Память сердца

Довоенная жизнь белорусского села.

Белоруссия – край берёзовых рощ, смешанных лесов, грибных и ягодных полянок. Край голубых озёр, мелких, журчащих, речушек. Много в этих местах было еврейских местечек, а также сел и деревень, где жили белорусы, русские, поляки, евреи, все жили дружно, семьи перемешивались. В одном из таких сел жила большая, многодетная еврейская семья. Жила по еврейской традиции, когда детей не планировали. Семья жила бедно, но дети были сыты. Глава семьи был кузнецом, нужный в селе человек, но никто много не заплатит, да и колхозники жили бедно.
Старшие дети жили  кто в Минске, кто в Бобруйске. С родителями жили семеро. Семья арендовала часть сада у колхоза, чтобы дети могли есть фрукты, да и заработок для семьи.
Дети следили за садом, охраняли, собирали фрукты. Около дома был небольшой огород. Сажали картошку, морковь, свеклу, огурцы и всё, что нужно из овощей. Держали козу, чтобы было молоко для младших детей.
В семье жили все дружно: слышен был детский смех, часто пели нехитрые детские песенки. Отец Абрам не наказывал детей. Он говорил: «Не надо детей наказывать, жизнь научит». Да и рука у него была кузнецовская, бывало, погладит ребёнка по голове, а у него кожа горит.
Добрый был Абрам человек, любил петь и пел детям незатейливые еврейские песенки, споёт грустную про портного, а потом затянет шуточную про вареники и сам с детьми подплясывает. Все подпевают, а маленькие на коленках у него сидят, кто может, стучит деревянными ложками. Жена Хая еле управлялась со своей оравой. Варила нехитрые свои  обеды, но сыты были. Всегда была картошка, кислое молоко, капуста, огурцы да яблоки из сада. А младшим отрежет ломоть хлеба, посыплет немножко сахаром, дети сыты и довольны. Все были здоровые, краснощёкие и веселые.
Село окружали леса, березки и елочки перемешивались с серебряными осинками. В лесах на полянках ягоды, а подальше - грибы. В поле  ромашки, колокольчики - сиди, любуйся, бегай по полю или венки плети. Разные забавы у деревенских детей. Лето время отдыха для детей: ходили по-грибы, собирали ягоды, купались в речке. Рядом с лесом река Серебрянка, река мелкая, вода чистая, прозрачная так  и переливалась в лучах солнца. В речушке водилась мелкая рыбёшка, на радость детям. Ловили на удочку плотву, карпика, а в середине, где поглубже, водилась щука, но ребятишкам её не выловить.
В селе была школа до седьмого класса, а потом - поезжай в город. Был медпункт, там работали фельдшер Николай и медсестра Таня. Все в селе шло своим чередом: весной сажали картошку, под осень морковь, сеяли рожь. В это лето всё было, как всегда, лето закраснелось. Крестьяне заняты своими делами, а ребятишки возле речки. Вдруг, из рупора правления колхоза заиграла музыка, потом объявили, что  будет выступать Молотов. Он сказал, что началась война. А что такое война, Абрам хорошо знал еще с 17 года, был он ранен в шею, и голова у него всегда наклонялась на бок. На шее были грубые, красные рубцы и лицо немного перекошено. Вскоре в село стали доходить слухи, что немцы расстреливают евреев, коммунистов, партизан, грабят и убивают.
Евреям надо бежать. Но куда и как? Те, у кого поменьше детей и дети старше, стали уходить из села.
« Куда нам уходить?- думал Абрам – ребятишки маленькие, может, и не убьют».

Началась война. Фашисты в селе.


В селе стало малолюдно: молодые ушли на фронт, другие уходили в леса, искали партизан. Все затихло и затаилось, даже дети чувствовали тревогу.
Быстро бежали летние деньки, а по дорогам уже катились, расправлялись с жителями немцы.  Вскоре немцы пришли в село. Все молодые мужчины и парни давно уже были в Красной армии или ушли в леса. В селе остались несколько человек престарелых мужчин: сосед Абрама - Григорий, высокий, худой с покалеченной на мельнице правой рукой, Степан - сторож правления колхоза, сгорбленный фельдшер Николай, одноглазый Филя, он еще в 14 году потерял глаз, и горбун Митек – гармонист. Остальные дети и бабы.
Тихо в селе, рано, еще не рассвело, стелился серый туман, коров не выгоняли, немцы въехали в село на мотоциклах, заняли правление колхоза, сорвали красный флаг.
С ними приехали на телеге трое полицаев из соседнего села. Собрали жителей, а кого просто вытолкали из дома. В рупор немец сказал: «Партизан, коммунистов, евреев и тех, кто их скрывает, будем расстреливать. Остальным будет хорошо жить при новом порядке. Все должны подчиняться и знать дисциплину».
« А у нас евреев нет, только есть цыган Абрам, так, что нет таких», – сказал Григорий.
«Что ты говоришь?», - спросил молодой немец- переводчик.
 «Иди сюда,- он поманил Григория  пальцем, - ты этих цыган знаешь?»
«А, кто не знает?», - буркнул Григорий.
«Так, веди», - полицаи и трое солдат с автоматами, подталкивая Григория в спину, направились к дому Абрама.
Из двора дома вышла Дина с козой, старшая из оставшихся дома ребятишек. Один из полицаев крикнул: «Стоять!», а немец два раза выстрелил, Дина побежала, но пуля догнала девочку, она упала, раскинув руки, второй выстрел сразил козу, коза повернула голову, посмотрела и рухнула.
Немцы окружили дом, приперли дверь бревном. Облили  дом бензином и подожгли. Страшные крики, детский плач, вопль и молитвы, неслись из дома. Жители деревни, кто мог, бежали, пятились, крестились: «Свят, свят, свят!»,  - кричали они. Страшные крики неслись им в след.
Столб чёрного дыма взвился и полетел над селом  и повис чёрной угрожающей тучей. Все кричало, плакало, стонало невыносимой болью. Слышать все это и видеть у людей не было сил. Огненные змеи быстро расправлялись с ветхим домишком.
Вечерело, из леса пришла прохлада. Опустился серый туман. Дом уже не горел пламенем,  а шипел и дымился. Луна вышла из- за туч и осветила, засеребрила чёрные, обугленные остатки дома и выгоревшую землю,  а дом шипел зловеще, еще сыпались искры и остывали.
В лесу что-то ухало и отдавалось далеко в деревне. Немцы давно уехали, в селе остались лишь полицаи.
« Господи, откуда только взялись эти полицаи», – думал Григорий. Он знал их раньше, они жили в соседнем селе: «Ребята, как и все, а ну, подиж-ты, полицаи».
 Григорий стоял около обуглившегося дома и беззвучно плакал, проклинал себя и свой длинный язык: «Нет тепереча мне прощения, ни на этом, ни на том свете», - приговаривал он, и слёзы катились из его глаз.
« Я думал, цыган не трогают, что мне делать? Порешить себя? А, что от этого будет? Боже, спаси и помилуй.  Что наделал мой длинный язык». -
Григорий  присел возле обуглившегося дома на пенёк, где сидел со своим другом Абрамом много раз до войны, и вели они разговоры о жизни, о детях, да мало ли о чем.
«Царство небесное, тебе Абрам, и Хае твоей, и  ребятишкам», - он перекрестился и смотрел на дом, а от дома продолжал валить дым. Так сидел он, крестился, смотрел на чёрный дым и вспоминал обо всём. Он тихо плакал, как могут плакать мужчины - горько и беззвучно. Вдруг, Григорий, услышал тоненький детский плач, он то прерывался, то возникал вновь, и ясно слышался из дома. Григорий, накинув ватник на голову, зашел в обуглившийся дом, остов дома каким-то чудом еще не рухнул,  от едкого дыма запершило в горле, жар обжёг глаза, Григорий закрыл рот рукавом. Страшная картина возникла перед его глазами: раскинув руки, лежал Абрам, Хая ничком накрыла, двоих детей.
«Господи, спаси и помилуй», - он попятился к двери. Но вот опять раздался детский плач, Григорий повернулся на голос и застыл. Между провалившимися досками застряла люлька с ребёнком. Он лежал, закутанный в одеяло, сверху треугольник от одеяла закрывал личико, рядом на подушке лежала, выпавшая изо рта ребёнка соска - мякиш хлеба в марличке, которую дают деревенским детям вместо соски. Григорий, не помня себя, схватил ребёнка, быстро накрыл ватником и только успел выбежать из дома, как он рухнул. Опять на мгновение вспыхнули языки пламени и, шипя, поползли, охватывая всё. Григорий быстро побежал огородами от дома.
 
 Спасение ребёнка.
 
«Господи, что делать? Как быть? Куда деть ребёнка? У себя оставить? А если узнают, всю семью расстреляют. Бросить? Нет, не могу, я и так виноват перед Богом и людьми», - так думал Григорий.
Страшная трагедия сгоревших соседей мелькала перед глазами.
В голове только одна мысль: «Куда деть ребёнка, как  его спасти?»
Он сунул соску в рот ребёнку, тот замолчал. Тихо, огородами, Григорий пробрался к себе в хату. Глаша кормила детей, вечеряли. Да и что вечерять-то? Картошка, крынка молока, от козы, хлеб.
Григорий предусмотрительно оставил ребёнка в сенях, а сам зашел: « Ну, что делается? Видала?»
«Да, не приведи Господи, антихристы эти немцы, а говорят, что крещёные, видно врут. Абрам-то, какой человек был, Хая и ребятишки, царство им всем небесное», - она перекрестилась.
«Ты, вот, что Глафира, ну-ка пускай кончают еду и идут спать, свет гасите», - он задул керосиновую лампу, погнал ребятишек. У него их было трое: Мария старшая, Сашок и Митя, одному 10, другому 8 лет. Ребятишки ушли спать.
 «Глафира, иди сюда в сени», - позвал он жену. Они вышли, Григорий показал на ребёнка. На полу, за сеном, спала маленькая девочка.
«Как, Гриша? Это же последняя девочка Абрама и Хаи, они ее Верочкой нарекли, она не сгорела, не задохнулась?», - прошептала Глафира.
«Люлька упала, в подпол, зацепилась, а сверху подушка. Я и вытащил», - ответил Григорий.
«Что делать, Гриш?»
«Так, собирайся скорее. Пойдем к твоей матери».
Мать жила в соседней деревне, там пока немцев не было.
- Скажем, что наша и всё.
- Она же знает.
- Да ничего она не знает, больше полгода не была, скажем - молоко у тебя перегорело, а у неё корова пока есть. Нам кормить нечем, Ну, давай – же Глаша, быстрее, за ночь дойдём туда и обратно.
Глафира оделась.
- Натолкай еще толкушку и водички возьми и что-нибудь на пеленки, идём быстрее пока все спят.
Они собрались и огородами вышли из села. Село Завидово было не очень далеко,
километров 8, они шли быстро, не останавливаясь, на отдых. Часа в три ночи постучались к матери Глафиры, Прасковье. Она жила одна, шарахнулась от ночного стука от окна к двери, но, услышав голос дочери, зашлепала  босыми ногами  по полу и открыла дверь, охнула и впустила в избу.
-  Вот, мама, принесла нашего последыша. Молоко перегорело, кормить нечем.
- Да, ты мне, ничего не сказывала.
- А что говорить, ты у нас больше полгода не была. Вот теперь говорю, ей уже 2 месяца, немцы в село пришли, я перепугалась, молоко и перегорело. Выкормишь? У нас немцы, всё разоряют, может, и козу возьмут. А ты одна на отшибе живёшь, может, не тронут и корова, пока есть.
- Как нарекли-то?
- Верунька.
- Не крестили?
- Пока нет.
- Ну, разверни, ребёночка, надо рожок какой-нибудь сделать, а сейчас из тряпочки попьёт.  Развернули ребёнка, розовенькое, нежное тельце пахнуло грудным молоком,   
беззащитностью, покоем.
- Господи, что же это делают немцы? - подумал Григорий.
Трое - две женщины и мужчина, сразу подобрели сердцами, на глазах выступили слёзы нежности к беззащитному ребёночку.
- Ну, ладно, мать, дай, нам что-нибудь поесть и мы пойдём.
Так и осталась жить Верочка Гуревич - дочка Абрама и Хаи, и стала дочкой Григория и Глафиры Шепелевич.
У матери Глафиры девочка жила до прихода частей Красной Армии. А потом, Григорий и Глафира забрали девочку к себе.

Память сердца, или как Вера Шепелевич, стала Верой Гуревич.

Вера особенно не отличалась от детей Григория и Глафиры Шепелевичей, она была в рыжего Абрама, голубоглазая и белобрысая, похожая на многих белорусских детей.
Росла Вера и не знала, что она не дочка Григория и Глафиры. Она была, младшая в семье и родители ее баловали. Глафира была ласковая мать и жалела Верочку.
Девочка росла в семье, где добро и ласка, помогали пережить трудности бедного, крестьянского быта, дети не слышали ссор родителей, да и родители хорошо и уважительно относились друг другу.
Верочка училась в школе хорошо, всегда была приветлива и вежлива со старшими.
Но, вот однажды, когда Верочке исполнилось 16 лет, и ей нужно было уехать, чтобы продолжать учебу, и получить паспорт. Григорий решил рассказать ей, кто она и кто были ее родители.  Он рассказывал, а слёзы заливали его простое, загрубевшее лицо. Верочка сидела, он обнимал ее за узенькие, почти детские плечики, а Глафира, держала её за руку.  Все они плакали. Григорий закончил рассказ:
«Доченька, Верочка, ты всегда будешь нашей любимой доченькой, но в память твоих родителей, ты должна взять их фамилию, национальность и отчество твоего отца, моего сгоревшего друга. Только ты сохранишь память о них. Я тебе покажу их семейную могилку, там, где был когда-то их дом, - он крепко обнял Верочку и поцеловал, - а потом будем праздновать твой день рождения, и подарок тебе купили».
Глафира надела на Верочку старинный серебряный медальон, подарок от умершей матери.   
«А вот, Верочка, ещё подарок, - он открыл коробку, в которой были беленькие туфельки, -  носи, доченька».
Вера надела туфли, обняла Григория и поцеловала.
Утром Вера, Григорий и Глафира пошли на место, где раньше стоял дом Гуревичей.  Трава и  дикие кустарники окружали обгоревшие остатки дома, подальше, была расчищена небольшая площадка, там стоял камень. На камне краской Григорий написал:
«Здесь  похоронены Абрам и Хая Гуревичи и их дети, сожженные фашистами. Светлая  им память».
Григорий взял Верочку за руку, подвел ближе к камню, поклонился и сказал:
«Дорогой Абрам и Хая, я привел к вам вашу дочку Верочку, она выросла, смотрите, какая красавица, будем приходить к вам всей нашей семьёй. Светлая вам память».
Он поклонился, а Верочка нарвала букетик ромашек, поклонилась и положила у камня. Глафира стояла молча и плакала. Так они постояли немного, Григорий вытащил из кармана бутылку самогона, налил в стакан и сказал: «Я пью за упокой ваших душ».
Они все поклонились и пошли, молча, домой.
Вскоре Вера уехала учиться в Минск, сдала экзамены и поступила в медицинское училище.

Прошло четыре года.

Прошло четыре года. Верочка по распределению поступила работать медицинской сестрой в хирургический госпиталь. В детском отделении больницы работал доктор Феликс  Лифшиц из Польши. Верочка очень нравилась Феликсу, и  они стали встречаться. Вскоре, Феликс сделал предложение Верочке, она его приняла, они поженились. На свадьбу к Верочке и Феликсу в Минск приехали Григорий, Глафира и названые братья и сестра. Верочка познакомила Феликса и его маму со своими родителями и родными. Они были немного удивлены Верочкиной роднёй.
«Вера, разве ты белоруска?» - спросил Феликс.
«Нет,- ответила Вера, - но  это мои дорогие, золотые родители. Я им обязана своей жизнью. Они меня спасли и вырастили, лучше моих родителей и дороже никого в моей жизни не будет».
«А, я тебе не так дорог?»
«Ты мне дорог, я тебя люблю, но это всё другое». 
Вскоре, Вера и Феликс уехали жить в Польшу, там у них родились два мальчика. Одного они назвали Абрамом, а другого Григорием. В девяностые годы Вера и Феликс с детьми и внуками уехали в Израиль.
Григорий и Глафира умерли, но Вера всегда помнила о них.  В Израиле, в музее катастрофы в Яд-Ва-Шем  в аллее Праведников Мира установлена стела, где высечены имена людей спасавших евреев во время катастрофы. Там есть имена Григория и Глафиры  Шепелевич. Часто Вера, её муж, дети и внуки приходят поклониться памяти этих замечательных людей, и приносят цветы. Все это рассказала мне Вера, с которой я училась в ульпане в Иерусалиме. 
История эта подлинная, а названия деревень, имена и фамилии изменены.