8. Неандертальца ищу. Обмылочки

Никто не понимает значения слов. В лучшем случае, не придают подлинного значения словам. Непрожёванность смыслов – это уже следствие. Следствие утраты родовой связи со Словом.
«…Две девчушки, хмельком распоясаны,
Заливаются в школьной гурьбе:
– «Ни х… себе?..»
– «Ой, ни х… себе!..»

И чего накликают себе?..»
***
Да известно чего. Молоденькие матерщинницы накликают себе безмужнюю жизнь,  бездетную старость. А задумались бы однажды, без шуточек – от чего это вдруг дети на свет появляются? Уж не от того ли самого, что они, безмозглые, сейчас отвергли, оттолкнули от себя? Во всяком случае, произвели словами ритуальный, магический отворот. Когда этакое бормотнёт мужик, можно понять. В подкорке читается примерно такое: он не пидор и не хочет им быть. Но девушке это зачем?
Полная отчуждённость от слова. Это даже не матерное, не материнское выражение в её… нет, «в её устах» тут не годится. В её проспиртованной, проникотиненной  молоденькой пасти это даже не сквернословие. Пустословие.  А жалко…
***
Язык с повышенной энергетикой, страстный, матерный язык отвергается Церковью в силу именно что страстности. Долг священника оберегать человека от страстей, от излишних эмоций, разрушающих внутренний образ. Но сам древний язык – это язык волхвов, волшебный язык, который люди почти наглухо забыли и понятия не имеют о том, как им пользоваться  во благо. Пожалуй, лишь три его функции живы доныне: язык анекдотов, язык технический (машину из грязи, к примеру, без мата не вытолкать), и язык военный, язык схватки, боя.
А были времена, когда им лечили недуги, прибавляли мужской силы и женской привлекательности. Это сложнейшее знание во всей своей полноте практически утеряно. Как по косточке мамонта реконструируют всего мамонта,  так лишь по обрывкам древних заговоров мы догадываемся о величии, мощи и – опасности этого языка.
Древние знали точное время года, лунные и солнечные циклы, когда можно было воспользоваться им без урона. Причём лишь в определённое время суток, оборотясь в определённую сторону света, лишь в определённом порядке произнося волшебные материнские слова. Иначе, нарушая законы Слова, человек мог разрушить себя. Древние это хорошо понимали и не матерились всуе, попусту…
Нынешнее матерное пустословие используется лишь в качестве языковых подпорок: нехватка правильно подобранных слов, латание эмоциональных
дыр, междометий, языковая скудость.
Но и тут «две большие разницы».
Женское и мужское сквернословие далеко не одно и то же. Если мужик, сквернословя всуе где-нибудь в подпившей компании, вредит только самому себе, то женщина, сквернословя публично, разрушает ауру всей компании. Особенно мужчин. В частности, угнетает потенцию, блокирует психику.
Ещё до прочтения медицинской статьи, где это доказывалось с чисто научной точки зрения, я нутром чуял разницу между мужской и женской руганью.
Сквернословящая женщина странным образом теряла свою привлекательность, вся словно серела или чернела изнутри, черты лица как-то по-особенному заострялись, она становилась неинтересной, глупой, злобной, портилось настроение…
А девочки, бессмысленные девочки… что уж здесь толковать.
***
«…между пропастью и рожью,
Между глупостью и ложью…»
***
Но вот две другие девочки – лет пяти-шести, на детской площадке. Дружно играются в песочнице. Вдруг одна встаёт и говорит другой:
– Я не могу больше с тобой играть…
– Почему?
Девочка отвечает серъёзно и с достоинством:
– Я обтрёхалась.
И другая девочка не смеётся, а говорит так же серьёзно:
– Иди домой…
И та идёт. Не бежит, причитая на ходу, идёт с достоинством…
***
Любовь и Понимание, Достоинство и Серъёзность – вот вещи, которые нас держат на этой земле…
***
…да все мы, по большому счёту, «обтрёхались»!
Вот только сказать об этом с достоинством и серьёзностью, а главное – с Любовью, мы не можем…  или боимся.
А дети не боятся…
Но ведь все – друг друга! – поймут. Ибо все сами такие же, обтрёханные… и, в конце концов, на земле это не более чем физиологический факт – ну обкакались, ну, не вышло нечто, намечтанное в юности… так ведь у всех, по серъёзному счёту –
Не вышло…
***
…так…во-первых, что скажут одноплеменники? Странная, беловолосая, лядащенькая – кому и как она пригодится в их племени? А главное, она же из Других! С ними запретили общаться сами Великаны. Не враждовать, не убивать их, но и не общаться.
У Зуба был, правда, в запасе один, но мощный довод: сам Родоначальник племени Ур – его лучший друг. И, судя по всему, после его смерти именно Зуб должен был стать новым Родоначальником. Но другие, особенно злобный и завистливый Урыл? Он почему-то возомнил, что после смерти Пикальки Зуб зарится на его жену Угляду.
Она была хорошая женщина, добрая, отзывчивая, но Зуб от неё ничего другого не хотел, как только пригляда, да и то иногда, за его малышками, когда удалялся надолго. Но и то ведь сказать, подрастали старшие дети, особенно смышлёный не по годам Лоб, и теперь Зуб всё реже просил соседа об услуге. Но, затаивший однажды злобу Урыл, был способен на многое.
Правда, за Зуба  могли сказать своё слово Искр, Бег и Быстр – лучшие из охотников, друзья Зуба. Их слово куда весомее корявенького и трусоватого Урыла…
Да, большинство, скорее всего, будет за него на Совете. Но…  она ведь – Другая! Такое очень редко бывало. Хотя и бывало – рассказывали старики – Другие живали в их племени, это верно. Но, как правило, недолго. Слишком разные они были, люди с того берега и с этого. А может, и с разных планет…
*** 
…провонявший корвалолом,
Брёл я небом, брёл я долом,
Корвалол, корвалол,
Мягко сердце проколол…»
***
А вот ещё два выдающихся «прокола». Возьмём для примера Владимира Набокова…
Он вполне оценён, и ныне, сдаётся, даже переоценён как прозаик. Но, что ни говори, простоял он свою жизнь с редким достоинством. Повезло ему – в лагерях не парился, на войне не умирал. Родители увезли его юношей в Европу. И там, со своим недюжинным даром он смог достойно простоять свою жизнь и достойно пронести над миром своё творчество. Особенно поэтическое. Это моё мнение, не навязываю. Но и в стихах, и в прозе он, вполне благополучный гражданин мира, вынес  диагноз человечеству: «обтрёхались» мы по большому счёту, как цивилизация.
***
…«Час Пачкуна» – в телевизоре голо****ица. Дамское похабное ток-шоу. А на улицу не хочется. Да и там почти то же – склизко, холодно, гололёд…
***
…а вот проза Геннадия Головина, нашего современники и соотечественника,  почившего в начале тысячелетия, досадно неоценённого прозаика – русского, советского. Он, в отличие от блистательного Набокова, образно говоря, стоял по горло в дерьме, но, что самое поразительное, сумел – в нищете, бездомье и длительном непечатании – простоять с поразительным достоинством…
Почитайте (или перечитайте) хотя бы дивную повесть «Анна Петровна» – получите наслаждение от почти невероятного ныне русского языка, светозарного образа главной героини, да от всего!..
Как ему это удалось?
Вот главная загадка его прозы, по тонкости и мощи иногда превосходившей Набокова. И он, как та девочка из песочницы, мог честно констатировать: «Мы обтрёхались… я в первую очередь…» 
Но как сказать такое с достоинством? Как это вообще можно себе представить?..
А вот сказал!
О любви сказал, о немощи человека сказал… и опять – о Любви!..
***
…а вообще, по большому счёту, мы все обтрёхались, живущие на земле…
кроманьёнцы…
***
Классическая загадка: почему Пушкин, публикуя большую подборку стихотворений Тютчева в своём журнале «Современник», дал подзаголовок
«Стихотворения, присланные из Германии»?
Самый простой ответ: потому, что стихи и впрямь были присланы из Германии почитательницей Тютчева. Это факт. Но не всё ли равно по большому счёту, откуда в редакцию поступили замечательные русские стихи – из соседнего дома, из туманного Альбиона, из Германии? К чему это подчёркивание, что именно из Германии? Ой, чтой-то не всё здесь так просто…
Предложу вариант разгадки.
Даже поверхностно оглядев поэтическую панораму начала 19 века, нетрудно
заметить этакое негласное деление на касты:
Пушкин и его круг – «французы», галломаны. Ориентированные на французскую классику поэты.
Ориентация Лермонтова – англо-саксонская. И совсем не потому, что наполовину шотландец, а потому, что кумир его, в отличие от пушкинского Парни, лорд Байрон.
По Лермонтову Пушкин не успел пройтись. А прошёлся бы непременно, слишком крупная фигура выростала! Прошёлся бы хорошо, не одной эпиграммой. Он ценил крупное, и знал, что даже подтрунивание его дорогого стоит.
Тютчев с юных лет был ориентирован на Германию, на её поэтов и философов. Пушкину он, конечно, был чужд. Но Пушкин, как честный человек и прозорливейший издатель не мог не оценить пугающего величия теневого гения. И, публикуя стихи, не преминул дать подзаголовок, словно бы кивнул своим, «своей стае» – мол, вы, ребята, понимаете, это не наш круг, мы, французы, с немцами не очень близки… но снизойдите ко мне, ребята, с пониманием, не могу я такое не опубликовать. Последним подлецом и болваном себя буду чувствовать, если не дам ходу этим прекрасным, хотя и «немецким» стихам…
Классическая загадка. И дело здесь не столько в такте и тактике «литературной схватки», но – бери выше! – во всей стратегии поэтического поведения. Здесь не место для выяснения кто лучше: «ваши немцы» или «наши французы»? (Разумеется, «наши», мы-то, французы, это хорошо знаем!), нет, здесь место – всем. То есть, всему достойному и высокому.
И загадка классическая, и стратегия великая…

***
«По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром…»
(Из эпоса Великого о веках – Золотом, Серебряном, Бронзовом)
***
В знаменитой литинститутской общаге 70-х, где мы не только ведь пили-гуляли, но иногда занимались кое-чем ещё, в основном литературно-поэтическим, однажды, во время бессонницы, я с моим другом, ныне крупно состоявшимся поэтом и писателем, а тогда начинающим безвестным сочинителем Владиславом Артёмовым, делившим со мной крохотный отсек общаги, задались глупейшим вопросом, приведшим, как это не дико, к потрясающему литературоведческому открытию. Вот о нём и поведаю миру.
Не спалось. Шёл пятый час утра, а в шесть мы уже должны были выезжать на перекладных в незабвенный центральный бассейн, куда нам давали бесплатные талоны. Туда, наряду с нами, были прикреплены ещё два учреждения – Большой театр и Генштаб. Там, после пары километров плавания а потом отдыха в «генеральской» парилке, мы выходили на лекцию как новенькие, даже и злоупотребив накануне.
То есть, спать уже не было смысла. Я взял потрёпанный томик Тютчева из нашей, непонятно как образовавшейся «библиотеки», состоявшей из разрозненных книг Пушкина, Лермонтова, того же Тютчева, нескольких мелких книжечек современных поэтов, и стал перечитывать. Когда я добрался до стихотворения «Фонтан», меня словно прошибло – да как же я не замечал прежде, что это чистейшей воды графомания? В те времена любой чиновник считал чуть ли не долгом дать «красивое» описание в стихах этого европейского чуда – фонтана. Или, по-русски, водомёта.
Но несколько строк из этой «графомании» вдруг странно встревожили меня. Я чуть ли не криком оторвал моего друга от вялого чтения какой-то современной книжонки и поделился своими догадками. Он тоже задумался. Это была концовка «Фонтана»:
«…как жадно к небу рвёшься ты!..
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Сверкает в брызгах с высоты».
– Давай подумаем, один хрен делать нечего – сказал я другу – что это за длань такая? И о чём вообще писал поэт? Если просто о фонтане, это графомания. Но ведь не похоже, очень даже не похоже на то, чтобы гениальный поэт вдруг занялся провинциальными поделками «на тему».
– Да-а, не похоже… – ответил друг – давай думать…
***
После доброго получаса перебора вариантов, мы каким-то чудом вышли на предположение о том, что это – о поэтическом творчестве. Причём не о любом творчестве, но о лирических – именно лирических! – шедеврах.
Сейчас это кажется очевидным, но тогда… вообще непонятно почему мы вышли именно на лирику и предположили (благодаря Тютчеву, быть может, который в основном лирик), что каждому, даже самому большому поэту положен свой предел, и любой водомёт лирики, рвущейся ввысь, в бесконечность, поджидает та самая «длань незримо-роковая».
Мы, наглые молодые верхогляды (а на кой чёрт поэту быть низкоглядом?), начали с самых вершин русской лирики. Тем более, что в нашей «библиотеке» были лишь три вышеупомянутых классика. Остальное – случайный проходняк, занесённый к нам неизвестно кем, когда и откуда.
Наша задача была, образно говоря, «выдрать жалко из пчёлки». То есть, отобрать именно те шедевры, без которых и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев теряли бы свою бессмертную кинжальность и ядовитость. Иначе говоря, это оставались бы действительно прекрасные поэты, прозаики, эпики, но не бессмертные лирики! Лирика – главное жало поэта.
***
Через час скрупулёзного, весьма въедливого перечёта-перечитывания-пересчёта, мы с изумлением обраружили эту «длань». Предел был таков: лишь двадцать, от силы двадцать пять истинных – на все времена – лирических шедевров дано создать даже самым гениальным поэтам. То есть, малую книжицу размером не больше печатного листика. А дальше – «длань незримо-роковая»…
Потом, годы спустя, уже чуть ли не в шутку мы проверяли эту догадку на других значительных поэтах и нигде, выше этого предела, не нашли. Даже потрясающий советский эпос под названием «Песни великой войны» подпадал под этот «роковой» закон. Более того, у великих песенников Фатьянова, Исаковского, Ошанина, Долматовского не набиралось по большому счёту и двадцати (на каждого, разумеется) подлинных шедевров. Коллективный лирический эпос… требовать тут большего – просто наглая и неблагодарность.
***
С тех пор на вопрос почему бессмертна именно лирика, я отвечаю цитатой из четырёх строк:
«Истощают мужчину странствия,
Женщину отсутствие ласки,
Размывают гору дожди,
Разъедает ум униженье…» 
Я прошу ответить на простой вопрос: примерно когда и на каком языке это написано? Я  даже не требую авторства, но, тем не менее, люди начинают гадать и называть самые фантастические имена, не имеющие никакого отношения к этим строкам. Я щажу людей,  прошу перестать тыкать пальцем в небо и говорю:
– Да не парьтесь вы понапрасну, это написано вчера… или сегодня… или завтра…да и вообще тут не важно, что на самом деле писано это три тысячи лет назад на санскрите… это написано – сейчас и навсегда. Тихая мощь и бессмертие лирики…
***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится в каждом до поры до времени. Он не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Это как древнейший обряд выкликания демонов. «Не буди Лихо, пока тихо» – об этом сказано.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова светлый, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает расти и обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает его поэтизировать, писать о нём! «Чёрный человек» перерастает светлого, становится гигантом, и в итоге душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: это произошло с Моцартом, с Пушкиным, Есениным, Булгаковым…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они  вгляделись в него.
***
То же самое, только с обратным знаком – Вера. Она, как противоположный чёрному  «Светлый человек», таится в каждом, даже в публичном атеисте, но, не окликнутый, может и не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, он и вовсе как бы исчезнет, станет наподобие океанического протея, который незаметен за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нет вовсе.
Но протей недаром носит такое имя, имя древнегреческого бога Протея, который мог видоизменяться в зависимости от ситуации. Дивное создание океанический протей! У него порой вырастают плавники, и он тогда уже более рыба, нежели прозрачный безликий червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…
Если человек радостно окликнул и вгляделся попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять и тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил,
да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи, но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, не обратившегося ещё…
Это тебе не «Чёрный человек», это не задушит, а – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее…
***
Истина посередине…
Истина посередине, как солнце в зените – не отбрасывает тени. И разглядеть трудно, и смотреть больно… если всё-таки разглядишь. Чаще всего оче-видное не видят –  не бросается в глаза. Бросаются в глаза крайности.
***
Вижу, Прости меня Господи, в мире неандертальцев, вижу икону: Там стоит огромный Хлебников, рядом с ним махонькая, по пояс ему, Ксюша Некрасова, и чуть поодаль – Андрей Платонов… но это уже после неандертальцев, после их цивилизации.
 Не кощунствую, вижу так. 
Я о поэтах русских. О светлых и прозрачных...
О прозаиках же русских и тёмных – отдельный разговор, там не всё так печально, как в светской русской поэзии. Проза наша – более русская по существу. Пусть и не такая гениальная, как поэзия, которая, повторю, не очень-то русская по форме, по содержанию…
***
Женщины – кроманьёнцы.
Мужчины – неандертальцы.

***
В детстве все вроде бы равны – девочки, мальчики… все чистые. Но девочка – сразу женщина, в отличие от мальчика. И сны ей снятся страшные, не мальчишеские, не детские… 
Каждой женщине снится или мечтается во сне, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, взезапно… Чтобы затащил в кусты какой-то страшный тип, и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез, не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Это им снится. Практически всем женщинам. Только боятся они признаться об этом мужчинам, которые теперь, в 19-20-21 веках… да и раньше ещё – помельчали, стали кроманьёнцами. А женщине нужен – Неандерталец.
Но есть он, есть ещё Неандерталец. А где?…
***
Неандертальца ищу…
***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла– ла…

***
Неандертальцы говорили медленно…
***
Молчаливый болтун. Есть такие. – Снаружи безмолвие, а мысли внутри болтают,  крутятся, тараторят…
***
Слово «Ага» – нерусская тема. В ней – Отец, Дух, Предок. У русских же слово «Ага» – это знак согласия по большей части. То есть, это «Да», «Да-да», «Да, Отец», с наклоном головы, почтительное «Да». У степняков же «Да-да» (Дада) – это обращение к деду.   А «Дадашка» в ласковом просторечии просто дедушка, дедка  по-русски. Слово «Ата» у степняков – отец. «Ага» – дед. Это нормативно.
А просторечно – «Да-да»
***
…но – Зубу нужна была хранительница очага. Это главное, это насущно и обсуждению не подлежит. А ещё… вот тут Зуб боялся себе самому признаться в чём-то неведомом, охватившем его всего ещё там, на берегу, когда он увидел большую белую рыбу, восходящую в мир по золотящемуся песку…
Зуб ещё не понимал всего происходящего в нём, но решил твёрдо и окончательно – пришелицу он не бросит. Как бы и что бы там ни сложилось в дальнейшем. Свободную женщину из своего племени он мог давно и легко приобрести, но после смерти любимой жены ни одна не ложилась на сердце. А тут… тут было что-то иное…
Зуб встал, отёр базальтовый нож о  нежный пучок лиственницы. И сказал пришелице несколько тяжёлых слов. Они были настолько тяжелы и были они сказаны тоном такого человека, который уже продумал всю свою судьбу от этого мгновения до последнего. Слова эти просто не терпели и не могли терпеть никакого возражения. Они звучали просто и окончательно: «Всё. Будешь есть со мной. Будешь спать со мной. Будешь смотреть за детьми».
Капелька, ещё толком не осознав, на что сейчас идёт, медленно поднялась с поваленной ели и посмотрела на Зуба. Тот молча пошёл к своей ямине-ловушке и начал привязывать плетёные корзины-торбы к верёвкам. Аккуратно, одну за другой спустил их в яму и сам по одной из верёвок, привязанной к стволу дерева, спустился вниз.
Капелька стояла у края ямы и ждала. Она сразу приняла главенство Зуба и решила ни в чём ему не перечить. «Судьба» – только и подумала про себя. Теперь она  просто стояла у края ямины и ждала. И вот, наконец, верёвка, умело перекинутая Зубом за гладкий сучок дерева, поднялась наверх. Корзина была доверху набита свежей мамонтятиной...
***
…австралопитеку нужны были миллионы лет для выхода в иное пространство и качество – и они даны были ему, эти миллионы лет…
Хомо Хабилису (человеку умелому) тоже были даны эти бездны лет. Хомо Эректусу (человеку прямоходящему) – даны, даны, даны!.. А нам?
Обидно, что к Суду Божьему придут не совершенные люди (задуманные Богом как совершенные создания), а какие-то глиняные обмылочки…
Я видел такие обмылочки на берегах рек и морей – какие-то странные подобия или даже полу-подобия зверушки, человечка с отбитыми, или, скорее, «размытыми» конечностями…
Мы всё испортили, кроманьёнцы несчастные!..
***
Ёлки-палки,
Трудно в трёх соснах!
Лес густой.
До Бога высоко.
Семь вёрст до небес и всё лесом.
До царя далеко.
Низом.
Без царя в голове темно.
В лес…
Дров…
Жалует царь,
Да псарь…

Колки у ёлки иголки!