Россия

   Неспешно протекали летние каникулы. Ни меня, ни соседку Ленку не успели пока отправить на летний отдых, и мы, осчастливленные свободой, играли во дворе, болтались по улицам и торчали в очередях приёма стеклотары, а сдав банки и бутылки, покупали мороженое и билеты на дешёвые утренние сеансы в кино.
   Ленка была старше меня на два года и чаще общалась со своими сверстниками, но теперь, когда почти вся её компания поразъехалась, для Ленкиных затей вполне могла сгодиться и я.
   Наши семьи время от времени не могли разрешить мирным путём свои коммунальные проблемы, и в периоды обострения междусоседской напряжённости, не разрешали нам с Ленкой водиться. Но мы не горевали. У нас был разработан специальный песенный язык. Громко распевая, я шла по коридору, сворачивала направо в тёмненькую, выруливала на кухню, шла ещё по одному коридору и забредала в ванную. В ванной была хорошая акустика и по всей квартире разносилось:

        Тропинка первая моя
        Веди от школьного порога,
        Пройди все земли и моря
        И стань счастливою дорогой!

   Это означало, что я собираюсь идти гулять. Если Ленка собиралась ко мне присоединиться и хотела, чтобы я подождала её у подъезда, она выходила на кухню и распевала:

        У дороги чибис, у дороги чибис,
        Он кричит, волнуется, чудак:
        «Ах, скажите, чьи вы, ах, скажите, чьи вы
        И зачем, зачем идёте вы сюда?»

   А если Ленка пела песню итальянских партизан:

       Я проснулся сегодня рано.
       Мама, чао! Мама, чао! Мама, чао, чао, чао!
       Я проснулся сегодня рано
       В нашем лагере в лесу.

   Это означало, чтобы я не ждала, её гулять не пускают. Ну а если «Тропинку» пела Ленка, то я отвечала ей «Чибисом», или «Мамой».
   В один прекрасный день Ленка спела «Тропинку», а я ответила «Чибисом». Услыхала,  пока переодевалась, что  хлопнула входная дверь – Ленка  уже  пошла – и  заторопилась. Как всё-таки здорово, когда можно пойти гулять!
   Я было надеялась, что мы поиграем в лапту, или в штандар, но только выбежала из подъезда, Ленка поволокла меня прочь от дома:
   – Знаешь, куда пойдём? В Зарядье!
   – В какое Зарядье?
   – Ты чё? Зарядья не знаешь?
   – Раз как-то бабушка говорила, у неё там подружка раньше жила, так там теперь поломали всё.
   – Не всё! Там остались дома, в них можно залезть, они пустые. Зойка сказала, они туда вчера лазали и нашли такое клёвое зеркальце и статуэтку, и коробку с фантиками, пойдём скорей, а то его должны доломать и забор поставят, тогда уж ничего не найдёшь.

   Через выломанный проём в дощатом заборе мы залезли в музей боярского быта, вернее – в то, что от него осталось. Когда-то очень давно этот дом принадлежал боярам Романовым, потом, тоже давно, в нём сделали музей, а когда на месте Зарядья собирались построить гостиницу «Россия», дом решили подвинуть. Потом посчитали, что гостиница и так поместится, дом двигать не стали, но внутри всё разорили. И теперь мы лазали по обломкам штукатурки, по доскам с ржавыми гвоздями, по кучам песка, пыли и извёстки, искали чего-нибудь интересное. Ничего мы не нашли, кроме кучи осколков древних изразцов. Мы выбрали из кучи пару осколков покрупнее. Помню, что на моём был изображён стрелец рядом с частью бочки. Над головой стрельца я разобрала буквы: «не под». На других осколках также были части каких-то слов и картинок. Ленка тоже взяла себе осколок, но что на нём было нарисовано, я уже не помню.
   Сейчас изразцы в музее боярского быта – самый натуральный новодел. И вообще, от дома бояр Романовых остались только стены, всё остальное приделано к ним в начале шестидесятых годов двадцатого века. Так что сооружение новоделов девяностых и нулевых годов – вовсе не новое явление московского градостроительства.
   По крутой, заваленной строительным мусором лестнице, мы спустились во двор, замощённый древними каменными плитами.  Из  трещин  в  плитах вылезала настырная  трава.  Мы нашли  во  дворе  незахламленный кусочек, сняли сандалии и походили босиком по нагретым солнцем плитам. Отсюда, снизу, дом бояр Романовых предстал перед нами во всей своей разорённой красе, и мы подивились его сказочному образу.
   Из этого двора, через строительные завалы и сломанные заборы, мы проникли к ещё не разрушенным домам Зарядья. Мы очутились вдруг в маленьком узком переулке с пустыми домами, глядящими на нас слепыми глазницами оконных проёмов без окон, и стало жутко.
   – А вдруг здесь сидят приведения? – вытаращив глаза, сказала я.
   – Не, приведений нет, – беспечно махнула рукой Ленка, – а вот кошка, которая может наброситься на человека и выпить из него всю кровь, вполне может быть. Так что, как увидишь кошку, беги сломя голову куда глаза глядят, поняла?
   – Ага… Врёшь ты всё, нет таких кошек.
   – Вот как выпьет кровь, так узнаешь – есть, или нет. Пойдём в этот дом, Зойка говорила, они в красный дом лазали, наверно, в этот.
   Мы постояли немного перед трёхэтажным домом из тёмно-красного кирпича и двинулись к чёрному дверному проёму. На пороге валялась мятая вывеска с остатками надписи: «ЕРШ». (Будучи уже взрослой, я узнала, что в Зарядье был Ершов переулок. Видимо, это как раз его остатки валялись на пороге.)
   Лестница была почти целой, с небольшими выщерблинами только, да кое-где обломанными перилами. Пробежав два сумрачных пролёта, мы кинулись к свету оконного проёма, и, облегчённо вздохнув, уцепились за остатки подоконника.
   – Гляди, какой дом, – показала Ленка пальцем чуть наискосок.
   – Ага. Знаешь, похож на наш дом девять.
   – Ничего не похож, дом девять деревянный, а этот кирпичный.
   – А балкончики, как в дом девять. И лестница прям снизу на второй этаж…   
   – Тут арки, а в дом девять просто столбы деревянные. И это не балкончики. Мне бабушка говорила, такие штуки раньше называли гальдерейками.
   – Ой, правда, и мне бабушка говорила! В таком доме как раз её подружка жила!
   Я вспомнила, как бабушка рассказывала, что давно, ещё до революции, у неё была подружка Сима, бабушка  любила приходить к ней как раз в такой дом с гальдерейками. Там всегда пахло булками, столярным клеем и разными лаками, потому что её отец был столяром-краснодеревщиком, а её мать пекла круглые ситные булки, которыми угощала бабушку.
   Ситники продавались и в нашей булочной, я всегда клянчила у бабушки ситник, если увязывалась с ней  за  хлебом,  а  она  всегда сначала ворчала, что ситники дорогие, что денег на них не напасёшься, но потом всё равно покупала.
   – А пойдём в тот дом! Зойка с подружками здесь всё уже забрала интересное, а там, может, не была, может, мы там как раз чего-нибудь и найдём.
   – Ну, пойдём.
   Мы выбежали из страшного тёмно-красного дома, где могли быть страшные кошки, выпивающие кровь из людей, и побежали к дому с гальдерейками, где давным-давно выпекались вкусные ситники.
   Мы бодро взобрались по ещё не сломанной лестнице на гальдерейку и, стараясь не наступать на битое стекло, побрели по пыльным помещениям этого когда-то симпатичного и приветливого дома. Ничего интересного нам не попадалось. Я было подобрала красивую коробочку из-под пудры, но Ленка сказала, что у её мамы полно таких коробочек и, если мне очень надо, она даст мне какую-нибудь, только почище и не ободранную.
   Рассматривая рисунки на оставшихся  под потолком обоях в одной комнате, мы боком забрели в следующую комнату и… остановились на пороге… В глубине этой следующей комнаты стояла металлическая кровать с панцирной сеткой, на ней грудился ворох тряпья и сидел мужик в линялой майке за столом из фанерных ящиков, накрытым газетой. На газете располагались гранёные стаканы, бутылка и обгрызаная буханка чёрного хлеба. С другой стороны сидели ещё два мужика, тоже в майках и тоже в линялых. У всех мужиков были в руках карты.  Может, майки были и не линялые, а когда-то белые, но теперь очень грязные. Эту деталь я разобрать не успела. Один из мужиков, что сидел напротив дверного проёма, где мы стояли, поднял голову и уставился на нас недобрым взглядом. Мы замерли, мужик мгновение смотрел, а потом начал медленно подниматься.
   – Бежим! – шепнула Ленка, схватила меня за руку, дёрнула изо всей силы и мы понеслись неизвестно куда, прочь, скорей прочь от этого тяжёлого взгляда мужика в линялой майке.
   Поплутав по коридорам и комнатам, мы скатились вниз по лестнице и понеслись по переулку, сначала к тёмно-красному дому, а потом, через сломанные заборы и строительные завалы, куда-нибудь скорей на улицу, где светит солнце, где ходят прохожие, едут машины, где привычная жизнь спрячет нас от чего-то страшного, опасного и более настоящего, чем кошка, выпивающая кровь из людей.
   Оказавшись на улице, Ленка не успокоилась. Она оглядывалась и старалась идти поближе к прохожим. А чтобы её желание не выглядело странно, она нашла и причину. Пристроившись к грузной тёте, ведущей за руку маленькую девочку, Ленка проворковала, умильно улыбаясь:
   – Ой, какое чудесное платьице на вашей девочке! Где это вы его купили?
   – Сами сшили, – удовлетворённо заулыбалась тётя.
   Ленка придумала ещё какой-то комплимент в этом же роде, завязался разговор, и мы пошли рядом с тётей, как будто мы тоже её дети.
   Я не очень понимала, зачем всё это Ленке было нужно. И платье на девочке не было таким уж расчудесным, нашиты полосочки из кружавчиков на кармашек и на вырезанную каре горловину – вот и вся красота. Наши с Ленкой платья, которые сшили нам бабушки, были гораздо красивее. На Ленке – голубое, в бабочках и бантиках, а главное – с модными крылышками (это такие маленькие рукавчики). А на мне – красное, в белый горошек, с рукавами-фонариками (фонарики тоже были в моде) и белым пластмассовым пояском, отливавшим, как настоящий перламутр.
   Ленка ещё раз оглянулась и вытаращив глаза зашипела:
   – Что ты молчишь, как воды в рот набрала, говори чего-нибудь!
   – Зачем? – вяло промямлила я.
   – Они нас выследят, будешь тогда знать – зачем!
   – Да на кой мы им сдались?
   – Дура! Что ж ты такая дура?! Ничего не понимаешь!
   А я-то как раз понимала, что Ленка решила поиграть во что-нибудь вроде казаков-разбойников, или шпионов и будет теперь пугать меня этими мужиками. Ну, ладно, я не против, буду ей подыгрывать. Я оглянулась и, сделав страшные глаза, тоже зашипела:
   – Вон один идёт!
   – Где?! – в ужасе дернулась Ленка, но поняв, что я наврала, ущипнула меня за руку.
   Я была довольна, что напугала её и, ухмыльнувшись, стала придумывать – чего бы ещё наврать.
   Тем временем мы подошли уже к Ильинскому скверику. Там, со стороны теперешней Славянской площади, была оборудована детская площадка с огромной песочницей, качелями и множеством лавочек. Туда и направлялась тётя со своей девочкой. Девочка сразу залезла в песочницу, тётя уселась рядом на лавочку, а Ленка выбрала такое место, с которого просматривалась лестница, ведущая с тротуара на аллею сквера. Я не прочь была посидеть на лавочке в тени жёлтой акации и персидской сирени, почти уже отцветшей. Ленка напряжённо вглядывалась в лица прохожих, а мне играть в её игру было лень, ничего интересного я в ней не находила, да и придумать – чем бы Ленку напугать, никак не могла. Поэтому я вскоре встала, потянулась и дёрнула Ленку за рукавчик-крылышко:
   – Пойдём, давай.
   – Не высовывайся, сядь! – дёрнула и Ленка меня за руку.
   Я плюхнулась на  лавку:
   – Ладно тебе, никто за нами не следит, чего здесь сидеть, лучше поиграем во дворе.
   – А вдруг они спрятались, а потом пойдут за нами и где-нибудь, где никого нет, нас схватят?
   – Где это никого нет? Мы домой пойдём! По Маросейке, по Покровке, по Барашевскому…
   – Вот! В Барашевском и нет никого!
   – Щас день, а не ночь, в угловом доме ребят полно, мужики в домино играют, хватит тебе меня пугать, я всё равно не боюсь.
   Ленка помолчала и, ещё раз внимательно осмотрев прохожих, поднимающихся с тротуара в сквер, согласилась:
   – Ладно, пойдём.
   Когда подходили к дому, предупредила:
   – Смотри, не проболтайся никому.
   – Больно надо, – пожала я плечами.

   Вскоре я напрочь забыла наше опасное путешествие в Зарядье, а вспомнила о нём лет через пять-шесть.
   Как-то мамин знакомый скульптор привёл к нам в гости хмурого мужика с глубокими прорезями морщин на тёмном лице. Скульптор сказал, что мужик поёт классные песни. Выпив полбутылки старки и безразлично поковыряв наши вкуснейшие салаты и закуски, которыми  мы чрезвычайно гордились, как высокохудожественными произведениями нашего кулинарного искусства, мужик взял гитару и сипловато запел. (Кое-какие из его песен я уже слыхала от соседа моей подружки Люськи. Сосед этот, с фиксами, наколками и не очень понятной речью, часто сидел на лавочке во дворе двухэтажного Люськиного дома и всегда почему-то ухмылялся, когда я проходила мимо.) Песни нашего гостя были несколько однообразны и унылы. Не сказать, что бы я слушала их внимательно. Но одна  неожиданно  достала  и осталась в сердце навсегда. Мужик и сам, наверное, выделял её из общего ряда, голос чуть дрогнул, когда он запел.

        Красноярское небо над оставленной трассой,
        За голодным этапом стаи волков идут.
        Мама, милая мама, что за дядьки в бушлатах
        По угрюмым дорогам всё бредут и бредут…

        Это смелые люди, что сражались в штрафбатах,
        Защищали детей, стариков и тебя,
        Это – дети России, это – в прошлом солдаты,
        Что на фронте геройски громили врага…

   Он пел, а я вдруг отчётливо, в деталях, вспомнила наше с Ленкой путешествие в развалины Зарядья, и, как наяву, увидала мужиков в линялых майках с картами в руках.
   А потом, когда гостиницу уже достроили, глядя на это несимпатичное сооружение и удивляясь его неуместности, я всегда почему-то вспоминала сиплый голос нашего хмурого гостя: «Это – дети России…», ну и, конечно, тот, оставшийся неснесённым переулок. И сливались воедино красноярское небо, которое я никогда не видала, бредущие дядьки в бушлатах, те мужики в линялых майках и парящая в ночном небе «РОССИЯ» над разрушенным Зарядьем.

   В 2005 году мы узнали, что «Россию» собираются сносить. Я попросила  сына  сделать  несколько вечерних  фотографий башни со светящейся надписью «РОССИЯ», которая была видна от нашего дома. Фотографии оказались нечёткими, надписи слегка размытыми, но это  было  как  раз  хорошо,  какой-то получился  художественный образ, а не просто один из видов Москвы.
   Когда гостиницу уже снесли, рассматривала я как будто призрачные буквы на башне и размышляла о быстротекущем времени. В течение моей жизни были разрушены столетиями существовавшие сооружения, возведены новые, исчезли и они, а теперь проектируется то, что могло бы сымитировать столетиями существующее.
   – Снесли «Россию», – вздохнув, поделилась я как-то с друзьями своим сожалением.   
   – Ну снесли эту нелепицу, ну и Слава Богу!
   – Оно-то, конечно… Жаль только, что нет больше этой надписи, не будет больше «РОССИЯ» светить в ночном небе…
   – Как знать… Может ещё и засветит. На каком-нибудь более удачном сооружении.
   – А правда, может, и засветит…