Пастухи

«...А теперь – ничего! Да и откуда? Одна корова на всю деревню! А тридцать пять лет назад стадо было большое, вечером входило в деревню, растянувшись, многоголосно мыча, поднимая тучу пыли. И вечерняя прибрежная прохлада пахла парным молоком. У калиток стояли хозяйки, встречая своих кормилиц и ласково выкликая по именам. Благушинскую корову звали, кажется, Дочка.. Она была, как и почти все остальные, пёстрая, с чёрно-белыми пятнами, похожими на неведомые географические очертания. Поначалу маленький Миша никак не мог понять, каким образом дед узнаёт её, сначала думал – по узорам на боках, но потом понял, что у каждой коровы своё неповторимое выражение морды. Смешно: выражение морды!»
        Юрий Поляков. «Грибной царь».

Пастух в деревне человек был уважаемый. Пусть он и из бедняков, пусть у него дом развалюха, если он свой, деревенский, а может быть у него и совсем нет дома, а сам он приходящий. Этот человек принимал на свою ответственность одно из самых дорогих в хозяйстве – корову-кормилицу, да ещё овец и коз. От последнего весеннего снега и почти до первого осеннего. По нашим краям получается больше половины года. И не только это. Пастух освобождал всех от таких же забот для каждодневного и необходимого труда на земле. В-третьих, умелый пастух, а таких и старались нанимать, лучше накормит стадо, чем кто-либо другой, потому что он планировал места кормёжки в течение всего срока выгона скота, а не водил стадо беспорядочно по лугам и лощинам. И ещё эта профессия почетна потому, что труд этот, вернее, условия труда, были несравнимо тяжелее, чем, например, даже работа на покосе. Человек на целых полгода оставался в поле со своими мыслями и думами. Да, тяжелее палки или кнута он не поднимал. Но тяжелее всего оставаться со своими мыслями, один на один. Конечно, в течение дня всё это разбавляется заботами о перемещении стада, но всё это происходит в форме автоматизма, а вот мыслить по такой схеме не получается. Недаром, только пастухам разрешалось за столом ставить ноги на перекладину, соединяющую ножки, как говорили – «на престол». И из-за натруженных ног, и из-за полного уважения к этой профессии.

Нанимали пастуха всей деревней, на сходке или собрании. Обговаривали, в основном, стоимость работы и другие условия, которые касались проживания работника. Расчётной единицей была взрослая корова, к которой приравнивались три овцы или козы, тоже взрослых. Вот за эти единицы и приходилась пастуху заработная плата в денежном выражении. А кроме этого устанавливалось, обычно, и условие кормёжки пастуха. Чаще всего – по очереди, исходя из тех же расчётных единиц. Да ещё и ночёвка, если работник не местный. Или ночёвка была там же, где он столовался в этот день, либо сходка договаривалась со своими же деревенскими об оплачиваемом постое. Ну а если свой дом в деревне, то живи в своём. А то и столуйся в своём доме. Расплачивались за работу только в конце сезона. Иначе, вдруг среди лета откажется пастух от работы. Так вот полсрока у него будут только за кормёжку. А на другие полсрока и пастуха уже не найдешь, а пора самая горячая. Вот и устанавливались такие строгости. Либо – либо.

Завтрак пастуху давали с собой, потому что скотину выгоняли рано, с восходом солнца. Да и пригоняли перед самым заходом. Дни-то разные получались по продолжительности. В середине лета по четырнадцать-шестнадцать часов. Обед очередная хозяйка приносила во время дневной дойки, а ужинал пастух уже на месте. Кормили его хорошо, по своей возможности и достатку, но, всё-таки, повыше этого. Самим мясного не достаётся, а пастуху находили. Вдруг он скажет, что такая-то плохо его кормит. Это уже нарушение договора. Обычно меню  дневное хозяйка обговаривала с пастухом накануне. Он сам мог попросить что-нибудь попроще, если перед этим его закормили, по тем понятиям. Если постился, то мог заказать и постную пищу.


Примерно такое положение было в деревнях до конца 50-х годов. Потом найти пастуха стало всё труднее и труднее. Во-первых, это стало определяться, вдруг, как использование чужого труда. Во-вторых, труднее стало и самим пастухам выполнять договор, потому что при Н.С.Хрущёве личный скот разрешали пасти только в определенных местах, в основном по лощинам, поля колхозные-совхозные подогнали под самые склоны лощин, увеличили площади для кукурузы. Да и косить траву на зиму стало негде. Давали для личного покоса участки по тем же лощинам, не травы, а какой-то осоки. Какой с неё толк? Вот и вынуждены были колхозники-совхозники, кто мог, за своим «кругом своём», за травой, ездить или ходить ночью, потом сырую траву тоже ночью же перевозить домой, тайком ухитриться просушить и спрятать. Некоторые и от коров своих стали отказываться. Стали оставлять одну на два дома, как было и у нас – одна корова на нас и Костроминых, по неделе в каждом доме. А в семьях у нас было по шесть человек. Стадо коровье вдвое уменьшилось. Руководящая партия говорила в то время, что, мол, зачем вам корова. Выписывайте молоко в совхозе, по себестоимости, даже и дешевле. Обрадовались, коров стало ещё меньше. Молоко продавали некоторое время, а потом перестали. План надо было выполнять, а тут своих же и поить? И без молока хороши, румяные, на свежем коровьем воздухе! Какая же выгода пастуху за примерно такие же затраты и за то же время бесед с самим собой получать в половину меньше? А потом и с мясом так же поступили. Ешьте, сказали, совхозное, а своих свиней нечего хлебом кормить. А чем же их кормить, если больше ничего не было? Только если украсть в совхозе. Свиней, да и овец, тоже почти не стало. Разрешали, по-моему, оставлять в зиму только три овцы на дом, независимо от количества человек в семье. А тут последовало вскоре и уменьшение огородов, на две трети уменьшили. Было по пятьдесят соток, оставили по пятнадцать. А то, мол, совхозники только и делают, что работают на своих огородах, на государственной земле, продукты везут потом на базар, спекулируют. Это, по общей четырехклассной грамотности наших руководителей, называлось спекуляцией. Прямо хоть в книгу специальную Гиннесса заноси такое определение. Все – «враги народа», все – «спекулянты». Революционное равенство. И что, интересно, получилось. Деревня у нас в одну линейку – дом к дому, огород к огороду. А когда уменьшили огороды, то между ними осталась ничейная земля. Ни крестьянская, за этим строго следили, перемеряли твои пятнадцать соток, не дай Бог! Ни совхозная – как там вывернуться между частниками совхозниками, между этими лоскутами? Так она и пустовала, эта отрезанная земля. До тех пор, пока деревни не разъехались. И теперь она пустует, но теперь – вместе с нашими бывшими огородами.

Из всех пастухов, которые у нас были, больше запомнился цыган.

Какие бы времена не были, а цыгане всегда кочевали с места на место. Обратили на них как-то внимание попристальнее, и остались они без лошадей. Лошадь ведь вещь в государстве нужная. Как же без неё? Да и не пристало в стране свободы и демократии не иметь крыши над головой, недвижимой крыши. Словом, лошадей отобрали, крышу не дали – своим не хватает, а вы – без постоянного места жительства, нигде не зарегистрированные. Значит – не наши.

Вот в эти времена один из таборов и попросился пожить у нас в деревне, человек двадцать-двадцать пять, считая женщин и детей. Сарай был в совхозе старый, в нём и попросились пожить эти цыгане.

Женщины-цыганки ходили по деревням по своим гадальным надобностям. Часть мужчин работали где-то на стороне, а другая часть – у нас в отделении совхоза. Так вот, глава табора, не барон, конечно, а глава маленького табора, нанялся к нам в пастухи. Сначала все всполошились – цыгане в деревне, что же будет? Обкрадут-обворуют, детей украдут-продадут и прочие страшилки. Но, к слову сказать, за те два года, что табор прожил у нас, ни в нашей деревне, ни в округе за много верст, не было слышно о каких-либо неприятностях, связанных с цыганами.

Отец мой в это время работал кузнецом. И вот главный цыган, звали его, по-моему, Петром, часто приходил к кузнице. Глаза у него прямо горели. А отец хорошо умел управляться в кузнице. Всё для колхоза, потом совхоза и односельчан мог сделать. Цыган Пётр придёт и попросит:
- Вана, разреши, горн разожгу?

Это нужно было видеть, как ловко действовал цыган! Он брал небольшую палочку, топором делал на ней зарубки-завитки, так что она становилась похожей на ёлочку, разжигал в горне костер, а потом подкидывал уголь во время работы мехов. Казалось, что моментально в горне образуется ком белого жара. Воздух подавался от крыльчатки, которую вручную приводили в движение.

- Вана, одну всего дай сделать? – Это он просил разрешить ему сделать подкову.

Подкова, вы знаете, формы сложной. Он, играючи, то в огонь, то на наковальню. И скоро из куска железа – завиток на счастье.

С цыганом Петром деревня наша договорилась принять его на работу пастухом. Сначала как-то неуверенно. Во-первых, попросил сам. Во-вторых, цыган, всё-таки, а в-третьих, сможет ли, занимался он, что ли, этим в своих кочевых походах? А и куда же было деваться? Стадо тогда ещё большое было, своих дел невпроворот, вместе с колхозными. Решили попробовать, а на следующий год уже упрашивать стали – такого пастуха деревня не знала, вероятно, со времён начала скотоводства.

Ах, какой у Петра был кнут! Стадо давно за околицу вышло, а кнут всё ещё по деревне ползет. Рукоятка деревянная, но заплетённая тонким ремешком. Начало хлыста массивное, плетёное каким-то узорчатым плетением, потом хлыст постепенно уменьшается в диаметре и переходит в совсем тонкую плеть. А на конце пушистая метёлка из конского хвоста. Для щелчка цыган делал волнообразное движение, волна долго перебегала по плетёному ремню, и на конце метёлка издавала такой сухой громкий щелчок, как выстрел из ружья. И какая корова, овца или коза могли ослушаться при таком предупреждении? Самые заводные из них, отведавшие и на себе такой исход волны, тут же поворачивали к стаду.

Заводные были известны. Их вся деревня знала. Причём, не коровы, а козы тёти Любы Незнановой, коричневые такие, рогастые. Это вообще существа невозможные были. В крови у них, наверно, осталось что-то горное. Не вместе со всеми, овцами там какими-то и коровами. Да и пища им по душе другая требовалась. Полынь, например, ветки редких кустарников или деревьев. А если дерево у пруда было наклонено, то козы ухитрялись и по стволу добраться до веток повыше. А стадо ведь как, кто-то в сторону пошёл, и оно всё за ним. Первый – он и есть для всех поводырь.

С появлением нового пастуха, Петра-цыгана, всё это безобразие прекратилось. Раньше как было? Идёт стадо, а за ним пастух поспевает. Теперь – наоборот. Впереди идёт Пётр, кнут ползёт за ним, а стадо – за метёлкой кнута, не обгоняет её. С какой скоростью Пётр, с такой и стадо, и те же коричневые козы тёти Любы. И ещё, остановится пастух, например, поговорить с кем-нибудь, и стадо останавливается. Причём, задние не знают ещё про остановку, стадо уплотняется, но вперед – ни-ни, и в сторону нельзя. Наверно, поверни пастух вечером от деревни – всё стадо за ним и уйдёт.

С коровами, чья какая, сложности особой не было – они заметные, разномастные-разноцветные, с рогами разными. Но Пётр знал, чьи в стаде овцы, из какого двора, как они себя вели, и сообщал об этом хозяину или хозяйке. Пусть овцы одного дома и на пастбище ходят своей семейкой, но они всё же кажутся совсем одинаковыми.


Вот так табор нас на два года и выручил. А потом, в один день, вернее, ночь, сарай оказался пустым. Это уже по весне, на третий год. Никому ничего не сказали, исчезли. Правда, накануне вечером приходил в кузницу Пётр, поработал немного, а потом с отцом попрощался и сказал:
- Ну, Вана, пойду я. Хороший ты человек, и жизни хорошей тебе и твоей семье.

А уж на другой день отец понял, что он заходил попрощаться. Да сказать, видно, нельзя было, что уходит табор.

После Петра постоянных пастухов на лето не было. Нанялся один, месяца два погонял стадо с места на место, да и рассчитался. Деньги ему за работу тогда заплатили за эти месяцы. Времена потому что были социалистические, совхозные, каждому по труду. Да и правильно, что заплатили. По закону. Два месяца – труд не маленький, пастухом-то. Вот это мы и поняли, когда сами стали по очереди пасти своё стадо.

Расклад был простой: день пасти за корову и день за трёх овец или коз. Был счётчик на деревне, переписывал все стадо и определял, кому сколько в лето достанется дней. Да с учетом переходов на следующий год. Если в какой семье хватало пастухов, то она очередь свою сама и отрабатывала. Если нет, то две таких семьи объединялись и пасли установленное на них двоих время – пастухов на рабочий день положено было два. И двоим-то иногда справиться сложно. А кто не мог сам пасти, тот за себя нанимал пастуха на один или два дня. Нанимали обычно ребятишек. Кто ж из взрослых на это согласится? Да и работа своя в совхозе. Для нас же, ребятишек, это было подспорье финансовое. Где ещё возьмешь такие деньги? А день рабочий на одного пастуха стоил от двух рублей пятидесяти копеек до трёх рублей. Расходы у нас известные: в кино для взрослых за двадцать копеек сходить, конфеток карамелек купить или пряников-печенья, в карты по мелочи поиграть. А то и часть денег домой отдавали. Это я говорю уже о послереформенных деньгах, после 1961 года. Да ещё хозяин-наниматель кормит обедом. День, правда, большой, стадо не слушается – каждый день у него пастух новый. Особенно трудно пасти недалеко от кукурузного поля. Тогда ведь далеко от такого поля не попасёшь, все поля кукурузой засевали. К тому времени, как поспеет кукуруза, трава не такая уж привлекательная для скота. А тут, такие запахи! Тем более, если началась уборка. Стадо не удержать. По-моему, мы с Колькой Елисеевым пасли за себя, на два дома. Убежало стадо от нас в кукурузу, ещё не убранную. А для коров – это гибель. Переест, а она это обязательно сделает, вспухнет как шар и задыхается от давления газов в требухе. Мы перепугались, сделать ничего не можем, до слёз. Хорошо, рядом мужики Калиновские работали на поле. Прибежали, окружили стадо и выгнали из зарослей. А заросли высокие, человека не видно, конечно. Коров пересчитали – все на месте.

Острый нож для меня – пасти летом. Я панически боялся грозы, да и по сей день от этого не откажусь. А грозы в степи мощные, спрятаться негде, чистое поле. За стадом следить надо, а тут в тебя сверху огнём лупят. Хорошо, дождь пойдет, тогда стадо останавливается.

Оно, конечно, так. Летом гроза возможна, но зато тепло и даже жарко. А осенью без грозы, но может такой день попасть, что лучше бы уж и постреляло немного. И опять же зато – день осенью короче при той же оплате, если нанимаешься пасти за кого-нибудь.

Грозу-то я и в доме боялся. Что интересно, не молнии, а грома. Сверкнет молния, я сжимаюсь и жду, когда трескотнёй окатит. Думал, по глупости, что самое страшное – это гром. Да и сейчас таким же глупым и остался. Откуда такая боязнь грозы, не знаю. От мамы, наверно. Она в этом отношении тоже паникёр. Мы ведь и горели от молнии. Купили приёмник «Родину», первые в деревне. На сухих батареях. Отец антенну сделал, на двух тонких столбах проволоку протянул от дерева перед домом, над домом и к сараю. В одно прекрасное время, именуемое грозой в начале мая, веточка молнии ударила в антенну. Хотя и было заземление, но очень слабое, не хватило его убрать весь заряд. Мама в это время лежала на кровати с моей сестрой маленькой, Валей. А снижение антенны как раз шло над кроватью до рубильника – переключателя на землю во время грозы. После удара молнии огненный шар ворвался по снижению в дом, даже в саманной стене отверстие выжег, от рубильника вернулся через то же отверстие и ушел в землю. Мама говорила, что её волной прижало к кровати. Грома не было. Был удар, как из пушки, дом затрясся. Молния пережгла антенну, и хвост молнии либо провод антенны, коснулись соломенной крыши. Мы об этом ещё не знали. Ошеломлены ударом были. Я вообще и шара огненного не видел, закрылся от грома телогрейкой. Спустя некоторое время бабушка забегает со двора и громко так нам говорит-причитает:
- Чего же вы сидите-то? Ведь мы горим!

Тут уж все во двор выбежали. Крыша у сарая дымится, но огня не видно. Дождь льёт ливнем. Гроза продолжает бушевать. А что делать? Отец на работе. Побежали на колхозный двор за подмогой, а там уж и сами увидели:
- Чекалины горят!!!

Прискакали с помпой, шланг её в бочку с водой, и снизу стали поливать в клубы дыма. Приставили лестницу и вёдрами – сверху поливали. Не помогает. Огня нет, один жар. И не гаснет. Озона, что ли в этом месте много собралось? Стали раскрывать крышу, и уже на земле эту дымящуюся солому и гасили, затоптали ногами, со злости на неугомонный жар.

После этого отец громоотвод сделал. Достал где-то тонкую жердь еловую, метров восьми, наверное, а может и побольше. Прикрепил к ней стальную толстую проволоку, а нижний конец проволоки соединил накрепко с разными железками, которые закопал в землю. Над местом расположения железок сделал воронку, перед грозой в эту воронку заливали воду, для лучшего контакта. Были случаи, попадали молнии в эту конструкцию.

А в степи во время грозы мы делали всё по правилам. Ложились на землю, а то и на какой-нибудь стожок. Подальше от лощинок.

Частыми сравнительно гостьями были и шаровые молнии. У нас в доме не было, но говорят, что подожгла нас тогда именно шаровая молния, молния местного значения. В деревне были случаи и поражения человека шаровой молнией.

Пожар от грозы считался карой Господней. Это если дом сгорит. Корову или овцу убьёт. А вот с человеком не так. Считалось, что это печать Божья, его милость, к Себе в рай забрал. Бабушка рассказывала, что однажды в их деревне молнией убило большевика. Он хороший был человек, но неверующий, в церковь, естественно, не ходил, да и по долгу и совести своей искоренял религию на местах. А тут, молнией его убило. Все так и ахнули: «Надо же, большевик, а Богу угодный! Вот и угадай!»

Ну, Бог с ней, с грозой. Будет она, не будет, а нам стадо выгонять. Сейчас лето, значит очень рано, до восхода надо дойти до другого конца деревни. А это в половине пятого или в пять утра. Им, с того края, хуже всего было, первыми они должны отдоиться. А пока через всю деревню со стадом сонным проползёшь, другой край успевает вовремя подоить корову. Наша корова обычно уже поджидает стадо.

Раньше всех должны коров подоить тётя Дуся Полякова и её соседка.

Тётя Дуся (Дуня) – вылитая цыганка. Чёрная, бойкая, за словом в карман не полезет. В разговоре на язык остра, говорила быстро, сразу и не уловишь, о чём она говорит.

Случай один с тётей Дусей в памяти остался. Стирала она как-то бельё в корыте, на улице. А тут цыганки в деревню зашли, попрошайничать. Вот одна и пристала к нашей тёте Дусе:
- Молодая-хорошая, дай тебе погадаю на счастье. Тебе и деткам твоим и хозяину дома.
- Я тебе сама чего хочешь нагадаю. Иди своей дорогой, - отвечает тётя Дуся, сама стирать продолжает.
- Ну дай, тогда, хлеба кусок, да яичек деткам, - продолжает цыганка.
А вокруг неё выводок целый, да на руках ещё один.
- Нету у меня тебе ничего. Работать надо. Руки вот такие иметь надо, не будешь за чужим хлебом бегать.
- А куда мне от детей моих работать? И дома у меня нету, красавица. А твой дом богатый какой! В достатке живёшь. И хорошо тебе по жизни будет. И деткам твоим. И на том свете хорошо тебе будет!
Тут тётя Дуся встрепенулась так, руки мокрые в бока уперла и говорит ей со злостью:
- Это чем же мне на том свете хорошо-то будет? А?
Цыганка видит, что не выгорело у неё дело, разозлилась баба. И в ответ:
- Да в вытяжку лежать будешь!

За домом тёти Дуси Поляковой был ещё один дом, шофёра единственной в колхозе машины «полуторки», Ивана Тимофеевича Мамонтова, а звали его по-деревенски – Иван Тимофев. Кстати, племянник он матери Шурки Незнанова, моего друга по детству.  И у детей его и фамилия образовалась такая же, сверстник мой, например, Колька Ивантимофев. Потом, через небольшую лощинку, начиналась другая деревня, Верблюдовка, домами Искеевых, Никулиных, Михайловых, Кожевниковых и прочих. Сюда вот, однажды, в четырёхлетнем возрасте, добрёл мой брат, Миша. Смотрят люди – мальчишка какой-то идёт один. А он такой кудрявенький, светловолосый, как амурчик.
- Чей же это ребятёнок-то?
- Похоже – Чекалиных.
- Ты чей будешь? Фамилия-то как твоя?
- Мишка я, Чекалин.

Ну и доставили его по не его назначению. А назначение его было – базар. День был воскресный. Дедушка Вася на базар уехал, в Токарёвку, километрах в восемнадцати-двадцати от нас, продавать мясо либо ещё что, не знаю. Мише очень хотелось с ним на этот невообразимо заманчивый базар. Потому что с базара дедушка чего-нибудь привозил. Как же туда не попасть? Вот брат и решил самостоятельно туда и пробраться. Раз по-хорошему не берут.


Когда приходили к дому тёти Дуси собирать стадо, она всегда выговаривала, что, мол, рано-то как пришли, корова не проснулась. Приходилось и подождать, но и по деревне сбор стада шёл медленно, и стадо старались придерживать. А то какая хозяйка и догоняла потом со своей коровой. По пути забирали и ещё одну небольшую компанию в Пичаево и уходили пастись по лощинам, а в августе – и по жнивью.

От нашей деревни стойло обычно было далеко, на втором Пичаевском пруду. Он сильно заросший был, купаться в нём нельзя, а для стада вода для питья годилась. Дело ещё в том, что на первом Пичаевском пруду, который почти в деревне, на дойку останавливалось совхозное стадо. А наш, Краснокустовский пруд, Авилов, был в самой деревне. Если пригонять на него, то сообразительные животные по домам могут побежать. Тут уж и не удержишь. Да и корма для скота в окрестности нашей деревни не так много было.

Я говорил раньше, что овцы все одинаковые. Оказывается, ничего подобного. Своих овец в стаде всегда найдешь, и видно их хорошо. Если внимательно присмотреться, то и морды-то у них у всех разные. Овцы хозяйского ребёнка не узнают, боятся. А вот корова своя, та нет. И в поле тебя подпускает.

Обеденная дойка и отдых примерно с часу дня и до трёх. Овцы некоторые и на стойле ходят, пощипывают травку. Коровы обычно ложатся, до хозяйки. А если жарко, или одолевают насекомые, то и в пруд забираются. Увидит корова хозяйку и потихоньку встаёт, нескладно так. Полезное корова животное, конечно, но очень уж нескладное.

За эти два часа и мы отдохнём, пообедаем тем, что принесут. А то и тут же молока нальют, если хочешь, парного. Я парное люблю, например. Пахнет оно хлевом и коровой. От вчерашнего запах уже не такой. И в течение всего отдыха бьют струйки молока в подойники, да слышно, как ругаются на коров хозяйки за их мотающиеся хвосты, отпугивающие насекомых:
- А ну, стой. Стой смирно! Чтоб тебя замотало!

А замотает, слезами обливаться будет. В хозяйстве корова – животное главное. Корова только этого не понимает, а то бы и дивиденды дополнительные себе устроила. И получилось бы.

Солнце на закат. Пора двигаться домой. Этого и стаду подсказывать не надо. Особенно коровам. Им доиться пора, молоко подпирает, вымя набухшее. У некоторых и по пути молоко из сосков капает. А идти до дома далеко. Стадо ещё на лощинах за Печаевым. Быстро только овцы да козы бегают. А коровы вперевалочку идут. Хоть ты перед ней распляшись. Она – топ-топ, головой мотнёт-покачает. И если уж пробежится, то только для вида. Встрепенётся так, а сама как ползла, так и ползёт.

По деревне стон стадный: мычат коровы, блеют овцы, козы мемекают, не отстают и ягнята с козлятами. Как будто на нас, пастухов жалуются, такие, мол, сякие. Голоса хозяек своё добавляют в это многоголосье:
- Манька, Манька!
- Зорька, Зорька! …
И другие, но не очень разные имена.

Можно и не звать. Манька к Маньке и придёт.