1. 11. Битва под Секешфехерваром

Текст защищён авторскими правами
© Рукописи из сундука. № 4(5). М., 2006 год

                Александр Зарецкий. 
                Из романа «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..»
                Облое чудище власти пожрёт нас, лаяй – не лаяй.               

   Все совпадения с реальными событиями, с существовавшими и существующими ныне людьми в романе «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..» являются случайными. Герои книги не несут ответственности – ни за творившееся в стране, ни за её настоящее и будущее.               

                *****

                Битва под Секешфехерваром
                Европейские хроники

                И на груди его светилась медаль за город Будапешт
                Михаил Исаковский
                ***
   Венгры – вторые после немцев солдаты в Европе, вся армия это знает. Русские – не в счёт. Русских на войне никто никогда не считал.
   Колька Кромов был думающим бойцом, что в войсках не всем по нраву, но по-другому не получалось. Его взвод укрылся в канавке, пересекавшей поле-пустошь. Крестьяне-то ухаживали за своей землёй, но сажать-сеять тут им не позволили. Канавка досталась сухая: русскому солдату грязь месить – отрада, но повезло, так повезло. Осень, а на Дунае – тепло.
   «Настоящая война всё же в Германии, – позавидовал Колька. – А ему выпало покорять Венгрию». Городок, который он штурмовал-оборонял, считался «Секешфехерваром». «Не потому что, действительно, Секешфехервар, но есть тайный приказ из Москвы», – понимал-догадывался. Звали ж это место так заковыристо, что сходу не вытолкнуть из себя. Сократили до «Шараш».
   «Немногим удалось вырваться из заблокированного форта, у него не взвод, а отделение, – прикинул Колька, поправив танкистский шлем, каска-то потерялась. – Танки бы сюда! – мечтанул. – Мадьяры сейчас какие-то не такие стали, как оборзели, – свербело в башке. – Сегодня – разведка боем, – решил. – Отступим, огрызаясь огнём».
   Но, если без внезапных фокусов, то это – не война. И в Шараше, дурном этом, вдруг пошла густая пальба, громыхнуло гранатами, полыхнули дома. «Кто ж нас так мощно поддержал?», – ошалел Колька. Чуть было не прохрипел по-солдатски: «Победа!», но почуял всей кожей спины, что не отступать с боем, а драпать по-быстрому надо. Есть дорожка фронтовая, которая ещё не перекрыта автоматчиками.
   Они по-гусиному – канавкой, по-пластунски – до равелина, бегом вдоль стен – к башне и – в подкоп-пролом. Отдышались, приподняли решётки и – в форте.
   – Смирно! – скомандовал Колька. – Рассчитайсь!
   – Вольно! – раздался другой приказ, команднее. – Весь личный состав привёл? – спросил отец. – Всех! – глянул на мальчишек. – Вернуть разведку, – бросил адъютанту.
   «Успел-таки примчаться на своей машине-крокодиле», – сник Колька.
   – Есть ещё лазы? – жёстко стребовал полковник Иван Кромов с сына. – Нет, говоришь?! Поклянись под военной тайной!
   Колька исполнил, добавив крамольное: «Вот те крест!». Отец поморщился из-за всуе, но клятву принял.
   На плацу – солдаты при полной выкладке. Меж жилыми особнячками мечутся опавшие лицами женщины, а сквозь их суету – мать: «Все остались при своих синяках?». У неё и браниться духу не было.
   «А чего ругать-то?! Пробился и своих ребят вывел», – ершился Колька. Он уже головой понял, что дело – не шутка.
   Отец был в новом мундире, сверкал погонами, позументом, шитым золотом поясом. Объяснил, что находился в какой-то свите. «Шарфы возвращаются офицерские, – щёлкнул пальцами, примеряя. – Впору топать по Чёртову мосту». И Кольке хотелось, как завещал Суворов, перейти Альпы.
   Мать, прихватив руку, повела по форту, как его звали армейцы. Но это был старый замок, не мощный, но просторный. Внутри крепости ещё австрияки поставили гарнизон. Вдоль стен – казармы, а посередине – дома со сквериками.
   «Опять – международные отношения», – смекнул Колька, наблюдая из окон квартиры, как охрана при воротах впускает автобусы. Из них высадились женщины с баулами, мальчишки с сумками через плечо и, Кольку передёрнуло, девчонки с рюкзаками: «Это надо же – удумали пощёчины давать! Против такого и приёмчиков-то нет». Расположились табором у донжона.
   – Венгров обижать – не сметь! – приказал полковник. – Они в беде.
   – А мы? – спросил Колька.
   – Мы? Мы-то отобьёмся! – бодро ответил отец. Так энергично, что сам смутился. – Мятеж – в стране, – объяснил, отвечая на взгляд жены. – Форт удержим, себя и венгров этих защитим.
   – Венгров обязательно? – удивился Колька.
   – Конечно, с кем же ты драться будешь? – рассмеялся отец. Он уже был в полевой форме.
   Иван Кромов решал: «А не пробиться ли к сербам? Семья-то при нём. Но обратного хода нет, если не хуже. Хрущёв, поди, сговорился с Тито. Ветры из Кремля дуют разные, – рассуждал. – Власть рада охренеть. Её подручные всегда в тупом азарте».
   На днях армейские чекисты замели в бане «шпионов». У тех на советских форменных ремнях с тыла – немецкая маркировка. Привели к полковнику. Кромов предъявил готическое тиснение на добротной коже собственного: «Кто ж за границей казённое носит?». Немцы с душой ладят чужую амуницию, а за свою работу они отвечают.
   Маршал, когда ему рассказали, хватался за собственный ремень, грозился ожечь дуралеев. «Молодец, полковник, что отстоял офицеров, – одобрил. – При Нём и я бы не смог». Но чекистов-особистов пороть пред строем не стал. Ему ремень тачали в особых московских мастерских. Лупцевать мудаков он не годился.
   «Нам бы, – мечтал военачальник, – через Дунай на Белград, а там – Афины, от них до Каира морем рукой подать. В Союз бы вернулись сквозь Константинополь». Он был из нового урожая маршалов.
   «К вратам Цареграда приколотили бы погоны этого стратега», – ехидно подумал Иван. Маршал отбыл по частям, а с ним эскортом все офицеры из форта. Тут и началось.
   Школку кромовскую армия создала полуподпольно, и та не попала в секретные бумаги. Толком, не оформив, не внесли в совершенно секретные. Газеты про погромы военных городков с фотографиями мёртвых тел разослали, а о живых людях в настоящих маленьких гарнизонах, не подумали. К тому же Кромов официально пребывал в Секешфехерваре.
   «У меня дети-женщины, понимашь-мать! – вгонял в телефон полковник. – У меня наши венгры, – мать-понимашь!». В ответ мычали про контакт с местными коммунистами. «Они или шкуру спасают, или переметнулись», – горело внутри офицера.
   Колька знал, что без горячих словечек в армии не всё понимают или понимают неправильно. «Чего мучить пустую трубку, когда воевать надо! – хотелось сказать. – Пока-то танки подойдут. Совсем плохо с международными отношениями», – тревожился.
   Полковник скармливал телефону ёмкие слова громко, но не нервно. Просто связь была плохая, в армии всегда никудышная связь. И не мог он жать прямым текстом, что солдаты и офицеры – на парадах в честь инспекции, а у курсантов – идеологическая борьба в Будапеште. В форте – десятка полтора автоматчиков, Старшина, да сверхсрочник на хозяйстве.
   «Куда, однако, подевались люди с рыбьим взглядом и змеиными веками? – задумался Колька. – Их же страсть, сколько было, этих путаников». Так называли людей, которые усложняли жизнь армии.
   В форт прорвались на джипах курсанты, да из тех, на кого полковник положиться мог – югославы и гэдээровцы. И притащили на хвосте своей удачи чудо. К берегу подошли мониторы и десантки. На кораблях – пушки, на самоходках – морская пехота капитана первого ранга Мальц;ва – героя корейской войны, всем известного как Мичманок.
   «Мы прошли по водам, аки по суху, принесли щит и меч», – картинничал он перед Натой. «Ave, Caesar, morituri te salutant, – продекламировал, обнимая полковника. – Здравствуй, Кромов, здравствуй, несущие смерть врагам пособят тебе. У меня карательные полномочия».
   Каперанг долго гнал десант по Дунаю. От Измаила – вглубь континента. По берегам стояли румыны. И без бинокля было видно, что смотрят зло. Проскочили дракуловскую Румынию, правый берег стал дружелюбнее. «Болгар организовали, чтоб приветствовали», – тепло подумал о русско-спасённом народе моряк. Но уж с венгерских берегов, с югославской, вроде, Воеводины, пыхнуло ненавистью.
   – Сербы не вдарят, а Венгрию окоротим, – отрапортовал Мичманок, швырнув окурок «Герцеговины флор» в опостылевший Дунай. – Плыви в море русское, море Чёрмное. Под Инчхон бы сейчас!?
   – Под Чемульпо, – оспорил Кромов.
   – Одна японамать! – парировал Мичманок.
   Колька за беседой призадумался, но подслушивать было интереснее.
   «Босняки-то лопочут почти по-нашему, но мусульмане, – рассказывал Мичманок. – Сербов полноценными европейцами тоже никто не находит. – Тито – единственный нормальный хорват. Никита с этим Йоськой снюхался», – подтвердил догадки Кромова.
   Когда форт принял беглецов из Шараша, стало ясно, что Колька воевал не только с венграми-мадьярами, но и с фрицами-немцами, поляками-ляхами. Лишь сербы с русскими не враждовали. Их родители поссорились со своей Югославией. Там хозяйничает и зверствует Иосип Броз Тито, который не любит Советский Союз, а они в колькину страну верят. Вот и выходят на берег, смотреть – не объявится ли на той стороне этот Броз, чтобы выстрелить в предателя.
   «Что с ними будет? – гадал Колька. – Югославия больше не враг СССР, но Тито-то с топором за рекой остался».
   Мониторы Мичманка щедро шарахнули по Шарашу. Морпехи, расстреливая по-полевому, с налёту прочистили дорогу к шоссе.
   – Чуяла, что в Венгрии этим кончится, – бормотала Ната. – Понятно, почему древние сетовали, если ссылали на «холодный Дунай».
   – В 45-ом недаром учредили «За взятие Будапешта», – напомнил знаток медалей Мичманок.
   – Шандора Петёфи они нам припомнят, – углубилась в прошлое мать. 
   Колька знал, что для венгров этот Петёфи – и Пушкин, и Стенька Разин.
   – Иду брать мосты, – салютнул Мичманок, прощаясь. – Кстати, в 19-ом переметнувшиеся к буржуям дунайские мониторы сломали хребет первой красной Венгрии.
   Выкатили крытый армейский грузовик, сбили доску с честной надписью по-русски и по-венгерски: «Осторожно, люди!».
   «Отставить! – распорядился полковник, – разит советским. В тесноте, да не обиде». Машину отогнали, а в гараже заперли местных вольнонаёмных и шофёров-венгров.
   «Заложниками их никто не объявлял, – постановил для себя Кромов, – побудут под арестом».
   Мать достала из чулана чемодан «Великая Германия», но вернула на место. «Не к лицу барахло спасать, – сказала браво. – Собирай, Колька, свои сокровища, но не усердствуй». А сама побросала в саквояж тёплые вещи, бельё, банки консервов, галеты, положила бутылку «Тракая». Проверила пистолет: «Живой я им не дамся».
   «Не дури! – вспылил отец. – Ты ж не сама по себе!». Но оружие не отобрал. Разноцветным веером разложил на столе деньги. «Здесь – форинты, марки, кроны, злотые, леи, даже динары. Бог знает, куда вас занесёт? Водки возьми», – посоветовал.
   Колька понимал, чтоб не усердствовать. Решили одеться охотниками, а в таких курточках всё – карман. Ссыпал в мешочек монеты и значки, выбрал пинцетом из кляссеров марки, уложил в ранец школьный дневник, верный «Зоркий», фотокарточки и открытки.
   «Вот ты и беженец», – храбрясь, улыбнулась, мать.
   В голове колонны – джип, в нём – четверо сербов, у которых – пулемёт и автоматы. Замыкающими – немцы. Курсанты поведут и автобусы. Большего охранения полковник выделить не мог. Отступали-прорывались с женщинами и детьми, с другим армейским скарбом, а со всеми – и рядовой ребёнок непобедимой и легендарной Колька Кромов.
   – Так уютно было в Венгрии готовиться к третьей мировой, – съязвила Ната на прощанье.
   – На Неметчину вернёмся, – охладил её полковник.
   В автобусах народы не перемешались, одни сербы сели рядом с советскими.
   «Вновь на Будапешт иду, но теперь с бабами и детьми», – ёжился седовласый сверхсрочник, единственная русская боевая сила в колонне. Ветеран щёлкнул по той самой медальке. На ней почему-то вычеканены трудовые серп и молот, словно вражескую столицу жнецы да кузнецы брали. «Полковнику-то недурно, – позавидовал, – постреливает себе со стен форта».
   И Колька второй раз шёл на Будапешт, был там с экскурсией. Сейчас в «Икарусе» он помирился с Ленкой-санитаркой. Правда, в строй она не становилась, не сложилось боевой дружбы, хоть на донжон вместе лазали.
   Колонна, подобрав несколько легковушек, проскочила почти до центра, до горы Геллерт с монументом странной женщине. Колька-экскурсант тогда вскарабкался, куда смог, но ничего не нацарапал: «Не Рейхстаг же!».
   «Венгры, – рассказывал сейчас Ленке, – чтобы запомнить свой главный город, взгромоздили памятник ведьме. Те живут больше в Румынии, куда советских, не очень-то пускают, – вдохновенно врал. – Мы с отцом раз пробрались и…». Он не досочинил. Передовой джип тормознул у лежащей поперёк площади огромной статуи.
   «Власти новой Венгрии не желают крови, – раздалось из рупора. – Сложите оружие!».
   «У мятежников, оказывается, есть собственные власти?», – успел удивиться Колька.
   Легковушки-попутчицы бросились врассыпную. Сербы открыли огонь, стреляли и из немецкого джипа, отважно ставшего рядом.
   Сверхсрочник вскочил, норовя сунуть ствол автомата в оконце. Ната, ткнув ему в кадык дулом пистолета, навалилась, выплёвывая во все стороны командирские слова.
   Курсанты прикрыли собой колонну, дав ей развернуться. Подбитые джипы горели, а автобусы неслись со всех колёс прочь из Будапешта.
   «Простите, Наталья Михайловна, – просипел ветеран, – оплошал, почудилось, что – в окопе».
   Ната достала бутылку, распечатала, отхлебнула и протянула посудину сверхсрочнику. А Ленка протерла водкой ссадину на шее отца. В душе она была санитаркой. Мать Ленки существовала незаметно, в автобусе растворилась среди пассажиров.
   «Узнать бы, что за раздолбаи-офицеры были в легковушках?», – ругнулась одна из женщин. «Не рекомендую», – покосилась другая.
   Рвались к своим рубежам. «Граница у Чопа узенькая, но автобусы пролезут», – успокоил Колька-солдат Ленку-санитарку.
   Та призналась, что отец выпорол её, увидев на башне: «Попа вся полосатая».
   «На донжон лазать опасно», – одобрил кару Колька.
   Соврали оба. Застукали, когда Ленка ему у себя показывала.
   «Надо пригласить фронтовую подругу в Тологду, – прикинул Колька. – Куда ж ещё? Другого дома у Кромовых сейчас нет».
   ...Мятеж Иван Кромов произвёл в продолжение Той войны. Полковник, отбиваясь от наседавших на форт ополченцев, гадал: «Зачем нужна его школка? Эти ягдфербендер, ягд-команды он дрессирует, явно, не для Европы?». Не прерывая мысли, застрелил угодившего на мушку. «Шарашкина, однако, контора», – заключил.
   Словечко с двояким смыслом вернулось в живую речь, как вышли сталинские «крестники». А тут оно совпало с названием городка, по которому вёл огонь Кромов: «Шарашкин-город – такое дело!». Полковник вновь смертельно для кого-то прицелился.
   «Драпать, спасая жизнь штатских, не позор», – размышлял о своей доле Колька, когда колонну оттёрли на обочину.
   «Конев идёт», – прошелестело по автобусам. «Почему только кони? – не понял Колька. – Эти для парадов, а нужны танки!». Он ни разу не видел конницу в боевом походе. И другие подумали о кавалерии, приветствуя её, запели: «Сумеем постоять за СССР!».
   «Наши танки!», – дружно ахнули беженцы. Они-то улепётывали, но на Будапешт шли стальные кони маршала Конева. «Вот так кони!», – восхитились и грянули: «Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин и первый маршал…». Пели и некоторые из союзничков, даже венгры.
   Тут Колька сообразил про исполина, валявшегося на площади, где их, чуть было, не взяли в плен. «Со Сталиным, что-то не так, – вспомнил. – Да и первые маршалы не на поле боя легли. Их по ошибке расстреляли ещё до Той войны, оставили двоих, бесполезных. Сталину пришлось стать генералиссимусом, когда в одном человеке, как в матрёшке, много генералов сидит». Колька догадывался, что Культ личности – злой карлик, грузин с трубкой, может, Сталин?
   «Тебе боязно?» – конфузилась Ленка.
   Колька не ответил на детско-девчоночий вопрос: «Какой страх, когда битва!».
   Автобусы замерли, а на Будапешт надвигались танки. Стволы целились в гору Геллерт. Колька гордился, что первым, таясь в канавке, запел: «Гремя огнём, сверкая блеском стали…». И песню подхватила страна. Он, Колька Кромов, сумел постоять за СССР. А что придётся, догадался, при первых же выстрелах. Взрослые взялись за оружие. Призвал же их Колька – необученный, но обстрелянный: «Измена, говорят, была, в чужих руках оказался Будапешт».
   На площади венгерской столицы валялся Сталин, а у его обрубленных ног – сгоревшие джипы с мёртвыми сербами и немцами, погибшими за своих и чужих жён-детей, за весь социализм.
   «Гляжу, как памятники падают, и сердце кровью обливается», – прочтёт со временем Николай у трёх русских поэтов разных эпох.
   А пока семейный язык Кромовых обогатился новой угрозой-ругательством: «Ты, Будапешт помнишь!?».
   Загадочный же Секешфехервар, в котором Николай Кромов так никогда и не побывал, ныне – город при заводе, где делают «Икарусы».
         
            Текст в редакции издания 2006 года. Интернет-вариант
         Смотри "историческую справку": "Памяти СССР. Портреты вождей. Хрущёв"