Поэт и черт

 Тот, кто хотя бы однажды испытал муки творчества, знает, как они нелегки. Тысячи и тысячи людей соскакивают среди ночи в фешенебельных коттеджах и брезентовых палатках, благоустроенных и коммунальных квартирах, бараках и небоскребах, дворцах и комнатах общежитий,  вызывая ворчание жен и нарекания соседей.

 Они яростно хватают карандаши, ручки (паркеровские, шариковые, ученические и с золотым пером) и с жадностью набрасываются на все терпящую бумагу (писчую, меловую, туалетную, салфетки - какая подвернется) и покрывают ее малопонятными (поутру - даже для них самих) знаками - буквами, иероглифами и арабской вязью. В отчаянии они рвут черновики и волосы на своих, не всегда богатых растительностью, головах.

 По предположительным данным ЮНЕСКО, ими ежегодно изгрызается 31,5 миллиона карандашей и уничтожается столько бумаги, что ею можно было бы оклеить площадь четырех самых крупных штатов одной из великих держав.

 Это творчество! Почти каждый из этих несчастных людей старается чем-нибудь облегчить свои страдания. Один пьет крепкий кофе, другой держит ноги в тазу с холодной водой, третий килограммами пожирает яблоки, не обращая внимание на червей и косточки; большинство же из них курят так, что форточки их окон могли бы служить натурой для съемок фильма на нестареющую тему: "Уходя отключайте электрические приборы!". Многие, наконец, просто бегают по комнате и мучаются.

 Именно к числу этих последних и принадлежал молодой поэт Роланд Наколюшкин. Молодыми у нас зачастую называют поэтов, которым в жизни давно уже не приходилось слышать столь лестные эпитеты. Их называют как угодно: гражданин, товарищ, мужчина, но только не "молодой человек". Но, как это ни странно, Роланд Наколюшкин, кроме того, что был молодым поэтом, был к тому же действительно молодым человеком.

Казалось бы, это редкое совпадение должно было сулить удачу двадцатилетнему сочинителю. Но… увы! Стихи еще не принесли славы своему автору, хотя некоторые из них и были напечатаны. В основном редакции газет и журналов присылали отказы. Стоит ли говорить о том, что гонораров, которые изредка получал молодой поэт Роланд Наколюшкин, на поддержние жизни в его тщедушном, но все-таки бренном, теле, явно не хватало.
И поэтому Роланд работал. Он и не подумал после окончания средней школы поступать  в вуз, а как он сам выражался, «пошел в люди».

«Людьми» оказалось небольшое проектно-конструкторское бюро, занимавшееся… а, впрочем, разве так уж важно, чем оно занималось? Важно то, что Наколюшкин работал в этом бюро в должности чертежника-конструктора.

Звание это даже несколько льстило Роланду – ведь неблагозвучное «чертежник» можно было опустить (что он и делал при всяком удобном случае), и тогда оставалось солидное «конструктор». И счастливый обладатель этого титула мог с чистой совестью считать себя коллегой Туполева и Ильюшина.

Как и большинство молодых людей, Наколюшкин был романтиком и очень завидовал героям романов XIX века – молодым художникам и поэтам, жившим на чердаках Монмартра и Латинского квартала, сорившим редкими деньгами, а в свободное от забот время мерзнувшим и голодавшим в своих скромных жилищах.

Оклад в восемьдесят рублей вполне позволял моему герою испытывать нужду и иногда жить впроголодь, но комната в коммунальной квартире с центральным отоплением лишала его удовольствия согревать дыханием руки и писать стихи при свечном огарке.
И все же Роланд Наколюшкин был счастливым человеком. Каждый день, кроме выходных, он поднимался со своего дивана в семь часов утра, завтракал (если было что) и отправлялся «на службу».

Работа чертежника-конструктора Наколюшкина заключалась в следующем: ему давали за образец типовой проект с некоторыми изменениями, а он должен был внести эти изменения в другие альбомы типовых проектов – что-то зачеркнуть, где-то исправить цифры, и, наконец, поставить на каждом листе тот или иной штамп.

Как видите, работа нетрудная и не требующая большого ума, хотя довольно однообразная и скучная.

С каждой зарплаты Роланд Наколюшкин, следуя «правилам хорошего тона», вычитанных из тех же французских романов, кутил. Он щедро угощал знакомых, малознакомых и даже совсем незнакомых людей, и сам чувствовал себя героем романа. Ему очень хотелось кутить в кругу друзей из хотя бы плохонькой «богемы», но за отсутствием их он ограничивался компанией простых смертных. Лишь бы слушали его стихи и восхищались. Когда подвыпившие приятели начинали восхвалять дар молодого автора, называя его «вторым Есениным», тот был на седьмом небе. И в его помутневшем от даров Бахуса мозгу вяло пошевеливались восторженно-вальяжные мысли: «А что?..  А ведь могу!.. А чем я хуже?». И еще много-много «А…».
Может быть, вам показалось, что герой мой был ограниченным, самоуверенным, что называется «без царя в голове», человеком?...

Вынужден вас огорчить. Роланд Наколюшкин был вполне порядочным, добрым, сообразительным малым. Но ведь в чем-то человек должен быть глуп, ни в одном, так в другом. Вот и Роланд был глуп только в одном, сугубо житейском смысле. Даже, скорее, безалаберен, чем глуп, просто беспечен до глупости. Пожалуй, сказать «беспечен до глупости» будет всего вернее.
Одевался поэт с изысканной небрежностью, с той милой небрежностью, которая не каждому дается, прическа «а-ля Битлз» вместо расчески довольствовалась чаще всего пятерней. Надо заметить, что мой герой был очень неплох собой и нравился девушкам, которых он боялся, и потому делал вид, что презирает их, и они ему давно наскучили, есть дела поважнее. А в общем-то (я не боюсь повториться) Роланд Наколюшкин был вполне хорошим человеком – добродушным, отзывчивым, бескорыстным, несколько наивным, верившим в свое предназначение – стать, если уж не известным, то профессиональным поэтом.

Надо признать, что в своем стремлении стать настоящим поэтом Роланд был очень настойчив. «Ни дня без строчки» - было его правилом, которому он свято следовал. Даже на работе, автоматически справляя свои нехитрые обязанности, Наколюшкин в уме составлял строки и искал удачные рифмы. Чего греха таить – он был честолюбив. Разве это порок? Скажите, положа руку на сердце, разве не честолюбие руководит нами в большинстве наших предприятий и начинаний, разве не все желания наши есть тщательно скрытое честолюбие? Может быть, вы не согласны?.. Попробую доказать вам это.

Допустим, вы хорошо работаете. Что руководит вами? Трудолюбие? Правильно, вы любите работать хорошо, вам нравится хорошо работать. Почему? Вы довольны тем, что вас отмечают, вам стараются подражать – разве это не честолюбие? Вполне здоровое, хорошее честолюбие.

Ну а, допустим, вам наплевать на похвалы и на подражателей – вы работаете ради денег… А зачем вам деньги, если не за тем, чтобы понакупать модных и дорогих вещей и козырять ими, теша свое не вполне здоровое честолюбие?

Слышу новый аргумент – почти все заработанные деньги вы отдаете в детский дом, оставляя себе только на самое необходимое. Это бескорыстие, доброта? Правильно! И они же скрытое хорошее честолюбие – ведь вы довольны тем, что получатель благодарит вас от имени всех воспитанников и… Что? Вы высылаете деньги анонимно и никто об этом даже не знает? Но вы-то знаете! И тешите свое хорошее и милое честолюбие, которое этого вполне заслуживает. Так что любое честолюбие хорошо, если оно не толкает других локтями, и как только оно начинает это делать, тут же перерождается в тщеславие. Этакое честолюбие с обратным знаком.

Вот так и мой герой был по-хорошему честолюбив – он хотел писать такие стихи, которые бы нравились людям, а его сделали известным. А кто из людей не мечтал в юности «о подвигах, о доблести, о славе»?

Как я уже говорил в начале своего рассказа, Роланд Наколюшкин принадлежал к числу тех из пишущей братии, кто во время сочинительства бегает по комнате и мучается. Вот и сейчас бедный стихотворец быстро шагал из угла в угол своей небольшой комнаты.

Очередное стихотворение было почти готово, и только последнее четверостишие никак не желало складываться. Роланд тщетно жонглировал словами и подбирал всевозможные рифмы – ничего не получалось. Уже  битый час ходил он по комнате, красный от возбуждения и ярости на самого себя, бормотал что-то и плевался.

Наконец терпение его истощилось. «Черт его знает, как написать эти строчки!» - довольно громко в сердцах сказал он и повалился на диван.
В прихожей раздался звонок. Соседка пошла открывать дверь. «Кто бы это?» - подумал Роланд только затем, чтобы отвлечься от стихов.
Заскрежетал ключ, в прихожей соседка обменялась с кем-то несколькими словами, и шагая обратно, стукнула в дверь комнаты Наколюшкина:
- Ролик, к тебе!

Поэт удивился, но быстро поднялся с дивана и пошел к двери. Открыв ее, он увидел незнакомого человека, которого так и хотелось назвать господином. На пришельце был безукоризненно пошитый костюм-тройка из дорогого материала, переливающийся галстук, из-под наглаженных брюк выглядывали лакированные туфли. В руке нежданный гость держал новенький «дипломат».

Роланд, пораженный этим блеском, невольно заговорил так, как говорили сто лет назад.
- Извольте войти, - сказал он, а когда гость вошел, так же вежливо предложил ему стул, - соблаговолите присесть.
Незнакомец сел, положив «дипломат» на колени. Роланд уселся напротив, на диван, некоторое время молчал, но потом собрался с мыслями и спросил:
 - Чем обязан вашему посещению?

Гость поправил длинными холеными пальцами красивую запонку и, глядя в глаза Наколюшкину, сказал:
- Видите ли, Роланд Федорович, я пришел к вам по делу не совсем обычному, - он несколько замялся, подбирая слова. – В общем, я заключаю сделки.
- Вы из Госстраха? – спросил Роланд, пораженный тем, что незнакомец знает его имя и даже отчество.

- Простите, не понял, - оживился гость.

- Вы – страховой агент?

- Да… В некотором роде.

- Ну тогда вы напрасно ко мне пришли, - облегченно вздохнул Роланд.

- Нет-нет, - занервничал незнакомец, - я ведь сказал: «В некотором роде».

- Ну так что же вам нужно? – уже не очень учтиво спросил Наколюшкин.

- Только что, буквально две минуты назад, вы упомянули мое имя.

Роналд испугался. «Уж не сумасшедший ли он? И глаза-то какие страшные. Ненормальный, точно!» - мелькнуло у него в голове. Однако вслух он ответил:

- Вы ошибаетесь, любезный. Никакого имени я не называл не то что две минуты назад, а, наверное, часа уже три.

Незнакомец снисходительно улыбнулся и попросил:
- Повторите ваши последние слова перед тем, как я позвонил в дверь.
Роланд задумался: «Какие же слова? Ага! «Черт его знает, как написать»… Да нет, он, право, сумасшедший. Уж не хочет ли он сказать…»

- Вот именно это я и хочу сказать, - перебил размышления хозяина странный гость.
- Что это? – дрогнувшим голосом спросил Роланд.

- Вы напрасно принимаете меня за душевнобольного, - отвечал незнакомец. – Перед тем, как я позвонил в дверь, вы сказали: «Черт его знает, как написать эти строчки».

Пораженный всеведением собеседника, Роланд не мог сказать ни слова. А тот, в свою очередь, воодушевившись растерянностью хозяина, уверенно продолжал:

- Не удивляйтесь, пожалуйста. Возьмите себя в руки. Да, я тот, кого вы упомянули недавно. Я – черт».

Голова у озадаченного поэта пошла кругом.  «Нет, брат, это не он сумасшедший, это я схожу с ума. Дописался!».

Надо сказать, что Роланд Наколюшкин всегда был атеистом и не верил не только в Бога или черта,  но даже в Музу, которой посвящал стихи.

- Незнакомец, победно улыбаясь, сказал:

- Не волнуйтесь, с головой у вас все в порядке. Я действительно Черт.

Он встал со стула, наполнил стакан водой из графина и подал Роланду:

- Выпейте и успокойтесь. Нам еще предстоит поговорить о деле.

Роланд послушно выпил воду и, собравшись с духом, спросил:

-  О каком деле вы собирались говорить со мной?
 
 Черт (а это был действительно он) внимательно посмотрел на поэта, убедился, что тот может рассуждать здраво,  и начал:

- Как я вам уже заметил, я заключаю сделки. Я думаю, вам известно из литературы, какого рода эти сделки?

- Души, - робко выдохнул Роланд.

- Вот именно, - продолжил черт, довольный понятливостью собеседника. – Я покупаю души. Взамен я могу дать очень многое. Но не все что угодно. Вы понимаете?

Роланд кивнул.

- Я давно наблюдаю за вами, – черт заговорил доверительнее, - и вижу, что вы очень преданы своей страсти – сочинительству. Я решил помочь вам. Но и вы должны пойти мне навстречу. В общем, не буду говорить намеками, скажу прямо: я хочу купить вашу душу.
- А как же я? – спросил вдруг Роланд.

Черт усмехнулся.

- Вы ведь современный человек, атеист, - сказал он. – Вы что же, верите в бессмертие души? А потом – зачем она вам? Что вы ее, вместо пальто носите?

Роланд засмеялся:

- Так как же?.. Без души-то вроде бы и неудобно как-то. – Он вдруг оживился и язвительно сказал:

- Ведь вот вам-то она зачем-то понадобилась!

Черт поморщился.

- «Неудобно». Как раз удобно, молодой человек, очень удобно. По крайней мере, сотни, даже тысячи людей живут без души – и ничего, довольны, обеспечены, можно сказать, счастливы. Кстати, что вам ей делать? Совсем бесполезная штука, душа-то ваша. Пользы ни на грош, а болит, наверно, частенько, - черт уставился прямо в глаза поэту. – Ну болит душа-то? Бывает? А?.. Ну что же вы молчите?.. Болит или нет?

Роланд, вздохнув опустил голову и прошептал: «Болит».

- То-то! – торжествующе сказал черт. – «Болит!» А продали бы мне, так и болеть нечему было. Так что, дорогой Роланд Федорович, не думайте долго, соглашайтесь, и расстанемся друзьями.

- А зачем вам моя душа? – опять спросил поэт.

- Да что вы заладили - «зачем» да «на что»?- начал терять терпение черт, но, сообразив, что грубостью может только повредить делу, снизил тон, - это уж мое дело, и… я не могу вам сказать… Это, как говорится, секрет фирмы.

Он посмотрел на загрустившего Роланда и сказал еще мягче:

- Я правда не могу открыть тайны, поймите меня.

Поэт понимающе кивнул, растроганный смягчившимся чертом. Собеседники некоторое время помолчали, потом черт принялся уговаривать снова. Он не жалел слов, расписывая жизнь без души.

- Так, а что вы мне дадите взамен? – спросил Роланд, близкий к тому, чтобы согласиться.

- Знаете, - вкрадчиво отвечал черт, - все время, пока я имел вас в виду, я хотел взамен души наделить вас умением, не просто умением, поразительным умением, фантастическим умением слагать стихи.

Глаза поэта загорелись, а черт, видя что тот клюнул на эту приманку, равнодушно закончил:
- Но вы, конечно, можете пожелать и что-нибудь другое.

- А несколько желаний можно? – поинтересовался Роланд.

- Нет, к сожалению, только одно, - вздохнул черт, - но практически любое: или у вас никогда не будут переводиться деньги, или любая женщина, по вашему желанию, будет от вас без ума, или вы достигнете вершины славы на каком-нибудь поприще. Кстати, В. – черт, понизив голос, назвал фамилию известного поэта, - стал знаменит благодаря мне.
 
Поэт уступал.

- А не можете ли вы забрать душу после смерти владельца? – спросил он, рассчитывая на уступку.
 
- Увы, - опять вздохнул черт. – Раньше я так и делал, но сейчас пошли такие времена! Души стали скоропортящимся товаром, купишь такую, с условием изъятия после смерти, ждешь, ждешь ее, а она оказывается лет через тридцать после заключения контракта никуда не годной. Ну и понятно, неприятности по службе…

-Значит, никак нельзя после смерти? – задал последний вопрос Роланд.
- Никак, - сожалея, отозвался нечистый.

Противоречивые мысли раздирали душу моего героя. Он всерьез задумался. Черт, видя это, не мешал ему, сидел, ни слова не говоря. Наконец Роланд решился.

- Составляйте контракт, - решительно сказал он.

Черт, обрадованный согласием, раскрыл дипломат, достал листок гербовой бумаги:

- Я его уже заранее подготовил, - сказал он.

- Эк вы за меня решили, - буркнул поэт недовольно. Черт виновато улыбнулся и протянул лист.

Роланд пробежал глазами текст контракта, с сомнением посмотрел на собеседника, спросил:
- Без обмана? А то душу-то того, а сами…

- Ну что вы! – искренне обиделся черт. – Фирма гарантирует!

Роланд еще раз посмотрел на него, покачал головой, затем решительно направился к столу, взял шариковую ручку, и быстрым росчерком пера поставил на контракте свою подпись.
Вздох облегчения вырвался из груди черта. Он, улыбаясь, забрал у Наколюшкина бумагу, положил ее в дипломат и стал прощаться.

- Скоро вы будете знамениты, люди будут искать знакомства с вами, слава ваша принесет вам почести и деньги, - торжественно заговорил он, - но помните, если вы сумеете каким-то образом вернуть себе душу (хотя вам вряд ли  удастся – мне известно всего два таких случая). Так вот, если вы сумеете вернуть себе душу, все написанное вами без души забудется, ваши книги исчезнут, имя ваше будет позабыто вашими поклонниками, вы утратите все блага, приобретенные вами с моей помощью, словом, вы окажетесь в положении, в каком пребывали до нашего с вами знакомства. Прощайте!

Черт вышел, унося с собой душу Роланда Наколюшкина. После его ухода поэт подошел к столу и взял черновик незаконченного стихотворения. Он пробежал его глазами и увидел, что оно написано слабо. Через десять минут стихотворение было исправлено и переписано заново. Роланд критически перечитал новый текст, признался себе, что это стихотворение – лучшее из всего написанного им. Однако это признание нисколько не удовлетворило Наколюшкина, он не испытывал той радости, какая всегда охватывала его при окончании трудной вещи. Роланд объяснил это тем, что все достигнутое без труда и усилий редко вызывает радость. Он все же подумал: «А лукавый-то, видать, не обманул».

Да, действительно, черт не обманул моего героя. Он забрал у Роланда душу, наделив его способностью слагать стихи. Теперь Наколюшкин писал по одному стихотворению в день. Он мог бы писать и больше, но понимал, что делать этого не стоит – это бы выглядело неправдоподобно. Роланд не рвал больше черновиков, не бегал по комнате, он просто садился за стол и набело писал очередное стихотворение. Это не стоило ему никакого труда, никаких душевных мук – ведь души-то у него теперь не было. У него не было и никакого желания писать, у него не было вообще никаких желаний, кроме самых естественных. Это были даже не желания, это были потребности – «естественные надобности»,  которые поодерживали жизнь в лишенном души теле Наколюшкина, и не отправлять которые было просто нельзя.

... Когда первое крупное стихотворение Наколюшкина появилось в одной из центральных газет, он стал знаменитостью в своем бюро. На него, скромного чертежника-конструктора, обратили внимание те, кто прежде ни разу не подумал о нем. Сам начальник бюро вызвал Роланда к себе в кабинет и полчаса беседовал с ним. Начальник был из тех людей, которые полагают, что творить можно по указаниям «сверху». Он попросил поэта прочитать несколько стихотворений и, выслушав их, дал несколько советов, которые Роланд, разумеется, пропустил мимо ушей.

Имя Наколюшкина все чаще стало появляться в печати, его заметила критика, но среди похвал «молодому дарованию» несколько раз раздались и упреки. Один из известных критиков довольно проницательно заметил: «Все есть в стихах Р. Наколюшкина – точность образов, глубокий смысл, описание душевных мук автора – не видно только самой души». Не знал маститый критик, как он был прав.
 
Самому же поэту все похвалы и упреки были безразличны, как безразлично стало все на свете. Да, теперь, когда у него водились крупные деньги, он смог хорошо одеться, часто ужинал в ресторанах, замечая на себе восхищенные взгляды узнававших его людей, он ни в чем этом не находил удовлетворения. Настал день, когда редактор одного из журналов, куда Роланд принес очередную подборку своих стихов, пригласил его к себе в гости, обещая свести с представителями когда-то казавшейся Роланду недоступной и священной «богемы», и он принял приглашение. Дома у редактора его познакомили с двумя местными писателями, художником, режиссером и композитором. Кроме того, на вечере присутствовала молодая звезда эстрады, недавно вернувшаяся из заграничной поездки, где она взяла Гран-при популярного конкурса песни. Роланд тут же, за столом, взял салфетку, и через пять минут слова были готовы. Восхищению гостей и хозяев не было предела, и лишь оба писателя криво улыбались, слушая, как певица читает только что написанные строки. Один из них высказал предположение, что слова заготовлены заранее. Тогда Роланд встал и начал читать стихи о застолье, на котором оказался. Он упомянул всех присутствовавших, поблагодарил гостеприимных хозяев, кинул комплимент певице, а в конце стихотворения очень тонко уколол сомневавшегося в его способностях писателя.

Гости были в восторге. После кофе певица усадила композитора за пианино и заставила подобрать музыку к словам Наколюшкина. В тот вечер родилась новая песня, ставшая скоро шлягером. И в тот же вечер редактор, оторвав Роланда от эстрадной звезды, завел с ним следующий разговор:

- Ну так как, батенька, в периодике у вас много стихов вышло? – вкрадчиво спросил он.

Роланд задумался на несколько секунд, потом ответил:

- Я полагаю, Виктор Иванович, стихотворений шестьдесят.

-Шестьдесят, шестьдесят…, - прикидывая что-то в уме, повторил редактор, - пора бы, наверное, и сборник выпустить? А?

Наколюшкин пожал плечами.

- Вот что, любезный, - решительно сказал Виктор Иванович, - вы за недельку подберите эти шестьдесят стихотворений, добавьте новых, есть у вас еще ненапечатанные? – Роланд кивнул. – Вот и прекрасно! Добавьте десяток новых. И в следующий вторник… нет, пожалуй. - Он задумался. – Да, в следующую пятницу мы с вами пойдем в издательство. Пора и вам выходить на большую дорогу. Идет?

- Идет, - ответил поэт. – Спасибо.

- Ну это уж вы напрасно, - широко заулыбался редактор. – Благодарите свой талант, милейший.

- Черта нужно благодарить, - сказал вдруг Роланд.

- Простите, не понял, - удивленно посмотрел на него редактор.

- Мне чертовски везет, - сделал улыбку Наколюшкин.

-А-а! – радостно воскликнул редактор, поняв сказанное Роландом как шутку, и несколько раз коротко хохотнул.

Провожая Наколюшкина, он напомнил:

- Так значит, в пятницу. С утра приезжайте ко мне в редакцию. Не забудете?
Роланд кивнул.

- Ну то-то.
 
В пятницу Роланд проснулся раньше обычного. Надо сказать, что он уже оставил свое ПКБ и жил теперь только за счет гонораров, так что никуда спешить ему не было нужды. Так вот, проснувшись, он почувствовал себя как-то иначе, чем всегда. Он встал, взял подготовленные для издательства стихи и начал их перечитывать. Они показались ему чрезвычайно холодными, чужими, хотя и мастерски написанными. Роланду вдруг стало стыдно, а стыд, как известно, одно из движений души. Поняв это, поэт стал прислушиваться к себе. Да, ему было стыдно за свои стихи (в них не было души!), но в то же время он испытывал радость от выпавшего накануне снега, ему доставила удовольствие песня, которую передавали по радио. Неужели к нему вернулась душа?

Что же, в самом деле, случилось с моим героем? Может быть, к нему действительно вернулась душа? Вынужден вас огорчить. Нет, к сожалению, душа Роланда находилась все это время у черта, и только маленький, мизерный кусочек оставался у поэта. И вот теперь этот кусочек, слабосильный, раздавленный пустотой, заполнивший хранилище души человека, нашел в себе силы подняться хоть ненадолго и вытеснить эту пустоту. Кто знает, то ли черт допустил брак в работе, то ли он нарочно оставил Роланду крохотный кусочек души, чтобы он время от времени страдал, чтобы этот кусочек разрывался от боли и тоски по большой, настоящей, цельной душе.

Поэт присел к столу. Чувство брезгливости к себе охватило его. Долго сидел он, стиснув голову руками, потом взял ручку и принялся писать. И снова, как прежде, страдал он и мучился над каждой строкой, бился, не в силах справиться с непослушными словами. Он плакал, счастливый и несчастный одновременно, он любил и ненавидел свои стихи, рвал бумагу и тут же принимался писать снова.

Он жил! Он забыл обо всем на свете – о своей распускающейся славе, о хороших знакомствах и дорогих обедах, о редакторе, тщетно дожидавшемся его, он помнил только то, что он должен писать, не может не писать, как не может не дышать.

Целый день просидел Роланд, не отрываясь от бумаги, не съев ни крошки, не смочив губ водой, а когда стихи были закончены (они показались ему прекрасными), встал и, пошатываясь, удовлетворенный, прошел к дивану. Обессиленный, он через несколько минут уже спал и улыбался во сне.

…На следующий день Роланд, проснувшись, чувствовал себя скверно. Голова кружилась, все тело ныло, как после непосильной работы. Вчерашнее стихотворение вызвало у него лишь кривую усмешку – оно казалось Роланду наивным, холодный разум поэта видел все слабые места и огрехи. Он небрежно положил  смятые черновики в большую вазу, поджег их и равнодушно смотрел, как корчились в пламени излитые на бумагу его искренние мысли и чувства. Несчастный, он не знал, что придет время, и он назовет себя инквизитором своего творчества.

Вы, наверное, уже догадались, что в понедельник Роланд Наколюшкин, сославшись на болезнь, не позволившую ему исполнить обещанное вовремя, явился в редакцию к Виктору Ивановичу.

Через несколько месяцев вышла первая книга стихов Роланда Наколюшкина. Она вызвала восторг поклонников и противоречивые выступления критиков. Редкие голоса, упрекавшие молодого автора, были заглушены целым ворохом хвалебных рецензий. Если одни говорили, что стихи поэта напоминают цветок, но цветок, вылитый из холодного металла, и, пусть поражающий строгостью и красотой линий, но лишенный прелести живого цветка – запаха, способности колыхаться от дуновения ветерка, то поклонники поэта назвали его одним из продолжателей великих традиций.

Но эти споры были безразличны автору нашумевшего сборника, ему было решительно все равно, что о нем пишут и говорят. Он даже не мог упиваться славой – лишенный души не способен хотя бы на это.

И снова потекли однообразные дни жизни Роланда Наколюшкина. Снова печатался он в солидных журналах, снова ходил на ужин в дома представителей «богемы», где с равнодушием взирал на почести, оказываемые ему. Поэт вяло подписывал знакомым и незнакомым людям свою книгу, едва обращая внимание на довольных собирателей автографов.

 Однажды Наколюшкину представили молодого паренька, который дал поэту несколько переписанных от руки собственных стихотворений и попросил дать на них отзыв. Роланд взял рукопись и сказал, чтобы юноша пришел к нему домой через два дня. Вечером он небрежно просмотрел стихи молодого автора, нашел в них массу ошибок и отложил их, тут же позабыв.
Когда юный сочинитель в назначенный срок пришел  к нему домой, Роланд, нисколько не щадя его, не отметив хороших сторон, разнес первый его опыт в пух и прах. И побледневший, со слезами на глазах, начинающий писатель ушел, забыв попрощаться и забрать стихи.
А через несколько дней сам суровый критик плакал, перечитывая лирику обиженного им собрата по перу. Да, снова кусочек души, остававшийся в нем, дал о себе знать. Роланд бушевал, жег вырезки своих стихов из газет и журналов, и только незнание адреса юного поэта остановило его от того, чтобы явиться к нему и просить прощения. О, как ненавидел в эти минуты Роланд обычного, бездушного себя, как жалел он о той минуте, когда бездумно подписывал контракт с чертом! И снова он писал, снова мучился, искал и находил, и был счастлив находками.

А на другой день он опять жег написанное вчера и подбирал опубликованные стихи для следующего сборника.

Время шло. Неумолимо отстукивали часы секунды, минуты, часы, слагающиеся в дни, недели, месяцы. Еще через год вышел второй сборник стихов Наколюшкина. И опять были рецензии в толстых журналах, опять знакомства с поэтом искали сильные мира сего, и опять текла однообразная, лишенная радостей и печалей жизнь его. Стоит только сказать, что теперь Роланд жил в кооперативной хорошо меблированной  квартире, и некоторые его стихи были переведены за границей.

Я написал «жил» и задумался: можно ли так сказать о моем герое? Не вернее ли будет сказать, что он влачил, пусть обеспеченное, сытое, но все-таки жалкое, существование. Любое ничтожное насекомое, кроме того, что ест, отдыхает и размножается, чего-то боится. Я не могу с уверенностью сказать, что оно видит в чем-то радость. Оно хотя бы чего-то боится. Роланду же чуждо было даже это. Вся «жизнь» его была словно запрограммирована. Он даже не мог покончить с собой.

И только примерно раз в полгода, когда кусочек души заявлял на него свои права, он действительно жил – мучился, страдал от сознания никчемности своего существования, но жил. И муки эти, страдания, слезы над неудававшимися стихами – было для него счастьем. В такие часы он сравнивал себя обычного с умными, но бездушными машинами, которые тоже могли писать стихи, общаться с людьми, думать – с этими порождениями современности, состоящими из полупроводников, микросхем и еще из черт знает чего. Все эти полупроводники, микросхемы и проводки были для машин тем, чем для человека являются вены и артерии, но вместо горячей крови по ним текло электричество. Ах, если бы вернуть преуспевающему Наколюшкину тот день, когда его попутал лукавый!

Явления, описанные выше, начинались у Роланда, как правило, по утрам и длились весь день, но однажды это случилось с ним поздним вечером, в гостях у очередного ценителя его таланта. Поэт, спокойно и с достоинством просидевший весь вечер, несказанно удивил всех присутствующих, когда неожиданно разволновался и чуть ли не бегом, не отвечая на вопросы, покинул озадаченных хозяев и гостей. Это, конечно, приписали его своеобразной поэтической натуре (обычный прием для манерничающаих «непонятых» поэтов). Но Роланд вовсе не хотел в тот вечер блеснуть оригинальностью. Он всю ночь проходил по городу, вдыхая запах мокрых от дождя осенних листьев и слагая стихи, которые после длившегося целый день сна назвал неумелыми и глупыми.

…Прошло пять лет. Молодой, но известный не только по всей стране, но и за рубежом поэт Роланд Наколюшкин преуспевал. Он, конечно, не был гением (ведь талант гения от Бога, а не от более слабого дьявола), но имя его говорило само за себя. Он выпустил уже шесть сборников стихов, выступал по радио и на телевидении, давал интервью. Давно известно, что о хороших поэтах среднего мнения не бывает – их одни превозносят столь же усердно, сколь другие ругают. Так было и с Наколюшкиным. И, наверное, так бы продолжалось и впредь, до самой смерти Роланда, после которой бы его уже только хвалили (признайтесь, что после смерти поэта это случается сплошь и рядом), если бы не событие из ряда вон выходящее, событие, которое резко изменило жизнь моего героя.

Не знаю, согласитесь ли вы со мной, если я скажу, что случай играет в нашей жизни очень важную роль. Недаром его называют Господин Случай. Он по своему усмотрению распоряжается нашими судьбами, сводит и разлучает нас с людьми нам дорогими и неприятными, он может сделать нас счастливыми и несчастными. Некоторые умные люди утверждают, что вся наша жизнь – это сплошная цепь случайностей, и с этим, подумав хорошенько, можно согласиться. А уж если одна случайность оказывается связана с другой, это называется стечением обстоятельств.

То, что в один из летних дней мой герой снова почувствовал, что он живет, что кусочек души опять овладел его существом – это, как вы уже видели, закономерность. Случайность проявилась в другом. Когда Роланд шел вдоль длинного дома в одном из новых микрорайонов города и складывал непослушные слова в стихи, он вдруг увидел своего давнего знакомого. Кого бы вы думали?... Черта! Это-то и оказалось счастливым стечением обстоятельств. Разве мог Наколюшкин предположить, что встретит когда-нибудь своего искусителя, своего злого гения? Да еще в день, когда часть души, оставленная тем в издевку или по халатности, тосковала по своей большей половине.

Черт вышел из подъезда и, не взглянув на несчастного поэта, пошел по аллее. В его руке в такт шагам покачивался знакомый Роланду дипломат. Сердце Наколюшкина забилось сильнее. Он ускорил шаг, потом побежал. Пробегая мимо черта, он выхватил из его руки дипломат, по инерции пробежав несколько шагов, повернулся к нечистому лицом. Тот узнал поэта.
- А вы, однако, шутник, - сказал он.

- Вы тоже, - отозвался Роланд.

- Ну довольно. Я, право, спешу, - заторопился черт.

- Послушайте, как вас там – черт, дьявол, бес, шайтан, - глядя прямо в глаза нечистому, потребовал поэт, - отдайте мою душу!

- Вот как? – нагло улыбаясь, сказал черт. – А контракт?

- Я имею право порвать его, - по-прежнему решительно сказал Роланд.

- Увы! – черт явно издевался. – Что написано пером, того не вырубишь топором.

- Перестаньте, - брезгливо поморщился Наколюшкин, - вы вроде бы умный че…, - он хотел сказать «человек», но поправился, - умный черт, а прикидываетесь, будто вчера родились.
Черт вдруг преобразился – стал похож на оскорбленного профессора.

- Мальчишка, - заговорил он строго. – Молокосос! Как вы со мной разговариваете? Я старше вас, по крайней мере, на полторы тысячи лет. Потрудитеоь выбирать выражения. И вообще, отдайте мне мой дипломат, не то я кликну милицию, людей.

Нечистый разошелся не на шутку.

-Это черт знает что такое! Подбегать на улице к почти что незнакомому чел…э-э… товарищу и разыгрывать с ним свои идиотские шутки. Отдайте дипломат!

Роланд, ошарашенный гневной тирадой черта, смущенный, хотел было вернуть дипломат, но вовремя хватился.

- Отдайте мою душу, - с угрозой, сквозь зубы процедил он.

Прохожие, привлеченные громкими возгласами черта, останавливались и, не подходя, наблюдали диалог двух хорошо одетых, по виду интеллигентных, людей. Черт, видя это, стал к ним апеллировать.

- Товарищи, да что же это такое? – заговорил он. – Пройти нельзя. Уже днем готовы обобрать. Помогите!

Несколько заинтересовавшихся прохожих подошли к Роланду и черту.

- В чем дело?.. Что случилось? – заговорили они.

- Вот полюбуйтесь, - показал он на Наколюшкина, - забрал дипломат и не хочет отдавать.
- Милицию надо, - сказал кто-то.

Здоровый крепкий мужчина посмотрел на Роланда и с угрозой произнес:
- Слушай, парень, отдай товарищу дипломат.

Его поддержал какой-то покачивающийся, с глазами, смотревшими в разные стороны, мужичок:
- Не балуй, парень, отдай деду дипломат, - он икнул и добавил: - А милиции и не надо вовсе.

Роланд угрюмо смотрел на окружающих его людей.

- Отдашь или нет? – снова спросил крепкий мужчина, - или правда милицию звать?

- Товарищи, - заговорил Наколюшкин, показывая на черта, - он у меня душу купил, это его надо в милицию сдать. Это черт!

Нечистый, нагло улыбаясь, оглядел толпу, в которой кто-то, присвистнув, протянул:
- Да тут не милицию надо – психбригаду.

Вдруг раздался чистый девичий голос:

- Товарищи, да это же Роланд Наколюшкин, поэт!

Толпа пристально вглядывалась в поэта. – Точно! Он! – раздались удивленные и восторженные голоса.

Крепкий мужчина, тоже признавший в провинившемся известного поэта Наколюшкина, укоризненно произнес:

- Что же вы, Роланд, а еще поэт…

Нетвердо стоявший мужичок авторитетно заявил:

- Поэты – они все такие, вот Есенина взять… - Он собрался было внести свою лепту в есениноведение, но заземленные обыватели оборвали его.

Положение Роланда становилось неприятным. Люди, окружившие его, ждали, когда он вернет обиженному черту дипломат. И тут…

Идея, способная озарить человека только в критических обстоятельствах, пришла в голову Наколюшкина. Наблюдатели происходящего с удивлением услышали из уст поэта отрывок из песни.

- Черт, чертище, чертик, чертушка, - запел Роланд, - слезь с плеча, не то перекрещу!
Черт побледнел, видя, как поэт поднимает руку со сложенными, как подобает для сотворения креста, пальцами. Куда девалось его спокойствие? Он подался вперед и в тот момент, когда бросился на Роланда, тот быстро перекрестил его.
 
Страшные судороги, словно от удара током, передернули черта, он попятился. А Роланд продолжал крестить его. Пораженные, остолбеневшие зрители, ни слова не говоря, наблюдали за происходящим. Черт, продолжая кривляться, отступал из раздающейся толпы. Наконец, издав пронзительный крик, он с непостижимой скоростью удалился спиной вперед.
Бледный, с горящими глазами Роланд дрожащими от волнения руками открыл «дипломат». Там ли контракт? Он принялся ворошить бумаги. Вот он, клочок бумаги, лишивший его души! Нет, не один Роланд попался на удочку черта – тут же лежало еще несколько контрактов. Последний из них был датирован сегодняшним числом.

- Дайте спички! – решительно потребовал Роланд у окружавших его людей.

Кто-то послушно протянул зажигалку. Роланд чиркнул ей и поднес к голубоватому огню пачку чертовских контрактов. Они не загорались!

Роланд был готов лишиться чувств от волнения и сознания своей беспомощности. Пот обильно стекал с его лба. Поэт, теряя надежду, перекрестил бумагу и снова поднес ее к зажигалке. Ослепительная вспышка огня обожгла его руку. Даже пепла не осталось от контрактов.
Роланд, облегчено и растерянно улыбаясь, устало опустился на бордюр.

Толпа стала расходиться. Люди, пряча смущенные улыбки, заспешили по своим делам. Они очень удивлялись тому, что все они вдруг оказались сбитыми в одну кучу. Им казалось уже, что ничего не случилось – никто из них не помнил о скандале известного поэта.

Роланд, счастливый и обессиленный, поднялся с бордюра и пошел сам не зная куда.
 Неведомый ему уже пять лет покой разлился в его возвращенной душе. Он вспомнил, что в одном из журналов должна быть напечатана подборка его стихов, и поспешил к газетному киоску.

Подойдя к киоску, Роланд обнаружил, что у него нет ни копейки денег. Вместо блестящего, сшитого у лучшего портного, костюма, на нем были поношенные джинсы и рубашка не первой свежести. И тут Роланд вспомнил слова черта: «Если вы сумеете вернуть себе душу, всё написанное вами без души забудется, ваши книги исчезнут, имя ваше будет позабыто вашими поклонниками, вы утратите все блага, приобретенные вами с моей помощью, словом, вы окажетесь в положении, в каком пребывали до нашего с вами знакомства».

Рука, обожженная уничтоженными контрактами черта, болела все сильней и сильней, и Роланд поспешил в травмопункт. Из него он вышел с забинтованной рукой и больничным листом в нагрудном кармане. Даже не вспомнив о благоустроенной квартире в высотном доме, Роланд направился в свою тесную комнату в коммунальной квартире.

Почти до утра бился Роланд над ритмом и рифмами. Снова рвал он черновики и ходил из угла в угол, вызывая время от времени стук соседей в стены, снова душа его волновалась и жаждала хороших строк. В пятом часу, обессиленный, он уснул.

Назавтра Роланд был разбужен стуком в дверь. Оказалось, что к нему пришли из проектно-конструкторского бюро, где он когда-то работал. Поэт был очень удивлен, когда незнакомая девушка сказала ему, что ее послал начальник отдела справиться, почему он вчера не вышел на работу.

Роланд показал ей больничный и вызвался проводить. Когда они поднялись на третий этаж, навстречу им шел начальник отдела. Увидев Роланда с забинтованной рукой, он немного нахмурился, но посочувствовал и разрешил болеть. Странным, конечно, было то, что бывшие сотрудники Роланда здоровались с ним так, словно и не было пяти лет, когда он ни разу не заглянул в бюро. Но Роланд нашел этому объяснение – все было так, как предсказывал черт.
Рука не заживала долго, и все же через две недели Роланд вышел на работу. И все пошло, как и пять лет назад, - целый день Наколюшкин штамповал типовые проекты, а вечером мучил бумагу своими, пусть неумелыми, но искренними строками. Только теперь Роланд не кутил, получая деньги. Ему вдруг понравилось ходить в кино, но ходить не одному, а с той самой девушкой, которая пришла к нему на другой день после того, как он обрел свою, по глупости утраченную, душу.

Теперь я хочу раскрыть вам небольшой секрет. Вы, наверное, думаете, что все описанное здесь, пусть не совсем художественный, но вымысел? Нет, все это произошло на самом деле с моим хорошим приятелем Роландом Наколюшкиным. Я сам видел ожог, оставшийся на его руке. И потом, он так искренне убеждал меня в действительности описанного здесь, что я просто не могу ему не верить, тем более, что знал я его всегда как правдивого, честного человека. Стихов, написанных им в течение этих страшных пяти лет, он совершенно не помнит, от его сборников не осталось и следа, а рецензии, посвященные его тогдашнему творчеству, оказались сейчас написанными в адрес других поэтов. Сам Роланд пишет сейчас необыкновенно много, и некоторые его стихи уже напечатаны. Я искренне рад за него, хотя не являюсь знатоком или ценителем поэзии.

Декабрь 1984


Рецензии
и тема, казалось бы, избитая, а как вы все-таки ее повернули
читала с удовольствием

Алёна Маляренко   29.02.2012 15:22     Заявить о нарушении