Веришь-не веришь

  «Что примете за истину, вне зависимости от того, действительно ли это так, то и станет вашей реальностью. »  Роберт Энтони
               
     Тихое шуршание шин по мокрому асфальту. Мягкое монотонное журчание мотора. Субботний вечер. Я еду на своей новой машине в свой загородный дом. Моя семья с нетерпением ждет меня со вчерашнего вечера. Пришлось задержаться в Москве, так как  надо было срочно закончить саунд-трек к новому весьма неплохому фильму известного режиссера.
     Теплый летний вечер. Хорошее настроение, не смотря на усталость после удачно завершенной работы за приличное вознаграждение.
     Я не слишком молод, но и не с лишком стар. Приближаюсь к полувековому юбилею. Выгляжу, я, пожалуй, моложе своих лет и чувствую себя бодрым, полным сил. Даже ночные бдения в студии звукозаписи выматывают меня меньше, чем более молодых моих коллег, возможно потому, что я всегда уравновешен и не трачу попусту душевные силы. Я разговариваю вежливо, держусь приветливо и не лишен чувства юмора, поэтому люди тянутся ко мне, хотя я, скорее, нелюдим. Богемные тусовки, на которых приходится бывать в связи со спецификой работы, нагоняют на меня смертельную тоску. Я не любитель выпить, не переношу пьяных болтунов и расфуфыренных дам, мнящих себя тонкими ценителями искусства.
     Я - композитор, пишу музыку для кинофильмов. Конечно я не Брегович и не Мариконе, но, все-таки, "широко известен в узких кругах", а некоторые уважаемые критики даже называют меня одним из лучших создателей музыки для кино. В свое время мне удалось написать несколько более значительных произведений, которые, не смотря на отсутствие широкой популярности, являются предметом моей гордости! Писание музыки - работа, требующая каждодневных усилий. Не всегда нас посещает вдохновение, а большая семья и статус требуют постоянных расходов.
     Наверное, потому, что в молодости я увлекался математикой, которую считаю основой всех наук, да и принципа мироздания, моя музыка всегда точно рассчитана, очень гармонична, в ней нет диссонансов, но, при этом, ни один человек не назвал её скучной. В искусстве, (как, впрочем, и в жизни), всё должно быть соразмерно, тогда и только тогда его можно назвать совершенным.

     Ах, как хорошо начиналась эта вечерняя дорога! Но вот, наконец, мы встали. Мимо, по разделительной полосе, проносятся мигалки ГАИ. Это заколдованное место. Кто-то кого-то «поцелует в зад», и часа на полтора движение замирает.
 Поворачиваю ручку приемника, - хоть новости узнать (я не смотрю телевизор уже года два, разве что изредка "Дискавери"), ищу "Эхо Москвы", и вдруг отдергиваю руку:

 - Динь, динь, динь,
   Динь, динь, динь,
   Колокольчик звенит...

поет звенящий как этот колокольчик высокий женский голос, и какая-то нота вдруг открыла настежь дверь, из которой бурным потоком хлынули воспоминания. Песня иссякла, но сонм образов все прибывал и прибывал, пока не подхватил меня вертящимся водоворотом и не увлек в далекое прошлое, которое вдруг стало реальнее происходящего сию минуту.

     Было мне тогда 30 лет. Я много работал, берясь за любые заказы. В 90-е людям творческих профессий жилось нелегко. К тому же я стал задумываться над возможностью женитьбы. Все шло по плану, но тут один мой приятель, хороший талантливый актер, решил переквалифицироваться в режиссеры. В это время он ставил свой дипломный спектакль. Его выбор пал на простенькую мелодраму о некрасивой девушке, её несравненном таланте и несчастной любви. Я искренне не мог понять, зачем браться за столь неблагодарный затасканный материал. Но он с воодушевлением ответил:
- Хочу доказать всем, что при надлежащей режиссуре и правильном подборе актеров, любая незначительная пьеска может превратиться в настоящий шедевр, потрясающий до глубины души.
Я позволили себе усомниться.
- Да! Твоя роль здесь будет не последняя,- вдруг выпалил он.
Я удивленно поднял брови.
- И не вздумай отказываться! Твоя музыка, пронзительная тема героини должна стать главным, ну почти главным действующим лицом моего спектакля.
Он замолчал и пристально посмотрел на меня. Сказать, что я был ошеломлен - ничего не сказать. Это было так не вовремя и так не к стати.
Адова работа - подумал я, - и, конечно, за нее ничего не заплатят. К тому же такая тема меня совершенно не привлекает. Пока я соображал, как бы мне потактичнее отказаться, он заговорил снова.
- Понимаешь, Андрей, это очень важно. Кроме тебя мне не к кому обратиться. Да и когда все пройдет «на ура» (а я в этом не сомневаюсь) мы поставим спектакль на большой сцене, и у нас будут и слава, и деньги.
Кирилл смотрел на  меня в упор, в его лице была уверенность и решимость, но глаза выражали просьбу - почти мольбу.
Неожиданно для себя самого я согласился. Он расслабился, улыбнулся, и мы скрепили наш договор крепким рукопожатием.
- Я - твой вечный должник - промолвил он проникновенно.
- Подожди, ведь ещё ничего не написано.
-Я в тебя  верю, это, несомненно, будет шедевр, - коротко ответил он.
На том мы и расстались...
- Бес попутал, - вертелось в голове, пока я брел по весенним туманным бульварам.
Но, придя домой и старательно-вдумчиво прочитав пьесу, улыбнулся:
-Не так страшен черт, как его малюют!
 Сев за рояль, быстренько набросал увертюру - легко и непринужденно. Я совсем успокоился, даже увлекся, и работал до позднего вечера, отложив в сторону коммерческие проекты.
С тех пор жизнь пошла своим чередом: утро было отведено музыке к кинофильму, день - записи на радио, и еще оставалось достаточно вечернего времени для сочинения факультативных опусов.
Но радость была преждевременна. Второстепенные моменты давались мне легко, но эта главная героиня!.. Ах, эта главная героиня! Я искренне отказывался понимать эту женщину, она просто бесила меня, и работа не клеилась. Я писал и выбрасывал, писал и выбрасывал. Остальное же было почти готово. Прослушав некоторые отрывки, мой приятель остался доволен,
- Но главная тема, покажи главную тему - настаивал он.
- Это будет  сюрприз, ведь ты мне доверяешь,- отвечал я, и Кирилл уходил успокоенный и уверенный, что к назначенному сроку все будет «тип-топ». Он ждал окончания моей работы, как ребенок ждет рождественского подарка.
Прошел месяц, другой, а шедевра не получалось; все было пафосно и нарочито. В этом не было жизни! Что-то главное, глубинное ускользало от меня - напрасно я старался ухватить суть - она не давалась мне.
Я в конец измучился. Эта история стала чуть ли не главным делом моей жизни.
В довершение ко всему позвонила мать и попросила помочь ей с выставкой.
- Я хочу, чтобы ты сыграл на вернисаже в память о твоем отце. Приезжай ко мне, и мы выберем что-нибудь из его любимых произведений.
- Но, мама, я же не пианист.  Попроси дядю Сашу или дядю Витю, они с радостью согласятся.
- Нет–нет, это должен сделать именно ты!
 И я отправился в мамину мастерскую.

     Моя мама скульптор, а отец - пианист. Лауреат многих, в том числе и международных конкурсов, он был признан и почитаем.
     Пять лет назад, когда он, увенчанный лаврами, возвратился из очередной поездки, произошло это страшное событие, которого никто не ожидал.
     Мы встречали отца в аэропорту: мама, я, толпа поклонников, телевиденье, пресса...
Он появился внезапно. По проходу терминала аэропорта шёл высокий, чуть неуклюжий мужчина в элегантном французском костюме и ослепительно белой рубашке, небрежно расстегнутой на две пуговицы. Длинные до плеч чёрные с проседью кудри были зачесаны назад и красиво обрамляли бледное со впалыми щеками лицо, будто вырезанное из мрамора. На губах - отрешенная полуулыбка. И грустные усталые черные глаза, глядящие вдаль поверх наших голов.
      Все остальные следовали на два шага позади него. Таким он и врезался мне в память.
Потом официальная часть, от которой мы постарались ускользнуть, но нам это не вполне удалось. Не помню, как доехали до дома. Не распаковывая вещи, сели пить чай - от ужина отец отказался.
     Мы разговаривали о том, о сем, а он все смотрел на маму с какой-то запредельной нежностью, взяв её руку в свои ладони, как хрупкую драгоценность. Потом прилег на рекамье и попросил:
- Сыграй мне что-нибудь из твоего последнего, сынок.
Я сел к роялю, мама устроилась в кресле напротив, и заиграл воздушную колыбельную из последнего фильма, которая, мне особенно удалась.
- Как хорошо, - промолвил он где-то посредине пьесы.
Невольно подняв голову от клавиатуры, я взглянул на маму. Безмолвный крик ужаса застыл на её лице. Она вскочила с кресла и бросилась к отцу. Захлопнув крышку рояля, по дороге споткнувшись о ковер, я подбежал к родителям. Отец тяжело дышал, высоко вздымались ребра под белоснежной сорочкой.
- Скорую, Андрей, скорую, -  тихо и глухо простонала мама.
Отец задержал мою руку, мою и мамину.
- И это пройдет - тихо прошептал он, его взгляд остановился, рука ослабла и дыхание прервалось.
 Я бросился к телефону, мама - к аптечке.
 Скорая приехала почти мгновенно (так мне показалось), и констатировала смерть от обширного инфаркта.
     Папу похоронили с подобающими почестями при огромном стечении народа на Новодевичьем кладбище. Прежде, полный людей, тепла и веселья, наш дом опустел. Мама все чаще и чаще стала задерживаться в мастерской, а потом совсем переселилась туда.
Светская, гостеприимная и веселая женщина, превратилась в отшельницу, не желающую общаться ни с кем, и работала, работала, работала. Мне она всегда была рада, живо интересовалась моей жизнью, но через некоторое время я чувствовал, что она хочет остаться одна, лишь со своими воспоминаниями. Вопреки расхожему мнению, горе не сблизило нас, будто мамин муж и мой отец - это два разных человека...

     Но был ещё третий, не принадлежащий никому. Всегда уравновешенный и спокойный, с выражением рассеянной доброжелательности на лице, садясь за рояль, он преображался.  Лицо становилось подвижным, выражая бесконечные оттенки чувств, соответственно исполняемой музыке: можно было видеть страсть и тоску, любовь и ненависть, упоение и решимость воина идущего на битву, будто там, в нездешних мирах, ведомых только ему одному, происходит настоящая жизнь. С последним аккордом тонкие длинные нервные пальцы замирали над клавишами, голова опускалась низко, и вот уже из за рояля поднимался и выходил к восторженной публике знакомый, родной немного рассеянный человек, с застенчивой улыбкой. Неуклюже кланялся, пополам сгибая свою долговязую фигуру, и уходил за кулисы. Он играл разных композиторов, но более других любил Малера, Вагнера и Моцарта, таких разных, но объединенных печатью божественной гениальности.
Как я ему иногда завидовал! Никогда не удавалось мне проникнуть в те отчаянно-манящие, но пугающие своей беспредельностью сферы,  подчиненные иным закономерностям. Рациональная составляющая накрепко связывала меня с этим миром, как канат - воздушный шар, поднимающий туристов над Москвой.
- Так обруби это канат! - весело сказал отец, когда, используя именно этот образ, я выразил свое сожаление. Лицо его оживилось, приняв мечтательное выражение, будто он сидел за роялем.
- Наверное, я боюсь не вернуться.
- Однажды тебе удастся справиться со своим страхом. Это не всем удается, но ты справишься - ободряюще сказал он. И я ему почти поверил.


- И это пройдет, - были его последние слова, и на третью годовщину папиной смерти, наш дом снова наполнился жизнью. К нам пришли все прежние друзья - папины музыканты, мамины художники, многочисленные родственники и знакомые. За красиво сервированным столом царила непринужденная дружеская атмосфера. Во главе стола сидела мама, одетая в любимое платье отца, которое необычайно ей шло. Рядом пустовало папино место, и казалось, что сейчас откроется дверь, он зайдет и с легким поклоном тихо скажет:
- Прошу прощения, я немного задержался.
Быстрыми шагами направится к своему стулу, сядет во главе стола рядом с мамой, и все будет, как прежде, в те счастливые времена, когда казалось, что все мы будем жить вечно.
И дверь, действительно, открылась, но вместо папы на пороге стояли две женщины: мамина подруга - дородная знойная брюнетка, а на полшага позади нее - молодая девушка, стройная блондинка, одетая в черные брюки и черную водолазку. Ничего особенного, округлое личико, чуть вздернутый носик, но глаза - они были будто не от этого лица: большие, бархатисто-карие, бездонные. В них-то я  и утонул. Нырнул сразу, не раздумывая, и барахтаюсь до сих пор (потому что она стала впоследствии моей женой, о чем мне никогда не пришлось пожалеть).
    Восхитительный вечер, полный веселых воспоминаний, окутанных дымкой легкой грусти. Мама была в ударе, гости довольны, а мы с Ариной (так звали мою новую знакомую), улучив свободную минуту, удрали гулять по пустому ночному городу.
Проводив Арину, уже под утро, я вернулся домой. Тихо открыл дверь, на цыпочках босиком, чтобы не разбудить мать, хотел пробраться в свою комнату, но она не спала. Сидела в гостиной на ковре и рассматривала старые фотографии.
- А, пришел, ну иди сюда - позвала она меня.
Я подошел, присел рядом… Обнявшись мы долго глядели на разбросанные по ковру многочисленные  свидетельства прежней счастливой жизни, где мама с папой молодые, а я ещё совсем маленький. Так мы вновь обрели друг друга.
-Я хочу сделать выставку в память о твоем отце,- через некоторое время промолвила мама.
- Это будет называться "Застывшая музыка".

    И вот, по-прошествии двух лет, все было готово. Никто, кроме нее до сего дня не видел этих произведений. Я был их первым зрителем, если не считать Ивана, старого форматора, с которым мама работала многие годы.
Поднявшись на второй этаж и  пройдя по длинному коридору, я  постучал. Никто мне не ответил, но дверь тихонько приоткрылась, и я проскользнул внутрь, в зал.
На подиумах, расположенных полукругом, стояли скульптуры. Это были разные абстрактные композиции: одни - с изломанными формами, другие - с плавными изящно сопряженными линиями, но все обладали огромным внутренним напряжением, будто заключенная в бронзе энергия хочет прорвать материальную оболочку и выплеснуться в пространство. В самом центре над клавиатурой парили, будто в невесомости руки: нервные, чуткие, напряженные - руки моего отца, которые направляли эту фонтанирующую мощь, в пьянящем ликовании пробивающуюся сквозь туман повседневности в фееричность настоящего  не иллюзорного бытия, одухотворенного  присутствием единого начала …
    И тут я услышал музыку, она звучала во мне; переливаясь через край и захлестывая сознание, послушная этим рукам, понесла меня туда, куда я так стремился, но так боялся попасть.
    Подвернувшийся под руку лист ватмана превратился в нотную бумагу. Выхватив из коробки кусок угля для эскизов и попутно рассыпав по полу содержимое, я записывал, записывал, записывал, боясь пропустить или исказить хоть один звук, рвущийся из моей души.
Когда я опомнился и немного отдышался, то увидел маму. Она стояла, прислонившись спиной к дверному косяку, скрестив руки на груди, и мечтательно улыбалась. Я  подбежал к ней, обнял и прижался щекой к её щеке.
- Мама, милая мама, я все понял!
- Да, дорогой, я ужасно ревновала, когда он парил там, вдалеке, без меня. Но теперь я знаю, понимаю и чувствую, что он ощущал, когда музыка возносила его!
Она подняла исписанные ватманские листы:
- Ты ведь это будешь играть, правда?
Я посмотрел на то, что записал.
- Не знаю, справлюсь ли с этим, посмотри, здесь есть несколько очень трудных пассажей. Услышать и записать - это одно, но сыграть... Я же не пианист, такая задача по силам только отцу.
- Ты справишься, ты всегда справлялся!
 А потом мы вернулись на землю, дабы обсудить насущные организационные вопросы. И я отправился домой разучивать то, что сам написал.

      Это неописуемо, как я бился с собственными руками, которые отказывались слушаться меня. Сначала я хотел облегчить себе задачу, переписав попроще трудные места, но тогда музыка становилась плоской, утрачивала глубину, и я снова и снова заставлял свои руки проделывать невероятные головокружительные трюки.


      Наконец  наступил день вернисажа. Я сел за рояль, гул голосов постепенно начал стихать, и наступила мертвая тишина. Вдруг стало страшно до жути. От меня ждали чуда, но смогу ли  оправдать ожидания? Я нашел взглядом маму и Арину. Они стояли, взявшись за руки, и ласково с одинаковым выражением смотрели на меня. Немного успокоившись, я  помедлил и взял первый аккорд. То чувство, что испытал я  в маминой мастерской, снова овладело мною, растворив сознание. Я весь превратился в музыку, слился с нею в невероятном пароксизме боли и наслаждения.
Когда последняя нота смолкла, воцарилась звенящая тишина. Я поднял глаза: мамино лицо светилось гордостью и торжеством, лицо Арины выражало сменяющую друг друга гамму чувств. Она была ещё там, в моей музыке, она ещё не вернулась. На щеках горел румянец, глаза блестели, губы чуть-чуть приоткрыты. Как она была ослепительно хороша в этот момент!  В этот миг я осознал, что сегодня играл для нее, желая приобщить к сияющему миру упоительных переживаний!
       Пушечным выстрелом взорвался зал рукоплесканиями. Поднявшись, я немного неуклюже вышел из-за рояля и поклонился, согнувшись пополам. Совсем как делал мой отец, но в этом не было ничего наигранного. Просто я так себя ощущал в тот момент.
Потом ко мне подходили его друзья, знаменитые виртуозы, хлопали по плечу, говорили разные слова, что обычно говорят в таких случаях, поздравляли с нашим общим успехом.
Но я их почти не слышал. Одна мысль не давала покоя, требуя немедленного воплощения (пока не иссякла решимость).

      В этот день я сделал Арине предложение, и она согласилась стать моей женой.
Поздно вечером мы, наконец, втроем добрались до нашего дома, измученные, но счастливые.
Мама пошла на кухню приготовить что-нибудь перекусить, а мы, сидя в гостиной, слушали, как она гремит посудой, тихонько напевая "Сольвейг" Грига.
Она вошла, держа в руках поднос с чаем и дивными вкуснейшими пирожными, которые я так любил в детстве (и когда она успела их испечь?). Стала сервировать стол, искоса поглядывая на нас, и все ещё напевая.
На полстрофы песня смолкла.
- Что вы там сидите такие торжественные? Давайте к столу! - скомандовала мама.
Мы встали и одновременно, шагнули к ней.
-Мама, мы с Ариной решили пожениться,- изрек я заготовленную фразу.
Она испытующе посмотрела на нас, потом просияла.
- Что ж, благослови вас Бог, дети мои.
Этот текст в её устах показался мне удивительным, и только сейчас я заметил, что на цепочке рядом с медальоном - подарком отца - висит маленький золотой крестик.
- Все мы атеисты, пока смерть не коснется нас своим крылом, -  ответила мама на мой вопросительный взгляд.
- Но это разговор не сего дня, садитесь!
Подойдя к резному дубовому буфету, мама извлекла оттуда бутылку шампанского и старинные бокалы, которые ставили на стол только в самых торжественных случаях, задумчиво подняла глаза к потолку, будто советуясь с невидимым собеседником.
- Подождите ка минутку - и она почти бегом удалилась в спальню, но быстро вернулась, что-то сжимая в кулаке.
И на стол перед Ариной легло тоненькое золотое колечко, в нежных лапках которого красовался бриллиант, не слишком большой, но необычно искусной огранки.
- Это кольцо принадлежало еще Андрюшиной прабабушке, потом -  бабушке, потом – мне, но я его не носила.  На мои пальцы оно не лезет.
 Мама бросила беглый взгляд на свои крупные сильные руки, привыкшие к глине и резцу.
- А тебе, думаю, будет в пору - обратилась она к Арине
- Ну-ка, Андрей, пособи девушке!
 Я взял колечко, благоговейно и бережно надел на тонкий нежный пальчик. Арина пошевелила рукой, и комната наполнилась  разноцветными искорками заигравшего камня.
- Как влитое, - констатировала мама.
Я открыл шампанское. Под мелодичный перезвон драгоценного хрусталя мы выпили так нелюбимый мною, но идеально подходящий к случаю, шипучий напиток.
 - Ну что же, помолвка состоялась, поздравляю. Пойду-ка я спать.
Обняв с двух сторон, мы проводили маму в спальню, пожелали спокойной ночи, а сами еще долго сидели, допивали вино и беседовали - нам столько надо было сказать друг другу!..
Через несколько дней Арина уехала в Германию.
Окончив филфак МГУ, она училась в аспирантуре Берлинского университета. Там же жили ее родители - отец был советником российского посольства.


     Мы с мамой остались вдвоем, и, хоть она теперь больше бывала дома, общались мы не часто. Я заканчивал свой коммерческий проект и больше бывал в студии звукозаписи, чем дома.
И еще этот факультатив! Я совсем забросил музыку к спектаклю моего друга.
- Завтра сяду, завтра, - но проходили дни, недели, а я не мог заставить себя вновь вернуться к этой работе. После всего пережитого в последнее время злополучная пьеса стала казаться  мелкой, надуманной, не стоящей внимания. Но данное слово Дамокловым мечом нависало над моею головой, изрядно отравляя существование.
      В один прекрасный день, когда основная работа близилась к завершению, я пришёл домой раньше обычного. Мама уже ждала меня. На столе стоял горячий ужин: мой любимый бифштекс с жареным картофелем и овощами. Я действительно последнее время соскучился по нормальной еде - все больше бутерброды да "фастфуд". Пока я ел, мама сидела напротив и, подперев голову рукой, заговорщицки смотрела на меня. Я уплетал за обе щеки. Разлив по чашкам ароматный крепкий чай, мама отпила глоток и сказала:
 -Вот что, Андрюша! Ты, я вижу, совсем заработался, похудел, осунулся. Аринка приедет, что я ей предъявлю? Скелет ходячий?
-Да ладно, мам, все нормально, не бери в голову…
-Не перебивай старших, кто тебя воспитывал? -  Шутливо отчитала она меня.
- Неплохо было бы тебе сменить обстановку, покупаться в море, погулять на свежем воздухе.
С этими словами мама сделала невероятно сложное движение рукой, и как фокусник неизвестно откуда извлекла конверт, которым помахала перед моим носом.
-Это еще что? - недовольно спросил я.
-Это путевка, в дом Творчества, в Крым. В МОСХе предложили. Я подумала о тебе и взяла. Съездишь, развеешься, с новыми людьми пообщаешься, а проблемы свои оставишь дома. Я же вижу, что-то тебя гнетет. Да и грех не воспользоваться, пока на коммерческую основу все не поставили или вовсе не отобрали.
Была у нее такая особенность - предугадывать мои потаенные желания. Раньше меня это раздражало, иногда злило. Я воспринимал подобное как вторжение в мое личное пространство: отрицал, отказывался, спорил, но сейчас втайне обрадовался. Я и сам подумывал, куда бы мне удрать ненадолго. Так мне все осточертело.
- Ну-у-у, не знаю… - неуверенно начал я.
- Да не переживай, никого ты не подведешь.  Если срочно понадобишься – из-под земли достанут. Телефонная  связь, что поводок для собаки, но не позволяй нацепить на себя строгий ошейник! Сегодня вторник, билеты заказаны на субботу, так что доделывай все самое необходимое и - скатертью дорога, то есть ясного неба, потому что полетишь самолетом.
- Лучше поездом, самолет - удовольствие дорогое.
- Нет смысла спорить. Во-первых, билет в этом конверте. И это мой тебе подарок.
Я позвонил своему приятелю-режиссеру.
- Привет! У меня почти все готово, уезжаю дней на 10. Приеду - предъявлю все целиком, - слукавил я.
- Огромное тебе спасибо, я ни минуты не сомневался, жду с нетерпением, удачи, - услышал я его веселый голос.
На душе кошки скребли все эти дни до отлета. Но когда самолет оторвался от земли, и я увидел под собою бело-розовые мягкие облака, а над - ясную голубизну неба, от сердца отлегло.
- Свобода! - меня и мои проблемы разделила эта легчайшая вата причудливых форм, лежащая между самолетом и далекой землей там, внизу.

     Из Симферополя до Симеиза я взял такси. Шофер, хохол лет сорока пяти, крепкий и ладный, похожий на  запорожского казака, широко улыбнулся, оскалив бело-золотые зубы:
- Садись, Москаль, прокачу с ветерком!
     Ох уж эти крымские водилы. Летают, как сумасшедшие, будто за ними гонится стадо чертей. Иногда на резких поворотах мне казалось, что дорога узка даже для нашей "копейки", но доехали мы без приключений. Когда машина, наконец, замерла и умолкла у арочных ворот, ведущих за высокую глухую ограду, сложенную из местного ракушечника, как и большинство строений этого милого городка, в котором мне не приходилось бывать с самого детства, я облегченно вздохнул и, наконец, расслабился, т. к. всю дорогу непроизвольно жал на воображаемые тормоза. Расплатившись и забрав свой нехитрый скарб, поместившийся в небольшой спортивной сумке, я огляделся по сторонам.
    От ворот к дому вела прямая аллея, обрамленная высокими кипарисами, протыкающими своими острыми вершинами безоблачное крымское июльское небо. В глубине стоял сам дом, построенный в конце XIX века в стиле модерн, напоминающий средневековый рыцарский замок, с двумя зубчатыми башнями справа и слева. Он стоял на краю скалы на подобии Ласточкина гнезда, но не над самым морем. Внизу располагалась площадка с цветниками и стелящимися можжевельниками, окаймленная невысоким парапетом, от которого вела узкая каменная лестница, тремя пролетами спускавшаяся к небольшой бухте с галечным пляжем, ограниченным с обеих сторон скалами, вдающимися в море. Перед домом - парк, похожий на Воронцовский, только в миниатюре. Каменные глыбы, причудливые деревья разнообразных пород, посаженные почти сто лет назад, смыкали свои кроны, даря вожделенную прохладу. Каскад небольших прудов, неглубоких, но прозрачных, в которых можно было разглядеть немногочисленных золотых рыбок. Сам парк порядком запущенный, но газоны перед домом аккуратно подстрижены.
Все это я разглядел позже. Открыв массивную дверь и поднявшись по мраморным ступеням широкой лестницы  в просторный холл, я огляделся. Здесь было прохладно и пустынно, только в углу за письменным столом дремала пожилая женщина. Я кашлянул. Она приоткрыла глаза и, поднявшись, вперевалочку, будто гусыня, пошла мне навстречу.
- Припозднились вы, молодой человек, все места уже разобрали, ничего не осталось, - произнесла она нараспев.
- Здравствуйте, - глупо промямлил я, протягивая ей путевку.
- Эх, мил-человек, придется тебе жить на крыше.
- Это как же, на крыше? - осторожно осведомился я.
- То, и видно, что у нас впервые, – и, не дожидаясь ответа, произнесла:
- Не всем, конечно, нравится, жарковато там, но в прежние времена некоторые сами просили, посели, Марья Степановна, на веранду. Это те, которые море писать любят. А вы что пишете, молодой человек?
- Музыку. - Коротко буркнул я.
Она, видно, не поняла, но согласно кивнула головой.
- Значит, тебе там понравится! Вижу, что понравится. Ты вроде бы не из этих, вертихвостов. Теперь одна шантропа ездит, а раньше все люди обстоятельные. Они все больше работали, а эти, сегодняшние, спят до полудня, целый день в море плещутся, а по ночам вино пьют, жужжат да ржут до утра.
 С этими присказками моя провожатая пошла по длинному светлому коридору, я - за ней. По левую сторону между высокими стрельчатыми окнами с прихотливо изогнутыми переплетениями рам и полуопущенными маркизами стояли на усеченных колоннах античные боги, правда не мраморные, а гипсовые. На правой стороне между двумя двустворчатыми дверями с литыми бронзовыми ручками в форме львиных морд, держащих в пасти витые кольца, были развешены картины.
- Вот как люди раньше писали, любо-дорого посмотреть! А теперь что? Одна абстракция, какая-то мазня, да и только! Я и говорю – шантропа...
- Тут вот у нас библиотека - указала она на первую дверь.
- А тут - Голубая гостиная,
Марья Степановна потянула блестящее кольцо, и дверь с легким скрипом распахнулась.
-Загляни-ка сюда, мил-человек.
Я заглянул и увидел стоящий посредине комнаты рояль.
- Вот и пиши свою музыку, коль на то есть Божье соизволение, - она, закрыла дверь несколько поспешно, но сердце ёкнуло от какого-то сладкого предчувствия.
Значит, все она поняла. Не так проста эта бабуля, как мне показалось сначала.
Сквозь арку в конце коридора мы попали в башню, где, по спиральной лестнице с коваными перилами растительного орнамента, лепящейся к стенам, и образующей колодец, внутри которого на цепях висели круглые светильники, стали подниматься наверх. Мы миновали площадки второго и третьего этажа, когда, обернувшись, она указала на дверь:
- Удобства там, в конце коридора. Туалет, душ тоже. Только вода в нем два раза в день - утром и вечером.
Наконец мы вышли на плоскую башенную кровлю, половину которой занимал стеклянный павильон, занавешенный золотистыми шторами.
- Ты в аквариуме жить будешь, рыбка моя, - снова запела она и рассмеялась мелодичным не старушечьим смехом.
Мы вошли внутрь. В полукруглом помещении стоял овальный стол на резной ноге, два венских стула, тумбочка, узкая кровать, накрытая покрывалом из той же ткани, что и шторы и рогатая чугунная вешалка.
- Ну вот, располагайся, белье я тебе позже принесу, - сказала Марья Степановна будничным усталым голосом, повернулась и вышла. Я остался один. Сквозь открытую дверь доносился шум прибоя, веселые голоса, смех, короткие окрики и глухие удары. Вероятно, на пляже играли в волейбол.
Распаковав вещи и разложив все по местам, я, наконец, почувствовал себя дома. Мне здесь явно нравилось. Выйдя наружу, сквозь бойницы меж зубчатых башенных стен я, наконец, увидел море. Почти спокойное. Лишь легкая рябь пробегала по воде, причудливо меняя оттенки. Горизонт тонул в легком мареве знойного дня макушки лета, уже клонившегося к вечеру.
     Подхватив полотенце, я быстро сбежал вниз, спустился на террасу нижнего парка, но не пошёл по лестнице на пляж, а, перемахнув через парапет под самой башней, спустился к морю по камням с другой стороны скалы, не желая ни с кем встречаться. Этот проход я заметил с моей вышки. Положив полотенце на узкий уступ у самой кромки воды, я нырнул (благо, глубина была сверх достаточна) и поплыл, наслаждаясь прохладой воды и свободой движений. Когда я, наконец, оглянулся, то едва различил то место, откуда начал свой заплыв и куда мне предстояло вернуться. Немного полежав неподвижно на спине, глядя в бездонную чашу безоблачного неба, отправился обратно. Я хороший пловец и сил мне не занимать, но вылезши из воды на горячую скалу, вдруг ощутил, как замерз и устал с непривычки. Сидячий образ жизни и волнения последних месяцев плохо сказались на моей физической форме. Растянувшись на горячем камне и расслабившись, с наслаждением вбирая в себя солнечные лучи, будто какое-нибудь земноводное, ящерица или змея, я впал в блаженное полудремотное состояние. Очнувшись, вопреки своим ожиданиям, ощутил себя бодрым и отдохнувшим, будто заново родившимся. Поднявшись в рост и созерцая, как огромный багровый шар солнца быстро исчезает за горизонтом, я помахал ему рукой, оделся и стал взбираться вверх, перепрыгивая с камня на камень.
     Время ужина давно миновало, но никто и не думал покидать столовую. Быстро взбежав по лестнице вверх, я переоделся в светлые брюки и белую рубашку, причесал волосы, завязал в хвост непослушные локоны, мельком окинул взглядом свое отражение в оконном стекле (на улице совсем стемнело) и остался доволен. Теперь я был готов идти "в люди".
Когда я перешагнул порог столовой, веселье было в самом разгаре, ведь сегодня праздновали 20-и летие Александра - студента юрфака МГУ. Отец юноши, владелец галереи на Рублевке, откупил 2/3 дома творчества, чтобы сын мог вволю погулять со своими друзьями. Так что это была одна компания, а немногочисленные случайные обитателей сего приюта уже успели перезнакомиться. Мне же был известен всего один человек: Илья, живописец, которого все за глаза, а иногда и в глаза называли Портосом. Этот двухметровый немного грузный здоровяк с почти круглым лицом, рыжий и голубоглазый грубоватый остряк и заводила всевозможных шалостей (невзирая на возраст - он лет на 10 старше меня), всегда жизнерадостный и несколько возбужденный добряк, могучий смех которого временами сотрясал стены, в этот момент заканчивал свою речь:
        Итак, чтобы елось и пилось
        Чтоб хотелось и моглось!
        Виват имениннику!
Гости поднялись со своих мест, сдвинули бокалы и дружно выпили. Однако мое появление не осталось незамеченным.
- А, Андрюша, наконец-то, мы уже тебя заждались. Вероника сказала, что ты приедешь к полудню!
(Опять трогательная мамина забота!)
- Иди, я познакомлю тебя с именинником. - Он представил нас, я пожал Александру руку, сказав вежливые дежурные фразы, после чего Илья увел меня и усадил рядом с собой. Мы обменялись несколькими фразами, и я с аппетитом принялся за изысканные блюда. Местный повар был явно на высоте. 
        Все было весело, открыто, дружелюбно, душевно, я  радовался и наслаждался беззаботностью, но весь вечер меня не покидало чувство, что за мной кто-то наблюжает.
Я время от времени оглядывался вокруг, пытаясь определить, откуда исходит сей пристальный взгляд. В очередной раз обозревая зал, я заметил в дальнем конце стола наискосок от меня девушку, сильно отличавшуюся от прочих гостей.
 Волнистые русые волосы уложены в незамысловатую, но очень изящную прическу, характерный изгиб губ чувственного и в то же время волевого рта, тонкий нос с изящно очерченными ноздрями и широко посаженные голубые, почти прозрачные глаза, внимательно смотревшие на меня. Но в этом взгляде не было ни призыва, ни кокетства, она просто изучала меня.  Это была холодная отвлеченная красота совершенства скульптуры. Будто наскучив стоять на пьедестале там, в коридоре, богиня решила приобщиться человеческому веселью. Сходство довершала греческая туника, многочисленными складками спадающая с плеч и тонкие пальчики, держащие бокал, который так ни разу и не был поднесен к губам, пока я украдкой присматривался к ней.

          Средь шумного бала, случайно
          В тревогах мирской суеты
          Тебя я увидел, но тайна
          Твои прикрывала черты…


      В этот момент Илюша, рассказав очередной анекдот, разразился своим титаническим смехом. Я невольно взглянул в его сторону, а когда в следующий момент посмотрел туда, где сидела девушка, её уже и след простыл. Будто все это мне примерещилось.
 Веселье становилось все более шалым и неорганизованным. Включили музыку и пошли танцевать. Этого мои уши выдержать не могли. Не привлекая ничьего внимания, мне удалось тихонько ретироваться.
 Я вышел на улицу. Высоко в небе сияла луна, заливая округу призрачным тусклым светом. Вместо того, чтобы спуститься к морю, как намеревался, я по еле заметной тропинке углубился в парк, бредя бессмысленно и бесцельно куда глаза глядят. Беспокойствие и возбуждение, видимо передавшиеся мне от подгулявшей веселой компании, никак не покидали меня. Но в своем состоянии я различил совсем несвойственное мне предчувствие чего-то неведомого и таинственного. Пройдя ещё немного наугад, я вышел к пруду. Тихо журчал каскад, успокаивая расшалившиеся нервы.

     И ту я увидел её. Девушка стояла, как изваяние, не двигаясь. Теперь я смог рассмотреть её всю: классический греческий профиль. Линия лба, переходящая в линию носа, без какой-нибудь видимой ложбинки. Стройная, но не худощавая фигура. Высокая грудь. Гибкий абрис спины. Длинные полноватые ноги с тонкими щиколотками, опоясанные  ремешками сандалий. Артемида, Дриада, Харита?
- Долго же мне пришлось ждать тебя,- раздался тихий голос, довольно низкий, чуть хрипловатый, проникновенный.
От неожиданности я вздрогнул, но, взяв себя в руки, просто чтобы что-то-то сказать, полу утвердительно, полувопросительно произнес:
- Мы знакомы?!
- Я знала твоих родителей, да и ты встречался со мной, только не придал этому значения.
Терпеть не могу загадок,  особенно, если они касаются несовершенства моей головы. Я мучительно вспоминал, где, когда я мог видеть эту таинственную девушку. При каких обстоятельствах не зафиксировала моя память такое необыкновенное создание, и как её  зовут?! Мне бы спросить, но я боялся показаться невежливым.
- Давно хотела сделать тебе подарок, да вот случай представился только сейчас, - произнесла она, приблизившись ко мне и беря за руку. Её рука была прохладная, нежная, но в то же время властная. Как загипнотизированный, я пошел туда, куда увлекала меня таинственная незнакомка. Больше не было ни страха, ни смущения, лишь тревожное любопытство.
 Какими-то окольными путями, обогнув почти весь парк, мы приблизились к дому. Она не шла, летела, еле касаясь земли своими узкими стопами, обутыми в греческие сандалии. Я едва поспевал за ней. Войдя в дом, мы подошли к дверям помещения, в котором я ещё не был. Девушка, не отпуская руку, втолкнула меня внутрь. Затем вошла следом.

          "…Белый буйвол и синий орел,  и форель золотая,
            А иначе, зачем на земле этой грешной живу"
Звучали слова Окуджавской песни, исполняемой приятным баритоном.

    Моя провожатая подтолкнула меня к незанятой кушетке, стоящей справа у стены, а сама прошла вглубь комнаты, так называемой Восточной гостиной.
В приятном мерцающем свете свечей и масляных ламп, стоящих на низких инкрустированных столиках, я различил человек семь-восемь  уже виденных мною в столовой юношей и девушек, полулежащих на уютных диванах  с разбросанными  вышитыми орнаментом подушками. Мягкие ковры застилали пол. У центрального столика, растянувшись, словно сытый кот, возлежал Илья, потягивая кальян. На нем была феска, необычайно гармонировавшая с его позой. В глубине зала стояло невесть откуда и зачем взявшееся здесь Вольтеровское кресло, в котором, укутавшись пледом и подобрав ноги под себя, сидела женщина, прежде не виденная мною. К ней-то и направилась моя таинственная спутница. Она села на пуфик у ног женщины и, глядя снизу вверх, о чем-то вполголоса с нею переговорила. Та, улыбнувшись, кивнула.
- Прошу минуту внимания - раздался тихий низкий, чуть хриплый всепроникающий голос моей незнакомки. Взоры присутствующих обратились к двум женщинам, так необычно контрастирующих друг с другом.
Та, что сидела в кресле, встала, выпрямилась, повела плечами, как-бы отряхивая с себя сон.
     Была она небольшого роста, узкая в кости, с тонкими руками и ногами, острыми коленками, виднеющимися из под широкой юбки марлевого сарафана, едва прикрывающего  несоразмерно большую грудь. Темные волосы, не скрывающие высокого лба с уже заметными морщинками, обрамляли узкое лицо с глубоко посаженными темными глазами и горбатым носом. Тонкие губы, выступающий острый подбородок. Было в ней что-то от птицы, хищной, но в то же время беспомощной.
     Женщина прикрыла глаза, вздохнула и вдруг быстро-быстро нараспев тихо заговорила высоким звенящим голосом. Затем на одном дыхании заголосила: тоскливо и печально - тягостно.
     Это была старинная народная песня, какой мне прежде никогда не приходилось слышать: о тяжкой доле, о превратностях судьбы, об обманутых надеждах... Голос все нарастал и креп, приобретая новые обертоны, поражая немыслимыми оттенками и переливами. Это был страшный дар, не принадлежащий сему миру. Дар, наполняющий душу слушателей сочувствием и состраданием, жалостью ко всему живому, обездоленному, забытому, обманутому.
Никогда я не испытывал ничего подобного!
Казалось, голос сейчас порвется, как перетянутая струна, разрывая душу. Переполнится чаша страдания!
     Пела не женщина, стонала птица, исхлестанная бурей! Последние слова шли на грани ультразвука. Еле-еле различимый писк птицы, разбитой, обескровленной...
    Я был потрясен, раздавлен, смятён, но мозг работал ясно и отчетливо: "Так вот чего хотел и ждал от меня Кирилл. Вот она, главная тема. Тема героини. Вот почему я так злился! То протестовало мое подсознание против боли, которую мне суждено испытать.
    Как безумный, я бросился вон из комнаты, взбежал на свою башню, перепрыгивая через ступеньки. Вытащил из сумки нотную бумагу, ручку и собрался уже тем же манером следовать обратно, но тихий шелест прибоя, перебирающего гальку, заставил меня остановиться. Я взглянул на море, пересекаемое лунной дорожкой, и мне показалось, что различаю там, вдали, у самого горизонта медленно удаляющиеся две фигуры, мирно беседующие между собой. То Иешуа и Понтий Пилат, распинающий и распятый, уходили за горизонт вместе, почти касаясь друг друга...

    Спустившись вниз, я прошел в Голубую гостиную, сел за рояль и начал работать. Я приглушил звук инструмента, чтобы не привлечь ничьего внимания, но меня никто не потревожил. К утру все было написано, даже разложено для голоса и оркестра. Это не была копия, не было и подражание, это была совсем другая мелодия. И надрывная, и тягостная для голоса, но оркестровка явилась той поддержкой, которая помогала жизни преодолеть смерь, и, через катарсис страдания, поднимала душу на следующую ступень. Ближе к небу, ближе к Богу.
    Я работал уверенно быстро и точно. Голова была ясная. Мозг переводил, просчитывал пережитое. Это уже не был хаос неконтролируемых эмоций, заводящих неведомо куда - толи в ад, то ли в рай. Я вел себя самое и моего будущего слушателя к определенной, пережитой и осмысленной цели.
    Когда солнце выплыло из-за гор, чуть поднялось над горизонтом, и утренняя заря растаяла, уступив место ясному началу дня, все было закончено. Я поднялся усталый и опустошенный, но довольный. Размял затекшую руку - сустав и пальцы болели от перенапряжения. Захотелось на воздух, на простор. Я вышел на улицу, обошел дом и стал спускаться по лестнице к морю.

     Едва достигнув первой площадки, я услышал голоса, весело болтающие внизу, на пляже. То был голос  нашего Портоса и моей ночной нимфы.
 Я остановился и прислушался. Илья рассказывал двусмысленную байку с бородой, в которую богиня время от времени вставляла едкие замечания, вызывающие у обоих веселый смех. Создавалось ощущение, словно дети раскачивают доску качели: кто выше качнет – Я! Нет, я!
- Слушай, я такая голодная, маковой росинки во рту не было, - весело сказала девушка. Я осторожно  выглянул из за поворота.
Они сидели на лежаке. Посередине на белой салфетке стояла бутылка красного сухого вина, два недопитых бокала и тарелка с персиками.
Девушка взяла спелый душистый плод, повертела в руках и с вожделением вгрызлась зубами в спелую мякоть. Сок брызнул во все стороны и потек по точеному подбородку. Свободной рукой она, пошарив в своей холщовой торбе, извлекла кружевной батистовый платочек и протянула Илье, который старательно стал вытирать сладкие капли, медленно стекавшие по прекрасному лицу.
     Они выглядели как дети-переростки, беззаботные брат с сестрой, которым хорошо вдвоем, и дела нет до  целого мира. Девушка уже не выглядела скульптурой.  Щеки разрумянились, глаза светились  оживлением, да и статуи не едят! Дожевав, она обратила взор в мою сторону.
- А кто это к нам пришел? Кто это подглядывает? Иди сюда, Андрюша, мы тебя есть не будем, мы  уже позавтракали.
Я сбежал по ступеням. Когда ноги мои коснулись гальки, они оба, как по команде, поднялись  навстречу.
- Что это ты такой бледненький да взъерошенный? На вурдалака похож голодного, - нараспев протянула богиня с какой то знакомой интонацией.
- А что это вы такие свеженькие да румяные? Видно кровушки то уже напилися? - в тон ответствовал я.
Мы дружно расхохотались. Тут она неожиданно подхватила свою холщовую торбу, повесила через плечо,  привычным движением поправила волосы и отряхнула платье.
- Ну ладно, мальчики, я пойду, у меня ещё сегодня дела.
     Привстав на цыпочки, чмокнула Илью в щеку, потом подошла, ко мне. Заглянув в глаза, протянула руку, теплую и живую, которую я нерешительно пожал.
Она смущенно хмыкнула и побежала вверх по лестнице, грациозно, едва касаясь земли.
Скрывшись за поворотом, выглянула, и, помахав нам рукой, исчезла.

     И только тут я заметил, что поодаль у воды стоит этюдник с несоразмерно большим холстом. Заинтригованный я подошел ближе. Там, на треноге стоял только что законченный этюд. Не этюд, а вполне готовое произведение: восход солнца над морем. Я так и впился в картину! Нет, не восход, это было сотворение мира, или нового дня? А не есть ли это одно и то же?
     На холсте небо пылало всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками, зажигая море, заставляя его менять цвета. Два пожара сливались у горизонта, и от этого зрелища невозможно было отвести глаз. А в левом углу, контражуром, силуэт утеса, глубоко вдающегося в море, а на нем - стройная женская фигурка с запрокинутой головой и вознесенными руками. То ли она вот-вот взлетит, то ли творит происходящее этими вскинутыми руками? В каждом мазке - гармония, соразмерность и музыка! Может, это женщина поет свою победоносную песнь творения?!
- Что, Андрюша, заценил? - спросил Илья нетерпеливо.
- Ах ты, тщеславный сукин сын! Хочешь, чтобы тебя похвалили?
- Ай да Пушкин, ай да сукин сын! - пропел Илья, хлопая себя по ляжкам и пританцовывая, и неожиданно серьезно произнес:
- Да я не похвалы хочу, Андрюша, а правды. Меня и за салонную дребедень каждый день хвалят, но я то  знаю ей цену - честное ремесло. А это - совсем другое дело. Небось Чурленис в гробу обзавидовался, да  и Тёрнер отдыхает.
-Да, Илюша, ты у нас гений!
Полушутя, полусерьезно пафосно молвил я.
- А что, не гениально? Гениально! - обиделся Илья.
- Да ты не горячись. Если честно, я просто в восторге! Да  ты и сам это смог заметить. Просто я  немного стесняюсь. Но расскажи мне, Илюша, как ты дошел до жизни такой, как тебе это удалось?
- Да я и сам не понимаю. Все случайно получилось. Или, может, нет? - он на минуту задумался.
- Давай ка все по порядку! - Скомандовал я.
Да у него самого язык чесался.
- В общем, так, Андрюша. Когда ты выскочил из гостиной, как ошпаренный, решил я за твоей пассией  приударить. А что, девица красивая, статная. Правда, сначала мы все от той малохольной обалдели не  меньше твоего, да видать у нас нервы покрепче. Потом она сменила гнев на милость, видимо  почувствовала, что переборщила, и казацкие запела, строевые. Ну, мы  и приободрились. В общем, дал я послушать девице пару песен, а потом встал со своей «досадной укушетки» и сразу к ней. Она ласково так мне говорит:
- Ты меня, Илюша, в холле подожди, я только с Надей попрощаюсь, - так, бишь, малохольную  зовут. Да она вовсе и не малохольная; баба, видать, что надо. Ну, не красавица, не всем же дано, а  всякую кто-нибудь да любит.
Значит, жду я её в холле, в кресле сижу. Минут через десять, выходит, но идет не ко мне, а к письменному столу заведующей, Марьи Степановны. Пошарила там, достала шахматы, расставила на доске.
- Какими будешь играть, Илюша, белыми или черными?
-Даме всегда уступлю. Конечно, черными.
А сам думаю: с чего бы мне играть? Но, чувствую, потянуло. Я же, Андрей, одно время шахматами очень  увлекался, просто страсть меня обуяла, даже живопись забросил. Мне тогда лет шестнадцать было. И шло у меня неполхо. Один раз первенство Москвы выиграл. Ходил, конечно, важный, кум королю и сват министру. Хотел, было, дальше продолжать, и в школе меня сильно в эту сторону склоняли. Но тут родители вмешались:
- Подумай, - говорят, - что тебе важнее, спорт или искусство? Ведь год до поступления остался. Сам знаешь, сколько человек в Суриковский набирают, и сколько из них своих.
 А у меня протекции не было. И я думал - целую ночь - аж мозги закипели. В общем Карповым мне не стать, а в живописи я свое пропищать смогу. Чувствую, туда меня тянет, а шахматы, скорее, тщеславие потешить. На том и порешил, и не отступался боле.
И так, ставит она передо мной доску.
- На что, Илюша, играть будем? Так просто, или на интерес?
-Давай на интерес, - говорю.
- Ежели ты выиграешь, это твое дело, но коли я выиграю, то напишешь ты меня сегодня на рассвете у моря.
Вот так и сказала. Мне это даже забавным показалось: так девчонка в себе уверена.
Начали мы играть. Такую я красивую партию повел, думал, все предусмотрел, исход очевиден. Но она,  Андрюша, меня сделала! Да так изящно, что я обзавидовался.
- Реванш, – говорит. И подает мне белые. Вторая партия затянулась. Оба мы уже осторожничали. Не знаю, то ли я ей поддался, то ли она и вправду так здорово играет, но мне уже было все равно. Я о картине думал. А когда за окном забрезжило, взял я этюдник да холст, а она в столовую сбегала угощение захватить, и пошли мы к морю. Я все не мог сообразить, как писать её буду, то ли ню, то ли портрет. В общем, пока приготовился, холст приладил, красок надавил, глядь, а её рядом-то и нет! Ну, думаю, сбежала, а потом поднимаю глаза - стоит она на утесе, во-он там. Голова опущена, спина расслаблена, будто к земле прислушивается. Тут и первый лучик показался. И тогда вскинула она руки к небу, задрала голову и запела какой-то древний языческий гимн солнцу. Были в этих звуках низкого  её хриплого голоса мощь земли и сила неба, и в смешении их - торжество новой жизни.
     Меня лихорадило. Боялся не успеть, но краски сами собою смешивались и на холст прыгали. Утес с фигурой я быстро набросал, а когда она допела, то уже далее за спиной у меня стояла и через плечо подглядывала. Только не до этого тогда было. Ну, я не мастер, словами-то. Только видишь, что получилось.
Дописал я, пот утер. То ли уработался, то ли солнце взошедшее пригрело.
В общем, день настал, и все стало по-новому. Вдруг меня осенило - я даже не знаю, как её зовут. Ну и спросил. А она глазки потупила и отвечает:
- Муза.
Вот это, брат, штука! Как же я раньше не догадался! А она:
- Не веришь, - говорит, - я  и паспорт показать могу.
И достает из холщовой своей торбы паспорт. Протягивает мне. Открываю и читаю:
- Парнасова Муза Аполлоновна.
Я остолбенел!
- Что, убедился? Только никому не говори, а то люди шутить начинают. Обычно я себя Асей называю, когда представляюсь. Ну, Андрею рассказать можешь. Он иронизировать не будет.
 А сама смотрит лукаво. Вижу, провоцирует. Ну, я взял себя в руки. В конце концов не каждому смертному, вот так, муза во-плоти является.
- Давай искупаемся,- говорит.
Полезли мы в воду. Плавает она, как в шахматы играет. Ежели она настоящая, думаю, то все ей дано сверх меры, а ежели богиня, то чему тут удивляться-то. Вылезли мы, пообсохли. Она завтрак на лежаке организовала. Достала бутылку красного как кровь крымского вина. Я открыл, разлил по бокалам. Подняли их так, чтобы солнце сквозь вино просвечивало, чокнулись и выпили на брудершафт.
- Теперь ты, Илья, мой брат, а я твоя сестра. Мы с тобой через виноградную кровь с солнечного  благословения породнились.
И стало мне от этого так благостно, что и выразить нельзя. Мне в детстве, вишь, хотелось, чтобы сестра у меня была, но я у родителей единственный. А вот ведь, довелось испытать. Было нам так хорошо, будто мы сидим, маленькие такие, играем, а скоро мать придет… Но тут ты на нас сверху пал и всю идиллию разрушил. Да я на тебя не в обиде, всему есть начало и конец.
-Значит ты, Илюша, в боги у нас заделался! Гениальности одной тебе маловато будет? Давай прикинем, кто же ты есть? На Аполлона ты не тянешь. Вакх, тоже, из тебя  никудышный, хотя это уже теплее. Ты, наверное, Гефест, Илюша, судя по твоей картине. Повелитель огня.
- А что, я согласен! Все мы немного кузнецы, по крайне мере своего счастья. Правда одни куют на наковальне, а другие – на собственных яйцах!
И заржал, довольный своей шуткой, раскатисто и гулко.
Мы поднялись наверх. Возле дома царила суета. Наши юные гуляки собирались к отъезду.
- Знаешь, Андрей, а они мне нравятся, с ними легко, хоть они мне в дети годятся. У меня ведь  своих-то нет. Многие женщины меня любили, а свою, единственную, я так и не нашел.
Мне подумалось об Арине. В этой фантасмагории событий и чувств в уме впервые отчетливо возникло её  имя. Но все это время она была рядом, потому что, ещё не став женой, уже вошла в мою плоть и кровь, стала частицей меня самого. Да и зачем здесь имя:

"Ведь роза пахнет розой,
Хоть розой назови её, хоть нет..."

     Мы пошли проводить ребят, которые, уже собрав свои вещи, направились к воротам, к ожидающему их автобусу. Не пройдет и полдня, как они вернутся в Москву, к повседневности быта, забот, но в воспоминаниях останутся это море, солнце, тенистый парк с кипарисовой аллеей, старинный фантастический замок, таинство пребывания в доме Творчества, в атмосфере неги, очарования...

     В последующие два дня я спал, ел и купался. Даже с Ильей мы встречались только за трапезой.  Вопреки своему обыкновению, он был немногословен и задумчив. Надо было переварить случившееся каждому в себе.
     Потом я установил режим: утро проводил на пляже, а знойный день - в прохладе Голубой гостиной, дорабатывая, доводя до доступного мне совершенства музыку к спектаклю, а ближе к вечеру мы с Ильей брали напрокат лошадей  и совершали дивные прогулки по окрестностям Симеиза, забираясь в дебри Кошки. Илья делал наброски, а я фотографировал. Перед отъездом купил себе новую камеру, и теперь осваивал. По негласному уговору мы ни разу не заикнулись о событиях той фантастической ночи, но остались несколько вопросов, которые мучали меня. И только один человек мог помочь их разрешить - Марья Степановна, но в эти дни она не попадалась мне на глаза.
      Наконец дама опять заняла свое место за письменным столом. Приближалось время нового заезда. Я осмелился подойти к ней:
- Здравствуйте, Марья Степановна.
- Здравствуй, мил человек, как отдыхается, как пишется?
- Хорошо, Марья Степановна, спасибо. Но вот о чем хотелось бы спросить, - затараторил я
-Скажите, пожалуйста, а вы Музу знаете?
- Музу-то?
- Ну да, Парнасову Музу Аполлоновну.
Марья Степановна улыбнулась и снизу вверх посмотрела на меня широко расставленными голубыми почти прозрачными глазами.
- Нет, Парнасову Музу Аполлоновну я не знаю, но я знаю Панасову Музу Анатольевну. Племянница это  моя, дочь покойной сестры. Может она подойдет?
- Что, понравилась девка-то, а? - Выдержав паузу подмигнула она .
- Да не в том дело, Марья Степановна, а откуда она моих родителей знает?
- Бывали они тут, бывали, Вероника с Дмитрием Андреевичем. Лет шесть уже как не приезжали. Последний раз, помню, мать твоя, Вероника-то, статуй много налепила. Девять муз, кажется для дворца искусств, где то в Сибири. Так моя Муза ей позировала. Терпсихорой, эту статую звали. Они тогда Музу и стали звать Асей, вроде как от Терпсихоры, но я  в этом ничего общего не нахожу, ну да что там, они образованные, им виднее. А ты, мил-человек Андрюша, на отца, ой как, похож! Тебе об этом никто не говорил? Тут не отречешься, - хихикнула она.
- А Дмитрий Андреевич тогда в нашей Голубой гостиной такие концерты закатывал! Полная коробушка  набивалась. Под окнами стояли, слушали, кому места не хватило. Рановато его Бог прибрал, я, как в  телевизере новость услышала, потом цельные сутки рыдала, остановиться не могла. Так то! Такой  человек был...
Она осеклась, рукой по лицу провела, будто соринку из глаза достать хотела. Мы помолчали.
- Марья Степановна, а Муза где живет, с Вами?
- Нет, мил-человек Андрюша, я бы и рада, чтобы со мной, да далеко она живет, за морем, но меня  часто навещает. Как их пароход приплывет, тут она и у меня. Любит, сама не знаю за что, - с гордостью сообщила она.
- Как за морем? Какой пароход?
- Какой, какой? "Горгиппия" называется, белый лайнер-пароход. Туристов из Новороссийска в  Севастополь катает. И в Ялту заходит. Покуда туристы музеи осматривают, она у меня сидит. Летом Муза  там подрабатывает, а так она у меня студентка, на искусствоведа учится в самом Санкт-Петербурге,  в Ленинграде значит. На этом пароходе - чистая древняя Греция. Все в колоннах да скульптурах, а кто служит там, в ихних одеждах ходят. Муза моя у них богиней работает, когда мистерии разыгрывают. Да не она одна. У них в Анапе таких девок много. Это здесь она как белая ворона. Они с её отцом, Толей-то, в Анапе живут. Он всю жизнь при археологической экспедиции работает. Главным хранителем состоит, Горгиппию бережет. Это город так называется, что они копают. Он пуще всего на свете эту древнюю Грецию любит. Все книжки прочитал. Музой-то он её назвал, Анатолий. Мы с её матерью, было, воспротивились, мало русских имен что ли? Но он настоял. Так то!
 
      Марья Степановна встала и пошла встречать вновь прибывших, уже подходящих по аллее к дому. А я поднялся к себе. Лег на кровать и стал думать. Признаюсь, я был слегка разочарован. Все закономерно, все логично, все вписывается в рациональную картину мира. Последний элемент паззла занял свое место. Можно оправить в рамку и повесить на стену. Пусть пылится. Все просто. Или нет? А куда деть мою музыку, Илюшину картину, надрывную песню той женщины, мамины скульптуры, за которые она получила Госпремию, папину виртуозную игру...
     Видимо за плоским изображением есть высшая цель, строящая именно такие причинно-следственные связи. Люди и события стали частью одной истории, но плести дальнейшие цепочки причин и следствий, все равно, что строить Вавилонскую башню, потому что если посмотреть с другой стороны, например со стороны Музы, цели превратятся в предпосылки, следствия - в причины, а причины -  в цели. Иногда нам кажется, что мы познали истину. Но может, единственная цель состоит в том, чтобы преображать любую истину, дабы не стать рабом своих убеждений? Ведь так лелеемый нами порядок - всего лишь лестница, чтобы куда-то подняться, и, хотя она пригодилась для подъема, в ней самой нет никакого смысла? Такой вывод может ввести в уныние, или заставить улыбнуться. Илье это удается.  Он может заставить смеяться саму истину!
Но, так или иначе, тайн более не было, вместо них осталось таинство. Можно было философствовать и  дальше, но я хотел сохранить в себе ощущение сакральности произошедшего.

     Рано утром я уезжал. С Ильей мы простились накануне. Он отправился в Ялту писать интерьеры Ливадийского дворца.
Сдал номер Марье Степановне. Она проводила меня до дверей.
- Марья Степановна, спасибо вам за все...
- Поезжай с Богом, мил-человек Андрюша, маме кланяйся от меня, Веронике-то. Может когда ещё  свидимся. И пусть дорога твоя будет длинная да как скатерть выглаженная, что Господь звездам стелет,  когда они трапезничать садятся.
Я обнял её за плечи и поцеловал в старческую щеку.
- Иди с миром, да не оглядывайся.
Она перекрестила меня и легонько подтолкнула к двери.

    ...Потом была Москва, диплом Кирилла, имевший огромный успех спектакль, что мы поставили-таки на  большой сцене, наша с Ариной свадьба...

     Меня вернули к действительности гудки стоящих сзади машин. Теперь я тормозил движение. Поворачивая ключ зажигания, взглянул на часы. Мы стояли 48 минут.
Тихое шуршание шин по мокрому асфальту. Ровное еле слышное жужжание мотора. Я еду субботним вечером в свой загородный дом. Там ждет меня моя семья.
"Хороший дом, хорошая жена, что ещё нужно человеку, чтобы спокойно встретить старость"- всплыли в  памяти слова из "Белого солнца пустыни".
Многое. Ох, как много нужно человеку! Зачастую, выбиваясь из сил, мы стремимся навстречу приливу жизни в поисках некой свободы, вместо того, чтобы двигаться вместе с потоком.
Но человеку нужна не свобода, человеку нужен простор.
 В общем, твори Радость, и будет тебе Счастье!

Таня Гольден.       Слепцово.      09 ноября 2010 года.