Крепость

I.

Подранили в сражении немного:
Ядром шальным оторвало мне ногу.
Чего о ней жалеть? такая малость!
Врага разить рука при мне осталась

Я открываю глаза и через мгновение улыбаюсь в усы – звенит,  звенит, родимый, возвещает начало нового утра колокол часовенки… Я всегда просыпался за мгновение до удара колокола, которому вскоре начинал вторить ещё один, в деревне. Сегодня, правда, следом за ним протрубили трубы, заставляя меня вспомнить, что происходит под стенами нашей маленькой твердыни.
Сколько лет прожито, сколько войн за спиной, уж и не упомнить, думал, хоть на старости лет поживу спокойно, ан нет… Иначе судьба распорядилась. А может, оно и к лучшему -  верили же предки, что всех, кто погиб в бою, встретят на небесах, как героев.
Я поднимаюсь с лежанки и выхожу на плац, неспешно вдыхая полной грудью влажный от тумана утренний воздух. Построение, короткие команды… Лица у новобранцев заспанные, хмурые, бледные – кому-то из них оставалось провести в крепости всего-то полторы недели, и они до сих пор не верят в произошедшее, каждое утро, кажется, смутно надеясь, что им это только приснилось.
У меня есть десяток секунд, который требуется, что бы занять свое место в строю, и я трачу их на то, что бы промотать в голове торопливую вереницу воспоминаний.
До пятнадцати лет я был самым обычным ребенком – жил себе припеваючи и готовился перенять дело отца, державшего гончарную лавку в одном из многочисленных небольших городков метрополии. Баловался, само собой, с тупым, невесть откуда взявшимся дома клинком и даже бегал заниматься, но как-то всё было не до того, и я забросил, решив, что это все равно никогда мне не понадобится. Ошибался, как водится.
Я помню раннее, прозрачное утро, когда отцу принесли бумагу, в которой значилось, что меня нужно отдать в ополчение. Мать плакала, но я утешал её, что обязательно вернусь.
Война прошла, но возвращаться я не спешил – закрутили дела в одной из приграничных крепостей, да и пьянила ещё непривычная, незнакомая солдатская вольница, которую не в силах были затмить ни ранения, ни усталость, ни редкие воспоминания о доме. За войной последовали военные походы в соседнее государство, за ними – год передышки и новая война. Затем с разницей в полгода случайный гонец доставил вместе с бумагами, предназначавшимися коменданту крепости, известия и для меня: сначала о смерти матери, а затем и отца. С того дня меня больше ничто не привязывало к дому, и я с головой окунулся в службу, и даже пошел было на повышение, но выше десятского не дослужился.
Неспокойное время выпало на мою жизнь, ох, неспокойное! Годы текли вереницей стычек, сражений и войн, в одной из которых я лишился трех пальцев на левой руке, а во второй – охромел. После этого ранения меня было списали, отечески пожав руку и сказав: возвращайся домой, солдат! Возвращаться мне было не к кому и не за чем. Да и некуда. И тогда я попросил отправить меня в гарнизон какой-нибудь приграничной крепости, которыми изобилует по сей день наша метрополия.
Так я оказался здесь, в этом Богом забытом месте, на Богом забытой границе, и приготовился к тому, что именно здесь встречу свою «спокойную старость». Испытывал ли я к ней отвращение? Вряд ли. За свою жизнь я пролил столько крови, что, пожалуй, был бы этому даже рад…
И вновь дни сливались в недели, те – в месяцы, а месяцы превращались в годы. Я муштровал новичков, и, пока мог, наравне с ними копал рвы и ремонтировал стены, понемногу начиная считать это место своим домом. Новобранцы поглядывали на меня снисходительно, но я только усмехался. Что они, молокососы, могли знать о войне и о доме...
Особенно этот, из благородных, что попал сюда около года с небольшим назад.

Столица, рай. Или даже так – рай, столица… Пива бы сейчас… Холодного, с пышной шапкой белой пены, вкусно пахнущего хмелем и травами. И копченых ребрышек под закусь. И девку какую посговорчивей, что б не ломалась долго…
Бамммммм! Баммммм!
Проклятый колокол! Я отворачиваюсь к стене, демонстративно натягивая повыше тонкое кусачее шерстяное одеяло и чувствуя, как внутри поднимается привычная смесь брезгливости и ненависти. Тишина в казарме сменяется шумом, матюками, громким гоготом и не менее громкими проклятиями – не иначе как кто-то со всего маху окунул рожу в таз, надеясь проснуться побыстрее… А вода в тазах по утрам – что лед, точно знаю.
Я тяну до последнего, но всё-таки поднимаюсь с жесткой и неудобной лежанки и нарочито-медленно плетусь умываться, надеясь позлить ветерана, стоящего у дверей. Он, старик, отчего-то считает, что может помыкать соседями по казарме, и я не упускаю случая, что бы напомнить ему о том, кто из нас кто…
… Увы, и он не забывает тоже.
- Ногами шевели. Чай, не у батюшки своего под крылом и не у мамаши под  юбкой.
- Заткнись, старик! – тут же зверею я, но тот не обращает на меня внимания и, развернувшись, уходит.
Проклятье! Проклятая крепость…
За что, за что мне это? Мне, отпрыску благородной семьи, баронету, которому в столице каждый прохожий кланялся!
При воспоминании о столице настроение портится окончательно, но, начав вспоминать, я уже не могу остановиться.
Я родился в столице, в семье богатого барона вхожего в королевский Дом, и жил себе припеваючи. Пил, гулял по кабакам не брезговал и борделями – впрочем, я не скажу, что хоть одна из этих продажных девах осталась недовольна. Я прекрасно знал, как сложится дальше моя жизнь. С самого рождения приписанный к гарнизону, к своим 23м годам я официально числился десятником городской стражи, а уж приступив к официальной службе быстро пошел в гору – благо деньги и связи отца позволяли.
Ах, сколько же преимуществ давал узкий черный стражнический мундир! Распахивались двери кабаков, лилось пиво и вино в кружки – без счета, и кого волновало, плачу я или нет! А если и не платил – кто бы посмел заикнуться об этом? Неееет, знали эти шавки, знали вкус моей плети…
Гулял я и по бабам, куда ж без этого. Вот одна из них и стала причиной моего нынешнего положения.
Выйду – из под земли достану.
Началось всё во время одного из ночных обходов, когда я со своими ребятами завалился в один из многочисленных кабаков на центральной площади столицы, что бы отметить получение нового звания – днем меня возвели в ранг сотника. Гулянка шла полным ходом, когда я вдруг заметил сидящую в углу девку. Симпатичная девка, фигуристая, одета, правда, недешево, ну да и не таких уламывал. А что мужик рядом сидел – кто его, доходягу тощего, спрашивать-то станет?
Подкатил я, значит, к ней, а кавалеришка её возьми и вызови меня на поединок. Нечего, говорит, руки тянуть. Так я-то не дурак, согласился. Ну и покромсал его немного, грудину располосовал.
… А на утро пришли за мной родные братья-стражники, и под ручки повели к судье. Тут-то всё и вскрылось – и что доходяга кабацкий, порезанный, послом был, а деваха – женой его, и что это, значит, оскорбление посольского достоинства, и что теперь мне либо на плаху, либо – к чертям на рога.
Уж бился отец, все просил меня в столице оставить, да не вышло ничего у него. Прямая мне дорога лежала на границу.
С первого дня возненавидел я эту дыру, каждой клеточкой тела возненавидел – обшарпанные стены, колокол, жрачку монастырскую, недокопанные рвы, соседей по казарме, старика этого. Ну, думал, уж год-другой протяну. Да не тут-то было.
Будь ты проклята, судьба-шалава! Ты и этот новобранец, что, белее мела, скатился со стены, трясясь от ужаса, и первым доложил о том, что нас обложили со всех сторон. И прошедшие два дня. Будь проклят командир гарнизона, что отказался сдаться…
Я выхожу на улицу, морщась и щурясь от бледного солнца, окидываю взглядом плац, на котором уже выстроились все остальные, перевожу взгляд на верх стен и отчетливо понимаю, что нужно бежать.
Сегодня же. Или завтра. Но бежать. Я не для того родился, не для того жил, что бы подохнуть как собака по вине горстки идиотов, что возомнили себя героями и хотят геройски же помереть в своей дыре, что по ошибке называется крепостью.
Совсем не для того.

II.

Я смотрю со стен на выходящих из казарм солдат, и думаю над тем, что испытывают они. Отсюда плохо видно лица, но штрафника из благородных я узнаю сразу. Снова эта неистребимая брезгливость на лице.
О чем думаешь ты, баронет? Что заставляет морщиться тебя этим утром – прикрикивания командиров, вязкий влажный туман, или все-таки страх, который сквозит всё больше в лицах новобранцев?
О чем ты думаешь, баронет?

Плац затянут туманом, как забытая сковорода пленкой жира. Я уныло жду, пока закончится построение и вздрагиваю, когда слышу, куда определил меня комендант.
- Что встал? – тут же как из-под земли вырастает давешний старик. – За лопатой пошел, ну!
Да что я, идиот что ли, сразу из строя выходить? Не дождется, старый хрыч, я и ещё время потяну, минут пять, а выкрою, лишь бы не идти. Виданное ли дело – враг под стенами, ему нас перебить – что медведю мышь слопать, на один клык, а они рвы решили докапывать! Да нас же перестреляют!
Последнюю фразу я произношу вслух и тут же встречаюсь глазами с комендантом.
- Не перестреляют, если высовываться не будете, - спокойно отвечает он. – Или на кухню захотелось, к котлам поближе, а сознаться боишься? Так скажи, я переведу.
Больше всего мне сейчас хочется не на кухню (хотя как мысли читает, сволочь, там и теплее, и пожрать чего перехватить можно), а вмазать со всей дури в спокойную комендантскую рожу, но я прекрасно знаю, что мне за это светит и потому плетусь за лопатой. За спиной обидно гогочут.
Ну я вас! Посмотрю, как заговорите, когда вас на пики насадят. А я ещё поживу… Со стороны на ваш позор полюбуюсь.
Мысль о побеге крепнет во мне с каждой секундой. Не бывает идеальных осад, всегда проскочить можно – где за обозом интендантским, где кустами придорожными схорониться. В копании рвов даже наметились некие удобства – хоть посмотрю что к чему, авось, прямо сразу оказия и подвернется…
Нет, обрываю я себя. Конечно же, сразу нельзя. Куда я без жратвы да одежды теплой пойду? Нееет, сначала оглядеться, а потом уж все остальное.
Я беру со склада лопату и бегу догонять свой десяток.

Выходит на плац вместе со всеми и один из ветеранов, который служит здесь без малого пятнадцать лет. Бойкий старикан, ему больше пятидесяти не дашь, если не знать. И ведь со всеми наравне пашет, даром что хромой, нога правая в колене совсем гнуться перестала… Пытались его как-то на кухню перевести или куда ещё, где по спокойней, так такой тирадой разразился, я аж заслушался. Этому-то, небось, предстоящее в радость.
Хотя пес его знает.

На плацу я слышу, куда определили мой десяток и улыбаюсь. Верно думает комендант, пусть враг и под стенами, а всёж-таки не помешает вокруг этих стен ров углубить, да кольев в него понатыкать, и побольше. Раз уж решили не сдаваться, то все силы приложим, что бы жизнь свою дешево не продать. А там как знать, может, и подмога подоспеет?
Я пересчитываю идущих со мной бойцов и хмурюсь, уже догадываясь, кого именно не досчитался. Так и есть, штрафник из благородных по прежнему столбом торчит на другой стороне плаца, даже не стараясь скрыть возмущения и брезгливости. Я делаю несколько шагов в его сторону и нетерпеливо бросаю:
- Что встал? За лопатой, ну!
Ага, как же… Стоит, смотрит так, словно ему должен кто, на меня внимания и не обращает. Надулся весь, как индюк, кулаки сжал.
- Да нас же перестреляют!
А к нему уже и комендант подходит. Мне не слышно отсюда, что сказал, но, видно, колкое что-то, новобранцы вокруг рассмеялись. Так ему и надо, благородному-то. Взрослый мужик вроде,  а видно, как коленки при мысли о враге трясутся. Ему бы с новичков пример брать, особо с того, который первый противника со стен увидел. Тот ведь тоже боится, а держится. Вот и сейчас – уже с лопатой к воротам идет, зубы стиснул, на своих оглядывается украдкой – не отстают ли?
Правильно, правильно, малец, не бойся! В бою погибнуть – это же честь, радуйся, что выпало за метрополию нашу кровь пролить… Не врут жрецы – так и предки с небес посмотрят, порадуются, что смена хорошая пришла.
Я в который раз ловлю себя на том, что, похоже, рад предстоящему сражению. Слишком уж вымотали, затянули спокойные годы, в течении которых я ждал.
Чего? А, мракобесы его знают. Может быть, и этого. Стосковались руки по оружию…
Я смотрю на бойцов, уже деловито, словно муравьи, снующих через крепостной двор и плац, и думаю, что вот же как распорядилась жизнь: вот был ты сам по себе. Дни считал до возвращения домой, или на тихую старость рассчитывал, или вон, как повар наш, кашеварил и горя не знал.
А пришла беда – и всех под одну гребенку Судьба пустила. Она, Судьба, на своем престоле высоко сидит, не видно ей с эдакой высоты, благородный ты или нет.

III.

Второй день уже выходят наши солдаты за ворота, словно и не видя врагов. Моя очередь идти туда, за стены, наступит только послезавтра (стучит в висок крамольная мысль – а доживу ли я до того дежурства, не назначит ли противник штурм раньше?), и потому я только напряженно смотрю на крошечные, похожие с моего места на муравьев фигурки, и, сам  не замечая, сжимаю покрепче самострел, когда наши солдаты один за другим ныряют в ров, на мгновение разворачиваясь спиной к вражесому лагерю…

Бурлит, кипит в крови ярая, хмурой веселостью полная злоба! Остались за спиной ворота, остались безопасные до поры крепостной двор и плац, истоптанный множеством ног. Я улыбаюсь в усы, снова окунаясь в это блаженное чувство, когда о твоей безопасности можешь позаботиться только ты сам, твой меч, да товарищ, который, в случае беды, прикроет тебя, потому, что знает – и ты, не раздумывая, сделаешь ради его спасения тоже самое…
А вот и подъемный мост остается позади. Один за другим ныряют солдаты в ров, на мгновение поворачиваясь спиной к вражескому лагерю, и я вижу, как у каждого второго напрягаются плечи под тонкой кольчугой, словно в ожидании мига, когда стальное жало короткой арбалетной стрелы порвет её, как бумагу. Но лагерь безмолвствует, только вяло плещутся на слабом утреннем ветру алые прямоугольники штандартов. Ночью немного морозило, и к красному нынче добавилось серебро изморози.
Ох, красиво, курва их мать! Ну да мы сюда не любоваться пришли…
Я высматриваю извечного своего знакомца, молодого баронета, и на мгновение позволяю себе удивиться – широкая, хоть и сутулая спина штрафника маячит на самом верху вала, в едва ли не самом опасном месте – опасней только выносить на носилках землю, сваливая её на этот самый вал…
Суетятся, распределяя, кто где стоит, новобранцы, хмуро, сжав руки в кулаки бредет к носилкам ещё один штрафник, что попал сюда за какой-то пустяк. На сколько я его знаю, он почти не боится и даже, кажется, тоже немного радуется происходящему, но уж очень неповоротлив, медлителен этот парень, что в свои двадцать выглядет старше еда не в двое. Такого хорошо если на стенах оставят – а то и восе пошлют подносить стрелы арбалетчикам…
Я ловлю себя на том, что мои мысли снова почти полностью занимает баронет. Уж не ошибся ли я в нем, может, не такой трус этот благородный с вечным презрением на лице?
Я понимаюсь на свое место, на верхушке вала (теперь нас с баронетом разделяют только десяток метров и два новобранца), и начинаю осторожно утаптывать куцый пятачок, на котором мне предстоит работать до обеда.

Какой-нибудь поэт, один из тех засранцев, что жируют за родительский счет и слыхом не слыхивали об этой развалюхе на границе метрополии, сказал бы, что здесь красиво, и обязательно подметил бы курвины штандарты…
Если бы не стоял, как я, на валу, спиной к надоевшему туману, не ждал бы каждое мгновение арбалетного болта в задницу. А то и в спину… И хрен знает, что хуже.
Пользуясь моментом я торопливо оглядываюсь по сторонам, и разочарование захлестывает меня с головой. За молочной пеленой, наползающей от реки, удается разглядеть только верхушки вражеских шатров, что торчат из тумана, как стражники на посту, да слабо шевелящиеся на сквозняке штандарты. Я едва сдерживаюсь, что бы не застонать.
Кретин! Знал же, что раньше, чем через несколько часов только и можно будет увидеть, как эту проклятую морось, а понесло на вал.
Если они начнут стрелять…
Руки холодеют и становятся липкими от пота. Что бы прогнать паршивый страх, я бегло оглядываю вал, пытаясь понять, с кем мне придется коротать ближайшие часы, и тут же натыкаюсь на задумчивый взгляд давешнего ветерана. Опираясь на лопату, и машинально утаптывая под собой землю, старый хрыч смотрит на меня, как лекарь на двухголовую диковинку и даже, кажется, качает гловой.
Решил небось, что я решил в герои записаться, и теперь до темна буду на валу торчать… Не надейся, старик, пусть только туман расползется – а там сиди со своими сопляками наверху, хоть попрыгай да руками помаши, что б заметней было, кого первым класть.
Ветеран задумчиво гладит усы и вдруг с широкой улыбкой произносит:
- Не дрейфь, солдат!
Новобранцы переглядываются, едва сдерживая смех. Вспомнили, небось, как мне комендант на плацу подгадил.
- А ну цыц, песьи дети. – хмуро рявкаю я и наклоняюсь, разравнивая землю у себя под ногами.
Когда же наконец сойдет этот клятый туман?

IV.

Солнце карабкается на небосвод, сгоняет туман обратно в речную долину. Я наблюдаю за солдатами, что продолжают сновать по рву. А вот и благородный, стоит, оглядывается по сторонам – жадно, словно пытается все детали запомнить…
Да какие там детали? Ничего со вчерашнего дня не изменилось. Курятся дымки над лагерем, медленно углубляется ров вокргу крепости. Тишина сменилась звуками голосов и стуком конских копыт.
Конских копыт?
А это что…

…ещё за новости?!
Я выпрямляюсь и на всякий случай тут же пригибаюсь обратно, словно бы только для того, что бы поудобнее перехватить лопату. Из-за вражеских шатров выезжает на гнедом коне человек, спешивается, и идет к нам, демонстрируя пустые руки. Знаю я, какие они у него пустые – вон, кацбальгер при бедре, выхватить который – дело нескольких секунд.
Незнакомец подходит вплотную, и начинает что-то говорить, но мое внимание привлекает неожиданное движение где-то сбоку. Я поворачиваю голову, и вижу груженные интендантские телеги, неторопливо объезжающие лагерь по кромке. Я до боли в глахах всматриваюсь в скудный окружающий пейзаж, и не верю своим глазам – телеги идут по наехжанной за два дня дороге, скрывающейся меж чахлых кустов. На каждой из телег всего два человека, и я с трудом верю в свою удачу – если удастся вычислить, как часто они приезжают сюда… Что возят… И когда идут обратно…
Идеально для побега!
О том, что штурм может начаться уже завтра или вовсе сегодня вечером, я стараюсь не думать. План складывается в голове сам, гладкий, без сучка без задоринки. Только бы понять, как часто они сюда ходят…
Мои размышления прерывает короткое, прерывистое «хэк», характерный звук врубающегося в плоть железа и тонкий вскрик.
Я оборачиваюсь, и руки сами сжимаются в кулаки.
Проклятый старый хрыч!

Вот и минула четверть дня – рассеялся туман, сонно светит со сероватого неба бледное солнце позднней осени. Разработались люди, уже и не ососбо на лагерь вражеский поглядывают. Внизу новобранцы даже соревнование какое-то затеяли. Со стен за ними наблюдает часовой – хороший парень, романтик, правда, ну да у всех свои недостатки…
Мерно отбрасывая землю и поглядывая на соседей я невольно вспоминаю, как много лет назад начинал службу почти в такой же крепости, а потом на память вдруг приходит осада, в которой мне довелось как-то поучавствовать. Впрочем, как и сейчас я был в черте крепостных стен, а не за ними. Прочно отпечатались в памяти вербовщики, которых мы между собой почему-то не сговариваясь стали называть герольдами. Чего греха таить, были и такие, кто вышли тогда из черты стен, решив, то своя шкура дороже. Те, кто остались, не пожалели об этом – особенно когда поутру увидели болтающиеся на деревьях тела тех, кто решил, что с врагом можно договориться.
Сейчас, глядя на приближающегося к нам человека, я почти уверен, что он – герольд. Переговорщик. И невольно кошусь на штрафника, но тот, кажется, вовсе не видит происходящего, напряженно разглядывая вражеский лагерь.
Мысли мои ненадолго снова возвращаются к прошлому и к моей жизни в целом. Я прекрасно знаю, что скорее всего сложу голову в предстоящем штурме – чувство это настолько отчетливо, что не может вызывать сомнений – но это вызывает во мне скорее равнодушную и злую радость, чем сколько-нибудь беспокойства.
… Иногда мне вообще кажется, что моя жизнь и должна была окончиться так – не слишком, но все-таки геройски, не дома, на теплой постели, а за что-то сражаясь.

V.

Ночь нахлынывает через узенькие окошки казармы, тенями расползается по стенам, мешая точно определять размеры предметов и расстояние до них. Я лежу на спине и медленно считаю про себя, зная – когда счет перевалит за тысячу, можно будет осторожно встать и прокрасться к двери.
… Девятьсот девяносто шесть. Из памяти не идет зарубленый стариком герольд, со всхлипом оседающий на землю. Мгновение – и воспаленное сознание подкидывает почти аналогичную картинку, только теперь на землю оседаю уже я.
… Двятьсот девяносто семь. Нет! Жить… Все тело, каждая клеточка, кричит во мне – жить! Любыми силами вырваться из проклятого кольца стен, и бежать, бежать, оставляя этот непереносимый кошмар за спиной. Меня не должно было здесь оказаться.
… Девятьсот девяносто восемь. Меня не должно было здесь оказаться. Это не моя судьба. Я должен жить. Я…
… Девятьсот девяносто девять. Я вернусь в столицу. Я найду способ, я вспомню проклятую дорогу, которой ехал сюда и вернусь домой. Отец прикроет меня, выгородит, если нужно, перед этими шакалами, перед королевскими приспешниками, кторые, небось, до сих пор жужжат в оттопыренные королевские уши о том, что если бы я не ранил посла…
… Тысяча.
Тысяча один.
Тысяча два.
Все.
Я осторожно встаю, и на цыпочках перемещаюсь к двери. Казарма полна шорохов, всхлипов и похрапываний, мешающих нормально слышать. Я прохожу мимо лежанки, на которой спит ветеран, и не произвольно ссутуливаюсь, даже, кажется, перестав дышать, но старый хрыч продолжает спать.
Казарма остается за спиной. Дверь, закрываясь, чуть скрипит – мне этот звук кажется оглушительным, но, на счастье, только мне.
Глубоко вздохнув я заставляю себя успокоиться, как заклинание повторяя: меня не должно здесь быть.
Пересечь двор.
Заранее приготовленную сумку – на плечо. Надвинуть шаперон на глаза.
Меня.
Не должно.
Здесь.
Быть…