Поиск вдохновения

...Очнулась я на холодном каменном полу – честно говоря, я думала, что таких давно уже нет в помине. Наверно, лежала я достаточно долго – всё моё тело ужасно затекло, руки и ноги сильно болели от неизменной позы, а голова кружилась, словно я проспала не меньше суток. Запах сырости ощущался довольно сильно, как в каком-нибудь подвале.

Я осторожно пошевелилась, вытягивая затёкшие от долгого лежания ноги, и открыла глаза. Было так темно, что ничего нельзя было рассмотреть, и вдруг прямо передо мной вспыхнули два маленьких красных огонька. Крыса!
Я взвизгнула и одним махом вскочила на ноги, забыв об осторожности, и тут же почувствовала, как сзади меня схватила чья-то рука и прижала спиной к холодным металлическим прутьям. Другая рука крепко зажала мне рот. От неожиданности и ужаса и боялась пошевелиться и не могла больше кричать.

- Тсс… Молчи, пожалуйста… Молчи, иначе они придут сюда…
Еле слышный шёпот поверг меня в ещё больший ужас. Я совершенно не понимала, как я здесь оказалась, что происходит и чего мне стоит бояться, но в голове уже возникла мысль: надо как-то выбраться отсюда. Куда-нибудь, лишь бы отсюда.
- Обещаешь молчать? Кивни!
Я молча кивнула. В ту же секунду руки отпустили меня, и я оглянулась. Когда мои глаза привыкли к темноте (гораздо быстрее, чем я этого ожидала), я увидела высокого худощавого мужчину с растрёпанными волосами. Его глаза, хоть и были открыты, казалось, совсем не отражали света, и это испугало меня, но в то же время успокоило – они были мне смутно знакомы.

Увидев моё замешательство, мужчина легко и элегантно поклонился, не отрывая от меня глаз, и, едва ухмыляясь, шёпотом спросил:
- Не узнала?
Я хотела сказать, что, наверное, знаю его, но никак не могу вспомнить, и в ту же минуту вспомнила.
- Эдвард!
- Тсс, - он снова закрыл мне рот рукой.
Я спохватилась, что обещала молчать, и слегка кивнула, подтверждая своё обещание. Дальше я тоже говорила шёпотом – так, что иногда сама не слышала собственных слов, и Эдвард говорил, почти не разжимая губ.
- Как мы здесь оказались и зачем?
- Пока не знаю. Но, думаю, ты не будешь возражать, чтобы мы поскорее отсюда выбрались. Там, на свободе, рассуждать значительно легче.
Я кивнула.
- А как?
- Я пробовал что-нибудь сделать, но у меня не осталось сил. Очевидно, их отняли у меня, хоть я и не помню, как это произошло. Так что теперь все надежды на тебя.
Я чуть было не крикнула:
- На меня? Я-то что могу сделать? У меня отродясь не было никаких сил, ничего особенного. Что я могу?
Мой собеседник улыбнулся:
- Никаких сил? И даже телепатии?

Меня только сейчас осенило, что всё это время мы общались при помощи мыслей. От неожиданности я села на пол, обхватив голову руками. Всё было дико, страшно и непонятно, как в бесконечно длящемся сне. Мне надо было подумать, но я понимала, что на это времени нет.

Я снова встала и посмотрела в тёмные глаза:
- У меня никогда не было способностей к телепатии.
- Всегда были. Но ты ими не пользовалась. Собственно, сейчас тоже – я помогаю тебе. Это единственное, что я могу. Но ты должна вспомнить всё. Ты ведьма, Кира, и ты должна вспомнить и активировать свою Силу. Ты сильная, ты сможешь, я в тебя верю. Но у нас мало времени.

Я снова села на пол, закрыла глаза, и попыталась что-то вспомнить, но как назло, в моей голове не было ни единой мысли. Только звучало, как неумолимое тиканье часов, его нетерпеливое «вспоминай, Кира… вспоминай…».
Я честно пыталась вспомнить – не только реальность, но и сны, грёзы, видения, случайные мысли, - но всё было тщетно. Я не могла представить себя ведьмой. Я уже вообще не знала, кто я.

***
Когда за нами пришли люди, одетые в драные лохмотья и рыцарские шлемы (почему-то мне подумалось, это для того, чтобы мы не могли прочесть их мыслей), я всё ещё была бессильна что-либо сделать.
Нам надели мешки на головы, связали руки за спиной, подхватили и поволокли куда-то на улицу. Яркий свет ударил в глаза, прорвавшись даже сквозь мешковину, я зажмурилось. Земля уходила из-под ног, голова кружилась, а на улице кричала и бесновалась толпа. Из всех криков, невообразимо сливавшихся в единый общий рёв, я расслышала лишь одно слово:
- Сжечь их, сжечь! Сжечь, - летело со всех сторон, и в мою душу вполз давно забытый животный страх перед огнём.

Всё происходящее казалось сном. Не могло такое происходить в действительности, не могло! Не сейчас, не в наше время!
Даже если Эдвард прав, и я – ведьма, это ещё не значит, что меня нужно сжечь! Кто они такие? Какое они имеют право? Я не хочу, я не могу сейчас умереть!
Сквозь мой сумбур, заполнивший все мысли, вдруг снова раздалось отчётливое «Вспоминай, Кира! Давай же, сейчас самое время!».
Я не могла себе представить, что или кто может спасти нас, как нам убраться подальше от ополоумевшей толпы.

Наконец, меня куда-то доволокли, привязали спиной к чему-то высокому (по ощущениям к столбу) и сняли с головы мешок. Свет снова больно ударил в глаза, но дышать стало заметно легче. Я глубоко вздохнула, осмотрелась и едва не закричала от ужаса. Я привязана к столбу, Эдвард тоже, у наших ног сложены охапки хвороста, и рядом стоит человек с факелом в руках. Несмотря на весь ужас ситуации, я улыбнулась. Приземистая фигура с кривыми ногами, одетая в чёрные лохмотья и рыцарский шлем, делавший голову непомерно большой и совершенно инородной, не подходящей к этому телу, выглядела довольно комично.

- Сжечь! Сжечь их! Сжечь!
Время словно замедлилось. Я смотрела на Эдварда, в его бледное исхудалое лицо, и пыталась прочитать, угадать его мысли, но тщетно. Его голова бессильно упала на грудь, я успела заметить, что глаза его закрыты. Похоже, он был без сознания. Как бы ни было мне страшно до сих пор, но в этот момент мне действительно стало страшно. Страшно, как никогда в жизни. Меня собирались сжечь, и я не знала, за что. Рядом был единственный знакомый мне человек, и мы оба были обречены на страшную казнь. Ничто не могло спасти нас. Ничто в целом мире.

В последней безумной попытке спастись я стала пристально вглядываться в толпу, надеясь увидеть хоть что-то, что может мне помочь. Моё внимание привлёк маленький светловолосый мальчик, выглядывавший из-за юбки высокой тощей женщины, одетой во всё чёрное. На голове её, как и у всех, был металлический шлем. У ребёнка на голове шлема не было. Я сосредоточилась, и…
- Какая красивая тётя!, - раздалось в моёй голове, - Какая красивая! Жалко, если тебя сожгут. Спасайся!

Я уже не таясь смотрела ребёнку в глаза и надеялась, что этого никто не заметит. Поднимался ветер – он разметал мои волосы, прикрывал ими моё лицо, и впервые за всё это страшное время я с облегчением вздохнула. Я ещё не знала, как именно, но всё-таки уже знала, что спасусь… Что мы спасёмся. Краем глаза я взглянула на Эдварда. Он был в прежней позе, но уже не казался размякшим. Скорее всего, просто притворялся спящим.
Я снова повернулась к ребёнку.
- Помоги мне!
- Я уже тебе помогаю. Я умею вызывать ветер.
Ветер действительно набирал силу. Люди спешно заканчивали приготовления к своему страшному ритуалу. Кто-то торопливо читал монотонную речь. Два истощавших мужика зарезали чёрного петуха и окропили его кровью хворост под нами. Времени не было. Забыв об осторожности, я уже кричала во весь голос:
- Помоги мне!, - и его заглушил налетевший ветер.
Человек с факелом подошёл совсем близко ко мне. Вот-вот, и хворост подо мной вспыхнет, и тогда уже не будет мне спасения…

В эту секунду я ощутила, что Эдвард посмотрел на меня:
- Ты умеешь летать.
Мой взгляд обратился к ребёнку. Его ясные немигающие глаза смотрели на меня с любопытством:
- Ты забыла, что умеешь летать?
- Я не умею летать! Я не могу! Я привязана!
- Тётя, но ты же умеешь…
Ветер гнал пыль и мелкий песок, впивавшийся мне в кожу. Было больно. Я чувствовала, как пыль смешивается на моём лице с горячими слезами.
Человек с факелом поджёг хворост подо мной и Эдвардом. Я надеялась, что ветер потушит его, и у меня будет ещё несколько минут, но от ветра хворост разгорался лишь сильнее. Отчаянье охватило меня. Я посмотрела на ребёнка сквозь слёзы, безмолвно моля о помощи.
- Лети, глупая тётя. Может, когда-нибудь ты всё вспомнишь.

Тот же час где-то за спиной я услышала звон бьющегося стекла, и тысячи мелких осколков, гонимые ветром, впивались мне в руки и ноги, перерезая верёвки, которыми я была связана.
Тонкие струйки крови текли по моему телу, пламя начинало обнимать мои ноги, а я всё смотрела на ребёнка, шепча ему слова благодарности.
- Никогда больше не забывай, что ты ведьма, тётя! Улетай! Скорее улетай!
Верёвки упали в костёр, но я, против собственного ожидания, не упала за ними следом, а осталась висеть в воздухе.
- Улетай!

У меня не было времени останавливаться и рассматривать удивлённую толпу, но разочарованный вопль сотен людей долго звучал у меня в ушах, когда я летела над землёй, не зная, куда.

Намного позже я осознала, что летела одна, что Эдварда со мной не было ни на столбе, ни в темнице. То ли моё воображение сыграло со мною злую шутку, то ли мой разум отчаянно цеплялся за реальность в попытке не обезуметь окончательно.
Понятно было одно – я снова свободна и до сих пор не знаю, кто я.

***
Следующие несколько дней я провела в бреду между сном и реальностью. Я чувствовала своё тело, привязанное тугими верёвками к кровати, ощутимо болезненные уколы, которые мне изредка кололи, нестерпимый холод в конечностях и ветер. Казалось, тихо завывающий ветер дул из всех щелей. Он убаюкивал меня, и я снова засыпала, едва ли понимая, где я и кто.

Первое, что я помню после долгого сна, – лицо моего психиатра, доктора Эдварда Калиновского, склонившегося надо мной в спокойной ожидании.
Когда он увидел, что я проснулась, он помог мне сесть на кровати и подложил под спину насколько подушек, на которые я рухнула в полном бессилии. Во всём моём теле чувствовалась слабость. Мне было трудно пошевелиться, и даже попытка что-либо сказать не увенчалась успехом. Я молча смотрела на Эдварда и ждала объяснений.
- Кира, Кира, Кира, - в его голосе слышался лёгкий укор. – Долгой же была твоя спячка. Неудивительно, что ты чувствуешь себя такой слабой. Две недели беспробудного сна – не каждый это выдержит. Нам даже пришлось связать тебя, чтобы ты не покалечила себя.
Верёвок на мне не было, но тело ещё помнило их давление. Я не могла представить себе, чтобы я каким-то образом могла пытаться себя покалечить.

- Твой сон был очень беспокойным, - Эдвард отвечал на мои незаданные вопросы так, словно мог читать мои мысли… Хотя это, пожалуй, не мудрено: любой человек, оказавшийся в моём положении, будет задавать те же, волновавшие меня сейчас, вопросы. – Ты металась по всей кровати, царапала себя, рвала волосы. В конце концов, ты выла по ночам, нам пришлось даже давать тебе успокоительное.
На моих заметно истощавшись руках виднелись ещё незажившие царапины, как от кошачьих когтей. Было видно, что их щедро замазали йодом лишь недавно, они сильно саднили. Так же сильно саднило всё лицо – лоб, нос, щёки, подбородок. Страшно было представить себе, как я сейчас выгляжу. Я вопросительно посмотрела на доктора, но он покачал головой:
- Нет, дорогуша. В зеркало тебе смотреться пока рановато. Дай нам хоть залечить твои царапины… Да и поправиться тебе не мешало бы, ты заметно исхудала. Конечно, мы ставили тебе капельницы с глюкозой и физраствором и пытались как-то поддерживать твой организм, но кормить тебя обычным способом не представилось возможным. Так что с сегодняшнего дня у тебя новая диета – когда ты в последний раз ела шоколадный торт со взбитыми сливками?

Звучало заманчиво. Эдвард пытался улыбаться, но в его глазах было что-то… какая-то тревога или ожидание, или… страх?
Теперь я поняла, что он не скажет мне ничего. Может быть, то, что он сказал, и было правдой, но я ведь не знаю, при каких обстоятельствах это происходило, и вряд ли узнаю от Эдварда.
Я огляделась. Кроме доктора в моей комнате находился молодой санитар Миша, которого за невысокий рост и худобу все называли Мышью. Возможно, он пожалеет меня и что-то расскажет, а пока я не узнаю всей правды, мне не стоит выдавать своих намерений в присутствии Калиновского.

С этой минуты моё недоверие к нему обрело ясную форму, но о том, чтобы покинуть его клинику, у меня и мысли не было. Здесь была тихая, спокойная обстановка (не считая, видимо, последних событий), новые ощущения, к которым я так стремилась, и полная изоляция от реальности. Это именно то, что мне было нужно. Закрутившись в рутине, зарывшись в неё с головой, я потеряла не только вдохновение, но, как мне казалось, и саму себя. Я не знала, кто я. Я не чувствовала себя, не понимала, не идентифицировала. Я не могла упорядочить свои мысли, у меня не было времени разбираться в себе, я жила как робот.
Иногда мне даже думалось, что я – это не я вовсе. Что истинная моя сущность томится где-то глубоко-глубоко в моём подсознании, и я никак не могу до неё добраться, и даже сны не давали мне разгадки. Я была уверена, что, пытаясь вернуть мне уверенность в себе, научить меня мириться с реальным миром, помочь мне найти утраченное вдохновение, доктор Калиновский – сознательно или случайно – поможет мне обрести саму себя. Именно поэтому я решила пока оставаться здесь – по крайней мере, пока моей жизни не угрожает явная опасность.
Я не понимала, как я могу оставаться во власти человека, которому не доверяю, но странным образом не чувствовала никаких противоречий. У меня развитая интуиция, я привыкла доверять ей, а значит, всё идёт именно так, как надо.

Голос Калиновского отвлёк меня от размышлений.
- Михаил, принесите Кире торт, пожалуйста. Из кондитерской напротив. Выберите самый большой и вкусный.
Мышь молча кивнул и вышел из комнаты, а я в изумлении посмотрела на Эдварда.
- Вы не шутите? Торт после нескольких дней фактического голодания – разве это не вредно?
Он едва уловимо улыбнулся уголками губ, и взгляд его заметно потеплел – я всегда любила эту улыбку.
- Не забывайте, милая моя, где вы находитесь. Это вам не домашнее голодание с последующей бесконтрольной обжираловкой. Вы в клинике, Кира, и у нас всё под контролем. Кроме того, вы всё равно не сможете съесть весь торт в одиночку, это для вас физически невозможно. Так что наслаждайтесь.
Калиновский встал и направился к двери. Я остановила его уже на пороге.
- А можно мне к торту ещё и кофе?
Стоя ко мне спиной, он качнул головой.
- Только чай, Кира. Кофе сейчас вам противопоказан.
Я вздохнула, но он моего вздоха уже не услышал. Когда он потерял ко мне интерес?

***
Я уже забыла о торте, когда почувствовала лёгкое прикосновение к своему плечу. Я резко дёрнулась и открыла глаза. Неужели это был только сон? Тело затекло, и я вытянулась в одну линию, чтобы немного размять затёкшие мышцы. Сколько же я спала?
- Не так долго, но чай успел остыть.
Я повернула голову. Мышь сидел рядом в кресле. На столике стоял большой шоколадный торт со взбитыми сливками, вишнями и чем-то экзотическим.
- Я спросила вслух?, - мой голос был хриплым, как после долгого сна.
- Само собой разумелось, что это будет твой первый вопрос…
Ответ немного успокоил меня. Признаться, я уж подумала, что неосознанно проговорила мысль вслух, и даже на какую-то долю секунды успела испугаться, что больше не могу себя контролировать, хотя именно сейчас самоконтроль важен для меня, как никогда.
Пока электрочайник, шипя, нагревался вновь, санитар подложил мне под спину ещё две подушки, и я удобно уселась, поджав под себя ноги.
Первый же глоток горячего чая наполнил меня силой и энергией. Признаться, торта мне даже не хотелось, и пришлось заставлять себя съесть хоть кусочек.
Я подумала, как было бы хорошо – сидеть и наслаждаться чаем с тортом рядом с этим милым, дружелюбным парнишкой, и не думать ни о чём, но поток мыслей уже было не остановить. Чтобы немного прояснить ситуацию, нельзя было терять времени.
- Мышь, почему ты столько времени сидишь со мной?
- В каком смысле?, - спросил он, запивая чаем кусок торта. – Это моя работа.
- Я ведь не единственная… пациентка здесь. Наверно, есть и другие, менее спокойные, - я постаралась придать своему тону лёгкость, обратить всё в шутку, надеясь, что Мышь не заметит моей встревоженности и не заподозрит коварных замыслов. Я не ошиблась – видно, здесь мало с кем можно поговорить, и общительный санитар должен был страдать от этого. Я бы сказала, с его впечатлительностью в подобном заведении делать нечего, но Мышь сам выбрал это место для прохождения практики. Он учился в медицинском университете, и был твёрдо уверен, что клиника доктора Калиновского – лучшая школа психиатрии, о которой начинающий психиатр может только мечтать. Пожалуй, в этом он прав – имя Эдварда Калиновского значит в нашей стране достаточно много.
Мышь медленно жевал очередной кусок торта, и, по всей видимости, тянул время. Казалось, он взвешивает каждое своё слово.
- Доктор просил меня находиться неподалёку на случай, если вам что-то понадобится. За другими больными есть кому следить.
- Больными, значит, - я ухмыльнулась, и он покраснел, словно только что ненароком нанёс мне смертельную обиду.
- Простите, Кира. Я не это имел в виду... Я не имел в виду вас.
Я удовольствовалась ответом и замолчала. Значит, у меня теперь персональный санитар.
- Налить вам ещё чаю?

Я и не заметила, как допила чай и держала в руках остывающую чашку. Теперь, глядя на неё, как будто впервые, я молча кивнула и протянула чашку Мыши, и тут моё внимание переключилось на исхудавшие руки. В другое время я бы порадовалась, как быстро и незаметно похудела, и даже пару минут любовалась бы тонкими запястьями, но сейчас я смотрела на довольно глубокие царапины на обеих моих руках. По четыре параллельные линии от локтя до запястья на внутренней стороне каждой руки. Царапины почернели от запёкшейся крови, вдоль них красовались едва заметные желтоватые линии от впитавшегося йода.
Чашка чая осталась стоять на столе. Жажда только что мучила меня, но теперь всё моё внимание было сосредоточено на этих царапинах.
- Мышь, это что?, - спросила я, протягивая к санитару длинные поцарапанные руки.
- Это…, - он оглянулся на дверь, словно опасаясь, что нас могут подслушать, и понизил голос. – Это случилось в прошлое полнолуние. Доктор решил, что вам не следует оставаться в одиночестве так долго, и просил хоть ненадолго дать вам пообщаться с другими… больными. В тот вечер была гроза. Честно сказать, я до сих пор не уверен, что вашу встречу с больными стоило назначать на полнолуние, да ещё и в грозу – при таких обстоятельствах часто обостряются массовые психозы, но спорить с доктором не стал. Я провёл вас в комнату, где с больными была ещё одна сестра-сиделка, но едва вы вошли, как в комнате погас свет. Это не удивительно, Кира, в грозу всегда происходят перебои с электричеством…

Мышь на мгновенье замолчал, а я застыла в неподвижности, живо представив себе нарисованную сцену. Мне даже стало немного жутко и отчаянно захотелось, чтобы мой рассказчик обладал меньшим художественным талантом для описания типичных жизненных ситуаций. Можно ведь было не нагнетать такой таинственности, а просто рассказать двумя словами, что произошло!
Понимая, что не стоит его прерывать (иначе он мог вообще больше ничего не рассказывать), я только вздохнула, и Мышь продолжал.
- Погас свет, и тут, как назло, снаружи поднялся сильный ветер, и распахнул окна. Створки застучали друг об друга, больные стали вести себя беспокойно, а резервное освещение всё не включалось. Пока сестра Мария зажигала заготовленные свечи, я кинулся закрывать окна. В эту минуту за окном блеснула особенно яркая молния, и Ольга с криками набросилась на вас. Когда мы оттащили её и надели на неё рубашку, свет уже включился. Мы развели больных по палатам, обработали ваши раны и дали вам немного снотворного, чтобы вы могли быстро заснуть. Но наверно это стало для вас большим стрессом – первый контакт с людьми после долгого периода одиночества, и тут сразу такое! – и вы проспали ещё несколько дней, периодически просыпаясь. Вот, собственно, и всё.
- А кто это – Ольга? Я не помню никого с этим именем… Мы виделись раньше?
- Думаю, нет. Она уже давно у нас, но она слишком беспокойна, и доктор нечасто позволяет ей общаться с другими больными.
- Почему она здесь?
- Она попала к нам однажды в сильном душевном волнении. Говорила, будто сестра её мужа стала ведьмой и хочет сжить её со свету… Муж и привёз её сюда. Доктор Калиновский уже собирался выписывать Ольгу. Она уже достаточно давно вела себя практически адекватно, и спокойно провела несколько полнолуний. До того самого вечера, когда увидела вас.
Я пока не могла увязать это всё между собой, в голове была полная неразбериха.
- Почему я?
Мышь поколебался, снова раздумывая, говорить ли мне это, но раз и так уже сказал многое, то не было смысла теперь что-то утаивать, и он решился.
- Ольга кричала, что вы – ведьма.
- Ведьма?, - я вздрогнула и тут же взяла себя в руки. – Это смешно.
- У вас длинные рыжие волосы – как у сестры Ольгиного мужа. Ветер их растрепал, а в свете молний глаза засверкали. Добавьте к этому истерические ожидания психически больной женщины, её страхи, грозу и полнолуние – и это перестанет вас удивлять. Надо сказать, вы ещё легко отделались. Ольга кричала, что выцарапает вам глаза и вырвет сердце, но когда она накинулась на вас, вы успели выставить руки вперёд. Ольга довольно сильно поцарапала вас, но, согласитесь, Кира, что всё могло быть намного хуже…
Я дрожала. Трудно было прийти в себя после такого рассказа. Я посмотрела Мыши прямо в глаза и тихо спросила:
- Почему я этого не помню? Как я могу этого не помнить?
Он только пожал плечами.
- Стресс, Кира. В наше время люди привыкли недооценивать постоянный стресс, а вы ведь не будете отрицать, что стресса в вашей жизни хватало и до попадания в клинику. Организм и так уже был истощён, и вопрос заключался только в том, каким образом он будет снимать накопившееся напряжение. Длительный сон – самый оптимальный и безобидный вариант в вашем случае. Я мог бы не рассказывать вам этого, но, в отличие от доктора Калиновского, считаю, что ваше исцеление напрямую зависит от того, насколько адекватно вы воспринимаете происходящее, и уверен, что вы должны осознавать, где находитесь и что творится вокруг. Думаю, не стоит лишний раз просить вас – не нужно говорить Калиновскому о том, что вам известно. Поверьте, Кира, это в ваших интересах.
Я поспешно кивнула.
- Конечно, Мышь. Я ничего ему не скажу. Только…, - я немного помялась, но решила, что Мышь мне отныне друг, и закончила мысль. – Только не бросай меня здесь одну.
- Насчёт этого можете не волноваться. Теперь вы представляете для меня особый профессиональный интерес.
Я не стала уточнять, какой интерес он имеет в виду – у меня ещё наверняка будет для этого время, – а всей нежданно свалившейся на меня информации было и так уже слишком много, чтобы ещё что-то узнавать. Мне и так уже было над чем подумать.

Единственное, в чём я могла быть сейчас уверена – это в том, что в данный момент я нахожусь в клинике для душевнобольных, и у меня уже стали случаться провалы в памяти. Значит,  насколько я могу судить, объективно моё состояние стало хуже. При этом мой лечащий врач по какой-то своей причине не только не желает моего скорейшего выздоровления, но и препятствует этому, а для санитара (будущего психиатра) я теперь представляю «профессиональный интерес». Означает ли это, что я психически больна – больна на самом деле?

Так я сидела, обхватив колени руками и легонько раскачиваясь в такт своим мыслям, пока за окнами не стемнело, но чем больше вопросов сама себе задавала, тем меньше у меня было ответов. Раз или два я ловила себя на том, что уже не помню, кто я, где, и зачем я здесь, а однажды – и это чуть не довело меня до сердечного приступа – я вдруг осознала, что не могу вспомнить собственного имени. Мне стало страшно и тревожно, и только одна мысль забилась в моём больном мозге – бежать!
Бежать отсюда, любым способом, любой ценой! Там, снаружи, я буду в большей безопасности, чем здесь, там я смогу спокойно осмыслить, что со мной произошло и что происходит. Там я смогу найти себя…

***
«Пора, пора…».
Я открыла глаза и огляделась по сторонам. Вокруг было темно, лишь из-под двери пробивалась узкая полоска тусклого света. Если мои глаза не обманывали меня, свет то исчезал, то включался снова. Моя комнатушка, прежде казавшаяся мне такой просторной, теперь давила меня со всех сторон. Решётки с обратной стороны окон, прежде увитые густым плющом, стали тюремными, от голых стен тянуло сквозняком, а едва пробивавшийся мигающий свет казался каким-то зловещим.
Снаружи было пасмурно и темно, и лишь изредка появлявшаяся из-за туч луна освещала тонкие, обнажённые ветки качающихся от ветра деревьев.
Значит, плющ на решётках зачах на зиму, а листья облетели. Когда я оказалась здесь – поздней весной, ранним летом? Судя по унылому пейзажу за окном, сейчас глубокая осень. Сколько времени стёрла болезнь из моей памяти – полгода, полтора? А может быть, два с половиной?
Я давно потеряла счёт времени, я перестала понимать, что происходит. Внезапно я стала задыхаться. Мне было душно, тяжело дышать, и я подумала, что умру, если не вдохну сейчас же хоть глоток свежего воздуха.
Я вскочила с кровати, запуталась в простынях и едва удержалась, чтобы не упасть. Потом тихонько, на цыпочках, подошла к окну и попробовала его открыть. К моему отчаянию оно не поддавалось. То ли окно было глухо заколочено, то ли я слишком ослабела. Я присела на подоконник и залилась слезами. Наверно, я не плакала уже очень давно, и сейчас слёзы бесконтрольно катились по моим щекам – такие же крупные, как первые капли дождя, стекавшие по стеклу с другой стороны окна.

Ливень снаружи лил всё сильней, ветер постепенно нарастал и вскоре развернулся в мою сторону, врываясь в комнату сквозь щели в рамах вместе с хлёсткими каплями дождя. Я прижималась лбом к холодному стеклу и жадно ловила ртом долетавшие капли дождя, которые были теперь для меня желаннее всего на свете.
Ливень не утихал несколько часов, струйки дождя стекали по стеклу с обеих сторон окна, текли по подоконнику в моей комнате и падали вниз. Впервые в жизни я услышала, как звенит, ударяясь об пол, каждая капля. Моя рубашка была пропитана дождём почти насквозь, волосы намокли и отяжелели от воды, а по лицу холодные, безвкусные капли дождя беспрепятственно текли, смешиваясь с горячими солёными слезами. С каждой минутой мне становилось всё легче дышать, с каждым вздохом я оживала, а мысли в моей голове постепенно приобретали ясность.
Я вспомнила шёпот, который то ли во сне, то ли наяву, повторял «пора, пора…» - как давно это было и было ли на самом деле?

Небо за окном разорвала длинная извилистая полоса молнии, комната на миг озарилась ярким светом, и я увидела, что на спинке стула что-то есть. Это «что-то» при ближайшем рассмотрении оказалось длинным, до самого пола, плащом с огромным капюшоном, а рядом, на полу, стояли резиновые сапоги, которые пришлись мне точно впору. Я решила, что удивляться я буду потом, а сейчас надо срочно выбираться отсюда. Я надела плащ прямо на промокшую рубашку, накинула на голову капюшон и сделала несколько шагов к двери, втайне радуясь тому, что сапоги при ходьбе не скрипят. За дверью было тихо, свет всё так же то исчезал, то снова появлялся.
Я легонько нажала на дверь, и она, к моему облегчению, открылась почти бесшумно, а едва слышный скрип заглушил очередной раскат грома. В коридоре никого не было. На дежурном посту под тусклой настольной лампой лежала раскрытая книга. Наружная дверь в конце коридора была едва приоткрыта – похоже, кто-то взял на себя заботу о моём побеге.
Проходя мимо поста, я взяла книгу и поднесла её ближе к глазам. На обложке было написано: Эдвард Калиновский. Шаг в темноту.