.
- Извините, – попытался возразить одуванчику Адольф, – но я думаю, что комната не лучший пример для обозначения космоса, ведь она все же ограничена стенами, полом и потолком, а космос, если я не ошибаюсь, ограничений не имеет, на то он и бесконечен. Да и свеча рано или поздно сгорит.
- Согласен, пример, может быть, и не самый удачный, но для наглядного объяснения вполне подходит. Космос потому и бесконечен, что он есть отражение себя самого в себе же. Если вы посмотрите в зеркало, то увидите в отражении своего зрачка себя, смотрящего в зрачок своего же отражения. Это и есть принцип строения космоса. А что касается свечи, то давайте представим, будто она, каждый раз полностью расплавившись и превратившись в лужицу воска, возникает вновь и начинает плавиться снова.
Адольф невольно вспомнил ужасную процедуру, которой его еще недавно подверг доктор Лаатиэль, но тут же отогнал от себя неприятные воспоминания.
- Однако кроме свечи и света, излучаемого ею и бесконечно отражаемого космосом, в комнате никого нет. Как же свеча возрождается из воска?
- Не могу с вами согласиться, голубчик. Всегда есть тот, кто зайдет в комнату и поставит новую свечу. У вас есть ко мне еще какие-то претензии по поводу приведенного мною примера?
Гитлер не знал, какие еще моменты из примера, приведенного цветком, его не устраивают, да и честно говоря, ему очень не хотелось с ним спорить. Адольф чувствовал неполноту своих знаний в сфере науки и боялся выглядеть невеждой в глазах почтенного растения. Поэтому он решил перевести разговор в другое русло.
- Вам, наверное, скучно стоять на одном месте целыми днями, не имея никакой возможности передвигаться?
- Отнюдь. Уверяю вас, я вполне доволен своим положением. А если мне захочется поменять место пребывания, я с легкостью сделаю это с помощью своих пуховых семян.
- Это как?
- Просто. Стоит мне представить себе место, где бы я хотел оказаться, и пустить семя, оно непременно приземлится именно туда. И уже через сутки там вырасту новый я.
- А как же ваше предыдущее местоположение?
- Оно остается неизменным. Это как отражение света от той свечи, что находится везде, но по сути своей – всего лишь отражение.
- Получается, что все остальные одуванчики – это лишь ваши отражения?
- Не совсем так. Правильнее будет сказать, что все мы отражения чего-то большего.
- А чем сейчас занимаются ваши отражения?
- Все они в данную минуту разговаривают с вами.
- Альберт, вы еще больше запутали меня. Теперь я совершенно ничего не понимаю.
- Мой вам совет, не забивайте себе этим голову. Просто принимайте окружающий вас мир таким, какой он есть, со всеми его загадками и причудами.
- Хорошо, я так и сделаю, хотя, признаться, меня не очень устраивает состояние неопределенности.
- Если вы, действительно, хотите во всем разобраться, то вам необходимо побеседовать с нашим топ-менеджером.
- С кем?
- С тем, кто время от времени, заходит в темную комнату и вновь зажигает свечу.
- Вы имеете в виду Ленина?
- Ну что вы, Ленин здесь абсолютно не при чем. Он всего лишь горящая спичка, а даже не рука, ее держащая. Все очень сложно и вместе с тем невероятно просто. Скажу лишь одно: кому, как ни вам знать топ-менеджера. А теперь, извините, вынужден с вами попрощаться. Мне пора. – Одуванчик закрыл глаза, как-то странно напрягся, и от его роскошной шевелюры отделилось несколько парашютиков, которые устремились ввысь, подхваченные легким ветерком. Адольф попытался продолжить разговор, но цветок никак не реагировал, а просто покачивался на ветру, как и положено нормальным растениям. Постояв еще немного, Гитлер неспешно побрел в направлении лифта.

Вернувшись на свой уровень, Адольф привычно лизнул фотоэлемент и зашел в комнату. Пушкин его больше не беспокоил, не проявлял никаких признаков жизни и просто стремился вперед своей нарисованной фигурой, забыв, казалось, обо всем на свете. Адольф решил немного отдохнуть и прилег на кровать. События сегодняшнего дня настолько впечатлили его, что он быстро провалился в сон. Адольфу снились говорящие одуванчики, воск, обезьяны и торчавший из головы Фрейда член.

Разбудил Адольфа громкий стук в дверь. Он уже точно знал, кто сейчас зайдет в его комнату. Адольф оказался прав, это был уже знакомый красноармеец-римлянин, правда, в этот раз, он выглядел еще более необычно, чем раньше. На нем была короткая кожаная куртка, камуфляжные штаны, заправленные в массивную армейскую обувь с белыми шнурками, и спущенные почти до колен красные подтяжки. Из-под расстегнутой куртки выглядывала черная футболка с белой надписью «White Power».
- Че уставился?! – крикнул красноармеец-римлянин. – На выход!
- А можно повежливее? – спросил Адольф, немного оторопев от такого начала разговора. – Я, кажется, ничего плохого лично вам не сделал и не заслужил такого обращения.
Наклонившись, верзила вплотную приблизился к лицу Адольфа и улыбнулся. От него воняло чесноком, дешевым табаком и перегаром.
- Извольте следовать за мной, сударь, – наигранно вежливым тоном произнес он. – Экипаж подан.
С этими словами красноармеец-римлянин схватил Гитлера под руки, подняв с кровати, словно ребенка, и вынес из комнаты в коридор...

 

 















 
 
RING III

- Кругом уже посмотрел, его нигде нет.
- Посмотри в прихожей, в шкафу, он должен быть где-то дома.
- Мам, а ты его точно никому не могла отдать?
- Да кому он нужен, твой Гитлер, разве что дружкам твоим?
- Мам, мы с тобой об этом уже говорили, не начинай.
- Андрей, мне соседям стыдно в глаза смотреть. Вчера Зинаида Петровна подошла ко мне в магазине и спросила, когда мой фашист домой возвращается? Я, говорит, в сорок втором двенадцатилетней девчонкой на завод ушла работать, недоедала и недосыпала не для того, чтобы сегодня по улицам фашистские выродки ходили.
- Эта твоя старуха ничего не понимает, я за светлое дело борюсь, за процветание нашей Родины. У нас, если хочешь знать, уже и программа есть, как Россию в мировые лидеры вывести. А если кто-то не понимает ничего, то это его проблемы… Нашел!
Андрей достал с верхней полки шкафа небольшой прямоугольник и аккуратно протер рукавом рубашки.
- Ты зачем его туда засунула?

Маргарита Сергеевна вышла из кухни в коридор, чтобы не перекрикиваться через всю квартиру:
- К нам неделю назад в гости Светловы заезжали, вот я и прибралась немного в твоей комнате, и портрет этот убрала от греха подальше, чтобы не объяснять тете Лене и дяде Жене, почему в комнате их любимого племянника портрет Гитлера висит.
- А нечего тут объяснять. Висит, потому что великим человеком был и мог бы еще много полезного для мира сделать, если бы его не предали.
- Я никак понять не могу, как ты можешь говорить, что любишь Россию и при этом восхищаться Гитлером? Тебе не кажется это странным, сынок?
- Нет ничего странного, мам. Гитлер всегда хотел с Россией объединиться, если бы Сталин на Германию не напал, то мы бы сегодня лучше, чем в Америке, жили.
- Если я не ошибаюсь, это фашисты на Советский Союз напали, притом без объявления войны и в нарушение пакта о ненападении.
- Эту лажу вам на истфаке преподавали и в школьных учебниках писали. А то, как на самом деле все было, благополучно забыли. Сталин всех уничтожил, кто хоть что-нибудь знал об его отношениях с национал-социалистами. Он Гитлера сам вынудил напасть на СССР, когда в обход договоренности о ненападении начал готовиться к войне.
- Знаешь, сынок, нас в свое время по-другому учили.
- Вам в голову идеологию пропихивали гнилую, чтобы вы на партийных шишек пахали, а они свои задницы на курортах грели и икру жрали ложками.
- Ладно, давай не будем сейчас об этом, тебя все-таки две недели дома не было, не хватало еще опять поссориться. Пошли на кухню, ужин готов.
- Сейчас, только руки помою.

Андрей зашел в ванную и, открыв кран, подставил руки под струю воды. Из зеркала над раковиной на него глядел семнадцатилетний парень с загорелым лицом и кудрявыми немного спутанными волосами. Помыв руки, Андрей расстегнул рубашку и оглядел правый бок. На загорелой коже виднелись свежие ссадины и синяки.
- Суки чеченские, – вполголоса сказал Андрей. – Ничего, придет мое время, я этих черножопых в асфальт укатаю. Будут знать, как себя в гостях вести, обезьяны херовы.

Выйдя из ванной, Андрей прошел на кухню. На столе стояла тарелка с горячим борщом, салатница с «Оливье», нарезанный хлеб и кружка пахнущего шоколадом и горячим молоком какао. Маргарита Сергеевна хозяйничала за плитой. Это была стройная женщина небольшого роста с длинными каштановыми волосами. Ее темно-зеленые глаза были печальны, а голос нежен и тих.

Андрей сел за стол и с удовольствием принялся есть. Мамин борщ нельзя было не любить, только она готовила его так вкусно. А ее «Оливье» и какао считались кулинарными шедеврами не только в семье, но и среди всех знакомых, кто хотя бы раз их попробовал. Она специально приготовила все самое вкусное к приезду сына. После двухнедельного пребывания в полевых условиях это было как нельзя кстати.

- Как в походе все прошло? – спросила Маргарита Сергеевна, присев за стол напротив Андрея.
- Нормально, сначала лагерь разбили, потом начались соревнования.
- Кормили-то нормально?
- Как положено, по суточной норме, – улыбнулся Андрей.
- Понятно. Голодали, значит. А что интересного?
- Сплав по реке неплохо прошел, восхождение тоже, по ориентированию мы первое место взяли, второе – чечены, третье – из Курска ребята.
- А что там еще и чеченцы с вами были? – озабоченно спросила Маргарита Сергеевна.
- Да, набрали в этом году вообще непонятно кого.
- Ты хоть с ними не ругался?
- Да нужны они мне как пятая лапа макаке.

Доев борщ и салат, Андрей залпом выпил какао и вышел из-за стола.
- Ты куда? – спросила Маргарита Сергеевна.
- Меня ребята ждут во дворе.
- Не успел приехать, и уже опять со своими дружками-фашистами встречаешься? Мать тебя две недели не видела, соскучилась. Давай посидим, поговорим, мы ведь так редко разговариваем.
- Вечером поговорим, мам, хорошо? Спасибо за вкусный ужин. – Андрей поцеловал Маргариту Сергеевну в щеку и поспешил на улицу.

Во дворе на покосившейся скамейке сидели трое парней. Они пили пиво и что-то громко обсуждали. Внешне ребята, хотя и отличались по росту и возрасту, были очень похожи: все трое – бриты наголо, в подкатанных джинсах со спущенными подтяжками и в высоких армейских ботинках.

- Ну, наконец-то, мы тебя уже устали ждать! Погнали на площадь, там наши уже собрались, наверное. – Обратился к Андрею самый старший парень из группы. Это был Семен – неформальный лидер их компании. На вид ему было лет двадцать пять. Семен учился на германо-романском отделении и в совершенстве владел немецким языком. Он в оригинале читал Ницше и даже самостоятельно перевел «Майн Кампф».

Ребята поднялись со скамейки и пошли в сторону площади Ленина.
- Ну как ты отдохнул хоть? – спросил Андрея Витя Щербинский по прозвищу Мелкий.
Свое прозвище Витя получил за небольшой рост – метр сорок пять – и похожий на детский очень высокий голос. Если не знать, что Вите отроду было двадцать лет, то его вполне можно было принять за пятиклассника. Правда густая щетина, часто покрывавшая Витины щеки, выдавала в нем не мальчика, но мужа.

- Чечены, суки, избили, – с досадой сказал Андрей.
- Да ты что, – заинтересованно спросил Витя. – Как?
- Да как? На мне футболка была «Без чурок и сучков», они, естественно давай спрашивать, что это значит. Я им говорю, мол, по-русски написано, великий и могучий язык надо знать. Они меня повалили и ногами начали пинать – их пятеро, я один. Благо, ребята наши подбежали, этих уродов оттолкнули. Я потом хотел козлов по одному выцепить, но они постоянно вместе держались, боялись за черные жопы свои. На меня потом косо смотрели, при встрече чего-то на своем говорили, чтобы я не понял, материли походу, но не трогали больше, понимали, если что, им ****ец придет, мы бы их массой затоптали.
- Эти чечены вообще уже обнаглели, – сказал Семен. – Мало того, что стольких наших ребят на войне положили, так еще здесь начинают на русских наезжать. – Семен с негодованием сплюнул под ноги. – Ниче, Андрюх, эти уроды за все ответят. Скоро у нас акция намечается: через месячишко где-то устроим дружеский визит в пятнадцатый район. Там гастеров много поселилось, чечены тоже есть. Надо объяснить господам, что Россия не резиновая, и что им здесь не рады.
- Правильно, – поддержал Семена Вадик Вавилов или просто Моня – третий спутник Андрея. Моней его стали называть после того, как он однажды, напившись, во все горло начал орать песню Розенбаума «Скрипач Моня». Вадик был душой компании и постоянно всех веселил различными байками и анекдотами. Моня имел колоссальное сходство с голливудским актером Томом Крузом, правда был рыжим, и с веснушками по всему лицу.
- Не хера им здесь делать. Мы туда вместе с «Единством» пойдем, прикидываю, как чурки удивятся, когда к ним в двери постучатся четыреста бритых пацанов с битами и арматуринами в руках.

Подойдя к местами потрескавшемуся памятнику вождю мирового пролетариата, четверо товарищей присоединились к группе стриженных наголо молодых людей. После продолжительного приветствия каждого из присутствующих группа разделилась на небольшие кучки и рассредоточилась по всей площади. Андрей, Мелкий, Моня и Семен остались у памятника и, присев на постамент, достали из рюкзака пиво.

Общественная организация «НСДРР», что расшифровывалось как Национал-социалистическое движение рабочих России, была молодым, но уже достаточно весомым в городе скинхед-движением. В народе ее называли просто – Русские рабочие, а самих членов движения РРовцами. Андрей попал в ряды «НСДРР» случайно. Как-то возвращаясь поздно вечером домой, он напоролся на группу молодых неонацистов. Если учесть, что в то время Андрей увлекался хип-хоп-культурой и внешне полностью соответствовал своему увлечению, подобная встреча ничего хорошего ему не сулила. Травматических последствий для подрастающего организма помогло избежать то, что одним из скинхедов, подошедших к Андрею, оказался его старый приятель Вадик Вавилов. Они очень дружили в школе, но с переездом Андрея в другой район, связь была утеряна. Вадик узнал Андрея и трогать не стал, зато объяснил, что имея подобное увлечение, он долго в этом городе не проживет. Вскоре, с легкой подачи Вавилова, Андрей начал активно посещать скинхед-тусовки.

Отец Андрея погиб во вторую чеченскую, поэтому он искренне ненавидел кавказцев. Вдобавок Андрей был изгоем и во дворе, и в школе. Он и хип-хопом занялся не от любви к рэпу, а лишь для того, чтобы не чувствовать себя слабым и одиноким. Вавилов познакомил Андрея с Семеном, и тот доходчиво объяснил какие серьезные проблемы испытывает Отечество, и что кроме молодежи вывести страну из тупика никто не сможет. Андрею дали почувствовать себя значимым, и, действительно, как только он стал скинхедом, в школе к нему начали относиться по-другому. Стоило кому-то проявить по отношению к Андрею грубость, как на следующий день с ним разбиралась толпа бритых отморозков, не знающих ни жалости, ни страха. Андрей все больше и больше проводил время среди РРовцев и вскоре окончательно убедился в правильности идей этих ребят. Один раз он даже участвовал в набеге на рыночные палатки азиатов, благо, мать об этом ничего не узнала. А однажды Андрея взяли на стрелку с другим крупным скинхед-движением «Единство России», но тогда все обошлось без насилия, и организации, разделив город на сферы влияния, мирно разошлись.
 
Весь состав движения, а это двести с небольшим человек, был разбит по десяти районам города. Вместе собирались только на силовые акции, марши и еженедельные слеты. РРовцы ежедневно тусовались небольшими группами, чтобы лишний раз не общаться с патрулирующими район милиционерами. Ничего особенного на таких встречах не происходило, чаще всего просто пили пиво или что покрепче, гоняли скейтеров и разных неформалов, пели патриотические песни. Курить, в том числе и наркотики, членам движения строго запрещалось. После подобных тусовок Андрей всегда возвращался домой пьяным, что обостряло и без того непростые отношения с матерью. Он не хотел отставать от своих приятелей ни в чем, и больше всего боялся показаться им слабаком. Андрей старался пить наравне со всеми, но из-за плохого вестибулярного аппарата, да и в целом не особо крепкого здоровья, это влекло за собой неприятные последствия.
 
- Завтра вечером состоится сход на даче у Сергея Карловича, – сказал Семен. – Ты уже полгода в движении. Если настроен серьезно, то у тебя будет шанс пройти посвящение.
- А что для этого нужно сделать? – спросил Андрей, чувствуя, как по его телу пробежали сотни маленьких искорок волнения.
- Не беспокойся, мы все через это проходили, – постарался успокоить его Семен. – О деталях я пока тебе не буду рассказывать, завтра сам все узнаешь. Скажу лишь, что от тебя потребуется преданность делу и готовность идти с нами до конца. Там заночевать придется, поэтому предупреди мать, чтобы не беспокоилась. Скажи, что у одноклассника останешься, мол, на каникулы задали много заданий, а ты только вспомнил, и тебе за последние дни нужно все успеть. Ну, короче, придумай что-нибудь сам.
- Хорошо, – ответил Андрей. Он и представить себе не мог, у кого из одноклассников мог бы остаться с ночевкой. В классе Андрей ни с кем не дружил. Если раньше одноклассники его унижали, то после вступления в «НСДРР» начали бояться, что тоже не особо радовало.
- Кстати, Андрюха, я давно тебя собирался спросить, чего ты не подстрижешься нормально, а то ты у нас один такой кучерявый? – улыбаясь, спросил Семен.
- Пушкин прям: у Лукоморья дуб кудрявый! – добавил Вадик, и все дружно засмеялись.
- Да… На парикмахерской экономлю, – попытался отшутиться Андрей.

По правде сказать, дело было не в экономии. Андрею очень не хотелось расстраивать мать, она и так была против увлечения сына. А если бы он еще и выглядел соответствующим образом, о взаимопонимании в семье пришлось бы забыть раз и навсегда.

- Мой тебе совет, – продолжил Семен, – побрейся наголо перед сходом, это не больше тридцатки встанет в любой парикмахерской. Прикинь, там соберутся все по форме, и ты будешь, как бельмо в глазу.
- Семен правильно говорит, – поддержал его Моня, – сотники просто-напросто могут тебя даже на дачу не пустить. У них бзик на такие дела. Они сами, вообще, в одном и том же каждый день ходят.
- Слышь, Монь, заткнись, а! Они пацаны правильные! – резко возразил Семен. – Я слышал, их даже Сергей Карлович побаивается. Сотники свою жизнь посвятили правому делу, они патриоты до мозга костей! И стиль свой имеют и в одежде, и вообще по жизни!
Моня немного помолчал, а затем ни с того ни с сего спросил:
- Пацаны, анекдот про двух евреев и телевизор слышали?
Моня всегда начинал рассказывать анекдоты, когда возникал хоть малейший намек на ссору. Он очень не любил с кем бы то ни было ругаться, всячески избегал конфликтов и часто выглядел при этом очень трусоватым.

Все отрицательно кивнули, и Моня продолжил:
- Приходят два еврея к раввину. Один из них спрашивает: «Скажи, пожалуйста, черный – это цвет?». «Да, – отвечает раввин, – черный – это цвет». «А белый – это цвет?» «Да, – отвечает раввин, – белый – это тоже цвет». «Я же говорил, – поворачивается еврей ко второму, – что продал тебе цветной телевизор».

В очередной раз напившись, Андрей возвращался домой курсом, близким к нулевому меридиану. Голова сильно кружилась, и к горлу периодически подступала тошнота. Его шатало из стороны в сторону, и он еле удерживался на ногах. Уже у самого дома, чтобы стало легче, Андрей засунул в рот два пальца и вызвал рвоту. Андрея всегда поражал тот факт, что он никогда не помнил, как в таком состоянии добирался домой. В памяти оставался старт и финиш, а основного отрезка пути как будто и не было вовсе, словно он телепортировался из пункта А в пункт Б сквозь время и пространство. Поднимаясь домой на пятый этаж, Андрей умудрился пару раз упасть на грязную и твердую, как теперь с уверенностью он мог утверждать, лестницу, подошел к двери и, достав ключи, начал целиться в замочную скважину. Хотя Андрей и был на сто процентов уверен, что мать не спит, он, тем не менее, старался делать все максимально тихо. Упершись головой в дверь для сохранения равновесия, Андрей ковырялся ключами в замочной скважине. Замок никак не хотел открываться, поэтому Андрей шурудил сильнее, от чего скрежет разносился по всему подъезду. Когда он, наконец, справился с замком и стал аккуратно открывать дверь, та, как назло, громко заскрипела. Зайдя в квартиру, Андрей снял с себя ветровку и нагнулся, чтобы расшнуровать кроссовки, но, как оказалось, сделать это было не так-то просто. Как только Андрей наклонялся, он тут же начинал заваливаться набок. Когда он, наконец, догадался присесть на полочку для обуви, свет в прихожей загорелся и Андрей увидел Маргариту Сергеевну.

- Опять за старое?
- Мам, не начинай, – с трудом, еле ворочая во рту языком, ответил Андрей. – Я просто с друзьями отметил приезд. Выпили по бутылочке пива всего.
- Завтра поговорим. Марш спать, – Маргарита Сергеевна зашла в свою комнату, громко хлопнув дверью.
Сняв кроссовки, Андрей, все еще стараясь не шуметь, зашел к себе.

На следующий день перед тем, как пойти на вокзал, Андрей забежал в парикмахерскую и побрился под ноль. Больше всего он переживал за реакцию матери. Андрей точно знал, ей не понравится его новая прическа. Дело в том, что Маргарита Сергеевна, после того, как отец Андрея погиб на войне, начала много курить. Она сильно изменилась за эти пять лет – похудела и стала часто кашлять. Родственники и знакомые, переживая, что у нее рак или что-то в этом роде, настояли на медицинском обследовании в онкологическом центре. Злокачественной опухоли у Маргариты Сергеевны врачи не обнаружили, но сказали, что, если она не бросит курить, то рак легких ей гарантирован. И вот уже три месяца мать Андрея не брала сигареты в рот. Первое время она была очень раздражительной, и это, разумеется, отражалось на их отношениях. Не проходило дня, чтобы они не ссорились. Правда, Андрей тоже вносил свою лепту: он часто приходил домой пьяный, да и его националистические наклонности тоже не могли не огорчать Маргариту Сергеевну. Поскольку мать начинала курить, когда была чем-то взволнована, и могла сорваться в любой момент, Андрей старался лишний раз ее не беспокоить, хотя у него это и не особо получалось.

Сначала парикмахерша долго уговаривала Андрея оставить замечательную шевелюру и предлагала лишь немного подравнять по бокам, но поняв, что ее уговоры бесполезны, сняла с машинки насадку и быстро оголила его голову. Был разгар дня, и в небе ярко палило солнце. Андрей каждую минуту дотрагивался до бритой головы, то ли от того, что никак не мог привыкнуть к новой стрижке, то ли от того, что каждый раз, когда он клал на макушку ладонь, голове становилось прохладно, что в жару было как нельзя кстати. Ощущение, действительно, было необычным, казалось, что он мозгом чувствовал каждое прикосновение к голове.

На вокзале у часов уже собралась толпа бритых наголо молодых людей. Причастность этих ребят к националистически настроенной молодежи была видна невооруженным взглядом. Все они, как на подбор, были одеты в черные футболки с белой надписью «НСДРР» и коловратом на спине, широкие камуфляжные штаны с красными опущенными подтяжками и высокие армейские берцы с белыми шнурками. Это была своего рода официальная форма, ее выдавали тем, кто прошел посвящение и подтвердил свою готовность посвятить жизнь делу организации. Носить ее на акциях и собраниях движения было одним из принципов «НСДРР». Это, по мнению Сергея Карловича, давало значительное психологическое преимущество. Представьте, что на вас бежит разъяренная толпа в одинаковой одежде. Правда, в форме при милицейской облаве укрыться среди прохожих значительно сложнее, но этого практически никогда не приходилось делать, несмотря на частые заявления о побоях со стороны уличных торговцев и таксистов. Сергей Карлович, в прошлом подполковник милиции, имел большие связи в правоохранительных органах, поэтому задержанных РРовцев чаще всего отпускали.

Организационная схема движения была следующей: во главе стоял Сергей Карлович Зиновьев, его приближенными лицами и соруководителями были так называемые сотники, каждый из которых курировал около двадцати рядовых РРовцев. Замыкали иерархическую лестницу салаги или непосвященные, к которым пока что относился и Андрей.

Хозяин дачи, на которой периодически собирались члены движения, был мужчиной лет пятидесяти. Он имел явное внешнее сходство с Гитлером. Зиновьев даже отрастил небольшие усики и стригся так же, как глава Третьего рейха. Сам он был не то эстонцем, не то латышом, но с пяти лет жил в России и питал к этой стране крайне патриотические чувства.
 
Дача находилась в ста пятидесяти километрах от города и стояла одиноко на краю леса. До ближайшего населенного пункта было километра три, так что от железнодорожной станции приходилось идти пешком еще минут двадцать. Лучшего места для собрания организации придумать было нельзя. На земельном участке в тридцать соток, окруженном двухметровым забором, стоял большой трехэтажный дом. По всему двору и на самом доме были расставлены флагштоки со знаменами движения – красные прямоугольники с крупной черной надписью «НСДРР» в центре и небольшим белым кругом с коловратом в правом углу. Дача была своеобразным загородным штабом движения, в теплое время года здесь еженедельно проводились тренировки и обучающие лекции для всего состава. В дом Сергей Карлович, кроме сотников, никого не пускал. Остальные занимались, отдыхали и спали прямо под открытым небом. Некоторые привозили с собой палатки и разбивали на газоне своеобразный минилагерь. Но мало кто спал, в основном, после наставлений Сергея Карловича, пламенных речей сотников, тренингов и просмотра пропагандистских фильмов начиналась веселая попойка, которая сопровождалась песнями, и проходила до самого утра.

Андрей впервые оказался на слете движения. Он был впечатлен размахом организации. РРовцев завели во двор и построили в несколько колонн лицом к широкому крыльцу, которое использовалось в качестве сцены. Андрей очень волновался, он не знал, что собой представляет посвящение и переживал, что может не справиться и лишиться уважения и поддержки людей, ставших для него почти родными. Его и еще четверых новичков – Васю, Сеню и двух Олегов – поставили отдельно. Особняком стояли и молодые люди, одетые во все черное с красной повязкой на рукаве с изображением белой свастики в черном круге. Это были члены «Черной сотни». Они являлись своеобразной организацией в организации. Их было десять человек, но каждый год в Сотню отбирали одного-двух рядовых РРовцев, из тех, кто максимально проявил себя и доказал преданность делу движения. Только с сотниками Сергей Карлович совещался по вопросам организации и проведения акций. Члены «Черной сотни» имели и другие привилегии. Андрей слышал, что они даже получали от Сергея Карловича зарплату, и что сумма эта была весьма внушительной.

Зиновьев, как всегда, был хорошо одет, говорил с выражением и еле уловимым прибалтийским акцентом:
- Друзья, сегодня мы сильны как никогда! Никакая клевета, никакая напраслина, никакие преследования со стороны ненавидящих нас чиновников не смогли повредить нашему движению! Идеи наши верны, цели наши чисты и готовность наших сторонников к самопожертвованию – вне всякого сомнения! Если в атмосфере современной коррупции мы сумеем углубить нашу борьбу, если мы сумеем стать олицетворением идеи расы и идеи личности, то мы с математической точностью неизбежно придем к победе! И если вся Россия сорганизуется на этих же началах и усвоит себе те же самые принципы, она неизбежно завоюет себе достойное положение на земле! То государство, которое в эпоху отравления рас, посвятит себя делу совершенствования лучших расовых элементов на земле, раньше или позже неизбежно овладеет всем миром! Пусть не забывают этого сторонники нашего движения никогда! Перед лицом этой великой цели никакие жертвы не покажутся слишком большими! – Сергей Карлович перешел на крик. – Слава истинным патриотам! Слава России!
РРовцы дружно подхватили это «Слава России!». Их глаза загорелись патриотическим безумием, а руки взмыли вверх по типу фашистского «Зиг хайль». Андрей тоже кричал «Слава России!» и в этот момент чувствовал в себе невероятную силу. Казалось, он любил всех, кто стоял рядом и кричал вместе с ним. Когда крики, наконец, стихли, Сергей Карлович вызвал на сцену Кирилла, одного из сотников, а сам зашел в дом.

Кирилл был высоким атлетом с красивыми чертами лица. Его за глаза называли лосем, он, и правда, внешне чем-то смахивал на благородное парнокопытное. Как и остальные сотники, он был одет в черную форму с красной повязкой на рукаве, а на ногах у него были ботинки «доктор Мартене».

- Братья, – громко и четко заговорил Кирилл. – Сегодня пятеро новобранцев вступят в наше славное движение! Когда-то мы все проходили через это, давайте поддержим парней!
Все ободряюще захлопали в ладоши, и Андрей почувствовал себя увереннее.
- Но, – продолжил Кирилл, – перед тем, как дать нашим новым братьям проявить себя, я хочу немного поговорить с вами о том, какие беды сейчас угрожают нам и нашим родным! Думаю, я выражу общее мнение, если скажу, что в последнее время стало невозможно пройти по нашему прекрасному городу, чтобы не натолкнуться на группы кавказцев, которые стоят почти на каждом углу, таксуют и продают гнилые фрукты! Неделю назад, я думаю, все это помнят, в теленовостях прошла информация о том, что трое гастарбайтеров с Кавказа изнасиловали двенадцатилетнюю школьницу! Слава богу, это произошло не в нашем городе, но сам факт того, что это случилось в нашей стране, безусловно, не может не вызывать у истинных патриотов ненависть в черной мрази, которая, мало того, что заполонила Россию, но и позволяет себе такое, мягко сказать, скотское поведение! И я призываю вас, как истинных борцов за чистоту нашей великой нации, стоять до конца и жестоко наказывать всякого, кто позволяет себе неуважительно относиться к русским людям, к нашим матерям и детям! – Кирилл сделал небольшую паузу и внимательно посмотрел на стоящих перед ним ровными рядами РРовцев. – Я вижу в ваших глазах одобрение сказанных мною слов! Я прав?!
Кирилл получил в ответ громкое и многократное «Да» и продолжил:
- Сегодня вновь избранные члены движения должны подтвердить свою любовь к нашей великой Родине и свое отношение к тем, кто всеми силами старается ее уничтожить!

Двое сотников вывели на поляну перед крыльцом мужчину кавказкой внешности лет сорока в наручниках и наклеенным на рот широким скотчем. Мужчина шел с трудом, на его лице и одежде были видны следы побоев.

- Этот кусок дерьма, – указал на приведенного кавказца Кирилл, – держал шашлычку на одной из улиц нашего города! И, несмотря на то, что он готовил свои шашлыки из тухлого мяса, от которого, кстати сказать, многие получили отравления и неоднократно жаловались, правительство города не приняло никаких мер! Это и неудивительно, мы прекрасно знаем, что сегодня с помощью денег можно купить все, что угодно, и даже расположение правящих кругов! И это не единственный случай, когда коррумпированность власти негативно отражается на простом народе! – Кирилл сделал паузу. – Многие могут мне возразить, мол, и среди русских есть нечистые на руку коммерсанты, которые позволяют себе обманывать своих потребителей! Согласен! Но ни один из них не презирает русский народ и не старается нарочно погубить его! Русский человек не склонен к различного рода извращениям, по крайней мере, в здравом уме! Этого нельзя сказать о чурках, а иначе я не могу их назвать! Они ненавидят нас с вами и не считаются с тем, что находятся у нас в гостях! Они осознанно совершают поступки, прощение которых вряд ли возможно! – Кирилл указал на кавказца. – Эта мразь готовила свои шашлыки по очень интересному рецепту! Он мало чем отличался от остальных, правда, все же имел одну особенность! Жаря шашлыки, этот урод непременно мочился на них!
Среди РРовцев раздался гул негодования. Кирилл поднял руку в знак того, чтобы все успокоились:
- Мне противно даже представить себе, как это чучело совершало подобное! Это, ****ь, настолько омерзительно, что без мата просто не выразить! Я уверен, что у каждого из вас чешутся руки наказать эту суку за подобное неуважение к нашим с вами согражданам! Но сегодня день посвящения новых братьев, и я хочу им предоставить такую возможность!

Андрея и других новичков подозвали к сцене, и двое сотников подвели к ним кавказца. В его глазах читался страх и мольба о пощаде. Со всех сторон раздались ободряющие новобранцев крики. Кто-то советовал покалечить чурку, кто-то вообще предлагал его замочить. Новички по очереди подходили к мужчине и наносили ему удары по лицу и туловищу. Один из Олегов так вошел в раж, что повалил кавказца на землю и стал изо всех сил пинать несчастного по животу. Андрей тоже крайне возмутился тому, что кавказец мочился на шашлыки, и когда он думал об этом, его начинало тошнить. Но бить взрослого беззащитного человека на глазах у толпы он не хотел. Андрей считал это нечестным поступком. Когда до него дошла очередь, он немного задумался и хотел было отказаться от участия в избиении, но затем, поддавшись гулу толпы, все-таки несколько раз, в полсилы, ударил мужчину в грудь.

- Бей сильнее, – посоветовал кто-то из толпы. – По морде бей!

Андрей ударил еще пару раз по лицу и отошел в сторону. Кавказца увели, и Кирилл вновь заговорил:
- Я хочу поздравить наших новых братьев! Знайте, с этого момента вы находитесь под нашей полной защитой и покровительством! Теперь вам нечего бояться: любой, кто посмеет обидеть вас, поплатится за это, кем бы он ни был! Но помните, что со вступлением в Национал-социалистическое движение рабочих России, вы приобретаете немало коварных врагов, и они не будут так же, как сегодня, связаны и беззащитны! Они крайне опасны, и вам необходимо постоянно быть в форме, как физической, так и духовной!
Кирилл, указав на новичков, обратился к стоящим ровными рядами РРовцам:
- Вот наши братья, давайте все вместе поприветствуем их!
Толпа вновь громко зааплодировала, но теперь это вызвало у Андрея уже испуг, а не облегчение.
- Сегодня, парни, вы пройдете посвящение, – продолжил Кирилл, – но учтите, что дороги назад у вас уже не будет! И я спрашиваю, готовы ли вы отказаться от прошлого и посвятить свою жизнь служению России?! Готовы ли вы взять на себя ответственность за будущее нашей страны?! Готовы ли жестоко карать всех тех, кто покушается на жизнь и права наших сограждан?!
Все пятеро, хотя и неслаженно, ответили «Да». Кирилл подозвал к себе каждого и вручил значки члена «НСДРР». Затем он подал сигнал стоящим внизу РРовцам, и они, подбежав к новобранцам, дружно подхватили их на руки и начали качать. В эту минуту Андрей почувствовал себя по-настоящему счастливым, он забыл обо всех тревогах, забыл о том, что впервые в жизни бил взрослого человека по лицу и что мать никогда его не простит.

Закончив поздравления, все расселись на траву. На крыльцо поставили экран и быстро настроили необходимую для просмотра фильма аппаратуру. К экрану поднялся сотник по имени Сергей.

- Друзья, – заговорил он медленно и тихо, растягивая слова и немного картавя, – сейчас мы с вами посмотрим документальный фильм «Вечный жид». Но, перед этим я бы хотел немного рассказать вам предысторию создания этой картины. «Вечный жид» был снят немецким режиссером Фрицем Хипплером в 1940 году. Фильм описывает реальные события, происходившие в еврейской среде того времени. Хочу вас сразу предупредить, что картина является запрещенной и ее публичная демонстрация преследуется по закону. Но нам, как никому, известно, кто издает и принимает эти законы. Мы прекрасно знаем, что борьба, которая велась на протяжении многих столетий против захватившего власть мирового жидовского правительства, актуальна и сегодня. И, к сожалению, России это касается особенно. А теперь начнем просмотр. Паш, включай, – обратился Сергей к парню, сидящему за столом с аппаратурой, и через секунду на экране возникло черно-белое изображение очень плохого качества и гнусавый голос начал читать закадровый текст: «Вечный жид. Документальный фильм ДФГ. Автор идеи доктор Тойберт… Евреи цивилизованные, которых мы знаем по Германии, дают нам неполное представление об истинном характере этой расы. В фильме использованы реальные съемки, сделанные в польских гетто. Они демонстрируют нам истинный облик евреев, тот, что впоследствии будет спрятан под маской цивилизованного европейца…».

Андрей внимательно смотрел фильм, стараясь максимально проникнуться его смыслом. Правда, русский голос за кадром не способствовал хорошему усвоению картины, поскольку сильно резал слух.
 
Когда кино закончилось, и экран погас, Сергей вновь поднялся на сцену и провел небольшой опрос, дав ребятам возможность высказать свои комментарии. После недолгого общения все разделились на группы и рассредоточились по двору для отработки боевых приемов. После тренировки на крыльцо вновь поднялся Кирилл:
- Братья, сегодня у нас по программе посвящение новобранцев, после этого – свободное время! Сейчас все, кто в каких группах был на тренировке, в таком же составе рассредоточивается по двору на психологические тренинги по сплочению! Потом у вас будет два часа, чтобы немного отдохнуть! Кому нужно смотаться до магазина, подходите ко мне или к другому сотнику и сообщаете о том, куда и насколько уходите! Я думаю, никому не надо напоминать о том, что необходимо соблюдать чистоту на территории штаба, и, приняв алкоголь, уважительно относиться к товарищам по движению! Это значит, не проявлять агрессию по отношению друг к другу и, вообще, не вести себя по-хамски! Мы должны быть максимально сплоченными, и если уж проявлять ненависть, то только к нашим врагам и врагам России! Полагаю, всем все ясно!

Ровно в 23:00 началось посвящение. Новичков завели в один из сараев и выдали форму «НСДРР». Радости Андрея не было границ. Он быстро надел на себя камуфляжные штаны, футболку, подтяжки и берцы. Сотники Кирилл, Паша и Архип объяснили новобранцам, как нужно себя вести и что требуется делать.

Сам процесс посвящения был довольно непродолжительным и длился всего пятнадцать минут, хотя проходил в очень торжественной и даже несколько мистической обстановке. Как только новобранцы облачились в форму движения сотники подвели их к месту, где уже собрался весь состав организации. На полянке у дома горели вкопанные в землю факелы, а каждый из стоящих по кругу РРовцев держал в руках зажженную свечу. Зрелище это было невероятно красивым и волнующим. Андрей почувствовал, как его сердце забилось чаще, а руки и ноги начали неметь от волнения.

Подведя новобранцев к горящим факелам в центре круга, Паша и Архип присоединились к другим сотникам, стоящим на сцене, а Кирилл остался с ребятами.

- Пускай каждый из вас расскажет, зачем он вступает в ряды «НСДРР», – попросил новобранцев Кирилл.

Все по очереди начали рассказывать о том, что любят Россию и хотят посвятить свою жизнь служению Родине, защищать ее от внешних и внутренних врагов до конца своих дней. Речь Андрея, который отвечал последним, не особо отличалась от предыдущих. Андрей рассказал о том, что его отец погиб в Чечне, защищая Россию, и что он сам готов погибнуть за нее и за дело движения.

Выслушав новобранцев, Кирилл обратился к Сергею Карловичу, сидевшему в кресле на сцене рядом с сотниками:
- Сергей Карлович, вы – наш наставник и учитель! Принимаете ли этих людей под свое покровительство?!
- Принимаю, – ответил Сергей Карлович каким-то загробным голосом.
- Обещаете ли вы наставлять и учить ваших преданных последователей всему, что знаете сами и что нужно знать им, для служения нашей общей цели – защите России?!
- Обещаю, – ответил Зиновьев.
- А вы, – обратился Кирилл к стоящим по кругу РРовцам, – принимаете в свои ряды этих парней?!
- Принимаем! – раздался слаженный хоровой ответ.
- Клянетесь ли вы помогать вашим новым братьям и оберегать их от врагов нашего движения?!
- Клянемся!
- В таком случае, – Кирилл повернулся к новобранцам, – я объявляю вас истинными патриотами, рыцарями по духу и бойцами по плоти, верными и преданными членами Национал-социалистического движения рабочих России, нашими братьями до скончания дней! Забудьте то, кем вы были до этого момента, теперь вы новые люди, люди великие и чистые! – Кирилл поднял вверх руку. – Слава России!
- Слава России! – хором ответили все.

Приняв теплые поздравления, Андрей вместе с Семеном, Моней и Мелким присоединился к шумной компании. На траве стояли стаканы с уже разлитой водкой и пластиковые тарелки с нарезанной колбасой, сыром и прочей немудреной закуской. Семен протянул Андрею стакан:
- Тебе сегодня полагается выпить самым первым.
Андрей выдохнул и залпом осушил до краев наполненный стакан. Проглотив водку, он вздрогнул и сморщился, но от протянутой ему тарелки с закуской отказался.
- После первой не закусываю, – сказал он и услышал в ответ одобрительные крики.
 
Через час Андрею стало плохо, и он отошел за сараи, чтобы немного проветриться. Зайдя за одну из многочисленных построек, Андрей попытался вызвать рвоту. Только с пятого раза у него получилось достаточно простимулировать корень языка, чтобы его стошнило. Андрей присел на траву и вдруг услышал совсем рядом знакомые голоса. Они раздавались из большого сарая, за которым находился Андрей. Он увидел щель в стене и, приподнявшись на немного подрагивающие ноги, заглянул внутрь.

Андрей увидел Сергея Карловича и Кирилла. С ними были еще трое сотников – Сергей, Паша и Борис. Перед Сергеем Карловичем и сотниками на коленях стоял кавказец, которого Андрей и другие новобранцы еще недавно избивали. С его рта сняли скотч, и он хриплым и тихим голосом отвечал на вопросы Сергея Карловича.

- Я тебя, сука, последний раз спрашиваю, где деньги?! – крикнул на кавказца Зиновьев и слегка пнул его в грудь.
От удара кавказец немного пошатнулся, а затем тихо ответил:
- Я же вам сказал, что денег у меня нет. Я все отправил родственникам в Баку.
- Че ты гонишь, урод! – закричал на него Сергей Карлович. – Ты три дня назад свою шашлычку продал. Когда бы ты успел деньги переслать? Я тебе последний шанс даю. Если жить хочешь, лучше отдай деньги по-хорошему. Если будешь мне и дальше сказки рассказывать, я тебя закопаю и твою жену-проститутку с выродком сыном заодно.
- Я клянусь, что у меня нет денег, – ответил кавказец и опустил голову.
Сергей Карлович дал знак сотникам, и те, повалив мужчину на пол, начали бить его ногами. Затем Кирилл схватил кавказца за волосы и приподнял его голову вверх, так, чтобы лицо было обращено к Сергею Карловичу.
- Ты мне не оставляешь выбора, Сахиб, – сказал Зиновьев, присев на корточки. – Я же убью тебя, ты меня знаешь. А если поделишься, то гарантирую тебе и твоей семье жизнь. Я вам даже проезд в Баку оплачу, вот какой я добрый.
Кавказец, казалось, из последних сил, ответил:
- Клянусь богом, все, что у меня осталось – триста тысяч на дорогу, больше ни копейки нету.
Сергей Карлович поднялся.
- Кончайте его, – приказал он сотникам, а сам направился к выходу. Андрей услышал, как рядом скрипнула дверь сарая, и Сергей Карлович поспешил в сторону дома. Андрей тоже решил быстрее уйти, но любопытство было настолько сильным, что он продолжил наблюдать за происходящим.
Четверо сотников сначала долго избивали лежащего на полу мужчину, а затем Кирилл достал из кармана складной нож и, приподняв кавказцу голову, резким движением перерезал ему горло. При этом несчастный не произнес ни звука, то ли был без сознания, то ли к тому моменту уже умер. Андрей отстранился от щели и присел на землю. Он не мог поверить своим глазам. Ему хотелось выбраться за ворота и бежать сломя голову подальше от этой дачи и всех, кто на ней находился. Андрей совершенно не ожидал, что на его глазах могут зверски убить человека. Поднявшись с земли, он начал медленно отходить от сарая к поляне, откуда доносились звуки музыки и громкий смех. Андрей шел спиной вперед, чтобы сарай, от которого он удалялся, был в поле его зрения. Неожиданно сзади ему на плечо опустилась чья-то сильная рука. Андрей застыл на месте, и внутри у него все похолодело. Медленно обернувшись, он увидел Семена:

- Ты куда пропал? Мы тебя с пацанами уже потеряли. Надо же твой значок еще обмыть.
- Отлить ходил, – ответил Андрей.
- А че лицо такое бледное, как будто ты смерть увидел?
Внутри Андрея все похолодело, и он, кое-как поборов волнение, ответил:
- Хреново стало, по ходу перебрал малость. Пойду, немного полежу.
- Ну, ты даешь, – удивился Семен, – ты же почти не пил! Может, отравился чем?
- Может быть, – ответил Андрей, – пойду, прилягу.
- Если что, подтягивайся.
- Хорошо. – Андрей заставил себя улыбнуться и, развернувшись, пошел подальше от полянки, на которой вовсю отдыхал народ. Чтобы его никто не тревожил, он укрылся в небольшом проеме между забором и сарайчиком. Андрей просидел так с полчаса и не заметил, как уснул.

Проснулся Андрей от шумного топота и громких разговоров. Он вылез из своего убежища и подошел к толпе возящихся с палатками и сумками ребят. Все организованно покидали дачу, напоследок наводя вокруг чистоту и порядок.

Вернувшись домой, Андрей два дня практически не выходил из своей комнаты, старался избегать разговоров с матерью и не подходил к телефону. Он не мог спать и почти ничего не ел. Маргарита Сергеевна, озабоченная странным поведением сына, пыталась поговорить с ним, но Андрей не смел даже думать о том, чтобы все рассказать матери.

Прошел еще один день, и Андрей, не в состоянии больше держать в себе этот кошмар, решил во что бы то ни стало рассказать кому-нибудь об убийстве. Моня, пожалуй, был единственным человеком в их компании, кому Андрей мог доверять. Андрей позвонил ему и поделился своей проблемой.

- Надо посоветоваться с Семеном, – предложил Моня, – он точно знает, что делать.
- Моня, никому ничего не надо рассказывать. Пусть это останется только между нами. Понял?
- Хорошо, – пообещал Моня, – обещаю, что никому не расскажу.
- Я хочу уйти из движения, – признался Андрей. – Как это можно сделать, не знаешь?
- Ну, ты даешь. Чего вдруг? – удивился Моня. – Только недавно посвящение прошел. Мало ли что по пьяни могло привидеться. Не руби сгоряча. Так просто из движения не уходят. Я бы на твоем месте не торопился.

После разговора с Моней Андрею стало легче, но вскоре он отчего-то начал сомневаться в правильности своего поступка. «Нет, – думал Андрей, – Моня, конечно, не станет меня выдавать, но он запросто может проболтаться Семену или Мелкому, а в них нельзя быть уверенным».

Вечером в комнату к Андрею зашла Маргарита Сергеевна. Она была чем-то очень взволнована, это было видно по ее озабоченным, но от этого не менее красивым глазам.
- Андрей, мне нужно серьезно с тобой поговорить, – сказала Маргарита Сергеевна, присаживаясь на краешек кровати. – Ты помнишь дядю Мишу, он с отцом вместе служил?
- Какого дядю Мишу? – спросил Андрей, пытаясь вспомнить, кого именно мать имеет в виду.
- Ну, Миша Сомов, большой такой, он к нам еще на Новый год приходил, когда, – Маргарита Сергеевна сделала паузу, и в уголках ее глаз появились еле заметные капельки слез, – отец был жив. – Она произнесла это «отец был жив» с таким трудом, что у Андрея невольно екнуло в груди, и к горлу подкатил ком.
- Я помню, милиционер какой-то был дядя Миша, – ответил Андрей.
- Да, это он и есть.
- И что с ним? – внутренне напрягшись, спросил Андрей.
- Он позвонил мне сегодня и сказал, что ему нужно с тобой серьезно поговорить. Он ничего мне толком не объяснил, сказал, что это срочно и не требует отлагательств.
Андрей напрягся сильнее и попытался выразить на лице удивление, однако в глазах его читался испуг и нежелание встречаться со старым приятелем отца.

К ужину пришел дядя Миша. Он практически не изменился с тех пор, когда был здесь в последний раз – разве что стал еще больше, и чуть прибавилось седины на его висках. Сомов был старшим следователем уголовного розыска. После чая и воспоминаний о совместном праздновании Нового года Сомов попросил Маргариту Сергеевну оставить их с Андреем наедине:
- Маргарит, нам поговорить бы с глазу на глаз, по-мужски. Я тебе потом все объясню.
Маргарита Сергеевна вышла, оставив Андрея и дядю Мишу одних.

- Ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? – обратился Сомов к Андрею.
- Нет, – ответил тот, стараясь вести себя непринужденно, – понятия не имею. Я вроде бы ничего не натворил, пока. – Он улыбнулся, но улыбка получилась уж очень натянутой и неискренней. Андрей, действительно, не знал, о чем именно собирался с ним говорить приятель его покойного отца, хотя в глубине души был уверен, что причина разговора – события, свидетелем которых Андрей стал пару дней назад.
- Ты, – продолжил Сомов, – насколько я знаю, член «НСДРР»?
- Да, – ответил Андрей, уже нисколько не сомневаясь в теме предстоящей беседы.
- Вчера мы обнаружили труп мужчины, а днем раньше, в квартире, кстати, совсем недалеко отсюда, нашли его жену и полуторагодовалого сына, тоже мертвых. Покойного звали Сахиб Алиев. Они продали все свое имущество в Баку и приехали в Россию, чтобы немного заработать. Алиевым повезло: они открыли здесь небольшое кафе. Основную часть заработанных денег Сахиб отправлял домой, чтобы их родители не умерли с голоду, остальное вкладывал в дело. Сергей Карлович Зиновьев, личность тебе небезызвестная, я думаю, вымогал у Алиева деньги, но тот отказался платить ему, за что Сахиба и убили. Мы следим за Зиновьевым уже полгода и собрали достаточно доказательств того, что он со своими подопечными активно занимается рекитом. Правда, до сих пор все обходилось лишь легкими побоями и запугиванием, но видимо дело дошло и до убийства.
Андрей внимательно слушал Сомова, несмело глядя ему в глаза.
- Супругу Сахиба, – продолжил Сомов, – люди Зиновьева сначала по очереди изнасиловали, а потом на смерть забили бейсбольными битами, а, между прочим, она была на втором месяце беременности. С мальчиком эти выродки вообще обошлись жестоко: сначала они пассатижами вырвали ребенку все ноготки, а затем, засунули в задний проход кипятильник, который включили в розетку. Когда ублюдки уходили, пацан был еще жив, он сварился минут за десять. Представляешь, что он испытывал в этот момент? – Сомов достал из внутреннего кармана белый конверт и положил на стол перед Андреем. – Это фотографии с места преступления, взгляни.
- Не хочу, – ответил Андрей и испуганно посмотрел на дядю Мишу.
Сомов открыл конверт, вытащил из него несколько снимков и протянул Андрею. Андрей закрыл глаза и отвернулся. Он почувствовал, как Сомов схватил его руку и с силой вложил в нее фотографии.
- Смотри, – повторил Сомов, и Андрей, открыв глаза, увидел на снимке изуродованное тело ребенка, лежавшее на полу среди разбросанных вещей и пятен крови. Он бросил фотографии на стол и отвернулся. На глазах Андрея появились слезы, а к горлу подступила тошнота.
- Вот так-то, Андрей. О том, что это сделали РРовцы, пока никто не знает. И не узнает до конца следствия. Но если информация просочится, а лично я бы этого очень хотел, то кавказцы устроят твоим дружкам настоящую резню, причем такую, что Ночь длинных ножей по сравнению с ней покажется невинным пошлепыванием по попке. Они завалят всех бритоголовых в городе, и ты, Андрей, обязательно окажешься в их числе. Поверь, даже спецназ не сможет остановить толпу мстящих кавказцев. Мы с твоим отцом, если ты помнишь, служили вместе в Чечне. Так вот я лично много раз был свидетелем того, как чеченцы шли на смерть с высоко поднятой головой. Честь для этих людей превыше смерти. Они никогда и ничего не прощают, так что мстить за убитую семью они будут крайне жестоко. Кстати, Пашка, твой батя, несмотря ни на что, очень уважал их. Помню, он однажды сказал мне: «Миха, эта гребаная война никогда не закончится, потому что чеченцы любят свободу больше жизни». Поверь, Андрей, я бы очень не хотел, чтобы сына моего боевого товарища прирезали кинжалом в подворотне. А поэтому у меня к тебе есть деловое предложение: помоги мне собрать доказательства причастности Зиновьева к этому убийству, и я защищу тебя.
- Я не смогу, – ответил Андрей и опустил глаза.
- Поверь, парень, у тебя нет выбора. Если даже тебя не убьют кавказцы, что маловероятно, очень скоро мы соберем достаточно доказательств, чтобы надолго засадить Зиновьева за решетку, и никто из членов организации не избежит наказания, в том числе и ты. Мы уже давно следим за деятельностью вашей «НСДРР», но пока у нас не было серьезных оснований для ареста Зиновьева. Сейчас, когда на его совести не только неонацистская деятельность и вымогательство денег, но и организация группового убийства, мы сможем это сделать. У нас уже есть свидетели того, что Зиновьев угрожал Сахибу. Его людей видели недалеко от дома Алиевых за час до совершения убийства. Все свидетели готовы выступить в суде, и твой Сергей Карлович на этот раз загремит по полной программе.
- Сергей Карлович рассказывал нам, что милиция у нас куплена, и что кавказцы полностью контролируют работу внутренних органов, и что его уже давно пытаются убрать, фабрикуя ложные обвинения, – попытался оправдать наставника Андрей, но тон его не был убедительным.
- Зиновьев крышует большую часть кавказцев в городе. Это не милиции, а ему исправно платят, а тех, кто отказывается платить, избивают под видом национальной чистки. Сергей Карлович оказывает кавказцам услуги – устраняет конкурентов из ближней Азии, если те начинают отбивать клиентов. Он натравливает на них таких несмышленых пацанов, как ты, словно цепных собак, втирая сказку о чистой России, а сам наживается на вашей патриотической вере. Помоги нам, а я вытащу тебя оттуда. Обещаю.
- Мне страшно, дядя Миша, – признался Андрей и вдруг заплакал.
Сомов подошел к Андрею и по-отечески обнял его.
- Все будет хорошо, Андрюха, я тебе обещаю. Ты, главное, будь начеку и ничего не бойся. Никто не должен знать о нашем с тобой разговоре, даже мать. Если спросит, о чем говорили, скажи, что я уговаривал тебя бросить движение и заняться, наконец, чем-то полезным. Сейчас Маргарите лучше лишний раз не беспокоится, она и так до сих пор отойти не может от Пашиной смерти, да и ты, наверняка, тоже. Ну, ничего, я Пашке обещал, что в случае чего, позабочусь о его семье, так что вас никто пальцем не тронет.

Андрей успокоился и вытер слезы. Они еще немного поговорили с дядей Мишей, после чего Сомов ушел, взяв с Андрея обещание, что тот поможет ему со сбором информации внутри движения. Андрей хотел было рассказать Сомову о том, что своими глазами видел, как Алиева убили на даче у Сергея Карловича, но все же решил пока промолчать.

Зазвонил телефон. Андрей снял трубку и услышал голос Мони:
- Привет, Андрюха, с тобой тут хотят поговорить, – в трубке повисла непродолжительная пауза, а затем раздался голос Семена: – Алле, привет Андрюха, это Семен. Мне Моня рассказал о вашем разговоре, ты прости его, что он проболтался. Ладно? Нам с тобой срочно нужно встретиться, только никому не говори об этом. Я все устрою, не переживай. Честно говоря, мы с Моней уже давно подумываем о том, чтобы уйти из движения, но раньше как-то духа не хватало. Теперь нас трое, и нам будет легче это сделать. Давай завтра рано утром встретимся, часов в шесть. Помнишь стройку недалеко от твоего дома, где мы раньше постоянно собирались? Подходи туда, только не говори матери, а то она тебя не отпустит. Подходи один, это очень важно.
 
Андрей долго не мог уснуть, ворочался и думал о предстоящей встрече с Семеном и деле, на которое его подбил Сомов. Ночью ему снился Сахиб с перерезанным горлом, из которого обильно хлестала кровь. Он бежал за Андреем с протянутой рукой. В ней Сахиб держал раскаленный докрасна кипятильник.

Андрей проснулся в пять утра, он специально завел будильник на час раньше, чтобы было время неспеша собраться. Андрей прокрался в коридор и, обувшись, тихонько вышел из квартиры. Он быстро дошел до условленного места и, сев на покосившуюся скамейку, начал ждать Семена. Была суббота, и на улице еще не было ни души.

Через пять минут к месту, где сидел Андрей, подъехал черный «Nissan Terrano». Задняя дверь джипа открылась, и из него вылез Семен. Он поманил Андрея рукой, и тот неуверенно подошел к машине. Прежде чем Андрей понял, что происходит, ему заломили руки и затолкали на заднее сидение автомобиля. Андрей почувствовал, как на его запястьях захлопнулись наручники. Он попытался вырваться, но нападавшие были значительно сильнее него.

Андрей находился между Семеном и Кириллом. За рулем джипа сидел Паша, а рядом с ним, на переднем сидении, был еще один сотник, Андрей видел его пару раз, но не знал как того зовут. Они ехали молча, и судя по суровым лицам похитителей, отпускать Андрея или объяснять ему что-либо никто не собирался. Тогда он сам повернулся к Семену и спросил, что происходит, но тут же получил от Кирилла сильный удар в живот, и желание задавать вопросы у него отпало.

Часа через два машина остановилась. Это была дача Сергея Карловича. Джип заехал во двор, и Андрея выволокли из машины и отвели в сарай. Его швырнули на пол и закрыли двери.

Андрей лежал в темноте, разбавленной лишь тусклым солнечным светом, пробивавшимся сквозь немногочисленные щели. Через некоторое время дверь сарая отворилась. Несмотря на плохое освещение, пришедших Андрей видел абсолютно четко. Это были сотники, с ними был и Семен. Они окружили сидевшего на полу Андрея плотным кольцом. Кирилл достал из кармана складной нож и протянул Семену:
- Сегодня у тебя есть шанс стать одним из нас. Докажи свою преданность и станешь сотником.
Семен взял нож и решительно подошел к Андрею...

Когда Сомов вместе с бригадой ОМОНа ворвался в сарай, Семен уже нанес Андрею несколько ножевых ранений в грудь и живот и собирался перерезать горло. Сомов в последний момент буквально выбил нож из его руки. Если бы Маргарита Сергеевна не хватилась сына и не позвонила Сомову, а тот, оперативно не вышел на Вадика Вавилова и не надавил на него, расчлененное тело Андрея нашли бы в местной речушке не раньше, чем через неделю.

Андрея в тяжелом состоянии доставили в ближайшую больницу. Маргарита Сергеевна вот уже двое суток не спала. В реанимацию к сыну не пускали, поэтому она дежурила в коридоре. Врачи уговорили ее немного поспать и постелили в ординаторской.

Состояние Андрея было крайне тяжелым, но на все вопросы Маргариты Сергеевны доктор Богуславский отвечал, что переживать не стоит. Он не хотел говорить матери о реальном состоянии сына – переживал за ее психику. Юрий Иванович был уверен, что она не выдержит правды. Он тоже не спал уже двое суток, что было видно по его красным глазам и сонному голосу. У Богуславского самого подрастало двое сыновей, и он всеми силами пытался вытащить Андрея с того света. Но шансов на то, что он сможет спасти парня, практически не было. У Андрея были поражены жизненно важные органы, он потерял много крови, да и долгая транспортировка сыграла свою роль. Андрей находился в коматозном состоянии, и единственное, что оставалось делать в этой ситуации, – ждать и надеяться на чудо…






















…Но чуда не произошло. На часах была половина двенадцатого ночи, когда Маргариту Сергеевну разбудили и сообщили, что ее сын умер, не приходя в сознание…






















- Вы плачете? Поплачьте, как следует, чтобы впредь никогда не приходилось этого делать. Прощайте.
- Скажите, ведь мы с Вами еще встретимся?
- Обязательно, но это будет финал уже совсем другой истории.






















На мгновение в глазах вновь помутнело, но очень скоро зрение пришло в норму. Адольф отошел от зеркала. С тех пор, как его выписали из клиники, он стал чувствовать себя гораздо лучше. Доктор сказал, необходимо время, чтобы нервы полностью пришли в порядок, но Адольф уже сейчас был вполне спокоен и не испытывал еще недавно терзавших его приступов. Правда, глаза все еще слезились, и зрение время от времени словно заволакивало туманом. Видимо, давало о себе знать отравление газом в восемнадцатом под Ла Монтень. Это по-прежнему мешало рисовать, хотя в последнее время и случалось крайне редко. Вероятно, капли, выписанные Адольфу доктором Радештоком, все же помогали.

Те полгода, что Адольф провел в клинике, показались ему затянувшимся сном. По возвращении в Мюнхен и оставлении военной службы он вспомнил былое ремесло и попробовал вновь заняться живописью. Картины продавались не так хорошо, как Адольф планировал, и ему приходилось довольствоваться грошами, которые редко, но все же платили за его работы. Вскоре Адольф оставил Мюнхен и начал скитаться по Германии в поисках хоть какого-нибудь постоянного заработка. Через несколько месяцев от голода и преследовавшего его чувства безысходности Адольф сошел с ума. Если бы не добрые люди, которые подобрали его, замерзающего и голодного, и не привели в клинику, он так бы и умер под забором, как бездомная дворняга.

Пару дней назад случайно на улице Адольф встретил Ганса, они вместе воевали в полку Листа. Тот рассказал, что армейское руководство ищет толковых ребят, собирает и бывших военных. Их отправляют учиться на агитаторов. Ганс как раз шел записываться и предложил Адольфу тоже попробовать себя. Сказал, что его ждут великие дела. Забавно, но Ганс и великие дела никак не сочетались в голове Адольфа. Он помнил Ганса нерешительным человеком, неспособным на героизм. Вряд ли из такого получится хороший агитатор. И вот сегодня был последний день записи. Адольф хотел сначала пойти, но в последний момент почему-то передумал. Он сел на единственный в комнате табурет и, открыв свою старенькую пошарпанную тетрадь, продолжил зарисовывать эскизы будущих картин. Мама всегда говорила, что у Адольфа глубоко развит художественный талант, да и Цепер неоднократно высказывался о его способностях.

Адольф уже давно никак не мог закончить одну, как, по крайней мере, казалось ему самому, талантливую картину. Она отличалась от его прежних работ и сюжетом, и техникой исполнения. Адольф начал рисовать ее еще в клинике. Доктор Радешток позволял своим пациентам в свободное время заниматься любимым делом, если, конечно, оно не мешало процессу лечения. Сначала Адольфу выдавали мелки и листы бумаги, но видя, что он ведет себя вполне адекватно и не проявляет суицидальных наклонностей, в палате поставили мольберт и разрешили рисовать кистью и красками.

Картина была выполнена в сюрреалистичной манере. На полотне был изображен человек в сером строгом костюме. Он неуверенно шагал вперед, навстречу своей судьбе…

20 апреля 1937 год.