Назад

                НАЗАД.
Моим родителям посвящается

       Теплые стволы на фоне неба, свет, льющийся отовсюду, и даже из самих стволов и невероятное, давно утраченное безвозвратно чувство защищенности и покоя – одно из первых ясных воспоминаний моего детства. Я осознала лес тогда же, когда осознала себя, полюбив его целиком и по-детски подробно. Как рассказывали родители, они вывозили меня  в коляске и ставили под соснами. Я спала там особенно крепко, а проснувшись, не плакала, разглядывала мир деревьев над собой.
      Вызываю в памяти, а иногда они приходят сами, воспоминания детства – дыхание соснового бора – смола вперемешку с прелью, его голос – ровный шум деревьев, голоса птиц, из которых ухо выделяло печально-монотонную песню  кукушки.
      Я наблюдала жизнь цветов и травинок на полянах, рано поняв цветочный календарь, умела находить грибы и не боялась липких паутинок на лице и руках. Глаз привык тонко различать все оттенки зеленого цвета, что с тех пор означал для меня цвет жизни.
      Лес воспитывал сам, без посредников. Я была уверена - он видит меня и понимает.  Лежать на солнечной поляне глазами в небо и без дум в голове, бродить без дорог и тропинок в лесной чаще, где кусты ветвями смахивали пену ненужных мыслей, возвращая меня к яви,  и сегодня - то немногое, что по-настоящему ценю я в  теряющей смысл жизни.
Наш поселок стоял на опушке  соснового бора, когда-то настоящего, а не прогулочного леса. Сосны делили жизненное пространство с островками дубрав, осинников и липняков. Во времена моего детства лес и люди дружили между собой, и я никогда не ждала от леса ни вреда, ни подвоха.
      Лес умел только дарить. Он был полон грибов и ягод, полон чудесных цветов и бабочек, лоси и косули выходили на водопой к пруду у водокачки, захаживали и на улицы поселка. Главное же, что дарил лес – была сама его жизнь, которая животворила и жизнь человеческую.  Призывы:  «Не рубить» ,« Не жечь»,  « Не рвать», - тогда были излишними.
Эта дружба канула безвозвратно. Лес обнищал, превратившись в разъезженный машинами лесопарк, в котором человек успел наследить повсюду. Поселок быстро терял знакомый патриархальный вид и по сути так же, как и лес, был обречен.
       Один за другим исчезали белые домики, окруженные садами. Хозяева, в  большинстве своем, первая интеллигенция образцового советского города, что вырос в километрах пяти от поселка, состарились.
       Дети выросли и принялись делить родительские гнезда. Это чаще всего означало продажу земли и переезд в многоэтажки. Земля отходила людям богатым, и те ретиво переиначивали облик поселка по  своим меркам красоты и роскоши. Они застраивали  улицы огромными вычурными особняками со множеством комнат. 
       Окна особняков редко светились по вечерам, и вид особняки имели холодный и неприступный.  В  них  воплощалось лишь богатство хозяев. Сами хозяева обретались где-то в иных местах. Только охрана да огромные собаки – вот и все признаки жизни.
В ранней юности я покинула дом моего детства и лес моего детства, как в романах - в поисках счастья или в поисках того, не знаю чего, еще плохо представляя (да и сейчас представление не прояснилось), что конкретно собираюсь искать. Знала только, что испытать надо, как можно больше, чтобы жизнь удалась, потому что была человеком действия и склонялась к выбору судьбы бурной, чтобы никто – не указ, и никто – не судья.
       За счастье почитала состояние, проистекающее из возможности смены состояний. Каждое неизведанное дотоле состояние несет обновление, что и есть само счастье.
Гораздо позже я поняла, что счастье – не результат, а процесс, отследить который можно только, имея особое устройство души,(а его-то как раз у меня и не было) или по вдохновению, посылаемому благодатью.
      Я научилась счастье предвкушать, предвкушать так неистово, что разворачивающаяся вслед за тем реальность меркла, никогда не дотягивая до предвкушений.
      Я научилась о счастье вспоминать, заныривая в прошлое, пробивая в реальности дырки, через которые текли воспоминания, смешанные с фантазиями, поэтому воспоминания всегда были милы сердцу. А вот поймать «тот самый» тот несравненный миг и сказать себе: «Да, я счастлива сейчас», - так никогда и не сумела.
     «Несомненно, это было счастье», говорю я себе, думая о детстве. Почему же я покинула дом, где была счастлива, и вернулась нескоро, превратившись в человека, не умеющего испытывать счастье. Возвращение тоже оказалось счастьем, и проявилось оно только сейчас, когда дом отнимали, чтобы разрушить. Поистине, счастье – существительное прошедшего времени. 
Все вывезли. Лишь несколько ненужных вещей: старый холодильник ЗИЛ, колченогий столик, рваная раскладушка да рыжий старомодный шифоньер с фанерными стенками остались в опустевшем доме с опустевшими комнатами. Такими абсолютно, такими онтологически пустыми могут быть лишь комнаты, которые завтра перестанут существовать. Вместе с мебелью они потеряют стены, окна, потолки, полы и двери – все, из чего состоит материя комнат.      Открыть знакомую дверь и войти в эти комнаты дальше я смогу только мысленно.
       Я знала, что буду опять и опять приходить именно сюда, как только возникнет потребность спрятаться от жизни, что оказалась такой щедрой на боль. Это будет мое убежище, но не для тела, а для сердца.
Опустев, дом разительно переменил свое настроение. Настороженным дом никогда не был раньше, как не может быть настороженным уют. А сейчас из всех углов настороженно смотрели пустые углы. Места, где стояла мебель, обозначились пыльными прямоугольниками.   
       Зачем-то я подмела пол. Наверное, потому что привычные глазу обои перечили происходящему. Но голые окна без штор опять возвращали к действительности.
       За окнами пока ничего не изменилось. Сирень в молодой листве, яблони, набирающие цвет и буйно цветущий абрикос. Скоро и их ожидает смерть. Сначала разрушат дом, сравняют с землей. Потом бульдозер доберется до цветущих деревьев, вывернет из земли, оборвав корни, безжалостно поломает ветви, расщепит стволы, сомнет цветы.
       Со мной произойдет то же самое. Когда оторвут от корней, умру. Знала, что дом обречен, давно, но подготовиться не успела и потому беззащитна теперь перед страданием.
         После продажи дома я вовсе не оказывалась на улице. Уже куплена была квартира почти в том же районе, в придачу я получала значительную сумму. Можно и для радости найти повод. И кому-то мои страдания могли показаться неуместными.
        Так могут рассуждать лишь те, кто воспринимает дом только как «машину для жилья», где человек имеет право отдыхать от работы для последующей работы. Такой дом можно менять часто и с чувством удовлетворения, как меняют холодильник или велосипед.
        Мало кто задумывается, что Дом – это место освященное и одухотворенное. Это мир, избранный для обживания, наш мир. Древние называли такой мир Космосом,  он был познаваемым, населенным «своими», оборудованным для жизни. Все чуждое, неизвестное за его пределами – Хаос, населенный «чужими».
       Хаос нереален. Реален Дом. Построить Дом – не значит ли найти свое место во Вселенной, очистить и освятить его до той чистоты и святости, при какой мир вышел из рук Творца? Дом для его жильцов – это центр мира, а его разрушение равносильно разрушению бытия.
Дом продавался два года, до последнего мгновения чувством я не верила, что дома не будет, как не верит человек в собственную смерть. Только сильно беспокоилась о судьбе животных, живущих с нами, о собаке, коте и кошке. Привыкшие к вольной жизни, на этаже они не устроятся, да и нам обуза в квартире.
И был нам знак почти сразу же, понятный и милосердный промысел. На переломе зимы, в февральские темные, сырые и холодные вечера народ рано засаживался по домам, и улицы поселка, и без того немноголюдные, пустели вовсе. В такой вот мрачноватый вечер остановилась я под высокими ветвистыми березами у калитки. Внезапно заныло сердце от одного горестного воспоминания.
  Произошло это давно, когда березы были еще юными деревцами, которые и сломать - немного сил надо. И я была, как юное деревце. Родители уехали в далекую южную страну на строительство ГЭС, забрав с собой только моего малолетнего брата. Я жила с бабушкой и сильно тосковала, чувствуя себя покинутой. Жизнь мою скрашивала любимая собака Руслан, смышленая, добродушная, послушливая, породы невыясненной (мы считали – помесь овчарки и сибирской лайки). Я вспомнила и вновь пережила гибель Руслана. Его застрелил злой человек, страшный человек – мусорщик. Застрелил прямо на моих глазах.
Мусор в те времена выбрасывали в зловонные деревянные ящики, стоявшие по концам улицы. Мусорщик периодически появлялся на таком же зловонном грузовике, сгребал отбросы и увозил куда-то. Для детей он являл собой фигуру устрашающую, роковую, что-то вроде Гофмановского Песочного человека. Не дай Бог с ним встретиться ребенку, а уж посмотреть на него означало притянуть к себе обстоятельства страшные и омерзительные.
        Никогда не забуду беззащитный полный страдания карий собачий взгляд. Выстрел прогремел, едва мы вышли с Русланом на прогулку. Я опомнилась, когда мусорщик закидывал содрогающееся тело в кузов своей грязной машины. Бросилась к нему, умоляя отдать мне собаку, верила, что Руслан еще жив, и его можно спасти. Плача навзрыд, хватала мусорщика за рукав, цеплялась за машину, ломая ногти о холодное железо. Но жестокосердный человек не слышал детской мольбы. Молча оттолкнул меня и уехал. Оставил за собой безвыходное, ничем не утишаемое горе.
       Неделю ходила я, слепая от слез, глухая ко всем словам успокоения, изнывающая от сердечной боли. Тогда тоже стоял февраль.
Сейчас, через много лет, у калитки меня встречал другой пес, Гайдар, как всегда радостно исполняя свой приветственный танец, поскуливая от полноты чувств и заглядывая мне в глаза. Веселый пес, слегка взбалмошный, но по-собачьи терпеливый и незлобивый, всегдашний спутник моих лесных прогулок.
        Этим вечером прогулку я ему не пообещала. Почесала густо-шерстистый бок. Мохнатое ухо чутко и восторженно прислушивалось к словам похвалы и одобрения его собачьих достоинств.
Вечер шел, как обычно. Уже сидели мы за чаем в обычной беседе, когда услышали выстрел. Залаяли собаки, но скоро смолкли. Несколько минут прошли в тишине, которую внезапно прервал резкий телефонный звонок. Так приходят дурные вести.
        Звонила соседка. «Гайдара застрелили», - сказала она. Мы бросились на улицу. Наш белый лохматый Гайдар неподвижно лежал на белом снегу у соседской калитки. Веселого пса, полчаса назад радостно встречавшего меня, больше не было. Был труп собаки на белом, чуть забрызганном кровью снегу. Пуля попала в голову, и он умер мгновенно.
        Гайдар появился у нас сразу после моего возвращения. Я не мыслила жизнь в доме у леса без собаки и сразу же принялась разыскивать подходящую.
        Познакомились мы вот как.  Их было сразу пятеро, все -типичные Шарики,  белые,  лохматые,  толстые  выкатились они мне на- встречу. Вслед за ними появилась их мать, на которую они были совершенно не похожи. Мать чуть-чуть не дотягивала до овчарки, щенки же обещали вырасти  то ли в пуделей, то ли в сенбернаров.
       «Четверых уже забирают, – сказала хозяйка - а вот этого нет.  Он у нас первый по части покушать".
      Ко мне щенок привязался сразу  и, когда я была дома,  всегда оказывался у ног. С трудом поспевая, катился вслед  на прогулки в лес и на реку. Фамилия Гайдар тогда была  на слуху, но, конечно, я назвала щенка не в честь писателя или лидера демократов.  Просто с детства мне нравилась ее звучность.
      Больше всего в жизни Гайдар любил прогулки и покушать. Слова «Пойдем гулять»  вызывали у него неистовую радость. Такого симпатягу все норовили угостить, и он не отказывался, за что всегда получал суровый выговор. 
      Очень правдиво он научился изображать виноватость и смущение. Потупленные округлившиеся глаза, опущенные уши, слегка наморщенный нос. Я не соглашусь с теми, кто считает, что у собак отсутствует мимика.
       Зимой я уходила в лес на лыжах, и Гайдар всегда увязывался за мной. Часто, утопая  в снегу, бежал сзади по лыжне, со жгучим интересом изучал звериные следы в сугробах. Под конец сильно уставал, но в следующий раз никогда не отказывался. Одного на улицу мы его  не выпускали.
      В  нынешнем феврале выпал большой снег. Сугробы придавили маленький участок сетки ограды. А мы и не заметили. Заметил Гайдар и удрал на прогулку один.
Мы похоронили Гайдара на опушке заснеженного леса. Когда разгребли сугробы, под ними оказалась совсем не мерзлая, живая земля с корешками и травками. И этой живой зимней земле предали мы мертвого пса.
        Долго еще белый снег у соседской калитки был обагрен  кровью. Так печально решилась судьба Гайдара, и в тот вечер решилась судьба дома. Мы потеряем его неминуемо. Преданная собачья душа больше не охраняла ни дом, ни нас в доме. Добрый домовой покинул свои владения, а дом не жив без домового.
       «Господь милует скотов, служащих человеку», - сказал один великий православный святой. Горькая и преждевременная смерть собаки, не явилась ли актом милости Божьей и к ней, и к нам. Ее освободила от мук бродяжничества, неизбежных после потери дома, нас – от мук совести. А тех двоих, что так метко научились стрелять, помилует ли их Господь?
Медленно, очень медленно собирала я вещи к переезду. Чтобы смириться с происходящим, надо лишь положиться на волю Божью. И тогда может произойти чудо.  Бог исполняет сокровенные и благие желания смиренного сердца. Но чуда не произошло. И даже самые медленные сборы когда-нибудь заканчиваются.
Нам предстояла последняя ночь в обреченном доме. Последний раз под его крышей собрались мы – два печальных человека и двое растерянных животных, кот и кошка. Дом был еще жив. Как положено в живом доме, все, что надо, светилось, текло, горело. Лампочки в патронах освещали пустые углы, водой в умывальнике можно было умыться, на плите закипал чайник, котел исправно гнал теплую воду в батареи, холодильник предохранял от порчи последние порции незатейливой еды.
Кот, не пожелавший наблюдать разор, ушел в ночь. Кошка тоже исчезла. Мы обнаружили ее в шифоньере. Она забилась в угол, зарылась в старые платья и ни за что не желала покидать свое убежище, единственное нетронутое и надежное, как ей казалось, местечко среди рушащегося кошкиного мира.
       Как я понимала ее! Забиться, зарыться, не видеть, остановить время, отвратить неотвратимое хотя бы в сознании. Нет, это было ни в кошкиной, ни в моей власти. Наверное, кошка, так же, как и я, надеялась на чудо, ведь на него оставалась еще целая ночь. Но и она закончилась.
Утром мы заперли дверь и ушли навсегда. Больше своего дома я не видела. До меня доходили лишь разрозненные слухи о его последних днях.  Дом разнесли по щепкам легко и быстро. Соседи приютили кто кошку, кто холодильник, кто антенну с крыши. Лишь рыжий старомодный шифоньер стоял еще некоторое время среди обломков, уповая на чью-то нужду в нем и вместо своих владельцев взывая к состраданию. Но шифоньер так никому и не понадобился.
       Потом на месте дома вырыли огромный котлован, превративший небольшой остаток двора в песчано-холмистую местность. Песчаные стенки котлована, отороченные поверху тонким слоем чернозема, что наработали мы садово-огородными трудами, потихоньку осыпались, и котлован становился еще обширнее.
Кота Стасика нашли через несколько дней и принесли в новое жилище сердобольные соседи. Он совсем не сопротивлялся. Коту не впервой было менять прописку. Несколько лет назад он изменил даже гражданство. Мы привезли его с Украины, из  большого города,  где он жил в тесной двухкомнатной квартире,  за дверь которой не решался даже выглядывать. 
       Сутки проехав в поезде и чуть было не потерявшись – он с испугу затаился под полками в чужом купе, – Стасик радикально переменил отношение к внешнему миру. Мы привезли его в морозную зиму, в которой он тоже попытался потеряться. Неделю обретался «в нетях» и, когда мы его уже почли  замерзшим в снегах, вдруг нашелся по объявлению. 
       После всех потрясений кот перестал бояться жизни и, как полагается коту, принялся сам по себе ударяться в загулы, не посвящая никого в свои дела. Только кот – единственный из нас, прежних жильцов - воочию наблюдал разрушение дома и, наверное, как реалист, искушенный в жизни, уже оплакал свое бездомное будущее.
На улицу, где раньше стоял дом, я больше не приходила, хотя новая квартира располагалась всего в километре. И в тот уголок леса, которым заканчивалась улица, тоже больше не захаживала, выбирая для прогулок иные дороги.
Со времени тех печальных событий прошло несколько лет. Варианты моих мест жительства увеличились до четырех. Есть квартиры, есть мебель в квартирах. Одиноким человеком меня назвать тоже нельзя.
        Почему же состояния одиночества и бездомности  стали такими привычными и глубокими. Моя ли это беда или болезнь всех людей, переваливших во вторую половину жизни, когда человек начинает понимать или хотя бы ощущать бессознательно свою неизбывную бездомность на Земле?
       Неужели он здесь - только гость? Нет, скорее - только ученик. И выучившись или отказавшись от учебы,  он обретет в вечности тот дом, из которого пришел – и он есть рай,  или, тот который заслужит – и он есть ад.
       А пока человек жив, судьба ему метаться между поисками  земли обетованной, ностальгической любовью к малой родине, надеждой на возвращение под кров своего детства и подспудным чувством врожденной, вмененной Богом бесприютности, не утоляемой и не заслоняемой ничем в мире сем.
        Как-то я нашла в книге забавную маленькую открытку, написанную давно. На открытке – кот и кошка. В открытке – слова поздравления с днем рождения и подпись «мама и папа». И я все поняла про счастье. Это просто. Это родной дом, в доме живешь ты с родными людьми, которых зовешь мама и папа. Тут проходит граница бытия и небытия, а мама и папа ее охраняют. Они - первые в строю.
Потом первым  станешь ты.