Инсомния

        "В Петербурге полночь!", - именно с этих слов,  знакомых каждому, кто хоть пару раз, от праздного любопытства или от полного безделия, поворачивал регулятор громкости радиоприемника, и началась эта примечательная история. История, трактовку которой я доверяю вам, мои дорогие читатели, ведь ничего не может быть прекраснее свободного взмаха крыльев фантазии, а особенно, если она подпитана желанием узнать, что же произошло в реальной, а не прописанной действительности. Точный и единственно верный ответ так и останется лежать где-то на задворках Питерских улиц, торопливо забиваясь в узкие городские подворотни в попытке укрыться от ваших пытливых и беззастенчивых глаз. Итак, в Петербурге полночь. Полночь и, конечно, идет дождь.

                                                                    "Инсомния".
                                                                            
                И глухо, как от подачки,
                Когда бросят ей камень в смех, 
                Покатились глаза собачьи
                Золотыми звездами в снег.         
                                                                                                                                Сергей Есенин.      
            

        Дождь. На улице шел дождь. Холодный, бескомпромиссный,  вялотекущий, как грипп накрывает ослабленный организм, накрыл этот долгоиграющий и промозглый дождь город Ахматовой, Есенина и Виктора Цоя. В Петербурге давно уже стемнело. Где-то, в далеких от его пафосного и вечно-официального центра спальных районах, мириады окошек горят желтым, будто тоскующим по чему-то безнадежно утерянному,  светом квартирных огней, изредка вспыхивая голубоватыми флюоресцентными очагами, создавая зыбкий туманный диссонанс, подвластный лишь крайне внимательному взору. Тысячи стеклянных окон, чуть меньше - стальных дверей, чуть больше - уникальных, не схожих друг с другом, миров, бесчисленные и неисповедимые переплетения судеб, теплые вспышки улыбок, спокойствие захлопнутых глаз и ртов, погруженные в мягкие объятия снов молодые пары, дети, подростки, пенсионеры, а также все те, кто себя ими не считает, и над всем этим дремлющим миром - клубящиеся облака мыслей еще неспящих, густо замешанные на истошных криках, нелепых ссорах и неизбежных примирениях.
            
         В каждом из этих зернышек света теплится жизнь. Все эти люди, находящиеся сейчас с теплой стороны оконных стекол, по-своему счастливы и несчастны, однако, у всех у них было в жизни нечто, ради чего стоит жить.  Это же самое не желающее пока сдаваться без боя чувство теплилось еще где-то за пазухой, спрятавшись за ноющей селезенкой и легонько касаясь намертво прокуренных легких Володи Кулабухова, местного клошара, а выражаясь проще - бомжа, сжавшегося в позе эмбриона и отгородившегося от всей окружающей его брутальной действительности старой картонной коробкой, без особых раздумий выставленной на помойку каким-то счастливым обладателем новенькой, сулящей многие часы сладкого диванного безделия, плазменной панели, изображение которой на одной из наружных картонных сторон, впрочем, как и вся коробка, было теперь склизко-влажным от щедро падающей с небосвода воды, всё сильнее напоминая пародию на его изначальный глянцевый экстерьер.

        В грязных, грузных, заскорузлых мужских ручищах, огрубевших за бездну дней без теплой воды и чистого логова,  была крепко и трепетно зажата фигурка, напоминающая весьма посредственную копию статуэтки дядюшки Элвиса - возможно, последнее, что осталось у Володи от былого человеческого бытия. Однако, его текущее жалкое существование было лишь горьким финалом долгого, но отнюдь не столь депрессивного пути. Да, работать Володя пытался, хоть и все с меньшей охотой, под давлением жестоких реалий постепенно сдаваясь убийственным, кругами расходящимся волнам черной меланхолии и покорной отрешенности. Коробки, мешки, снова коробки, посуда и пустая тара, вот и всё, что вертелось в те редкие дни у него в голове и ладонях, тяжким грузом ложась на его и без того изможденные фатумом плечи.

       Дитя человечества, он, буквально накануне случившегося с ним несчастья, злого рока, кармы, называйте как хотите, пытался однажды создать семью и, пойди всё по другому пути, он уже, верно, носил бы на некогда широких плечах свою наверняка всем естеством обожаемую дочь, охотно взобравшуюся бы к папе на шею и восторженно улыбавшуюся от открывшегося ей перспективы, с озорством и благодарностью поглядывая в папины ничем не замутненные карие глаза. Но, мягко говоря, не особенно удачно провернулось колесо Фортуны и один человек, ничуть не менее остальных достойный нахождения по светлую сторону оконных баррикад, распластался сейчас на голом продрогшем асфальте, словно оставшийся без надобности и списанный со всех счетов манекен, выброшенный на обочину оживленной трассы по имени С.-Петербург.

       Находиться в состоянии полубреда сутками напролет стало уже привычным образом существования, как и непонимание и невозможность отделить день от ночи, ночь ото дня, а сон от реальности, но в этот раз Володя осознавал себя достаточно явственно и четко. На грани жизни и смерти, хочешь ты этого или нет, разум всегда предпринимает попытки дать своему владельцу шанс, по крайней мере, умереть как человек, а не как некое смутное подобие животного, безвозвратно лишенное собственного "Я".
 
      Володе не суждено было увидеть завтрашний рассвет, да и в последнее время он практически не горел таким желанием. Он вспоминал былые яркие моменты, голоса близких когда-то людей сначала отдаленным эхом зашумели в его ушах, пробудив глубинные воспоминания, нахлынувшие тотчас сплошным потоком, а затем, спустя некоторое время, прекратились, оставив его наедине с собой и собственными мыслями. 

       Прикосновение. Еще одно. Резкое. По щекам вниз к небритым заросшим бакенбардам потекла слеза, теплая, но стремительно остывающая на своём пути. И снова, на этот раз уже вполне ощутимо, что-то касалось его лица. Отдаленно, словно пробиваясь сквозь общий наркоз. Нет, это уже больше похоже на удар, небрежную и даже грубую пощечину. Глаза закрыты, открывать их - самое глупое, что только можно себе представить. Но эти руки...
Кто это -  ангел? Демон? Мыслить не получалось.

      Она тормошила этот потерявший всякую форму мешок уже битые пятнадцать минут, но тщетно. После одной из сильных, уже на грани истерики, пощечин он шевельнулся. Надежда и радость на её мимически потрепанном старостью лице сверкнули ярче, чем когда-либо, и их, казалось, можно было лицезреть и около самого Львиного мостика, места её самой сильной вечной любви, где они комочком света незаметно вынырнули из черных безжизненных вод канала Грибоедова и устремились ввысь, к вечернему темному покрову привычных взгляду петербургских облаков.
"В-Володя?", - её голос ослабленно дрогнул, "Володенька, ты ли это?".  "Ууум", - растерянно выдохнул он ей в ответ, вместе с остатками жизненных сил.

       Две пары темных глаз с молчаливой добродушной всепрощающей тоской смотрели за медленно удаляющимися мужчиной и женщиной, пошатывавшимися в каком-то сумасбродном ритме танго. 
Как только фигуры людей растаяли, растворившись в темноте ближайшей подворотни, одна из собак повернула свою косматую морду к другой, устремив свой взор в её глубокие карие очи. Бриллиантовая капля, запущенная горячим, почти человеческим сердцем, скатилась вниз, прожигая тяжкий асфальт под её лапами. А дождь всё так же продолжал поливать металл петербургских крыш глухими бесчисленными ударами, хаотически отбивая жестокий гимн городских джунглей.