Непокорный

               

      В один день и в одно время проходят сразу две похоронные процессии.
      Вышел весь поселок. Произошло шальное событие.
      В день получки  мчались навстречу друг другу по насыпной дороге, ведущей на шахту, два мотоциклиста с пассажирами. Иван Колосин – за деньгами, а Митька Трохин – с деньгами, один торопился получить, а другой получив истратить, хотелось выпить, жабры горели. Между ними шла машина. Пыль столбом, выколи глаз, ничего не видно. Вот в этой-то пыли и врезались лоб в лоб мотоциклисты. Водилы сразу насмерть, а пассажиры, сзади сидящие, остались живы, но изувечились.
      На перекрестке двух улиц встретились похоронные процессии и остановились. Этим замешательством воспользовался Проторкин и вскочил на кузов машины, где стоял гроб с телом Ивана Колосина.
      – Вы знаете, кого вы хороните? Нет, вы не знаете, кого вы хороните! Вы замечательного человека хороните. Вы хороните хорошего труженика. А видели ли вы, как он работает?! Нет, вы не видели, как он работает. А я видел, как  он работает. Смотришь и не насмотришься на его работу. Прощай, наш товарищ. Пусть земля тебе будет прахом.
       Кто-то заметил в толпе: «Не прахом, а пухом».
       – Сдерните его оттуда! – крикнул Брызгин. Ну кто-то его и сдернул.
      – Вот так-то лучше будет, – довольный, пробубнил Бризгин.– Нажрался и лезет.
      Брызгин – мастер Проторкина, а Проторкин для Брызгина, что кость в горле, проглотить не может и выплюнуть – не получается.
      Проторкин был не пропащий пьяница, но выпить любил. После похорон он продолжал пить с мужиками до темна: «Как за хорошего человека не выпить?» Он пил не просто так, у него все время для выпивки были причины. А жизнь была полна причинами. И приходилось ему и днём и ночью глушить питьём эти проклятые причины.
      Вот и в этот раз наглушился до чертиков. Чудится ему виденье: огни горят, колеса по рельсам стучат, в метро Проторкин едет. Хорошо сделалось, блаженно, любуется он огнями да наслаждается перестуком колес. И такая гордость его взяла, заполнила всего без остатка. А под утро озяб, встал: «Мать твою! Дак он же у самого шахтного террикона маслы-то раскинул. Терриконную вагонетку за поезд в метро принял!» Посидел, посидел, чтобы в чувство себя привести, головой потряс, встал, позвонки размял, отряхнулся да и двинул в сторону дома, косясь мутными глазами на террикон и роясь в памяти, какое событие он обмывал.
      Когда он трезв, он мало говорит, только глаза неспокойные, ищущие. А как выпьет, говорливость прет и прет из него, глаза становятся серьезными, мыслью наполняются и такой правдивостью жгут тебя, что прощаешь ему все его вранье.
      – Как-то горбатился я в шахте, – рассказывал он мужикам, а домой так захотелось, попировать. Стукнул я по кровле, она закумполила. Я на кучу взобрался, ещё стукнул, ещё закумполило. Я опять стукнул, опять закумполило. Стучал я стучал, и тут земля разверзлась, и вот оно – небо! Вылез я на солнышко, и айда домой праздновать. Только вот природа одна меня и понимает. Люди не хотят меня понимать.
      Работая в шахте, Проторкин несколько раз попадал в завалы, но судьба его миловала. Спасатели откапывали живым, а последний раз сам из завала вылез в щелку, в одних трусах. Его уже похоронили, а он – вот он, явился на  глаза как явление  Христа народу. Трудно ему жилось, он ни во что не верил – ни в бога, ни в черта, ни в Советскую власть, и даже в себя не верил.  Молодости у него не было, вначале в ФЗО загнали, потом в шахту, под землю столкнули. Жену свою он любовью не баловал – он не знал, что такое любовь. Такое чувство не посещало его, да и некогда ему было разводить  телячьи нежности, но он знал, что мужик и баба должны жить рядом.  Все так живут. И дети у него сами собой завелись. Душа у него к хозяйству не была готова, времени не было. Шахта все силы забирала, до дому с работы дотянет и лежмя лежит, давая бокам отлежаться. Ну, вот огород ещё вскопает. Здоровьем был крепок, пальто никогда не застёгивал, всегда ходил нараспашку и не мёрз. Прирос к шахте, шахта ему стала как мать родная. Шахта не обманет, не обидит. А люди обижают. Мастер Брызгин обманывает его. Невзлюбили они друг друга. Брызгин где-ни будь, да его ущемит. Не нравится Брызгину Проторкина непокорность, непослушание. Непредвиденный для Брызгина Проторкин, не ручной, хорохорный. «Ну ни че, помнем мы ему бока, скрутим в бараний рог, придурка. Спесь-то собьем, а то смотри, везде лезет, выступает, пыль в глаза пускает. А ведь дерьмо. Двум поросятам корму не разделит», – настраивал себя Брызгин. И стал он Проторкина брать на излом. Ставил его в худшие условия в работе, ущемлял в зарплате. Но Проторкин упорно его не поил, как делали другие, имея выгоду и корысть. Это Брызгина еще больше раззадоривало и разжигало к Проторкину неприязнь. Но Проторкин все держался независимым.
       И вот как-то собрались мужики попировать у одного из работяг в доме, в компании с мастером Брызгиным. Там оказался и Проторкин. Подвыпившая компания стала говорливой. Между мастером и Проторкиным начались разборки. Проторкин понял, что упыря Брызгина совестью не одолеть, и тогда он надел ему на голову кастрюлю с супом, да черпаком пристукнул так, что тот стал заикаться.
      Присудили Проторкину за мастера восемь лет, которые он отмотал от звонка до звонка, где наложили на него казённую печать одиночки бродяги. Но в заточении глаза его открылись, что перекрыт ему свет завесой лицемерия и лжи. И в этой тёмной заводи, он ощутил, что мир его потребляет, что он жертва обывательской алчности, затоптанный в невидимую песчинку.   
      После освобождения притерпелся к обману, «плетью обуха не перешибешь», обманывали везде. Для многих обман – это неотъемлемая часть жизни. Удали обман из его жизни, и человек умрет, как из-за нехватки важного органа жизни. От гнусности этой душа Проторкина захлопнулась, он ушел в глухой запой. Жизнь с женой у него совсем стала портиться. Жена его всё пилила и пилила, как ржавая тупая пила, и рюмки не даст выпить – хоть из дома беги. Нашла на неё строгость да набожность. Стал  Проторкин в подполье уходить. Опустится в подпол, бражки попьёт и вылезет на  белый свет хорошенький, весёленький. Однажды Проторкин припрятал начатую бутылку от жены. Слышит, ночью жена вроде всхрапывать стала. Значит, спит. Пошел, достал свою бутылку, выпил и со спокойной душой лег, правда, повозиться пришлось – забыл, куда бутылку прятал, но нашел родимую. Теперь и поспать можно. А утром слышит – жена ржет. Открыл один глаз – точно ржет, над ним. Че, никак опять че-ни будь отмочил?
       – Я вначале обмерла, думаю, помер, весь синий. А потом я прислушалась, слышу дышишь. Ну, думаю от пьянства никак в клоуны подался. Ну цирк целый. Ты иди на мырло свое, в зеркало посмотри.
      Глянул Проторкин, мать твою, вся харя в чернилах. Пошел по нужде, и глаза на лоб полезли. Одними чернилами сходил. Сердце упало. «А че, если коньки отброшу?» Но, ни чего пронесло, правда еще несколько дней выходили чернила. Чернила-то еще от ребят остались, в темноте перепутал бутылки, мать честная.
      Как-то жена уж слишком на него насела с контролем. Стала ходить в дни получки на шахту, чтоб мужа держать под наблюдением, не дать ему выпить. Но наблюдения оказывались бесплодными. Все старания жены Проторкин сводил к нулю. Когда проходят мимо магазина, он ей и говорит:
      – Ты постой у дверей, я счас папирос возьму, и домой пойдем. 
Подходит к продавщице, берет бутылку водки, а на сдачу папирос, пока продавщица папиросы ищет, он бутылку в горло опрокинет. Продавщица ему подает папиросы, он ей – пустую бутылку и пошел. Домой приходят – у жены ум на раскоряку. Шли, был трезвый, пришли домой – он пьяный. Где, когда успел нализаться? Мучается она в догадках.
      Чтоб уж слишком в догадках жена не утруждалась, изобрёл Проторкин себе тайник. И в старом использованном огнетушителе он от жены теперь прячет бражку. А жене и в голову не входит, что эта ненужная железка стала главным элементом в жизни мужа, где поживает его утешительница бражка-подружка и только ей он доверяет свою душу. И она единственная, разделяет с ним одиночество.               
      Весной всё оживает. Стал Проторкин природу лопатой шевелить, пропустит стаканчик-другой и айда землю переворачивать. Любил он впитывать запах талой земли – разогретая солнцем, она теплой испариной греет нутро. Вдыхает его в себя Проторкин, и сладость разливается по всему телу.
      Жена учуяла, что муженёк опять в весёлом духе, пришла в огород увещевать его, что в таком состоянии ты не только себе вред наносишь, но и землю поганишь. Жена его не довольна была советскими праздниками и обычаями. «Что ни праздник, то пьянка, – говорила она – на поминках пьют, на похоронах, на кладбище пьют. Не жизнь, а сплошная пьянка».
      Не стерпел  Проторкин, хряпнул жене по голове лопатой – та замертво упала.
      – Всё, выбил злой дух в бабе – прохрипело у него внутри. – Окочурилась.
      Посмотрел, посмотрел и – словно его кто-то понёс  допивать остатки браги. Всё, жизнь для него закатилась. Конец стал неизбежным, хоть и не самый лучший исход его пребывания на земле. Но хоть там он найдет какой-то приют.
      Сидит Проторкин, и жизнь свою как по календарю листает. Стал вспоминать, а вспоминать-то и нечего: вся жизнь, как один день, все дни одинаковы, пустота – шаром покати. А жизни-то, вообще – то и не было.  Им всё время управляли, распоряжались: то давай, давай угля – хлеба промышленности, промышленность задыхается, то нужно строить социализм, потом развитой социализм… И всё давай, и давай, всё понужают, да погоняют. И так строим и строим, и конца  края нет, а жизнь-то лучше не становится. А есть ли жизнь у Проторкина, может суету за жизнь принимает Проторкин?  Жизнь от него скрыта. Устал он от этого строительства.  Измотали душу, выскребли враньем – пустая стала.
       Выпив бражонки, он пошёл, чтобы проститься с улицей. На улице ребятня играла в чехарду. Растаял душой  Проторкин, он тоже в детстве вот так же играл в чехарду. Растрогал его маленький мальчишка – бесенёнок, пинавший под зад большому обидчику, которому уже сели на загривок.  Достать не может, так он разбежится, подпрыгнет и отвесит пинка, и опять разбегается, чтобы опять успеть пнуть.
      – Вот, вихрастый, – покачал головой Проторкин.– Если не завертится, дак до чего-нибудь довертится. Играйте, играйте, вам ещё долго играть в чехарду, мы свою чехарду отыграли. 
      Вспомнил про своих  сыновей: как дети подросли и выпорхнули, он не заметил. Двое у него их было. Видел как-то, что они тоже в чехарду играли.   Проторкин теперь им не нужен, поставил на ноги и – уходи прочь. Мучила его обида.
       – Эх, жизнь наша – копейка.– Махнул он рукой и пошёл в дом. Без жены дом опустел.
       – Что же я натворил. Лишился дорогого человека.– Вздохнул он.
       А он любил жену, но не знал этого. Ему стало горько. Этого не знала и жена и теперь уже никогда не узнает.
       «Не хотел я этого убийства, случайно получилось, в горячке. Видать, суждено, пускай уж теперь хоронят вместе. На какой черт и мне сдалась такая жизнь. Возьми меня, мать земля к себе». – Выразил он последние мысли.   
      Жена очнулась и, качаясь, как пьяная, пошла. Зайдя в дом, она чуть вновь не упала, увидев висящего мужа.
      На похоронах его было тихо, малолюдно. Схоронили на краю кладбища и молча разошлись. Лишь старичок вымолвил: «Вот так вот, живешь, живешь и не знаешь, куда тебя вынесет, когда живешь без стержня».    
 

.