Накануне

         Не секрет, что русский характер стал в последнее время развиваться не в ту сторону, а на европейский, даже скорее на англосаксонский манер: был бандитом и пьяницей в начальный момент накопления капитала, и если выжил, стал степенным папашей семейства, заботящемся о детях и их будущем, а в настоящей, плавно переходящей в завтра перспективе, превращается в ведущего здоровый образ жизни пращура, патриота и мецената, пекущегося о будущем своего отечества. Но если у них там этот процесс занял несколько столетий, то у нас он умудрился причудливо уложиться в одном поколении, в историческом смысле с сегодня на завтра, будто у туберкулезного больного утром появился здоровый детский румянец. А как же корни, поросль и крона в виде русской литературы, или неправы были наши классики, говоря о глубинных свойствах русской души, если она, душа эта, так легко готова променять задушевную беседу на легкомысленный гламур и пьянство на фитнес, как когда–то сменила православие на научный коммунизм?
         Сказать честно, я впервые в жизни взял отгулы со среды и уехал в такую искать русскую душу в такую глушь, что после нее какая–нибудь Рязань кажется столицей цивилизованного мира, а точнее на Днепр, в далекую деревню между Сафоновым и Рабочим поселком, где обитает мой закадычный приятель с весны по зиму, берет небольшой отступной на пару дней для закупок необходимого, а именно водки, соли, сахара, спичек, бананов, цитрусовых, скобянки, бензина для электрокосы, свечей, керосина, семян, если хочется посадить, например, базилик, книг большей части умного содержания, потом проводит там Новый год и Рождество, и уже в дальнейшем крепко мучается в Москве, как уже сказал, до весны.
          Поскольку проехать туда можно только на газике и только в сухую погоду, или на тракторе, потому что ему все равно, или на мотоцикле, как вы уже догадались, он едет между двумя колеями, и ему вообще все  равно, – мне повезло – отсутствие дождей сделали чудо: я добрался до деревни в две дюжины домов, где три десятка людей из числа городских или бывших городских в течение года практически безвылазно дышат воздухом, от которого с непривычки кружится голова и клонит в сон, пьют ключевую воду, заняты, в основном, натуральным хозяйством, спят на печи когда холодно и на чердаке на сеновале, когда тепло, пьют водку, а в ее отсутствие самогон, причем умудряются настаивать его на всем, на что хватает фантазии, вплоть до композиции из сухофруктов: изюма, кураги, чернослива и алычи, – добрался всего за четыре часа из самой Москвы, включая час из Рабочего поселка на такси, ни разу не застряв в грязи и не ободрав чувствительное автомобильное брюхо.
          Народ в деревне самый что ни есть разноплановый: от доцента Севрюгина и зав. кафедрой Приваловой, а также члена одной преступной группировки, не буду называть какой, чтобы не навлечь заинтересованных лиц с претензиями к его прошлому, до известного писателя Непришвина и бабы Вали, которая держит коз и у которой все берут утром парное козье молоко. Оно, вопреки предрассудку, ничем не пахнет, потому что муж бабы Вали Прохор тщательно моет коз перед дойкой. Замечу, зовет он их всех по именам, и они сбегаются к нему по первому зову как дрессированные собаки.
           Поскольку в деревню каким–то боком все же проникла цивилизация, недалеко от заросшего колодца стоит новенький телефон–автомат, синий с оранжевым, задуманный как средство общения старушек со скорой помощью, но пользоваться им можно исключительно с помощью телефонной карты, поэтому сам аппарат представляет собой предмет совершенно бесполезный, потому что последнее сельпо, которое никогда не торговало телефонными картами, закрылось сразу после перестройки, а автолавка телефонными картами не торгует и, похоже, не будет торговать ими и впредь. Но польза от него все–таки есть. Когда–то еще при колхозе умные головы решили углубить колодец, нарастили внизу три бетонных кольца, а вода тем временем пропала. Теперь колодец стоит без воды, и если в него упасть, то без посторонней помощи не выбраться, но кричи, не кричи, никто тебя не услышит, потому как не работает отражающая звук вода. Вся деревня знает, что за аппарат заходить нельзя, потому как там заброшенный колодец. Колодец пытались несколько раз накрыть досками, но каждый раз доски тырили, в конце концов крыть колодец забросили навсегда, рискуя когда–нибудь угодить внутрь, и постовой в виде телефонного столба спасет бедолагу вряд ли.
          Что касается всего остального, то цивилизация из деревни с перестройкой окончательно ретировалась, оставив разрушенную ферму, заброшенные поля и луга, заросшие самосевом выгулы для скота, и ни одного работника на просторах, за исключением заготовителей леса преимущественно на чурки для московских каминов, которые там держат богатые не для обогрева, а из баловства. Сама же деревня осталась одна из десяти в округе – сюда свезли оставшиеся бесхозными из вымерших деревень дома, пригодные для жилья. Короче, исчерпалось как–то само собой противоречие между городом и деревней, превратив это противоречие в гармонию путем переселения горожан на довольно продолжительное время в деревню на отшельничество или на отдых.
          Хотя в деревне на ум приходит много философских мыслей, сама жизнь здесь удивительно проста и складывается она практически из следующего: из завтрака, обеда и ужина, бани и сна на сеновале после еды. И поскольку тебя будто окутывает нега, то все остальные твои действия начинаются с хорошо бы. Хорошо бы сходить за грибами, хорошо бы собрать ягоды, хоть в лесу, хоть в саду, хорошо бы наловить рыбы, перегородив сетью быстрый Днепр, или, на худой конец, в пруду за домом, хорошо бы искупаться в Днепре. Река быстрая, русло с извилистое. Опытный пловец петляет зигзагами от берега до берега, чтобы не унесло черт знает куда и не пришлось долго возвращаться. Днепр высок. Поднялся, смыл торфяники, грязен, а потому стоит с купанием повременить. Хорошо пойти на высокий берег и заглянуть в гнезда ласточек–береговушек и испугать одну–другую, а она испугает тебя, вылетев из гнезда тебе чуть ли не в глаз. Смотришь, а на другом берегу цапля разгуливает, а над полем ястреб летает, мышей рассматривает, а стрекозы почему–то синие, а ты к этому еще не привык и не перестаешь удивляться. И все это имеет приятный и необязательный характер, а потому вдвойне хорошо. И если бы тебя не ели комары и слепни, изредка пчелы, кавказские, их почему–то в народе называют чеченами, то жизнь в деревне спервоначалу можно было бы назвать одним словом – благодать.
          Мой приятель, деревенский старожил, чтобы не ходить далеко за водой, вырыл и себя возле крыльца скважину и соорудил колонку. Вода оказалась на редкость содержательной в смысле полезных веществ и к тому же вкусной. Похоже, это был самый мудрый и практичный поступок за всю его ленивую и относительно беспутную жизнь: к нему теперь со всей деревни ходят за водой, а взамен приносят все, чем богаты. Кто отблагодарит десятком яиц, кто солеными огурцами, кто свежим ликом, чесноком и укропом, кто козьим молоком.
          – Поскольку с утра у тебя на крыльце скапливается разная свежая снедь, – разъясняет мой приятель, – то, во–первых, ты всегда знаешь актуальное состояние контингента, то есть кто на месте, а кто уехал или только–только приехал, во–вторых, ты всегда знаешь, у кого как с настроением и кого следует навестить, или кого хорошо бы пригласить в гости, потому что в деревне почему–то интересней всего есть и пить, и водить компании.
          Под самой колонкой стоял оцинкованный таз, где скапливалась пролитая вода. В тазу плавала и охлаждалась бутылка водки. Мой приятель достал бутылку, прочитал название, место изготовления.
          – Опаньки, никак сестры Ларины приехали, – сделал он заключение. – Вечером сходим к ним в гости.
          Мы приготовили завтрак. На завтрак в деревне идет все, что осталось с вечера, только немного переиначенное, то есть если на ужин была картошка с грибами, то если картошку согреть и залить яйцами, то вот уже новое блюдо на завтрак, могут пойти в ход жареные кабачки, яйца вареные, только не круто, в деревне почему–то крутые яйца не в почете, на стол ставится сметана с чесноком, чтобы макать в нее теплый хлеб, на стол идет также все с огорода, ну там лук, петрушка, огурцы, лук непременно сладкий, соления. Если подогреть, то сгодится и борщ, хороша подошедшая в печи гречневая каша с деревенским маслом. Если, конечно, с утра не пить, а если пить, то она вроде как ни к чему.
          Мой приятель никогда первую не пьет рюмками, а наливает по стакану. После уже кто как хочет, но замечу, в этом есть своя логика: жидкость растекается по всему организму, расслабляет его целиком, и тебе ничто не мешает философствовать как в старые добрые времена, но не под вечер, а уже с утра.
          Съели по соленому огурцу, потолкались вилками в сковородке, взяли пальцами по кружочку жареного кабачка.
          - Ну, с добрым утром.
          - С добрым.
          - Вот я что подумал, вот Танька Ларина, если бы не вышла за муж за Виталика, совсем бы другим человеком стала.
          - Не знаю, Виталика. Не Виталик, так кто другой. Такая, наверное, судьба.
          - Нет, ты так не скажи. Сколько знаю деревенских, у всех по–разному.
          - А что ты вдруг про нее?
          - Красивая девка была. Да и сейчас ничего.
          - Я так понимаю, ее водку пьем.
          - Нет, ее другая. Сейчас достану.
          Он полез в холодильник, достал куриный холодец. Курицу принесла соседка Фоминична. Достал бутылку хреновухи.
          - Вот ее водка. В сочетании с холодцом, еда отменная.
          - Да, – согласился я, – и хрена не надо.
          - Вот смотри. Курица нам случайно досталась. Факт. Ее ястреб
чуть не упер. Тоже факт. Ястреба подстрелили, но курица уже была не желец. Фоминична ее зарезала и нам отдала. И это факт. Я сделал холодец, а тут Танька Ларина хреновуху подбросила. Что это, совподение или судьба, и что это означает. Ведь все факты.
          - Не знаю. Просто так получилось. Совпало.
          - Или так надо?
          - Ответа все равно нет.
          - Вот именно, что ответа все равно нет. А если ответа нет, то и Бога нет, во всяком случае у нас здесь, в нашей конкретной деревне, нет.
Ну ты загнул. Как это нет?
          - А так, нет и все. В этой деревне каждый третий покойник утонул в Днепре. Скажи мне, зачем Бог создал такую вокруг красоту и благодать, чтобы она так активно боролась против народа?
          Да, вопрос приятель сформулировал так, что нормальному человеку, не философу, ответить на него весьма затруднительно. Действительно, есть в этом досадное противоречие.
          - Или вот возьми, к примеру, Таньку Ларину, муж ее, бывший бандит, отсиделся здесь, а теперь парится за счет общака с молодой женой и детишками на Канарах, а она здесь одна, неприкаянная. И ей еще досталась крыса шиншилла.
          - Какая еще крыса?
          - Настоящая.
          - Ну покажи мне ее.
          - Крысу что ли?
          - Да нет, я имел ввиду познакомь с Лариной.
          - А пойдем сейчас, кажется, мы уже позавтракали. Зачем не ждать вечера.
          Мы собрали посуду в кучу, слегка разобрали все со стола, взяли с собой нехитрые гостинцы и пошли по деревне к Лариным. Было уже около двенадцати. По дороге зашли к бабе Вале, отдали ей банку из под молока, выпили у нее черного чая с сушками. Баба Валя пообещала затопить к вечеру баньку. Она у нее лучшая в округе. На выходе нас обругал пес по кличке Лай.
          Ларины жили на другом краю деревни: мы прошли мимо телефонного автомата, зашли к Фоминичне, отдали ей миску из под яиц, отведали у нее самогона, настоенного на лесных орехах, мимо Звонаревых прошли пригнувшись, – бабке Звонаревой нельзя попадаться на глаза – может сглазить. В деревне вроде как никого нет, а выйдешь из дома, непременно встретишь всех. Возле развалившегося клуба наткнулись на известного писателя Непришвина с трубкой табака, небритого и по–писательски злого.
          - Что, Тургеньев, с утра не пишется? – задел его мой приятель, – или опохмелиться нечем.
          - Охуярки, – сказал, будто сплюнул Непришвин. У него два таких слова. Считается, что он их придумал, и искренне гордится ими, второе слово «о****ухи». Писатель заглянул к нам в пакет с гостинцами и спросил, – к Лариным?
          - К ним.
Мы прошли шагов двадцать.
          - Писатель нынче вообще пошел какой–то недобрый, хмурый и матерщинник, – стал снова философствовать мой приятель.
          - Никакой тебе поэзии, никакой романтики.
          - Теперь вся деревня будет знать, куда мы идем.
          - Они уже итак знают, потому что по этой дороге только к Лариным и дойдешь. Дальше коровник, только его теперь больше нет.
х х х
          Сестры Ларины, Татьяна и Ольга, обе сидели на маленькой террасе–пристройке за круглым столом. Татьяна была действительно красивая, с правильными и тонкими чертами лица, в мать, ростом, правда, помельче, Ольга же, наоборот, скуластая, большая, тоже красивая, в ней играла другая, отцовская порода, но по слегка угадывавшимся общим чертам было видно, что они сестры. Пока мы бродили по деревне, заходя к соседям и возвращая им пустую тару, настало уже три часа, наступило время обеда. Трапеза у Лариных подходила к концу, и сестры были слегка навеселе, а наши гостинцы оказались теперь как нельзя кстати.
          - А мы думали, ты один, – сказала Татьяна приятелю.
          - Нет, как видишь.
          - Ну и хорошо. А чей ты будешь? Не Захаровны племянник?
          Я назвался.
          - Значит чужой. Не беда, у нас все сразу своими становятся.
          - Это как это?
          - А вот так! – и она поцеловала меня с размаха в губы, а потом на мгновение прижалась к груди.
          Я рассмеялся. Но не отпустил ее сразу, потому что больше всего меня поразил ее запах, душистый, легкий, почти прозрачный. Хотелось вдохнуть этот запах полной грудью и надышаться, чтобы запомнить.
          Мы сели за стол. Ольга налила нам борща, им обедали Ларины, наваристого, того самого, в котором стоит ложка, поставила на стол присадку – сало с чесноком – а также сметану и помпушки. Очумевшая от запаха муха фашистиком спикировала прямо в тарелку, обожглась и померла. Я достал ее ложкой и выбросил в открытое окно.
          Татьяна и Ольга залились смехом. Да, действительно было смешно. Мы выпили, и Татьяна вдруг запела. В деревне всегда запевают ни с того, ни с сего:
Напилася я пьяна, не дойду я до дому.
Довела меня тропка дальняя
До вишневого сада,
Довела меня тропка дальняя
До вишневого сада.

          - Как поживает «генерал»? – спросил мой приятель Татьяну, когда та перестала петь.
          - Как «генерал»? Да сбежал «генерал».
          - Насовсем?
          - Ни слуху, ни духу.
          - Не помогает?
          - Помогает, а то с чего бы мы жили.
          - Мы – это кто?
          - Да она с шиншиллем, – вставила Ольга. Именно так и произнесла.
          - Ничего не пойму, – сказал мой приятель. Я понимал и того меньше. –  Тебя, и бросил?
          Татьяна промолчала, а потом снова запела:
Там кукушка кукует, мое сердце волнует.
Ты скажи-ка мне, расскажи-ка мне,
Где мой милый ночует.
Если он при дороге, помоги ему Боже,
Если с любушкой на постелюшке,
Накажи его Боже.
Тут она сделал паузу и вдруг спела, переиначив слова:
Если с любушкой на постелюшке,
Помогай ему тоже.
          - Дура! – огрызнулась Ольга. – Когда «генерал» окончательно дал деру, в его кабинете осталась шиншилла. Охранник позвонил и попросил, чтобы мы ее забрали в деревню, потому что там за ней некому стало ухаживать. Мы, как две идиотки, поехали в Москву, заходим в кабинет, а там стоит огромная клетка, а в ней – его любимая тварь. И не шиншилла, а шиншилл.
          - Ну, а в чем разница.
          - Разница в том, что мужик.
          - Привезли мы его в деревню. Пока везли в багажнике, не до него было, да, забыла сказать, еще нам охранник дал коробку с плюшевыми игрушками.
          - Это еще зачем?
          - Мы потом догадались. Привозим мы его домой, выгружаем. Поставили клетку в избе. Когда шиншилл очухался, сел на задницу, а между лап у него появился вот такой, – она показала пальцем, – карандаш.
          - Он сидит, а это его торчит. Тогда мы догадались, зачем нужна коробка с игрушками. Дали ему плюшевого зайца. Сидим с сестрой друг против друга, пьем водку, а он не переставая зайца дрючит.
          - Ольга говорит, смотри, какой быстрый.
          - А она мне отвечает, зато какой частый.
          - А заяц через час, хоть выжимай. Мы раньше выбрасывали, теперь стираем. Доходы у нас теперь не те, – призналась Ольга.
          Татьяна выпила еще одну рюмку и снова запела:
Чем же я не такая,
Чем чужая другая.
Я хорошая, я пригожая, только доля такая.
Я хорошая, я пригожая, только доля такая.
Если б раньше я знала, что так замужем плохо,
Расплела бы я русу косоньку
Да сидела бы дома,
Расплела бы я русу косоньку
Да сидела бы дома.
Напилася я пьяна, не дойду я до дому.
Довела меня тропка дальняя
До вишневого сада,
Довела меня тропка дальняя
До вишневого сада.
Татьяна допела песню до конца.
          - А что, пошли, посмотрите. Я вам этого гада сейчас покажу.
Мы зашли в избу. Посреди на столе действительно стояла огромная клетка, а в ней ни то мышь, ни то крыса, говорят, с очень драгоценным мехом. В избе была печь, была кровать, телевизор, многое другое, но только шиншилл привлекал все внимание, причем не он сам, а розовый отросток, действительно похожий на аккуратно заточенный карандаш.
          - Дай ему Ленского, – презрительно сказала Татьяна.
Ольга послушно бросила в клетку нового плюшевого зайца.
          - Я знаю, мне всего год осталось. Через год я совсем сопьюсь, – вдруг ни с того, ни с сего, без всяких эмоций, совершенно спокойно сказала Татьяна. От этих слов повеяло таким холодом, что я подумал, что так оно, видимо, и будет.

          Мы просидели у Лариных до поздна. А может, еще позже. С некоторых пор, когда я сильно выпью, я на утро вообще ничего не помню. Видимо, возраст берет свое.
          Проснулся я под крышей на сеновале от щекотки в носу. Я открыл глаза и увидел морду ларинской кошки Марии Хуаны, приблизившейся ко мне из любопытства нос к носу и щекотавшей меня то ли усами, то ли своим дыханием. Мой приятель еще спал.
          Пахло сеном вперемешку с травами. Здесь под крышей сушились и пахли зверобой, душица, мята, малина, мелиса, яблоки, чабрец, чистотел, пустырник, шиповник, жасмин, листья винограда, смородины, – все это Ларины добавляли в чай. И еще пахло тем легким и полупрозрачным запахом, поразившим меня давеча.
          Я спустился по приставной лестнице вниз, во двор. Дверь в избу была открыта, но там никого не было. Сестры Ларины уехали, оставив нам на столе кастрюлю с грибным супом и бутылку самогона. Шиншилл в клетке мирно грыз морковку, наверное, принесенную заботливой тетей Валей, в чью баню мы вчера, как кажется, так и не попали, в чем я, правда, не очень уверен.
          Я посмотрел из избы в окно: на солнышке на веревке сушился постиранный Лариными заяц, будто напоминая о том, что настоящая русская жизнь так устроена – только успевай просыхать.
          А по–другому это послание никак не понять.