Ничей дом. Глава 5

                И,


    
     Гора родила мышь.  Все смеялись.
     Поначалу – звонко, переливчато:  соловьями, пеночками, ласточками, стрекозами и сверчками, балуясь и балуя себя смехом своим (по нынешним временам – довольно редким), но, по мере плавного течения времени плавно переходили на уханье, буханье, оханье, ыханье, покашливая и отхаркиваясь, схватившись за дряблые животики свои свободной рукой, ежели таковая имелась.
     Гора безмолвствовала.  Мышь, тоже молча, но быстро и сноровисто, вырыла норку в горе, и в ней спряталась.
     А все смеялись.  Ритмично сотрясаясь, содрогаемые своим смехом – все более и более каким-то механическим – сотрясали, сами того не желая, мелочь свою в карманах и кошельках своих.  Та тренькала, глухо позвякивала, нетерпеливо и с обидой стонала, обуреваемая страстным желанием перекочевать из рук в руки.  Мелочь эта (разменная монета всех достоинств) терпеть не могла залеживаться в одном месте.  Она любила менять хозяев как можно чаще, чего нельзя сказать о бумажных купюрах (кои, хоть и защищены несколькими слоями (в данном случае – степенями) защиты (от подделки они еще кое-как защищали, но вот от частого и небрежного обращения, от плавного (или хуже того – рваного) течения времени, от яркого дневного света – от этого купюры себя никак защитить не могли)).  Ассигнации любили покой, уют, темные, теплые и сухие, места хранения своего, любили быть бережно и заботливо разглажены чистыми руками своих хозяев, разобранными и отсортированными по номиналу любили быть, перетянутые резинкой (не слишком туго), и положенными любили быть в портмоне, кошельки и карманчики(особенно – дамских) сумочек, тешась надеждой, что пользовать их будут еще не так скоро.  А лучше всего – так это перекочевать в бельевой шкаф на верхнюю полку между стопами свежевыглаженного, еще хранящего тепло утюга, белья.  И даже можно  быть  завернутыми  в  полиэтиленовый мешочек, чей запах не очень-то приятен, но зато – это верный признак долгого и томного покоя.
     Мелочь же (в обиходе простодушно называемая «медь» и «серебро», а на деле являясь куда более сложным сплавом самых разных металлов, зачастую – редкоземельных) была приверженицей более демократичных мест хранения (по счастью для нее – хранения недолгого).  Монета любила быть наскоро пересчитанной (если уж никак нельзя обойтись без данной процедуры), и без особых проволочек быть ссыпанной в карманы брюк, курток, пальто и плащей, в потертые кошельки или же (что приятней всего) просто на дно хозяйственных (или другого применения) сумок, где сладко и терпковато пахнет пылью, оторванными корешками всевозможных объявлений, клочками бумаги со случайными телефонными номерами, губной помадой, тушью для ресниц, засохшими чернилами, давным-давно вытекшими из авторучек, крошками печенья и табаку, брелоками от ключей и прочей безделицей.
     А завтра – рыночный день.  Теперь каждый день – рыночный.  И это хорошо.
     И понесут завтра мелочь на микрорынки, и рынки побольше, и на районные рынки, а если повезет – то и на Центральный.  Потираясь боками друг о друга, мелочь ждет своего часа.  И он настает – снимаются с вешалок брюки, куртки, пальто и плащи, сумки и сумочки, и звенит, ликует монета, перекатываясь с места на место, наполняясь предвкушением, чуть потяжелев даже.  И несут ее.
     А тут гора.  И на дороге как раз.  Да еще и мышь рождает!  И все смеются, остановившись.  Черт знает что!  Смеются долго, упорно, до головной боли, до спазм, до коликов в животах.  У иных сводит скулы судорогой – тогда они останавливаются (смеяться останавливаются), вытирая слезы рукавом, и массируя пальцами болящие теперь челюсти свои.  Икая, озираются по сторонам: не тут-то было! – уже спешат к ним другие – более настойчивые, выносливые, жилистые и кряжистые – хохотуны, зажав в одной руке авоську.  Другой же рукой – не мешкая и запанибрата похлопав по плечу замолчавшего было сотоварища, заливаясь гортанным смехом – тычут пальцем поочередно, то на гору, то на еле заметную норку, приютившую новорожденную мышь.  Делать нечего – приходится начинать все заново.  Смеяться заново.  Смеются все.  Без исключения.

      Здесь мы намерено порвем время.  А ничего страшного – сколько раз оно нас самих рвало!  И пусть не обижается – мы теперь вполне дееспособные.  И в руке нашей не авоська, но карандаш!  Что хотим, то и делаем!  И порвем мы его (время) только затем, чтоб не видать этого безобразия – этих хамских и непотребных конвульсий так называемого смеха.   Итак – рвем...
     …Ага, вот, кажется, и угомонились:  разбредаются все кто куда, по микро- и макро-рынкам, предварительно выпив средство от головной боли, а если имеется – то и успокоительное, сморкаясь в носовые платки (а то и просто на землю), держась за селезенку, прихрамывая и постанывая..
     Еще разрыв…
     …Возвращаясь с рынков и проходя мимо горы, они украдкой ухмыляются, но не останавливаются, а, потупив взгляд, спешат дальше, стараясь избегнуть встреч с себе подобными на этом, хотя бы, пятачке (я имею в виду…  м  ы   имеем в виду, потому что мы теперь обращаемся к себе на  «мы».  Уважаем.  Действительно, сколько можно! – пора бы!  И давно бы.  Так вот:  мы имеем в виду – на «пятачке», подразумевая под «пятачком» – место, а вовсе не монету, хотя бы и пятирублевую).
     Разрывы…
     В одном из них мышь рождает…  кого бы мы думали?  Да ведь мышь же и рождает!  Мышь рождает мышь.  В своей норке, разрыв раскоп-разрыв, в одном из временных разрывов, мышь рождает мышь.  Это осталось незамеченным со стороны и совсем не смешным.  То есть, могли бы, конечно, найтись охотнички прыснуть себе в рукав разок-другой по этому поводу, но охотничков не нашлось – мышь пряталась от них в норе-разрыве.
     А мы берем, да и рвем время.  Пусть.  Пусть знает наших!  В наших руках карандаш и бумаги клок.  И здесь мы полновластные хозяева, на  этом пятачке.  То есть, на клочке.   Бумаги клочке.
     Разрывы.  Раскопы.  Их все больше – потому что мышь не останавливается на достигнутом, а рождает еще с добрый десяток себе подобных.  Те, в свою очередь, тоже не лыком шиты – понарыли разрытий и нор в горе. и знай себе рождают, рождают и рождают мышей…  И тут мы уж ничего не можем поделать – раскопы множатся помимо нашего участия.  Множатся и мыши.  Гора испещряется изнутри норами, ходами,  лабиринтами, но безмолвствует по непонятным нам причинам, и в один прекрасный момент (почему-то принято называть эти моменты  «прекрасными», хотя прекрасного здесь мало как для горы, так и для мышей, да и вообще) – рушится, не выдержав собственного веса, изъеденная норами, и хороня под своей толщей весь свой выводок.  Именно свой! – ведь это она первая начала!
    И, глядя на пыльное облако, никто уже не смеется.  Только недоумевают все.  Молча.
    Занавес (бумага вышла).