Тихоня

Сеня Кацман и Тихон Селёдкин по прозвищу «Тихоня» сидели на деревянных ящиках и балдели. Время близилось к трём часам ночи.
На импровизированном столе, накрытом клочком старого журнала, лежали куски черного хлеба, порезанная на дольки луковица и вскрытая банка со шпротами. По центру ящика возвышалась пластиковая полторашка с самогоном. Приятели  были увлечены разрушением этого живописного натюрморта. Наварив самогонки, которой хватило бы, чтобы споить весь барак, и, удачно распределив её между «кредиторами» и заказчиками, они решили отметить не напрасно прожитый день распитием оставшейся бутыли.

Времени до утренней проверки было вполне достаточно, чтобы придать процессу потребления подобие изысканного пиршества. Пропустив пару стопок и смачно закусив луковицей, Семён достал из курка покоцанный прямоугольный мобильник.
- Слышь, Тихоня, у меня мобила радио ловит! Послушаем, чё там в эфире?
Тихоня оторвал глаза от жирной шпротины и лениво скользнул взглядом по пластиковой безделушке. Кацман не был меломаном, однако в редкие минуты алкогольного опьянение в нём просыпались и начинали вибрировать какие-то музыкальные струнки, заставлявшие напевать под нос еврейские мелодии, а то и изображать огромными шершавыми ручищами игру на невидимой скрипке. Выбор между пением и скрипкой зависел от степени опьянения Кацмана. Сегодня он ещё не вошёл в нужную кондицию и потому лишь вальяжно перебирал кнопочки меню, разыскивая радиоволну.

На дисплее высветилось «Радио Попса», динамик зашуршал, и приятный тёплый баритон известной поп-звезды запел для Тихони и Кацмана:
 «Метеорами на землю счастье падет в ночи,
Говоришь ты, а я внемлю, говори же не молчи…»
- Душевно поёт, - вздохнул Кацман, - вот только где они, метеоры эти? Судя по тому, что мы тут в полном дерьме сидим, они где-то уж очень далеко падают…
Тихоня заёрзал, посмотрел на Кацмана как-то искоса и сказал:
- А ведь это я слова-то написал к песне, Сень.

Кацман поперхнулся куском хлеба, отплевался крошками и сказал все с тем же раздражением в голосе:
- Ну а кто ж, Тиха, конечно, ты. И про чудное мгновение ты, и гимн российской федерации ты… Все ж знают, какой великий поэт тут в заточении сидит. Невольник чести, едрит его…
Тихоня поставил чашку, обтёр губы рукавом, пристально глянул на Кацмана и пробурчал:
- Ну и не верь, Фома неверящий. Мне твои ёрничанья до балды. Просто жалко, что стихи испортили, целый кусок выкинули.
Отведя взгляд от Кацмана куда-то в сторону, Тихоня вдруг заговорил совсем другим голосом:
«Я и так тебя не слышал столько лет и столько зим,
На просторы месяц вышел, красотой неотразим…
Уворованный сияньем, расплескался по ночи
Не измерить расстояньем глубину моей любви.
Так о чем ты загрустила, замолчала, ангел мой?
Ты в разлуке мне светила, озаряя путь домой…»

Кацман слушал, разинув рот. Читая стихи, Тихоня преобразился до неузнаваемости. Согнутые плечи распрямились, глаза широко раскрылись и замерцали каким-то нездешним светом, лицо прояснилось и вместо замусоленного плюгавого мужичишки перед Кацманом вдруг появился …поэт. Человек из другого измерения.  Горящие синие глаза чужеродно смотрелись на щетинистом лице со впалыми щеками, но оторваться от них было невозможно.
 - Ну ты даёшь, Тихоня… - только и смог выдавить из себя Семён. – Как же это тебя угораздило то, а..?
Тихоня вздохнул, сгорбился, и потянулся за отставленным было стаканом. Допил, не морщась, остатки самогона и монотонным, почти ничего не выражающим голосом начал рассказ, от которого Кацман слегка офигел.

***
- Где меня только не носило по жизни, - начал Тихоня, - я рано ушёл из дома и почти всю жизнь скитался. Пытался на стройках разных работать, бичевал, к женщинам несколько раз прилеплялся… правда, каждый раз ненадолго.  Бабы они ведь как сороки – что блестящее увидят, так сразу в гнездо к себе тащат и всё норовят под грудой хлама домашнего закопать. А мне самому по себе интереснее. Бывало, поживу-поживу с месячишко у какой-нибудь… и чувствую, задыхаюсь уже. Собираюсь – и на все четыре стороны опять… В общем лет до сорока промыкался, привык к жизни такой. А однажды что-то по дому затосковал. Думаю, как там мать? Жива ли? Ну и решил навестить её. Тут как раз очередная сердобольная душа пристроила дачи сторожить. Ну и я грешным делом машинёнку там одну плохенькую угнал… И прямо на ней домой-то и поехал. Интересно, что бензина хватило как раз  в аккурат… Мать как увидела меня, за сердце схватилась и в слёзы «Тиша, Тиша, где ж ты пропадал столько лет?» Глянул я на неё, а она уж старушка совсем, аж сердце защемило, ну и решил поживу у неё с недельку.
Пока гостил, встретил приятеля своего, с которым в школе вместе учились. Он редактором местной многотиражки стал. Ну и подкинул я ему пару стихов своих…  Я ж с детства стихи пишу, Сень. Только не для славы и не для книжек. Для меня это как дышать, понимаешь? Сами они из меня выходят, как из тебя углекислый газ выходит, когда ты дышишь…
- Что это из меня газ выходит? – возмутился Семён, - а из других не выходит что ли?!
Тихон его как будто и не слышал.
- Ну вот, - продолжал он, -  заскучал я там, у матери, стал собираться. Она мне и говорит «Тиша, сходи купи мне численник, а то ж новый год скоро». Пошёл я, купил ей численник, а когда отдавал, оторвал себе лист один, не глядя. «Дай, говорю, мать, я себе листок на счастье вырву. Пусть будет у меня самый счастливый день в следующем году»…  И выпало мне 27 февраля, Сень. Заправился я на материны деньги и поехал потихоньку с листком этом в кармане на всё той же угнанной машине в сторону Москвы.  В одном месте приспичило выйти мне, у лесочка. Только не успел выйти – пацаньё какое-то на мотоциклах налетело, машину отобрали, меня побили сильно. Так сильно, что я только через два дня в больнице очухался. Спасибо добрым людям, которые на обочине подобрали. Очухаться то очухался, да почти не помню ничего. Только имя своё и вспомнил. Но зато стихи так и полились из меня… Почти три месяца пролежал в гипсе, не зная кто я, откуда…
И вот отпраздновали мы 23 февраля. Врачи мне говорят – будем с тебя гипс снимать, Тиша. Только куда тебя выписывать? Непонятно… Жена, дети, родители – хоть кто-нибудь есть? А я как дурачок сделался, не помню ничего. И вдруг 27 февраля – в «тот самый» день – говорят мне, к тебе посетитель, Тиша. Я удивился, волнуюсь, кто бы это, думаю. Заходит женщина. Худенькая, стройная, как будто точёная вся, лицо такое… одухотворенное, глазищи синие чуть ли не в пол-лица. И меня вдруг как молнией шарахнуло: «Вика!»
 - Вика! – кричу, - Викуля! Бросился к ней, на руке гипс, на ноге гипс, сам в пижаме этой казенной… А она стоит, смотри на меня и плачет беззвучно… 
Тихон замолчал. И казалось, что нет его в этом закутке барачном, где-то далеко он…
- Так что за Вика то это была? – Сеня заёрзал от нетерпения. – Ты ж говорил, ни кола, ни двора у тебя…
Взгляд Тихона потускнел и медленно обрел резкость, он плеснул в стакан самогона, отхлебнул чуток, вытер ладонью рот и продолжил.
- Любовь моя школьная, Сень. Когда ей было пятнадцать лет, она с родителями в Германию уехала. На ПМЖ. Это была трагедия. Я чуть вены себе не перерезал. Ну и может малость сдвинулся на этой почве. Любил её очень… Потом устаканилось всё конечно… Но только не было мне в жизни покоя, всё искал что-то, всю страну вдоль и поперек исколесил, два срока к тому времени отмотал… И кроме стихов так ничего и не нажил.
- Так откуда она взялась-то, Вика эта? Ты ж говоришь, она в Германию эмигрировала… Сочиняешь небось, а Тихоня? – Сеня был уверен, что это очередная байка, до которых так охочи зэки с подвешенными языками. Впрочем, Тихоня к таким не относился. Обычно молчаливый, он всегда был погружен в свои мысли, время от времени что-то записывая обглоданной ручкой в толстый потертый блокнот…
- Тут целая история, Сеня, не иначе как Провидение. Ну, или Судьба. Или счастливое совпадение. Как тебе удобнее, так и считай. Умерла её бабка по отцовской линии, и завещала ей дом, рядом с городком, где мать моя живёт. Она приехала продавать дом... и ей попалась газетка с моими стихами. Говорит, как током её ударило. Пошла к матери, та говорит, был месяц назад, уехал в Москву. Я матери адрес приятеля оставлял, у которого собирался перекантоваться. Вика до приятеля добралась, тот руками развёл «не приезжал, мол, Тиха»…  Ну и стала искать меня. Два месяца почти искала. И вот нашла, в больнице, без памяти…
- Так ты ж её вспомнил!
- Вспомнил, да. И её, и вообще всё сразу на место в голове встало… И как будто не было этих двадцати пяти лет, Сень… Забрала она меня из больницы, отмыла, отчистила, и засиял я как новенький полтинник. И в первый же вечер стихотворение это написал ей, когда на машине в Москву ехали… Метеорами на землю счастье падает в ночи…   Оказалось, что она журналистка, работает в крутейшем немецком журнале… «Бригитта» называется, слышал про такой? Была замужем, развелась, стала Викторией Хеллвиг, на немецком говорит как ты на матерном… Шикарная, красивая, успешная… и МОЯ, понимаешь? Я сначала даже не поверил такому счастью. Зачем я тебе, Вик, говорю?... Я же бродяга. Ни дома, ни профессии, одни карманы пустые. А она говорит «Тиша, я тебя всю жизнь вспоминала. Ты мне нужен… Я заберу тебя в Германию…» И за тот месяц, который мы прожили вместе в Москве, сделала и паспорт мне и визу шенгенскую… Это был самый счастливый месяц в моей жизни, Сеня…
- А песня-то? С песней-то как получилось? -  Кацман всё никак не мог поверить в то, что Тихоня и впрямь автор известного на всю страну шлягера.
- С песней всё просто. Когда мы начали обсуждать жизнь нашу дальнейшую, Вика сказала, что я могу стихами зарабатывать. Так и сказала «на каждый товар есть свой купец, Тиша, главное найти его». Позвонила туда-сюда, редактору какому-то музыкальному, подруге с телевидения, ещё кому-то…  Она же в журнале этом немецком светскую хронику вела. Такими знакомствами обросла, Сень, что нам и не снились… Ну и в один из вечеров мы уже ужинали вместе с этим, с композитором известным… с Турбиным… Вика показала ему стихи, он заинтересовался, пообещал, что напишет музыку и даже знает кому «хит» продать... И уже перед самым нашим отъездом в Германию позвонил, сказал, чтобы за своей долей гонорара приезжали…
У Кацмана заблестели глаза. – Сколько же тебе за песню заплатили? – спросил он затаив, дыхание.
 - Я уж и не помню, Сень, - Тихон с головой ушёл в свои воспоминания, -  что-то около тысячи долларов. По тому времени хорошие деньги были. А для меня так и вообще немыслимые…
- Штука баксов! – Кацман аж присвистнул, - иди ты! И что же дальше было? Ты улетел в Германию?..
Тихон посмотрел на него как на малыша-несмышлёныша и грустно улыбнулся.
- Когда мы приехали в аэропорт, у меня был целый чемодан вещей. Знаешь, я до этого считал роскошью те времена, когда у меня было две рубашки, а тут целый чемодан…  Аэропорт мне понравился – такой красивый, сверкающий. И в то же время пугающий. Как рубеж в другую жизнь. Шереметьево… Мы встали в очередь на регистрацию. С нами был ещё немец один, какой-то приятель её давнишний, Ульрих. Так получилось, что летел с нами. И вот стою я в этой очереди, а внутри такое чувство, что ещё немного и я совершу что-то непоправимое. Как будто в пропасть шагну. Смотрю на Вику, она такая счастливая, красивая такая… Сердце сжалось… Поцеловал её и говорю «Викуль, отойду на минутку, воды купить, а то в горле пересохло». Она кивает. И тут Ульрих этот, будь неладен, напросился со мной, мол, в туалет надо. Пошли мы, а у меня сердце стучит так, как будто не в груди оно у меня… а как будто я внутри колокола церковного, и он прямо по голове меня бьёт. Проводил немца до туалета, и пока он там  был, написал записку Вике. Прямо страницу из паспорта своего заграничного вырвал и написал. Отдал Ульриху, говорю «Вике отдай, а я щас подойду». А сам вышел на улицу, и побежал. Бегом побежал оттуда, Сень… Куда глаза глядят… Даже вроде плакал, помню, а может дождь шёл на улице…
- Так ты так и не улетел что ли? – просил Кацман, не в состоянии осмыслить услышанное и уложить эту невероятную историю в рамки своей простенькой жизненной философии, вмещающейся всего в два слова: «умей устраиваться».
- Не улетел, Сень… - Тихон, казалось, и сам не мог поверить в то, что эта история и вправду случилась с ним. – Что я мог ей дать? Стать лишней обузой? Да и не для меня такая жизнь, Сеня. Я ж бродяга… Я не умею жить в витрине… 
Кацман разлил остатки самогона по стаканам и пригорюнился. Тихон замолчал и впал в своё обычное состояние отрешенности. И только дешёвые механические часы на его руке тикали как и прежде размеренно и ритмично.

***
…Унылый и густой звук "балды" вспугнул крыс пригревшихся на одеяле. Пустив клубы пара, Кацман с трудом прогнал липкую дрёму и присел. Вставать не хотелось. Отряд, гремя табуретками и башмаками, собирался в столовую.
- Блин! Козья порода! Иди сюда!
Услужливый, с блуждающим взглядом шнырь нарисовался, как джин из бутылки.
- Возьми банку, притащишь птюху и кашу. Скажи Тихоне, чтобы чеплак вскипятил. - Кацман протянул ему лошпарь чая и снова откинулся на остывшую подушку. Очередное утро, не сулящее никаких перемен, началось. «Ну и небылица же мне приснилась»,  - подумал Кацман, на минутку нырнув обратно в тёплую дрёму, и не открывая глаз, вдруг тихонько напел сам себе: «метеорами на землю счастье падает в ночи…»

Песня "Метеоры"  http://www.youtube.com/watch?v=XVmDuDFjUYk