Человек невидимка. Каспер 2

Человек –невидимка. Каспер, порождаемый мной из снов, эротических фантазий и  неутоленных желаний, искаженных приближений предметов оптическими приборами, которому так нравится красота, которую можно трогать своим воображением, кому они все принадлежат безраздельно и бесповоротно, и что можно делать без разрешения, такого бы в школе называли врединой.  Вредина- в детстве это было самое безобидное и самое распространенное ругательство- можно было ловко ответить как в «словесном айкидо»: «говоришь на меня -переводишь на себя» и удивиться. О, как я лихо сразу сходу смолотил такой словесный рычаг-подсечку! Так красота, которая живет по соседству, рядом со мной, но недоступна в силу причин, сознательности и осторожности. Никто не разбрасывает себя напоказ, никто не дает себя просканировать взглядом, пустить пули моих взоров навылет, чтобы из тела стали шире на обратной стороне выходные отверстия. Свет не проницал сквозь полотно и рубища занавесок, лишь тусклый свет фонаря бра или светильника-ночника из еле различимого разреза между шторами, он так символизировал, как моряки  по морскому обычаю обозначают друг другу мерцанием фонаря, что корабль терпит крушение и бедствие. С такой периодичностью мерцал бедовый свет, затянутый в задерживающей его шторе.

Глядя на то, как одно гладко очерченное световое пятно было еще не расширившимся от средоточия прокаленного красного света, мне виделся какой- то рассвет в пустыне, какое- то видимое  мне явление природы, одновременно вечное и преходящее, манящее своей непостижимостью и привычностью до банальности- с которым было невозможно спорить, нельзя игнорировать и больно принимать, чувствуя себя обычной букашкой. Обычный рассвет. Обычный закат. Один из многих. Как будто это красная выгоревшая на Солнце земля, в каком -то Гранд Каньоне, или в аравийской или африканской пустыне, или в Иордане, где Петра- вот такое было все красное, и свет мерцающего фонаря делал вид, как будто это просто бы был закат или рассвет среди отражающих свет скал или среди барханов, окруженных только слепящим ветром и молитвенным шепотом пересыпающихся ручейков и «поземки» крохотных песчаных зернышек.

Потом, когда лучи стали менять свой окрас  от красных на желтые, все до такой степени осветило, что было рядом, по соседству, что это видение наделило способностью принимать и запахи и звуки, как будто они теперь в своей простоте и ясности были дополнением зрелищу, давшему новые грани и качества видения. Были разные тона, разных спектров, разных тонов, оттенков и колеров, и взгляд бы соглашался на все в случайном подборе или в плавном переходе от радужной последовательности- только хотелось, чтобы не было ядовитых цветов, и не было того, чтобы ты сравнивал происходящее с тобой наяву или видимое в не оконченном сне с работой скринсейвера на  мониторе компьютера.

Потом все преображалось, и взгляд долго не фиксировался на том, что были одинаковые или повторяющиеся изображения, потом пошло- поехало. В проекции-«першпективе» света было что-то летящее и ускоряющееся в одну точку, был эффект погружения, и меня «подурбало» микросном, несколько раз, точнее, раза четыре, точно я не помню. То, что погружался плавно и осторожно-как будто мыском и носком стопы пробовал воду. Потом музыка стала более нервной и взволнованной – тут же на поверхности этой световой простыни, световой плоскости –было видение. Откуда ни возьмись, появилась рука, просто рука, она была как «продета» сквозь водную простынь, нарушая ее целостность и оболочку-возникнув сама по себе- как нитка-вдетая в игольное ушко. Одновременно ниоткуда, и сочетая в себе наличие условного корня и невидимого глазу продолжения. Просто возникала согнутая в крючок ладошка, со сжатыми варежкой тоненькими пальчиками, как росток, сложивший неразвитые листки, как пробившийся стебель и согнулась, затянув свое начало. И стала медленно разворачиваться, расправляя свои фаланги, сначала скрюченные завитком эмбриона, потом она стала «тилипаться», как былинка на ветру, стала колыхаться в разные стороны, как трепет огонька, как будто это был лепесток какой- то стебелек на ветру, или пламя свечи, которая не гаснет, или гибкий стебелек, который хоть и подвержен суровому  грубому поглаживанию ветра, но не пригибается к земле. Затем появилась другая рука, и она изобразила птицу, или лебедя. 

Потом руки стали бороться,  было видно их «нешутейное» противодействие, их соревнование друг с другом, не подавление на «кто кого» на кону, и это было интересно наблюдать. В этом и состояло их единство, и борьба, и общий незримый корень под простынею. В свете угадывались контуры лежащего на спине человека, и в нем была магия. Я увидел и умудрился разглядеть женское лицо, повернулся назад – и удостоверился, нет, это не были руки художника. Это был кто-то, кто был внизу, чьи это были руки. Так выходит, что была спрятана девушка за сценой, и она была как будто и красавица, спящая в хрустальном гробу-и Ундина в колодце, на самом дне. Мне были видны и различимы пазухи под ее подмышками и обнаженные руки, согнутые в локтях, и я подумал, что она полностью обнажена, и одновременно она и есть тот кукольник, который направляет свои фигурки в таком ярмарочном балагане.

Я видел, как свет освещал ее руки и сам пробовал свет наощупь, и сам хотел потрогать солнечные лучи, которые преломлял, как в детстве, забавляясь с калейдоскопом, с проходящим солнцем. Как ты смотришь на него, этот нехитрый предмет закрывает его от тебя. Просвечивающейся на солнце покрасневшей ладошкой ты видишь перепонки между пальцами и как будто ты солнцу на выбор подставляешь разные стеклышки из бутылочного стекла, и только они составляют твой досуг и рацион  твоих нехитрых впечатлений. И потом эта девушка восстала, поднялась из своей глади, они встала на свет, как будто сильная пружина и многие руки из темноты вытолкнули ее вперед, на зрителя, и я даже на какой- то миг подумал, что встали передо мной слова Достоевского или Булгакова в одном всемирно известном романе: «и был свет,  и тьма была не в силах поглотить его». Вот что было и это было действительно сильное впечатление, когда девушка приближалась.

В волосах можно было разглядеть, что волосы у нее не были выпрямлены, они были курчавые, и в них, как показалось, были вплетены какие -то цветы или растения. Она олицетворяла девушку –женщинe- пра-мать, такой универсальный образ красоты, удивительно теплый и земной и гармоничный, и в то же время какой- то в ней особой грации и пластики не чувствовалось вовсе искушенному зрителю. Ее пластика и хореография была любительской, не профессиональной- она кружилась на свету-выставляя себя и в профиль и в анфас, и представляя зрителю себя была невинна в своей самодеятельности  и неопытности-сообщая своим движениям простоту,  и неловкость, ворующую у умудренной плавности уникальность первых опытов. Было видно ее просвечивающееся бежевое платье, или теплого телесного света. Было видно пространство между ног, все осиянное и омытое лазерными световыми теплыми проекционными лучами –позволяющие увидеть точный контур и все до единой ее линии тела, в проекции охваченной, как будто сама она была очерчена и прорисована светом, до каждой влажной от напряжения и пота волнения фаланги пальцев, до каждого равноудаленного от меня завитка курчавого волоса или ноготка.

Но ее магия была как раз не в ее приближении, а именно в удалении -когда она уходила и повернулась спиной- в этом было больше загадки, больше вопросов, больше тревоги возникло и ощущения или предвкушения того, что она вот-вот и станет на мостик, но этого не произошло- она так и ушла в эту условную «просто пустоту и темноту», как и появилась действие еще продолжалось-осиротевшее, оскопленное, лишенное жизни и одухотворенного начала- химические  дымы и геометрически правильные  лучи, которые образовали подобие светового коридора, плавились в собственном соку, принимая усеченную трапецию, у входа в которую мы все были расположены, и потом зрелище прекратилось. когда свет зажегся он не был настолько ярок, но все же я хотел бы, чтобы нас предупредили -подождите -сейчас резко включат свет! Да будет свет! Та Вселенная, в которую мы не должны вторгаться- частная жизнь, ее нулевой цикл, на котором основано ее все взаимодействие и тесное соседство с окружающим ее миром. Чувство личного пространства которое, мы, мужчины должны уважать, соблюдать и принимать, как неодолимую преграду и барьер, в котором, правда, больше условностей, чем реального противодействия. Как будто кто- то наконец устроил экранизацию моих снов  и набрал для них самых востребованных актеров, чтобы «гонять» их до полного изнеможения и подсуетился заказав качественно сделанную компьютерную графику –чтобы все завидовали.