Искупление

Прусский Я.Л.
               
    В Оренбурге я оказался в эвакуации в сорок втором году с матерью и братом. Писем от отца не было, о его судьбе мы тогда  ничего не знали. Дядьку Грицая, c ним отец партизанил   в Аджимушкайских каменоломнях,  отыскали только  после войны.
   Эвакуировались в спешке: подвернулась оказия. Это была вторая, удачная попытка. В первый раз на наш пароход  сбросил бомбу немецкий самолет рядом c  пристанью Феодосии. Многие утонули. Мы были в спасательных жилетах, и рыбаки успели вытащить  из воды. Чемоданы  с тёплыми вещами пропали.
   Наш эшелон почти месяц тащился на восток, отдыхая на каждом полустанке.   Уезжали  с юга в тёплом октябре, приехали в середине снежного ноября. Так и пришли с оренбургского вокзала  в одних фуфайках, засыпанные снегом, к жене папиного брата  тёте Маше.
   Маму часто принимали за нашу старшую сестрёнку – подростка: такой подвижной, маленькой и худой была  в свои двадцать три. Одной рукой она тащила тяжёлый чемодан, другой – двухлетнего брата Лёвушку. Рядом ковылял я.
   Тётя работала главврачом областной больницы НКВД. Город был набит беженцами – найти  без её помощи жилье и работу маме было почти невозможно. Нас целый час не пускали дальше проходной, потом появилась уверенная, стремительная и яркая  тетя Маша в форме военврача. Она строго оглядела нас и разрешила маме оставить чемодан. Нам дали по миске каши с куском хлеба и по кружке чая. На этом помощь тёти закончилась. В следующий раз я увидел её через пятнадцать лет. Она вела у нас, первокурсников мединститута, деонтологию.*
   Следующие три дня мы провели на вокзале.                – Я и полы помою, и постираю, и обед приготовлю,  -- упрашивала мама пустить нас на постой одинокую бабку Анфису, толстую неповоротливую старуху лет семидесяти пяти. Сын её пропал где-то под Москвой.  Делать  стала всё, что велела Анфиса. Место медсестры после пяти курсов мединститута так и не нашла.
   В дороге мама  поменяла на продукты всё «лишнее», и первые дни в Оренбурге есть было нечего. Наконец, нам дали  карточки на иждивенку и двоих детей. Продуктов на них полагалось мало, и  животы  всё время подводило.
   Как - то воскресным утром, получив хлеб на троих, мама разрезала пол - кирпича на куски, завернула их в тряпку и ушла. С того дня мы ели по  воскресеньям вкусное: она продавала на базаре хлеб, а нам покупала то пару яиц, то кубик  масла, то банку варенца.
   На исходе первого месяца  жизни в Оренбурге случилась беда. Мама  прибежала с базара раньше обычного, с трудом сдерживая слёзы. Мы слышали, как рассказывала она Анфисе про облаву на спекулянтов и о том, что милиционер вырвал из её рук сумку с хлебом.
   С того дня не стало для нас страшнее человека, чем майор Железнов. Мы с  Лёвушкой были ещё малы и несмышлёны и не могли ненавидеть Гитлера. Железнова, заставлявшего плакать маму, а мы  голодали из - за него ещё не раз,  возненавидели. Восьмилетним мальчишкой  думал, как отомстить сорокалетнему мужику.
   
   В пятьдесят седьмом  я был третьекурсником мединститута, учился и брат. Жили мы скромно, мясо ели по праздникам, налегали на кашу. Может быть из - за  недоедания ещё со времён войны всё и случилось. Начала болеть голова – не сильно, всегда под утро. Думал – от усталости, старался не обращать внимания: по ночам подрабатывал санитаром. Потом боль стала невыносимой и уже не уходила никогда. Рентген показал опухоль головного мозга.
   Всех нейрохирургов Оренбурга можно было сосчитать по пальцам одной руки.   – Иди к Железновой, -- советовали  знакомые.
   Война вспоминалась  всё реже, но детская ненависть к её отцу жила в моей душе, скажу честно, живет и сейчас. Мы пытались найти другого хирурга, но в Оренбурге никто не был уверен в успехе, а на лечение в соседнем городе не хватало денег.
   Дочь полковника Железнова вела прием больных раз в неделю. Люди съезжались со всей области. Когда она шла в кабинет, я увидел, как похожа  на отца, и ещё раз подумал – А не уйти ли, пока не поздно? Очередь подошла нескоро. Наконец, позвали меня.                – Давно голова стала болеть?                – Год назад.                – Чего сразу не пришел? Я еле сдержался, чтобы не рассказать  о причине.
   Через неделю Железнова сделала мне операцию. Голова больше  не болела. Опухоль пропала навсегда. С того дня прошло пятьдесят лет. Сорок из них я проработал нейрохирургом.